Футбол в советской поэзии 1930-х годов
Опубликовано в журнале Волга, номер 9, 2015
«ЭЙ,
ВРАТАРЬ, ГОТОВЬСЯ К БОЮ…»:
Футбол в советской поэзии 1930-х годов[1]
Два существенных обстоятельства определили тематику стихотворений о футболе этого десятилетия – резкое ужесточение идеологического диктата и мощное нарастание футбольного ажиотажа.
Под воздействием пропагандистской машины почти все футбольные метафоры в 1930-е годы попадают в резонанс одной, безусловно доминирующей, – «футбол – война».
Вольно было третьестепенному московскому поэту (Дмитрию Самойлову), судившему в 1932 году конкурс любительских виршей в газете «Физкультура и спорт», бравировать объективностью и либерализмом:
Нас не удовлетворяет, если описание футбольного матча:
Но вот в цветистых майках неизменных
Они встают в испытанном порядке –
Одиннадцать бойцов голоколенных.
И пляшет мяч под крепкими ногами
И рвутся ввысь крутые дуги «свечек»…
заканчивается так:
Ну что ж, братва, работай-ка ногами,
Тогда и на всемирном стадионе,
Где уж не мяч – винтовки будут с нами,
В последний бой,
В последний бой вступив с врагами,
Им гол уверенно загоним.
(Черноморцев)
Это и есть та самая «идеологическая выдержанность», которую пришивают белыми нитками ради придания стихам хотя бы некоторой общественной ценности[2].
Но правда-то состоит в том, что самое известное стихотворение десятилетия о футболе (текст марша из кинофильма «Вратарь» Василия Лебедева-Кумача 1936 года, положенный на музыку Исааком Дунаевским) превратило вариацию военной метафоры («футбольный матч – боевое сражение на границах советской Родины») в лозунг. Этот лозунг («Когда настанет час бить врагов, // От всех границ ты их отбивай!») неслучайно был размещен в припеве песни – чтобы повторялся и лучше заучивался:
Ну-ка, солнце, ярче брызни,
Золотыми лучами обжигай!
Эй, товарищ! Больше жизни!
Поспевай, не задерживай, шагай!
Чтобы тело и душа были молоды,
Были молоды, были молоды,
Ты не бойся ни жары и ни холода,
Закаляйся, как сталь!
Физкульт-ура!
Физкульт-ура-ура-ура! Будь готов!
Когда настанет час бить врагов,
От всех границ ты их отбивай!
Левый край! Правый край! Не зевай!
Ну-ка, ветер, гладь нам кожу,
Освежай нашу голову и грудь!
Каждый может стать моложе,
Если ветра веселого хлебнуть!
Ну-ка, дождик, теплой влагой
Ты умой нас огромною рукой,
Напои нас всех отвагой,
А не в меру горячих успокой!
Эй, вратарь, готовься к бою, –
Часовым ты поставлен у ворот!
Ты представь, что за тобою
Полоса пограничная идет!
Чтобы тело и душа были молоды,
Были молоды, были молоды,
Ты не бойся ни жары и ни холода,
Закаляйся, как сталь!
Физкульт-ура!
Физкульт-ура-ура-ура! Будь готов!
Когда настанет час бить врагов,
От всех границ ты их отбивай!
Левый край! Правый край! Не зевай![3]
В этой песне с лозунговой броскостью и отчетливостью выражена одна из основных идей ключевого для 1930-х годов прозаического текста о советском футболе – той самой повести Льва Кассиля «Вратарь Республики» (1937), по мотивам которой и был поставлен только что упомянутый фильм, – борьба игроков на поле как идеологическое противостояние между защитниками и врагами СССР.
Так, о причинах прибытия в нашу страну некой зарубежной команды со зловещим названием «Черные буйволы» в повести рассказывается следующим образом:
Команда ехала с особого разрешения Международной футбольной лиги. Политические соображения заставили блюстителей международных законов футбола согласиться на матч с командой, не входящей в ассоциацию. Непобедимая команда была послана, чтобы раз навсегда доказать, как отстали советские футболисты от европейского класса игры[4].
На чествовании советской сборной (естественно, обыгравшей «Черных буйволов») герой повести, Антон Кандидов, выступает с речью, в финале которой он пугает уже не футбольных соперников, а гипотетических врагов на поле боя: когда «за тобой будет что-нибудь поважнее футбольных ворот, то чесать будем еще не так… Одним словом, я думаю, вам и так понятно…»[5]. Наречием «поважнее» здесь определяется соотношение не только между футбольным матчем и военным сражением, но и между различными эпизодами биографии Кандидова: метафора футбола как защиты в повести многослойна и расходится кругами – от малого к большому. Сначала Кандидов в качестве условного вратаря-ловца арбузов защищает честь небольшой артели грузчиков («Мы по арбузной линии знамя имеем»[6]), потом «отыгрывает» у Волги затопленный город и одновременно сражается за него в матче («Каждый мяч, как свая… а сваи вбивали, как голы!»[7]), и, наконец, защищает всю Республику[8]. При этом два первых эпизода тесно связаны с третьим военными мотивами: арбузы сложены «бастионами» и Антона «как бы бомбардируют ими»[9], Волга «снимает осаду и уходит от земляных стен города»[10]. Все футбольные и околофутбольные моменты повести, в том числе эпизод с Маяковским, подобно вратарю, защищающимся от нападок слушателей, являются звеньями одной цепи, все они по-своему важны. Это отличает футбольную игру, ведущуюся во «Вратаре Республики», от упомянутого в нем же дореволюционного футбола.
