Рассказ
Опубликовано в журнале Волга, номер 11, 2015
Анна Останина родилась в 1989 году в городе Семипалатинске Казахской ССР. Закончила филологический факультет в Институте русского языка имени А.С. Пушкина. В 2013 году закончила магистратуру по специальности «Коммуникация и пиар» Бухарестского университета. В 2013, 2014, 2015 годах принимала участие в Форуме молодых писателей в Липках. Публикации в сборниках «Новые писатели» (2014, 2015), журнале «Знамя» (№3, 2015). Живет в Бухаресте (Румыния).
И сама Настя, и Нюша, будучи уже взрослой, любили вспоминать, как летом ходили смотреть стрижей. С утра экипировались – повязывали косынки, чтобы не напекло, в плетеную корзинку складывали хлеб, головки лука, куски домашней брынзы. Худые, загорелые, обе в одинаковых платьях, сшитых Настей из ситца, много лет лежавшего в ящиках, мать и дочь выходили из дому, запирали калитку и большими, радостными шагами шли к лесу.
Идти было недалеко, но все равно маленькая Нюшана полдороге начинала хныкать, плюхалась задком на траву, и Настя вздыхала, поворачивалась спиной, позволяя дочери влезть, уцепиться за шею, поднималась, и так продолжали путь. Никакого пункта назначения у них не было, но они привыкли останавливаться на лысой поляне, возле большого камня, на который вылезали греться зеленые ящерки. Пока Настя раскладывала покрывало, Нюша старалась подкараулить и схватить за хвост одну из ящерок, ей никогда не удавалось, а так хотелось! – мать ведь рассказывала, что проворная змеевидная тварь ускользнет, оставив в руках Нюши законный трофей – хвост.
Стрижей в округе было много, легкие, быстрые, носились они по воздуху, то забираясь в воздушные сферы так, что пропадали из глаз, то камнем падая вниз, Нюша даже прикрывала глаза от испуга – разобьется же! Но и сама знала, что не разобьется, делала так для общего удовольствия, переглядывалась с матерью, картинно смахивая с лица пот – мол, пронесло, а я и не ожидала. Смеялись. А стрижи будто знали, что за их представлением наблюдают, – мастерски поворачивались и крутились в воздухе, разрезая его серповидными крыльями, схватывались и боролись прямо на лету, с криком, напоминающим визг.
– Вот бы и нам домой такого! Вёрткого! Мама, мама, а как поймать стрижа?
– В воздухе никак не поймать, а вот… – и Настя рассказывала Нюше, что – вот дела! – эти быстрые ловкие птички на земле совершенно беспомощны, не могут ни ходить, ни даже ползать. Нюше их было жаль – как так, у них что, совсем нет ножек?
Возвращались в хорошем расположении духа, слегка разморенные от жары, делам в тот день предстояло спориться – по поверью, стриж сулил удачу.
Верить приметам у них было самым обычным делом, само собой разумеющимся. Приметы изобретались совершенно обыденным образом, и трудно было вспомнить, откуда что повелось. Да и не только у них, – и что там приметы, – ни об одном вишнёвце нельзя точно было рассказать, кто он и что он, а в датах и вовсе была страшная неразбериха, паспорта терялись, на их место заводились новые, данные в которые вписывались со слов вишнёвцев, и вполне могло оказаться, что год рождения сына пришелся на год раньше рождения отца. Не то чтобы вишнёвцы небрежно относились к времени, просто и время у каждого было своё – у одного день пролетал перед глазами, у другого – тянулся до вечера бесконечно, и общей системы координат здесь нельзя было вывести. Некоторые плевались и уезжали, что за гиблое место такое, в котором часов не наблюдают! – а вот Настя нет, наоборот, привыкла и покидать эти места не собиралась.
Жила она в Вишнёвке уже одиннадцать лет, а Нюрочка и вовсе здесь родилась, под присмотром бабы-акушерки. И обе срослись со здешней землей, которая на вкус – уверяла Нюрочка – сладкая! – и с домом, заросшим по бокам изумрудными розетками мха, с гнездами, которые повадились клеить ласточки. Деревянная мебель в доме – старинный платяной шкаф, ореховый комод и напольные сундуки – медленно изо дня в день, из года в год точилась упорными жуками-брюнетами, а стоило приоткрыть тяжелую полированную крышку или дверцу, как начинал плыть по воздуху крепкий нафталиновый запах, которого здешняя слепая перламутровая моль боялась как огня.
