Опубликовано в журнале Волга, номер 11, 2015
Татьяна Грауз – поэт, эссеист. Родилась в
Челябинске. Закончила 1-й Московский Медицинский институт и театроведческий
факультет ГИТИСа. Публикации в журналах «Комментарии», «REFLECT…»,
«Крещатик», «Воздух», «Интерпоэзия», «Черновик», «Дети Ра», «Гвидеон», «Топос»,
«Окно», «Журнал Поэтов» и др. Автор нескольких книг стихотворений. Лауреат
поэтических премий журналов «Футурум-Арт» (2001) и «Окно» (2011) и мн. др.
Живёт и работает в Москве.
Litaneia – молитва; длинный и скучный перечень
чего-л.;
причитания, нескончаемые жалобы.
(из словаря)
*
и не было у неё никаких достоинств, кроме
чистоплотности. Узкие ладошки и пересохшая ниточка губ. Правда, она не могла
считать себя скрытной, но почему? почему-то утаивала, что мать умерла от
чахотки, что самым тягостным был для неё майский обычный такой, казалось бы,
день, когда из уютного-замкнутого пролёт-перелет с двумя педантично
всхлипывающими (одной-чуть-повыше-другой-чуть-пониже) женщинами и военной
выправки человеком пролёт-перелёт в оцепенение цинковое. Муравьи в комьях
рыхлой земли лесные фиалки воткнутые в живой чернозём цветущие даже сейчас
цветущие в ней абрикосы и невыплаканная талая и невыплаканная земля
переплавлялась в ней в
«пусть-ничего-ничего-он-не-знает-и-не-узнает-пусть-выуживает-из-портфеля-невнятные-эти-цветочки»
– смущенье
– улыбка – «это – тебе»
птицы
скребут по карнизу заглядывают в окно
она открывает
книгу-калитку блаженного старца
*
неисчерпаемо-жаркое небо. Девочка пяти лет, улыбчивая,
похожая на калмычку. Бусины тёмных зрачков. Девочка всё попискивала, что хочет
«на-гору-на-гору-туда-где-трава-выше-пояса». Девочка любит её, а ей страшно
неловко и держится она отчуждённо, чтобы не стать чем-то особенным в жизни
девочки, чтобы не стать. Сияние дальнего берега. Мы обрываем душицу. От
бессилия и жары все молчат. Может, это запомнится.
в крошечном садике
в блаженном тягучем покое ей всё чудится дух старой яблони свет чернозёменных
глаз
*
небо сияло прохладой, покоем подступающей ночи. Под
деревьями спали собаки. Она потеряла ключ и присела у дома на стопку из трех
журналов и четырех пар колготок. Ладони закоченели. Девушка Су – продавщица –
забыла имя-фамилию – помнила только табличку голубоватую, приколотую к
голубоватой кофточке на груди – девушка Су – живот гол, бёдра её широки, бёдра
обтянуты розовыми штанами – ну почему? – почему кожа в пятнышках? Не понимая,
как долго сидит, она встрепенулась и поднялась на свой (предпоследний) этаж.
Примостилась на подоконнике. И разомлев от спокойствия дома, задремала.
кругом было тихо.
будто спросонок всхлипнула дверь.
*
или
или всё было совсем не так.
она просидела битых своих полчаса на бутылочного цвета
скамейке. Стылые сумерки. Гудки железной дороги. Нестерпимо зелёное поле,
окольцованное дорожкой для бегунов. Пахло гравием, светилась сирень. Замирая
возле ограды, до одури вдыхала запах сирени. И медлила-медлила. Ей некуда
торопиться. Но что-то позвякивало в ней, что-то в ней торопилось. Свернула в
затхлую лавочку. И будто из полуобморока, не понимая собственных слов,
пролепетала что-то в насупленный лик продавщицы. Та наклонилась. Скрип-хруст
целлофана. Потом полноватое тело с достоинством выпрямлялось. Несколько капель
пота сверкнули над верхней губой. «Грейпфрутовый». Мелочь посыпалась на
деревянный прилавок. Монеты смешались с крошками хлеба. Лицо продавщицы
сжалилось до улыбки. «Пшик-шип». Звуки-звучочки газированного напитка.
Проглатывая горьковатую жидкость, она смотрела бессмысленно и не задыхалась
уже.
ветер тёплый и
сильный всё зыбко
жара размывает дома случайные и необходимые вещи
терракоту вечернего воздуха с чуть синеватым оттенком
*
она задирает голову, придерживает старинную сумочку и
чувствует, как что-то притягивает его к её волосам. Он гладит их. Замечает
усталость. Спрашивает: «не хочется ли тебе ненадолго присесть, там, на
скамейке, где упокоилась раба божья София?» Они разбирают стёртую надпись. «В
тридцать седьмом София ушла из жизни естественной смертью – это ведь чудо. А в
тридцать шестом этот погиб на Кавказе, в снежной лавине. А эти два брата –
смотри, как спокойны ровные белые буквы – в тридцать восьмом путешествовали и
утонули в реке. Счастливцы какие! не в лагерях! А здесь – посмотри –
выгравировано так красиво: политкаторжанин, исследователь мерзлоты (вздохнула)
это как шутка почти».
*
тяжеловесной походкой она поднималась на предпоследний
этаж. Почему-то считала ступени. Знала: эта щербата, эта заляпана краской, на
этой когда-то споткнулась, а здесь не могла отдышаться, когда возвращались
после – после той операции. Вспомнила грубый текстиль его куртки. Шли под руку.
Она говорила, чуть шепелявя, как бы проглатывая не полюбившийся слог,
стеснялась этого своего недостатка, старалась почётче произносить отдельные
фразы.
август каштаны покойны
*
лак серебрится. Незагорелые щиколотки невинно
обнажены. Белизна округлых коленок с чуть пожелтевшим следом от ушиба. Родинка
возле пупка. Тихая радость от того как сутулится, как выпрямляет затёкшую
спину, размахивает нелепо руками.
август каштан ещё
зелен а на дорожке первые порыжевшие листья
у изголовья Софии вечнозеленый барвинок
*
взволнованное смущение. Радость. Отводит глаза от
ворота его синей рубашки, от смуглой его потной кожи. Через круглые дырочки в
туфли забились песчинки. Повеяло свежестью. Жухлой травой. Близостью ливня. И
той всегда неожиданной близостью.
а потом
потом они говорят о рассохшейся мебели, о поэте Скитальце,
о шести блюдах в первый день их совместной, о том, что эти цветы напоминают ему
– Мексику, ей – Подолье, что точки над буквой «ё» у него вызывают чувство
покоя, а неточная рифма оскомину – у неё.
и долго ещё
говорят-и-молчат
говорят-и-смеются
молчат-и-сидят-приобнявшись
небесные-в-вечном-своем-ершалаиме.