Я мячом ворота сворачивал к чертям собачьим. Мы на тренировке мачты трамвайные с корнем рвали, пропади я пропадом! Дубы гнули, заборы валили, рельсы узлом вязали, из стенки кирпичи высаживали! … Я вот раз, помню, навесил в ходу… Гольмана к чертям сшиб, сетку насквозь, окно вдребезги, собаку насмерть…[11]
– в этих полумифических воспоминаниях болельщика дяди Кеши дореволюционный футбол – лишь совокупность разрушительных и бессмысленных действий, в то время как в игре героев нового поколения особенно важна ее функциональность, то, как она способствует продвижению к итоговой цели – защите СССР. Последнее, несомненно, является сильной стороной советского футбола в противовес «старорежимному», и именно поэтому Крайнах, выслушав рассказ увлекшегося дяди, «ехидно» спрашивает: «А кто в 1910 году англичанам шестнадцать – ноль продул?»[12].
В смысле использования аналогии «футбол – военное сражение» повесть Кассиля – это еще и шаг вперед по сравнению с 1920-ми гг., когда эта аналогия весьма активно эксплуатировалась, а образ вратаря стремительно милитаризовывался. Кульминация матча между советской сборной и «Черными буйволами» – это момент, когда Антон Кандидов неожиданно покидает пост вратаря и на глазах у изумленной публики сам забивает гол в ворота противника. Несмотря на то, что этот поступок Кандидова оценивается далеко не однозначно (его друг Карасик в отчете о матче ставит вопрос о пределе риска), в метафорическом плане он недвусмысленно сигнализирует оготовности к переходу из обороны в наступление.
Уподобление футбола войне в эпоху «Вратаря республики» искривляет тематическую траекторию многих поэтических текстов эпохи. Например, стихотворный фельетон ленинградца Геннадия Фиша «Матч» (1931), начинающийся как вполне невинный репортаж о футбольной встрече, с пятой строфы перерастает в обличение лицемерия церковников на Западе, с тринадцатой – разворачивается в аналогию «футбольный матч – борьба политических партий» и, наконец, завершается метафорически «футбольными» угрозами идеологическим противникам Советского Союза:
Мяч перехвачен, заверчен с лета,
Мяч беком принят на носок;
Мяч, перелетев через ворота,
Туго надутый шлепает в песок.
Шикарную пасовку форвард правый
Принимает – и снова на левый край.
Мяч запутался в бутсах у оравы,
Обведен
и снова справа игра.
Капли пота, выступая, виснут.
Не один сегодня вырежут карман.
На трибунах публика переполняет диспут
Двух в пыли сошедшихся команд.
Свечка и свечка.
Мяч под облаками –
Точкою мелькает в глазу любом.
Вот он звенит и дрожит как пламя, –
Поддан затылком и вынесен лбом.
Он летит, как с голубем легкая записка,
Он горячими молитвами жив:
Его благословил
сам преподобие епископ,
На поле молебен отслужив.
Он сказал командам напоследок,
Тренированную осеняя плоть:
«Победит лишь тот, кому победу
Присудить захочет сам господь.
Ни пасовки, пенделя, ни свечки,
Ни голкипер, верный у ворот —
Только вера в Сына Человечьего.
Благочестие – победу принесет».
И команды истово молились.
Публика молилась.
– Чорт
дери!
Все у господа вымаливали милость,
Заключая громкие пари.
Мяч подхвачен, выброшен, заверчен,
В бутсы бьется.
Слышен кожи звон.
Переверчен человечьим смерчем
Выброшен и снова поведен.
И на мяч,
распластывая в матче,
Грудь свою и руки расплескав,
Рушится голкипер.
Мяч захвачен.
Хавбек бьет его уже с носка.
И трибуны все остервенели.
Чуть не плача, хохоча, стуча,
Шеи вытянув, и в самом деле
Дышат душной камерой мяча.
Дело благочестия решая,
Пендель бит.
И снова мяч ведут.
И идет, идет игра большая –
Два на три
за тридцать семь минут.
А епископ служит сейчас обедню,
Открывая сессию одной из палат.
Речь о благочестии,
на сегодня последнюю,
Слушает торжественный сенат.
Перелетает билля мяч.
Открыта сессия.
Гремит сенат.
Повели.
Начали
новый матч
Республиканец и демократ.
Христианнейший председатель сел за стол.
Докладчик-форвард билль повел.
Бэк-демократ принял лбом с носка –
Аплодисментов бурный раскат.
Капли пота, выступая, виснут.
Не один сегодня вырежут карман.
На трибунах публика переполняет диспут
Двух в грязи сошедшихся команд.
Но в одном они согласны:
в силе божьей.
Безработным сам господь поможет.
Если бог не в силах помощь дать –
Смертным остается лишь молчать.
Металлисты, текстиля, шахтеры,
Плотники, монтеры, батраки,
Мы сорвем игру, в которой
Не с ноги играть нам,
не с руки!
Скоро сорван будет этот диспут.
Рефери полезет окорачь.
Извините, преподобие епископ, –
Без молитв войдем мы в этот матч!
Хавбеки и реформистов свора
По сторонкам!
Наши форварда!
Мы вошли в игру,
в игру, в которой
Побеждает армия труда![13]
Эта зарифмованная агитка легко и без малейшей смены стилистического регистра переходит в финале в прозаический газетный фельетон. Стихотворение «Матч» завершается таким примечанием-разъяснением:
В САСШ молебны перед футбольными состязаниями, а также освящение мячей – дело обычное. Вот, например, выдержка из рапорта центрального бюро чикагских футболистов:
«Студенты так молятся перед состязанием, словно готовы отдать богу за победу все в жизни. И действительно, когда юноша с здравым рассудком и сердцем молится, его молитва должна быть услышана. Трудно врагам побить богобоязненную команду».