С утра Настя обычно занималась простыми ежедневными делами – кур покормить, обед сварить, подмести на кухне, но одновременно и напряженно прислушивалась. Вот так терпеливо, даже со смирением ждала она, когда уже пронесется по дому отчаянный предсмертный вздох, завоют тетки, зашелестят обувные подошвы по полу, встречая и чествуя смерть, иногда ей даже снилось: лежит на столе в центре комнаты покойная, широко раскинув ноги, в нарядной шуршащей синей юбке, сшитой несколько лет назад специально для подобного случая.
– В ней меня и закопаете, – говорила Филипповна, и становилось немедленно ясно: зажилась старуха на белом свете. Старожилы твердили, что быть ей первейшей долгожительницей во всей области, Филипповна шла на рекорд.
И вот то, чего ждала Настя, все-таки случилось в один из апрельских дней. На грядки Филипповна выходила по-прежнему каждодневно, хоть Настя ее и ругала, и отправляла в дом. Ранним утром старуха вынесла из сарая ведерко, поставила на землю, хотела на него сесть верхом и вдруг согнулась, скрючилась в узел, одной рукой стала рвать воротник толстой вязаной кофты, но расстегнуться не выходило. Испуганная Настя было к ней – а потом давай кричать Нюру – беги, Нюра, к соседям, скажи, чтобы звонили в скорую. Врачи добрались до их стоящего чуть в отдалении, на холме, дома нескоро, недовольные – на холм карабкаться нужно было самим, машине не проехать, делали реанимацию – пихали в горло Филипповне резиновую трубку. Насте было ее жалко – до последнего дня держалась старуха гордо, охая и держась за спину, ковыляла до нужника в конце участка, вешала занавески, замешивала тесто для лепешек, а теперь, опозоренная, с резиновой трубкой в горле и задравшейся юбкой, лежала распростертая у себя в огороде.
Так Филипповны не стало, и дом сразу посвежел, обновился, Нюра, точно резвая козочка, скакала по комнатам, громко топая, что раньше делать ей строго воспрещалось, а Настя потягивала чай из кружки, добавляла малинового варенья из подпола, любила послаще, и за праздность – что за чаепития в разгар бела дня? – некому больше было ей пенять.
Двадцатилетняя Настя появилась в Вишнёвке случайно, ее тут никто не знал и не ждал, из вещей – один чемоданчик с небогатыми трикотажными кофточками да начинающий проглядываться живот. Филипповна тогда большое дело сделала – накрыла ей простыней уголок возле печки и несколько дней не трогала – дала отлежаться, прийти в себя. Старухе и соседям о своем прошлом Настя рассказывала разное: одним – что в прошлом была актрисой, вторым – что уехала в Вишнёвку, спасаясь от ухаживаний назойливого старика-миллионера, рассказывала и тут же забывала, а те охали, покрякивали и на несоответствиях не ловили, родившуюся Нюру обожали и баловали безбожно то конфетами, то зарубежными мультиками.
И мечтавшая о другой жизни, не сельской – столичной! – Настя успокоилась, обжилась, обросла вещами, как это бывает на новом месте, – одно подарили, другое нашлось само. Вещи были не новые, с историей, как и сама Настя, у которой в предыдущей жизни осталось много нерадостных воспоминаний. В младших классах звали ее по-разному, и Врушей, и Мельницей, а то и натуральным Треплом: жалуясь на боли в животе, Настенька уходила с уроков, за углом покупала мороженое, глазела на детей с мамашами, прогуливающихся по аллее, в обед приходила домой. Отец, прознавший про ее «недомогания», вызверился и вытащил из брюк ремень. Битье стало повторяться, ибо дурочка Настенька, надеясь избежать наказания за одну ложь, выдумывала вторую, третью, а когда все раскрывалось, она, битая, лежала пластом на постели и дня два не могла подняться. Автослесарь Зимин не был злым человеком, но и не хотел признавать несостоятельность своих педагогических методов, лупастил уже не просто ремнем, а ладонью, розовыми скакалками и еще бог знает чем, что подворачивалось под руку.
