Стихи
Опубликовано в журнале Волга, номер 5, 2015
Сергей Соловьев родился в 1959 году в Киеве, окончил филологический факультет Черновицкого университета, учился живописи в киевской Академии Художеств. Автор 12 книг, последняя из них «Адамов мост» (М: Русский Гулливер, 2013). Публикации в журналах «Новый мир», «Знамя», «Октябрь», «Дружба народов», «Урал» и др. В «Волге» публикуется с 2010 года.
***
Женщины, живущие на деревьях – певчие и совиные.
Женщины «яма-печь-колосья», на
манер овинов.
Сложносочинённые женщины-норы, на 12 выходов.
Женщины длиннохвостые, мускусные хохули, выхухоли.
Гули-гули и трали-вали, с прищуренными охальниками.
Женщины-просветы, метафизические – по Хайдеггеру.
Головоногие женщины, струящиеся иллюминаты.
Женщины-катарсисы – как Орфей в менадах.
Целые женщины, половинки, осьмушки, мушки цеце.
Женщины-нектарницы с пяточками в крови и пыльце.
Фонетические женщины, синтаксические, и ни разу.
Женщины, умирающие со смеху от оргазма.
Немолодые девственницы с чувственным оскалом.
И те – с нёбом звёздным и в груди ласкалой.
Женщины-пустыни с плавающим зеркальцем.
Лётные панночки, с которыми видно все концы.
Женщины-вольницы, без имени до поры,
а потом под временем – как доярки.
Ходят по лесу маляры
с лестницами Ламарка.
***
Мужчины живут не где, а куда, но откуда и как – не
сказать.
Душа на гусеничном ходу: вверху – вперед, а внизу – назад.
Ход бывает червячным, брачным, холостым и бастардо-
образным, то есть ангельским, как бракованная петарда.
Классификацию мужчин определяет, конечно, цель. Но путь
со временем ее вытесняет: вскормлен он им, одет, обут,
опоясан, почти бесцелен, возвратившийся на Итаку.
В целом, жизнь – от прицела стрельца к обороне рака.
Итак, о мужчинах, о некоторых их подвидах и позах.
С-утра-мужчина, раскрасневшийся,
с мороза.
Полуденный, как на кол севший, дар напрасный.
Муж-демон, весь – как вечер ясный.
Ночной: стеклянный, деревянный, оловянный…
Нет, не получается. Начнем сызнова.
Мужчины-мальчики, качки ума, летчики разума,
не способные продолжить женщину как фразу
(вариант: не долетающие до середины ея, но
по-разному).
Мужчины-девочки в ситцевых чувствах, с легким таким накатом…
Что-то сносит меня на гендерное. Ну да ладно.
Всадники-жизнелюбы, дующие в женщину, как в рожок.
Постельные архимеды, для
которых главное – рычажок.
Левши, подковавшие себя, как блоху,
а потом размышляющие: а на ху…?
Нет, сегодня, похоже, не мой день.
***
Иди, говорит, Ионыч, в Ниневию,
посчитай мне праведных туркиных.
Тебе надо, Ты и иди, отвечает,
видишь, делом занят, людей лечу.
Нет уж, пойди, любовь посчитай,
так сказать, совместимость
того и этого. Иди, Старец,
с запиской в руке на кладбище,
жди ее, шуточку, на свидание.
Тебе надо, Ты и иди, отвечает,
Ты что ли будешь вместо меня
пиявки ставить, от глубин души
отводить воды? Скучно Тебе,
что-нибудь сотвори – развеешься.
Иди, говорит, ты ж любил ее,
делал ей предложение. Иди,
а не то сожгу всё и всех,
и деревце посажу за оградой,
но чахлое, чтоб не давало тени,
сына рожу и напишу книгу.
Да ходил я уже туда, отвечает,
ничего хорошего. Иди-иди,
вон барышня твоя вернулась,
видеть тебя хотят, замуж бы,
да не свежа, раздобрела, мух
провожает взглядом, но и ты,
по совести, непригляден стал,
все брюзжишь, хорохоришься,
капиталец, опять же, видишь,
уже и жечь никого не нужно.