В городе Ингльвуд (Калифорния) пастор Горас Кешинг выступил в своей церкви с целой серией проповедей на тему: «Гольф и бог».
Сессии конгресса и сената также открываются богослужением[14].
В пару к фельетону Геннадия Фиша приведем здесь стихотворение москвича Сергея Васильева 1933 года «Церковь Петра и Павла», в котором описание футбольной игры тоже было использовано для разоблачения мракобесия церковников, только на этот раз – отечественных, православных. Эти бездушные церковники разворачивают настоящую «войну» с советскими пионерами, играющими в футбол, едва не закончившуюся жертвенной смертью одного из мальчиков:
Отлично помню я этот
вечер…
Она созвездием риз пылала,
На Якиманке, в Замоскворечьи
Святая церковь Петра и Павла.
И будто тени, черны и глухи,
Косноязыки, с кадильной речью,
На Якиманку, в Замоскворечье
Стекались скрюченные старухи.
И мне казалось, что солнце гасло,
Обвито в клочья какой-то шерсти…
И густо пахло от этих шествий
На всю Москву деревянным маслом.
В нелепом грузе своих увечий
Старухи к паперти подступали –
Они тащили к Петру и Павлу
Свои грехи, костыли и свечи.
И это было совсем недавно.
На хрупкой шее моей плескался
Еще в ту пору, легко и славно,
Трехкрылый мой пионерский галстук!
Нас было много таких глазастых,
Таких горластых Сереж и Колей.
Мы все учились в широких классах,
На Якиманке, в советской школе.
Мы там доказывали теоремы,
Читали Пушкина, пели песни.
А как забудутся перемены!
В широких классах нам было тесно,
И мы, как дождик, шумны и рады
(Без всяких «пропусков», как попало),
Врывались в тихий простор ограды
Угрюмой церкви Петра и Павла.
…Урок не мал, но ведь он не вечен –
Из школы вылетев громким граем,
Мы в этот теплый апрельский вечер
В футбол в церковном саду играли.
… Я помню Ганька инсайдом бегал
(Не то был левым, не то был правым),
А я отстаивал место бека,
Которое я занимал по праву!
Игра на славу была! Но странно:
Наш лучший кипер Володька Радлов
Забухал мячик на крышу прямо
Святейшей церкви Петра и Павла.
… Петрова Ганьку мы в этот вечер
На крышу с лестницы передали;
И, наконец, мы его дождались:
Он был с мячом и бежал навстречу!
Он был с мячом! Но за ним с лопатой
Бежал псаломщик (косой и ярый).
И он догнал его и ударил
Кленовым чернем между лопаток!
…Мы в этот вечер ходили стаей,
Босых шагов завивая петли;
И в наступившую ночь не спали,
Не зная, выживет Ганька, нет ли?
…С какой тревогой считали числа
Мы в этот месяц! Хотя мы знали,
Что Ганьке легче (хоть он печален),
И что псаломщик куда-то выслан.
Но время – ветер! – летит карьером.
Мы все расстались по разным тропам:
Кто стал поэтом, кто инженером,
А кто, наверно, кассир в Мостропе.
И все мы знаем: не умер Ганька!
Он стал талантливым трактористом.
Он премирован большой тальянкой,
Широкой, ладной и голосистой.
И все мы знаем: на месте голом
Угрюмой церкви Петра и Павла
Такая светлая встала школа,
Которой хмуриться не пристало.
И что на месте иконной чащи,
На месте затхлых хранилищ ризных,
Шумит метелицей настоящей
Большая молодость нашей жизни[15].
Сопоставление этого опуса С. Васильева с футбольными текстами из предыдущей главы позволяет ясно увидеть, чем стихотворения о спорте 1930-х годов радикально отличались от стихотворений о спорте 1920-х годов. Тогда с подлинной страстью изображалась жестокая, зачастую вызывающая у сегодняшнего читателя резкое отторжение, но, действительно, захватывающая, живая борьба за новый мир и свое место в нем. А вот из стихотворений, описывающих советские футбольные баталии 1930-х годов, в полном соответствии с общими тенденциями эпохи, живая жизнь была тщательно вытравлена. Победе над «старым миром» было положено свершиться где-то там, в прошлом, сегодняшнему же поэту полагалось ностальгически рассказать об этой победе, а затем перейти к воспеванию прекрасного и застывшего в своей монументальной неподвижности настоящего.
Парадоксально, но в советских футбольных стихотворениях, создававшихся в годы невиданной в мировой истории борьбы с «внутренними врагами» на всех фронтах, эта тема ни разу не была затронута даже намеком. Вся энергия авторов уходила, что называется, в свисток, в плакатные, словно по одному трафарету написанные тексты о борьбе с внешним врагом – с мировой буржуазией и разжигателями войны.
Среди очень редких исключений – первая часть спортивного стихотворения ленинградца Бориса Корнилова «Физкульт-ура!» (1932), в котором истово обличаются ненавистные поэту литературные критики. Впрочем, во второй части Корнилов соскальзывает на привычное для эпохи 1930-х годов объявление войны Западному миру:
Как значенье, вызов и победа
нашей славной жизни молодой –
колесо и звон велосипеда
и весла упругая ладонь.