В шестнадцать Настя ушла из дому. Смешной и грустной одновременно была причина: родитель выпивши не нашел в кармане тысячи. Решил, что это была Наська, отметелил ее со всей дури полотенцем и добавил фингал под глазом. Самое обидное было в том, что денег этих Настя не брала, – через два дня папаша вспомнил, куда их сам же из кармана переложил, но было поздно. С фиолетовым глазом съехала Настя из дому, ночевала у подруг, потом зайцем села в электричку, даже не зная, куда едет. Вышла на вокзале, покрутила кудрявой головой по сторонам, и решила податься в официантки привокзального кафе. Там же познакомилась с веснушчатым Василием, любовь, стали жить вместе. Но страсть рассказывать небылицы, выворачиваться, врать о мелочах никуда не делась. То придумывала, что родители ее богачи, живут в семикомнатной квартире в столице, то начинала описывать дорогие подарки, которые ей никогда не дарили. Василий выгнал непутевую, как он любил повторять, подругу из дома, когда она принялась трезвонить о якобы намеченной свадьбе.
И вот, беременная, с легоньким сухим чемоданчиком и зареванным лицом, она оказалась на железнодорожной станции. Жалеть Настя не жалела – такая родилась, по-другому не могла, но слезы сами катились из глаз – и куда ей теперь?
Напротив нее, на неудобном вокзальном стуле сидела женщина, плохо одетая, в старой линялой панаме на желтых свалявшихся волосах. Изредка она вставала, подходила к очередному разомлевшему от ожидания пассажиру и наклонялась к нему – от нее шарахались, мало ли что на уме у помешанной. А вот Настя осталась сидеть, как сидела, даже головы не подняла, и тогда женщина зашептала ей прокуренным голосом:
– Что, плохо? Вижу, плохо. Ничего, оно бывает и хуже. Люди тут злые, не помогут, не обернутся, уезжать тебе надо.
– А вы что же не уезжаете?
– А я не могу. У меня сын на Юбилейном живет, я за ним хожу смотрю, как он и что он. И внук маленький, четыре годика, Витек. Я к ним не приближаюсь, конечно, то-то скандалу было бы от невестки, издалека смотрю. А ты поезжай, вместо меня.
– Куда?
– В Вишнёвку. Слыхала про такую? Нет? А то, мало кто слыхал. Богатое место, землицу хоть на бутерброд вместо икры мажь. И люди там другие, живут по совести.
– А мне там что? У меня ни друзей, ни родственников, кто приютит?
– А откуда знать, кто? У кого душа ляжет. Ты по улице пойди-пойди да свой чемоданчик и поставь там, откуда по-доброму позовут. Поняла?
И тетка вдруг ласково погладила ее по голове.
– И как же добраться до этой Вишнёвки?
Ни в какую Вишнёвку она в момент самого вопроса и близко не собиралась, но как только спросила, стало вдруг ясно – поедет. И как тетка сказала – сделает.
– А пойдем, я покажу. С другого выхода тут будет автостанция. У самого края слева останавливается газель, ты – туда, и скажи, что до Вишневки, а то не остановит. Остановка эта по требованию.
И не обманула. Была и газелька, был и водитель – усатый армянин, который высадил на дороге у указателя «Вишнёвка», только вблизи указателя ничего и близко не было – заросшее бурьяном и полевыми цветами поле луговое. Водитель закрыл дверь, и она в испуге выкрикнула:
– А куда теперь-то?
– Тропинку в поле найдешь – и по ней. До деревни выведет.
С трудом нашлась узенькая тропка в поле, выведшая прямо к этому холму, где Филипповна жила. Сама она, старая, согнувшись, тащила в гору ведро – наверху питьевой воды не было.
– Давайте помогу, – вызвалась Настя, хватая у нее ведро.
– А ты откуда? – подозрительно спросила старуха. – Я тебя не знаю.
– Приезжая я, только с автобуса.
– К родным, что ли?
– Нет у меня родных.
– А зачем?
– Место, говорят, у вас хорошее. Мне в городе жизни нет. Надеюсь у вас в Вишнёвке пока остаться.
– Ну оставайся, – сказала старуха, – ляжешь у печки. Только я ночью храплю сильно. Это ничего?
– Ничего, – ответила Настя.
И вот так-то и осталась у Филипповны. Помогала по хозяйству, потихоньку выучилась вышивать свадебные фаты – так и зарабатывать немного начала.