***
И дни творения становятся короче
к седьмому дню. В прострации
лежит природа. Ничтожен твой шабат,
и хорошо. И жизнь идет, как числа Фибоначчи.
Ни женщины, чтоб чувством странствовать,
ни речи, чтоб дышать.
Скажи еще: ни воздуха, чтоб видеть, ни земли
чтоб лечь. Все в стаи сбились – чтобы выжить?
Нет ведь. За будущим, за сукой в течке?
И это нет. Молчи. Я Гойя. Гей я. Я Шарли.
Я гусь Благодарения. Я Русь. Я жид. Я вечный
жидобандеровец. Я полевая пижма.
И хорошо. И конский топ, и песий
брех, и смерть как хата с краю,
куда святых выносят. Осень, Судный
день, унылая пора. Скажи-ка,
дядя, ведь недаром мы вышли из шинели рая?
Я человек, я существо, я небожитель,
как пишет Праджняпарамитасутра.
И хорошо. Что пишут? Кто блажен?
Кто посетил? Кто недопил? Кто праздник?
Вот руки, ноги. На земле их нет. Но нет и выше.
Вот голова лежит, а вон душа, как жен-
щина, летит, на ней шинель, и речь напрасно
ждет ее. Я рано вышел.
***
Дюгони – старосветские помещики,
он – толстогуб, она – пульхерия;
оплывшие, нежнейшие, пропащие,
у них между мужчиною и женщиной –
весло, на Вы, а прочее похерено,
угодья их – подводная полтавщина.
Сады цветут, весло хвоста русалочье
и маленькие руки – две культяпочки,
такими не обнять в ночи, не приголубить,
ну разве под руку проплыть. Достаточно
ли Вам любви и сада уваженья, деточка
пульхерия? Мы, толстогубы, однолюбы,
веганы в чепчиках. Какой-то промысел
на нас открыт – но божий ли? Мы тины
и водорослей ламы. В чувствах полежали,
потом всю жизнь в молчании хоронимся.
А наш «другой» зовется ламантином,
но он в другом пасется полушарии.
***
Божий оборотень Счастье
(тут лежит вторая строчка)
нас берет за ухомочки,
входит и располагается:
здрасьте, говорит, бессмертная душа,
и вам, левая почка, доброго здравия,
вот лицо устаканится
и начнем кропить прихожан –
дни-дорожки, всю их страждущую аравию,
будущее с девичьей фамилией Мимо-Брело;
прошлое, весь его цветущий бобок; ящик
с местностью, от которой и грустно и легко:
здесь лежит вечный жид настоящего.
Радуется оборотень, наливается
человеком и отваливается,
и летит с небес на поля и пашни
счастье мое, ангел падший.
***
Любовь у нас – ребенок из детдома… Ты
ладонь на губы мне кладешь: не надо…
Я помню тех кротов, лежали у тропы,
за ручки взявшись, мертвые, из сада –
на божий свет… А помнишь: кварк, нобелиат
(бим или бом, за ручки, тот же сад…):
ведь должен отношенье к мыслям разум
иметь? А Кришнамурти: разве?
Ребенок мимо нас глядел, но сквозь
(как будто мы душа живая),
собой сшивая нас и ось
земную, ось… намахшивайя.
И ребра твои светом отзывались,
прильнув щекой к их худенькой гряде
летучей, звал тебя, и, просыпаясь,
блуждал в тебе, как Блум в июньский день.
И нет конца ему, и занавеской
душа полощется в пустом окне – ловец
проема. Ее намаз. И мир как арабеска
с запретом на изображенье лиц.
***
Если я замолкаю, смолкаешь и ты,
и возникает меж нами что-то вроде воздушной ямы,
в которую валится всё – люди, слова… Цветы,
когда жизнь подступает к горлу, распускаются.
Черт его знает, к чему это здесь. Или будущий лама
выбирает предметы своей прежней жизни,
так я тебя узнавал, трогал, водил по губам пальцем.
Близость обустраивала углы со сдержанным фетишизмом.
Они и остались, а между ними – яма воздушная,
в которую валимся медленно, молча, криво,
чтоб они подступали к горлу, вынимая душу,
углы и яма, и дышали края разрывов.