Финиша летящая минута,
молодость легка и горяча –
силою надута, как надута
камера футбольного мяча.
Ветер свищет по морю и по лесу,
солнце кожу красит в новый цвет –
все пригодно, все идет на пользу,
ничего отброшенного нет.
Я не знаю, как сказать об этом
(речь моя корявая бедна), –
что загара красноватым цветом
вся покрыта лучшая страна!
Что моя излюбленная слава –
это не рифмованная цветь, –
это только званье центра-хава,
о котором следует запеть.
Не введи меня во искушенье,
критик, наставитель вечный мой,
ибо здесь возможно возраженье –
выпад легковесный, но прямой.
Получу критическую порку:
мне заявит критика сперва,
что такие дифирамбы спорту –
общие ненужные слова.
Что от диалектики далеко
пролегает мой прискорбный путь –
классовая спорта подоплека
мною не подмечена ничуть.
Томный критик, ты бессонной ночью
позабыл, что значит красота,
обнаружив собственный воочью
синеватый шарик живота.
Мне опять не впрок уроки эти, –
видно, я вступил в порочный круг, –
пусть грозят мне розовые плети
тоненьких твоих, непрочных рук.
Не тебе скакать блохой по классам
и стараться из последних сил, –
полным голосом, тяжелым басом
я тебе отвечу, мой зоил.
Я показывать наглядно буду –
сила посторонняя жива:
вот они огромные – по пуду –
накачали мышцы, буржуа.
Вот они пошли своим парадом
строю нашему наперекор,
недоросли вечные, а рядом
мировой качается рекорд.
Силы всесторонней не затронув,
нарушая собственный покой,
что их заставляет – чемпионов –
двигать только правою рукой?
Заявляю всем: плохая школа,
если результаты таковы,
что такие боги от футбола
абсолютно все без головы!
Так и получается калека,
словно но несчастию навек –
только четвертинка человека,
а отнюдь не целый человек.
Вот она тебе – основа класса –
заявляет прямо о себе
выставкою пушечного мяса
с ядовитой пеной на губе.
Мясники! И песня ваша спета,
и судьбина ваша нелегка,
и с пяти шестых земного света
вас рванет рабочая рука.
Мы пошли громадою – ограда,
лучшие республики сыны –
Всесоюзная спартакиада –
молодость великая страны.
И летят, развернутые в лаву,
песни молодые оттого,
что гордимся как один по праву
красными значками ГТО.
Это вам не бицепсы по пуду,
не рекордов ленты на виду –
это сила, годная повсюду,
годная к прекрасному труду[16].
Осевая «военная» метафора в предвоенное десятилетие явно или скрыто подчинила себе все другие футбольные формулы и идеологемы. Это происходит, в частности, с такими значимыми мотивами, как «пластический» («Футбол – залог физического и душевного здоровья»; «демонстрация силы и красоты»)[17], «динамический» («Футбол – игровое проявление социальной бодрости и активизма») и «природный» («Футбол – это слияние человека со стихиями»; «союз с солнцем, дождем, ветром и зеленой травой»)[18]. В одних стихотворениях прямо декларировалось, а в других с очевидностью подразумевалось, что совершенство тела, порыв, готовность к борьбе и «солярная» энергия стадионов должны обеспечить советскому человеку преимущество в физическом развитии, а следовательно, и безоговорочную победу в будущем и последнем классовом бою.
Связь между гимнами здоровью и «боевой» идеологией в стихотворениях о спорте и футболе 1930-х годов Осип Мандельштам, очень тонко чувствовавший такие вещи, в своей рецензии на книгу стихов Аделины Адалис «Власть» (1934) назвал «социальной спайкой»:
Дорога в Балаклаву на автобусе, столы, накрытые в саду (быть может, на курорте, а быть может, и в совхозе), стеклянные шары нагретого степного воздуха, радость волейбола, радость футбола и радость яблока – получают у Адалис эмоциональную округлость, единство, – внутреннюю форму, социальную спайку[19].
Боевой потенциал «социальной спайки» мог быть демонстративно обнажен, как в повести Кассиля и в марше Лебедева-Кумача, соединяющими восторженные строки о «солнце» и «закалке» с призывами «бить врагов» у «границ», или в финале стихотворения тогдашнего ленинградца Александра Гитовича «Родина» (1936), обращенного к СССР:
И
если военный ветер
коснется тебя, неистов,
И трубы оркестров армии
опять призовут к борьбе –
Подымут свои винтовки
боксеры и футболисты,
И вновь принесут победу
тебе – и только тебе[20].
Или же в стихотворении московского автора Германа Лапсина «Наша команда» (1937), в котором футбольный коллективизм (культ «команды» и «капитана») готов немедленно перерасти в воинский, совокупно направленный, опять же, против внешнего врага:
Ребята,
рассаживайтесь по диванам,
Я прочитаю вам этот листок.
…Прошлой весною Сорокина Валю
Мы провожали на Дальний Восток.
Мы с капитаном простились крепко –
Без пышных речей и без громких слов.
Он махнул на прощание кепкой
И спрятал глаза в букете цветов.
Честное слово, ребята, мне больно
Читать короткое это письмо.
Наш капитан команды футбольной…
Наш капитан не вернется домой.
…Ночью с моря воровским десантом
Через границу ворвались враги.
Пули всаживая в диверсантов,
Валя Сорокин геройски погиб.
В дрогнувших пальцах письмо застыло.
Скупые строчки – тяжелый свинец.
И каждому слышно отчетливо было
Биенье одиннадцати сердец.