А когда старухи не стало – походила-походила и стала заглядывать в потайные места, хозяйские тайники, куда раньше ходу не было. Покопалась в сундуках – повытаскивала на божий свет лежалые старинные кружева, лисьи воротники, заглянула в кладовую, что под замком, – вынесла фарфоровые крынки. Богата была Филипповна, но и скупа, даже хлеб из магазина не покупала, свой пекла, на рынке торговалась за лишний рубль и всюду со своим безменом, если что – то в крик: недовесил сто грамм! А тут у нее, за дверями и под крышками, ценные вещи, многие раритетные уже, так это даже и дороже встанет.
– Что делать-то с этим? – спрашивала, скривившись, Нюша, пиная ворох хозяйских вещей, лет которым было о-го-го.
– На рынок вынесем и продадим, – ответила Настя, подумав, – кто-нибудь да купит.
И понеслось. С утра грузили вместе тележку – в руках нести тяжело, – на дно укладывали обмотанную тряпками посуду, чайные чашки, вазы, сверху хозяйские платья, что побогаче, меха, пряжу, – и Настя впрягалась в тележку и катила, изредка останавливаясь и вытирая пот с лица, до самого рынка. Рынок в Вишневке был оживленный, особенно субботний, – выскакивали рыжие мужики, точно петухи, с молочными поросятами в руках, громко зазывала на рыбу усатая толстая торговка, щелкали семки и смеялись громко молодые. Настя вставала с той стороны, где каждый со своим барахлом приходил, с детскими вещами, ненужными книгами, растениями в пластмассовых горшках, и раскладывала на тряпке сокровища Филипповны. Сначала боялась, держалась скромно – начнут судачить, что сразу после смерти вынесла продавать вещи, а потом почувствовала себя свободнее – кто там смотреть будет, Филипповны вещи или еще кого. Подходили женщины, шевелили вещи, пробовали на себя. Настя отдавала дешево – да и не знала настоящей цены, все лучше, чем в ящиках им пылиться.
На вырученные деньги они с Нюшей покупали сладостей, фруктов, безделушек – косынку Насте, сережки Нюше. Дочка про Филипповну не вспоминала, да и Настя предпочитала не говорить – похоронили, так тому и быть, и готовить старухе больше не надо, и развлекать ее разговорами. Поднимала их Филипповна до зари – мол, дел не переделать, отправляла за водой, топить печь, на огород, а теперь и поваляться можно было часиков до девяти, когда слаще всего спится.
В один из утренних часов, когда нежилась Настя на мягкой кровати, а Нюша сладко похрапывала под одеялом из гусиного пуха, в дверь принялся кто-то ломиться, стучать и громко звать: «Мама! Мама!» Перепуганная, разбуженная Настя в одной ночной рубашке бросилась к окну, высунула голову, морщась от солнечного света, спросила:
– Кто там?
А ей ответили:
– Сын я Марьи Филипповны.
Был он высок, черен от загара и от грязи, космами лежали на голове и плечах волосы, борода не густая, но перепутанная, с кусочками и косточками, застрявшими в ней. И одежда – кто так ходит? – грязная, с дырами. Поросший мхом, нечесаный, но добрый – улыбался, глядя на Настю, приглянулась она ему, это сразу понятно стало, оглядывал ее голые руки и ноги, она спохватилась, убежала и закуталась в платок. Новость о том, что Филипповна умерла, он принял с удивлением, с грустью протянул:
– Вот-те на…
– А вы все это время где были? – спросила Настя. – Я у Филипповны одиннадцать лет живу и никогда она мне про вас не рассказывала. Откуда мне знать, сын вы ее или нет?
– Да у нее и документы где-то лежат, в серванте, – неуверенно протянул лесной человек, – я-то давно от нее ушел, не только от нее, а вообще, из Вишневки. Жил в лесу, у меня там свой дом, охочусь, рыбу ловлю, – слова подбирал он с трудом, шевелил губами.
Настя не успокоилась, полезла в сервант, стала рыться в папках, – просто так любой прийти может и сыном Филипповны назваться, доказательства пусть предъявит. Проснулась от звука голосов Нюша, выглянула из комнаты, с неодобрением окинула взглядом незнакомца, сразу он ей не приглянулся, медведь какой-то. От нервов Настя искала и все никак не находила нужный документ, пока из одной из папок не выпала красненькая книжка.