И мы написали наркому прошенье:
– Климентий Ефремович! Просим о том –
Наше футбольное отделение
Пошлите на Дальний Советский Восток[21].
В тех же стихотворениях, где описывались футбольные матчи между своими, то есть, между советскими людьми, «социальная спайка» как всегдашняя готовность к бою уходила в неглубокий, ясно различимый подтекст. Приведем для примера стихотворение вятского поэта Андрея Алдана (Семенова) «Футбол» (1933):
Футбол
Широкой
юности подарок,
Такой желанный и тугой,
Свистящий мяч над головой.
Во славу верного удара
Я поднимаю голос мой.
Над тишиной осенних дач,
Над потемневшими садами
Пронзенный жадными глазами
Стремится вверх футбольный мяч.
Борьбой и ловкостью гонимый,
Он возвращается. И вот,
Его опять неумолимо
Вратарь по воздуху берет.
И снова солнечный простор,
Мяча упругое вращенье.
Но соревнуясь, нападенье
Ведет стремительный напор.
Похожий, с высоты, на блюдце,
Молчит притихший стадион.
Мелькает мяч со всех сторон.
Удар ноги, одетой в буцу,
И наполняет сетку звон!
И гулкий гром над игроками.
Домой! Закончена игра.
Но в каждый дом приходит с нами
Борьбы и ловкости пора.
За мяч, свистящий и тугой,
За свежесть глаз, за крепость плеч,
За красоту футбольных встреч
Я поднимаю голос мой![22]
Еще более откровенно всегдашнюю готовность советского человека к отпору и наскоку демонстрирует стихотворение иркутского поэта Иннокентия Луговского «Другу футболисту» (1937), написанное на вполне мирную и даже идиллическую тему – сладостные воспоминания об утраченном детстве:
Помнишь
луг?
На команду крича,
Выжимая десятый пот,
Шапку рыжую вместо мяча
Ты гонял от ворот до ворот?
Капитан!
Ты от ярости выл,
Когда зря пропадал твой пыл,
Когда шапка под адский визг
У ворот разлеталась вдрызг.
Вечно радостные года!
Незабвенной памяти песнь!
Я голкипером, помню, тогда
Защищал нашей улицы честь.
Вихри дней по далеким путям,
По заводам, по школам, полям
Разметали нашу семью,
Разогнали команду твою.
Я с футбольной славой, кажись,
Распрощался на долгую жизнь
И теперь по совету врача
Не хватаю штрафного мяча.
Ну, а ты?
Ты, как видно, пока,
Водишь мяч под конвоем носка
И по-прежнему – весел и зол –
Забиваешь за голом гол.
Я шагаю на стадион.
Полосатая майка – он!
Вот она под трибунный гром
Ястребиным мелькает крылом.
Нападению – всех удач!
Я любуюсь, глаза луча,
Геометрией передач,
Хитроумной орбитой мяча.
Черной молнией падает он.
И голкипер атакой смущен.
Нет, не зря, ты, пленив молодежь,
Знаменитым «центром» слывешь.
Твоей славою окружен,
Покидаю я стадион.
Помнишь, помнишь,
Как гнали, крича,
Шапку рыжую вместо мяча?
Вечно радостные года!
Незабвенной памяти песнь!
Я голкипером, помню, тогда
Защищал нашей улицы честь.
Нашей улицы…
Много ль годов!
А теперь на парадах весны
Защищаешь ты честь городов,
Защищаешь ты честь страны![23]
В глаза бросаются многочисленные агрессивные метафоры и сравнения, использованные в этом стихотворении: «адский визг» юных игроков, «мяч под конвоем носка» и мяч, падающий «черной молнией», майка – «ястребиное крыло» и, как апофеоз – военные «парады весны»…[24]
Другое направление в развертывании «военно-футбольной» метафоры связано прежде всего с нарастанием футбольного бума в 1930-е годы: отчасти в продолжение идеологического мейнстрима, а отчасти на противоходе ему – все больше набирает силу метафорический оксюморон – «футбол как дружеское сражение»; «как потешный бой». Метафорическая «война понарошку» должна была удовлетворить народной потребности, помимо хлеба, еще и в зрелище, придать массам «заряд» бодрости и оптимизма.
Вот и в стихотворении «Заманчивый маршрут» (1940) того самого Дмитрия Самойлова, высказыванием которого мы открыли эту главу, уподобление мяча снаряду должно усилить ощущение двойного праздника, ассоциирующегося с победой весны над зимой и возрождением природы[25], – Первомая и начала футбольного сезона. И в этом стихотворении описание подлинной борьбы подменяется сусальным и бесконфликтным изображением того, как «эх, хорошо в стране советской жить»:
На
старте – май! Навстречу ливень света,
Разлив тепла, земли цветущий сад.
Ширококрылый, как мечта поэта,
На яхтах ветер поднял паруса.
На старте – май! Растаявшею льдиной
Окончена дистанция зимы.
За летний приз отважный поединок
За первенство начнем сегодня мы.
На старте – май! Трибунам станет жарко,
Футбольной эры близится заря,
И мяч, набитый порохом азарта,
Как бомба! В сетку! Мимо вратаря!
На старте май и синяя погода.
Сверкают рельсы, реки вдаль зовут.
Романтика туристского похода,
Заманчивый заоблачный маршрут.
На старте – май! Стоногий топот кросса,
Встревожив рощу, замер вдалеке.
Шуршанье шин, блестящие колеса,
И взмах весла, и тонкий звон ракет
На матче – вымпел. Медленное солнце,
Атласной бронзой плечи покрывай!
Мечтатели, кроссмены, марафонцы,
На старте – май![26]
Два великих футбольных события инициировали победное шествие этой метафоры. Прежде всего это легендарный визит команды Страны басков в СССР (лето 1937 года).
«Дружеские баталии» с иностранными командами и до этого становились предметом газетных стихотворений. Так, в октябре 1935 года был опубликован поэтический репортаж москвича В. Медведева, написанный в преддверии серии матчей, которую игроки сборной СССР должны были провести с футбольными клубами Турции:
Отъезд
Там,
за сетью солнечной завесы,
Вечер созревает – тих и сер.
Покидают шумную Одессу
Футболисты сборной СССР.
В дальний рейс уходят теплоходы,
Дым по дебаркадеру стеля,
И за солнцем, и за непогодой
Скроется советская земля.
И когда их жаркой позолотой
Встретят и Стамбул, и Анкара,
Заволнуются в своих воротах
Замечательные кипера.
Встряхивая утреннюю негу,
Шли мы и на поле, и на старт –
И на пятки Жюлю Лядумегу
Наступала молодость ребят.
Хорошо нам! – зная, предрешая,
Ставим за рекордами рекорд –
Родина богатая, большая,
За плечами каждого встает…
В грозах шестибалльного разгула
Путь лежит советских кораблей.
Встретят нас в Измире и Стамбуле
Как своих испытанных друзей![27]
Но серия из девяти матчей московских, ленинградских, грузинских, украинских и белорусских команд со сборной Страны басков, состоявшаяся летом 1937 года, не идет ни в какое сравнение с прежними международными встречами: по словам Н. Старостина, это было в истории советского футбола «событие необычайное»; он уверял, что «ни до, ни после тех дней» не помнит «такого футбольного ажиотажа»[28]. Что говорить, если на первые встречи с басками московский стадион «Динамо» принял более двух миллионов (!) заявок из разных городов СССР. Некоторые игроки баскской сборной, первой команды мирового уровня, посетившей советские стадионы, к тому же участвовали в гражданской войне в Испании, чем привычно не преминули воспользоваться авторы газетных отчетов о матчах советских и баскских футболистов. В частности, вездесущий Лев Кассиль в репортаже об игре сборная Страны басков – «Локомотив» развернул уже привычный для нас ряд метафор:
У наших гостей двойная слава. Восемь из них были игроками знаменитой национальной сборной команды, защищавшей цвета Испании в самых ответственных международных матчах. Но есть еще одно обстоятельство, и вот оно-то делает баскских товарищей близкими, родными, знакомыми нам, – все они дрались на фронтах республики. И если в команде Страны басков не хватает 2-3 прославленных игроков, то это потому, что славные бойцы футбольного зеленого поля сложили свои смелые головы на поле битвы[29].
О приезде баскских футболистов в Советский Союз как о знаковом событии упомянул и Осип Мандельштам во второй строфе своего, наверное, самого просоветского стихотворения «Стансы», датированного 4-5 июля 1937:
Дорога к Сталину – не сказка,
Но только – жизнь без укоризн:
Футбол – для молодого баска,
Мадрида пламенная жизнь[30].
Но еще за день до первой игры сборной Страны басков с советской командой (встреча с «Локомотивом» состоялась 24 июня) газета «Красный спорт» опубликовала стихотворение бывшего североморца Александра Ойслендера, поспешившего воспеть… еще не состоявшийся матч. Так было вольно или невольно подчеркнуто не спортивное, а общественно-политическое, пропагандистское значение предстоящей игры: будущий счет оказывался абсолютно не важным, а важным становилось нечто совершенно другое – дружеская солидарность советского народа с испанцами-республиканцами[31]. Отсюда композиция стихотворения, реализующая метафору «дружеского сражения»; в первой-второй строфах матч увиден как «бой», а ворота – как «крепость», в последних же двух строфах битва разрешается «дружбы ароматом» и провозглашением обоюдной победы:
Футбол
Рукопожатье
капитанов,
Свисток – и начат первый бой,
Две хитрых тактики, два плана –
Оставить поле за собой.
Пробить встающие напротив,
Сильнее крепости любой,
Несокрушимые ворота.
Свисток – и начат первый бой!
О, учащенное дыханье,
Вздымающее стадион
На цыпочки… лишь ног мельканье –
И мяч гоним со всех сторон.
Куда ему уйти из сети
Бегущих стайкой форвардов?
О, как шумят мои соседи
С трибуны северных рядов!
…Но стадиону не до счета.
Вдыхая дружбы аромат,
Два полных юности народа
Очередной играют матч.
И чья бы ни была победа
На этот и в грядущий раз –
Крепки рукопожатья: это –
Победа каждого из нас![32]
Неудивительно, что в этом стихотворении акцент сделан не на игре футболистов, а на реакции зрителей – ее описать было гораздо важнее. Автор ставил своей целью изобразить, как «все пятьдесят тысяч футбольных зрителей приподнимаются» «на цыпочки в решающую минуту матча» (цитируем пересказ Осипом Мандельштамом футбольного стихотворенияеще одного поэта)[33].