– Вот он, паспорт! – обрадовался лесной человек. – Там и фотография моя есть, только это давно было.
Фотография и вправду была, с нее глядел безусый юноша с прозрачными глазами, год рождения, место…
– Назовите имя и дату, – потребовала Настя, не выпуская книжицу из рук.
– Марков Сергей Петрович я, шестьдесят девятого года… дату рождения плохо помню, кажись, в начале января…
– И как же вы без документов ходите, Сергей Петрович? – спросила Настя.
– А зачем они мне, в лесу? Я у себя на полном обеспечении был. Только понял вдруг – не могу больше, к людям тянет. Собрал пожитки, два дня – и я тут.
– И что хотите? Тут мы с Нюшей живем, матери вашей больше нет, могилку вам показать могу на кладбище.
На последнее замечание лесной человек не отреагировал, пожевал нижнюю губу и спросил:
– Так она что… дом вам оставила?
– Да, то есть… бумаги никакой не было… – потерялась Настя и закрыла лицо руками, – это кошмар какой-то. Падаете как снег на голову…
– Вы извините, если что не так… – пробасил он, – только по моему мнению, вас все равно этого дома лишат, рано или поздно, раз бумаги нет. А я сын, законный наследник.
– У вас паспорт просрочен давно.
– Поменяю.
Настя заплакала, сначала сдерживаясь, а потом не выдержала, зарыдала в голос. Сергей подсел к ней, погладил по плечу:
– Да не гоню я вас, оставайтесь, места хватит…
До вечера Настя ходила, точно пришибленная, на автомате варила еду, стирала белье, Нюшаокликивала ее:
– Мам, ну кто это? Ну чего он здесь делает? И воняет от него…
Но к вечеру, когда они снова встретились в доме, Николай выглядел уже приличнее – вымылся с ведёрка, подстриг бороду. Настя наложила ему поесть, улыбалась сквозь силу, а сама в своих мыслях была, – а что, если завтра передумает? Выбросит их, как котят, за дверь, и останется Настя ни с чем, а ведь лет ей уже не двадцать, как тогда… ночью она не спала, ждала, когда уляжется и засопит Нюша, потом откинула решительно одеяло, встала и пошла в дальнюю комнату, где постелила Сергею. Скользнула к нему на матрас, лежащий на полу, дотронулась ласково рукой до волосатой груди. Давно не было женщины у Сергея. С тех пор ложились вместе.
Так бы и жили, может, и сложилось бы, но вот была одна проблема нерешенная. Нюрочка. Она невзлюбила «лешего» сразу, бурчала ему в спину, точно порчу наводила, да и на Настю принялась огрызаться. Настя попробовала было взять лаской, спросила:
– Ты чего, глупая? Ревнуешь меня? Ты же одна у меня такая, единственная…
Дочка окинула презрительным взглядом, ушла к себе. В кого такая, раздумывала Настя, я в нее всю душу, все для нее…
Была на рынке, купила кое-какие вещи для Сергея, сам он пока на люди не выходил, да и не в чем было – одни лохмотья засаленные от его прежней одежки остались. Купила рубашку, брюки посвободнее, домашние тапочки резиновые. Белья тоже взяла нижнего. Денег было жалко, можно было на них Нюру в школу собрать, в пятый класс идет, а у нее все та же холщовая сумка болтается вместо приличного рюкзака, и кроссовок нет. Зашла в дом – и обомлела.
Закрыла Нюра лешего в подполе. Тот полез за пустыми банками – попросила накануне Настя спуститься, а Нюша подбежала, носком лестницу, в подпол ведущую, отпихнула и закрыла люк – а он тяжелый, с той стороны просто так не откроешь, особенно, что лестницу к краю теперь не прислонить. И остался леший в подполе. Метался поначалу, кричал, люк пытался выбить, но не вышло. Насте вроде и жалко его было, но не сильно, ходила она по дому, слушала, как он внизу стучит, скребется, зовет ее, все слабее и слабее.
Одежду она сходила вернуть. По дороге к дому на тропинке увидела птенца стрижа – плюгавенький, с острым носиком он еще не умел летать, рано выпрыгнул из гнезда. «Надо бы взять для Нюши», – решила она, поймала, уложила неуклюжего в сумку, пришла домой – и на те – оказалось, раздавила, пока несла.