Другим определяющим событием в истории советского футбола и, соответственно, в истории советской поэзии о футболе стало начало проведения футбольных первенств СССР весной 1836 года и разрастание первого клубного «великого противостояния»[34] – «Спартака» и «Динамо»[35]. Все способствовало ожесточенности этого противостояния: и соперничество стоящих за ними ведомств (самого богатого – Промкооперации за «Спартаком» и самого могущественного – НКВД за «Динамо»), и социальные посылки клубных предпочтений (за «Спартак», например, болели многие представители творческой интеллигенции, композиторы, актеры, писатели – среди них авторы главных футбольных книг Ю. Олеша и Л. Кассиль), и чередующиеся победы в чемпионатах СССР и, наконец, контраст результатов игры с басками («Динамо» два раза проиграло – 1:2 и 4:7, а спартаковцы сенсационно выиграли – 6:2, чем во многом и заслужили статус «народной команды»).
Своего рода прологом к истории футбольных первенство СССР стал легендарный матч, разыгранный московским «Спартаком» на Красной площади во время парада физкультурников. Когда мы читаем финал «Вратаря Республики», он воспринимается как своего рода футбольная утопия, прямолинейно разворачивающая метафорическое превращение в футбольное поле главной площади Страны Советов:
…от Лобного места покатился огромный зеленый вал во всю ширину площади.
Спортсмены разматывали гигантскую скатку. Толстый зеленый войлок лег посередине площади, прикрыв камни.
На обоих краях этого зеленого ковра появились белые футбольные ворота с сетками <…>
Антон стоял в воротах. За спиной, за футбольной сеткой с крупными ячеями, витой, старый, мозаичный, высился Василий Блаженный. Солнце висело над шпилями Исторического музея и било прямо в глаза. Судья поднес свисток к губам.
Но в эту минуту куранты Спасской башни стали бить время. Они проиграли вступление, потом стали отвешивать мерные удары счета. На последнем ударе судья просвистел.
Матч начался[36].
Но метафора-то эта еще до появления романа реализовалась в действительном ритуале. Сказочное преображение Красной площади в футбольное поле, зеленый ковер, сшитый спартаковскими футболистами почти как в сказке – если не за одну ночь, то все же за самый короткий срок, Сталин на трибуне Мавзолея и рядом первый секретарь ВЛКСМ Косарев с белым платком наготове, чтобы в случае неудовольствия вождя спешно сигнализировать отбой – об этом как о воплощении утопии в реальность пишет один из организаторов выставочного матча Н. Старостин:
По моему сигналу сотни рук взялись за 120-метровый войлочный рулон и быстро покатили его. Через несколько минут перед глазами зрителей предстала унылая картина. Площадь оказалась покрытой сморщенной, грязно-зеленой хламидой. Но в тот же миг по взмаху моей руки ковер вместе со мной взмыл в воздух, а через секунду от храма Василия Блаженного до Исторического музея, от гостевых трибун до ГУМа раскинулся стадион с изумрудно-зеленым полем, размеченным белоснежными линиями, с черной гаревой беговой дорожкой и золотистым легкоатлетическим сектором[37].
После 1936 года, отмеченного началом первенства СССР и матчем на Красной площади, мирно-ожесточенная борьба советских команд и прежде всего двух равновеликих сил – «Спартака» и «Динамо», с ее «антагонистической непредрешенностью»[38], захватила самые широкие массы с невиданной силой, что так или иначе отразилось в стихах второй половины 1930-х годов. На страницах «Красного спорта» разворачивается хроника этого и других «сражений», как в стихотворении москвича Валентина Дурова «Матч» (1938), детально рассказывающего об игре киевского «Динамо» с московским «Спартаком»:
Зеленый
стадион динамовский открыт,
И в сердце – вновь знакомое волненье.
Попробуй усиди, когда звенит
Проворный мяч футбольного сраженья.
Гудит пред матчем шумный стадион,
Пылают майки радуги цветистей.
Склоняем мы созвездия имен
И обсуждаем шансы футболистов.
Но вот свисток. И тишина
Накрыла стадион в мгновенье.
«Спартак» в защите. Как точна
У киевлян пятерка нападенья!
И тут бессильны все слова,
И сердце замирает снова:
Плетет Щегоцкий «кружева»,
Пока не встретит Соколова.
– Вот это Вася! – мой сосед
Кричит. – Надежный центр защиты!..
Но Киев жмет. Препятствий нет,
Стена ворот спартаковских пробита.
И тут же – мощь стремительных атак,
И, цепь хавбеков смело разрывая,
Проводит комбинацию «Спартак»,
И бьет под штангу Николай Исаев.
Какое слово крепкое: футбол!
Оно не испытает старости.
И я кричу: «Как мальчиков обвел,
Трех форвардов Андрюша Старостин».
…Вот Гончаренко мяч ведет,
Его движенья выверены, ловки.
Он в угол бьет. Но мяч берет
Вратарь спартаковцев Головкин.
И снова красные теснят,
Их форварды неотразимы,
Но, быстро вырвавшись, подряд
Два раза мимо бьет Касимов.
Свисток судьи. И застывает мяч,
Изведавший порядочно нагрузок.
И шли «болельщики». И обсуждали матч
На первенство Советского Союза[39].
Жесткая футбольная стычка и здесь показательно представлена едва ли не как изящный балет: футболист плетет кружева, «пока не встретит» (мягче просто не скажешь!) соперника. Показательно, что момент физического контакта между игроками разных команд просто-напросто выпущен, элиминирован.
Дуров, кажется, был тайным болельщиком «Спартака» (явно отдавать предпочтение тому или иному клубу спортивному поэту не полагалось). Он с видимым удовольствием, хотя и с подчеркнутой объективностью, рассказал в специальном стихотворении-репортаже о победе любимой команды в кубке СССР 1938 года над ленинградским «Электриком»:
В
последний раз судьи свисток
Раздался властно. Это значит,
Что можно подвести итог
Борьбы упорной и горячей.
Утих сто первый вал атак,
Отхлынув от стены защиты.
И кубок получил «Спартак»
Трудом и потом им добытый.
Была победа нелегка,
И надо было крепко драться:
Не раз ворота «Спартака»
Атаковали ленинградцы.
Но от ворот оставшись в метре,
«Пятерка» заводилась зря.
И бил под облако «Электрик»,
Смутившись явно вратаря…
Атак стремителен был шквал,
И в вихре сложных комбинаций
«Спартак» напористо играл,
И были смелы ленинградцы.
Могу сказать я от души:
– Сражались резко, но не грубо,
Команды обе хороши,
И честно завоеван кубок![40]
Дуров здесь хотя и констатирует, что соперникам «надо было крепко драться», но самого описания «драки» в его тексте нет, стихотворение ни капельки не похоже на кровожадные советские вирши о футболе 1920-х годов.
В стихотворениях-репортажах и своего рода эпиникиях того времени раз за разом «склоняются созвездия имен» – героизируются любимые народом «бойцы». Так, как воспетый Дуровым Андрей и его два знаменитых брата Старостины становятся героями восторженной эпиграммы старого юмориста Михаил Пустынина (1937) – с той же напрашивающейся рифмой и с той же гиперболой побежденного времени:
Мы
помним о вас каждый час,
Но нет, не забыть и до старости нам,
Прекрасной игры вашей класс.
Привет, вечно юным, всем Старостиным![41]
Мифологизируются и сами команды, как, например, московское «Динамо» после чемпионского для него весеннего первенства СССР 1936 года; в стихотворении Бориса Корнилова «Молодость» «солярному» сравнению («мяч как солнце») метонимически соответствует небесно-голубой цвет динамовской формы, «голубое» и «золотое» также связаны многозначительной метонимией. При этом футбольная эпидейктика одним, но эмфатически выделенным местоимением («спорта нашего мастера») указывает на «социальную спайку» и «боевой» подтекст, который, впрочем, снова не реализуется:
Друг
за другом,
по ниточке,
прямо –
гром приветствий со всех сторон –
выбегает команда «Динамо»
голубая
на стадион.
Солнца лучики золотые…
начинать бы уже пора,
встали ловкие, молодые
спорта нашего мастера.
Может, рано еще?
не рано,
и судья просвистел: – Играй…
Мяч стремительно от капитана
улетает на правый край.
И рванулась к воротам лавина,
все сильнее, сильнее, сильней,
вьется ровная луговина –
мяч, как солнце, летит над ней[42].
А вот горьковский поэт Михаил Шестериков явно болел против московского «Динамо». В его стихотворении «Вратарь» 1937 года с чемпионом этого сезона успешно справляется лишь один (но какой!) игрок неназываемого клуба (по-видимому, великий голкипер московского «Спартака» Анатолий Акимов):
Мяч
у динамовцев опять, –
Его инсайд ведет, –
Им надо здорово играть
У них позорный счет.
Они с расчетом мяч дают –
Не легких ждут удач;
Они опять по голу бьют…
Но кипер ловит мяч.
И снова левый край дошел
До самых до ворот.
Сейчас они сквитают гол…
Но кипер мяч берет.
Они дают на правый край
(Теперь, голкипер, плачь!).
Бьет по воротам правый край,
Но кипер ловит мяч.
И не спуская глаз с ворот,
Цветы бросая вниз,
В восторге публика ревет:
– Бис, браво, кипер, бис!
А нападенье, осмелев,
Еще сильнее жмет,
Но кипер прыгает, как лев,
Он все мячи берет.
Он достает из-под штанги,
Берет с любых подач,
У центрафорварда с ноги
Снимает мертвый мяч.
И этот класс игры зато
Такой вздымает рев,
Такую бурю, что никто
Своих не слышит слов.
И только девушка одна
Не разжимает рук.
Ужасно сердится она
На шум и рев вокруг.
Она измучилась душой:
К чему и шум и смех?
Ведь этот кипер не чужой,
Он ей дороже всех.
И с губ слетает потому
Мольба, досада, плач:
– Да не мешайте вы ему
Ловить противный мяч![43]
Неистовству «агонистов» футбольного поля соответствует «патос» трибун. Когда стихотворные фельетоны 1930-х годов дают болельщика крупным планом, тот предстает «воюющим» или с собой (во власти навязчивых идей), или с воображаемым врагом (в состоянии маниакальной одержимости). Первый тип находим в стихотворении А. Ойслендера «Мой сосед» (1939); здесь выведен этакий безобидный чудак (ходовое амплуа в тогдашних советских кинокомедиях), чье сознание как бы расколото на две половинки – «Спартак» или «Динамо»[44]:
Кто
сильней: «Спартак» или «Динамо»?
Кто возьмет: «Динамо» иль «Спартак»?
Целый день гадает все упрямей
Мой сосед, милейший мой чудак!
Он вдогонку мчался за трамваем,
Он хватал билеты на лету.
В октябре дождливом или в мае
Все равно, – он на своем посту.
Он сидит, толкая всех соседей,
К полю прорываясь напрямик.
Что сказать такому непоседе,
Чтобы успокоить хоть на миг?
Не найти такого человека,
Доктора такого, чтобы мог
Вылечить однажды и навеки
Тех, кто этой страстью занемог.
Вариацию этой темы видим в стихотворение Валентина Дурова «Каверзный вопрос», на дату напечатания которого (10 июня 1941 года) невольно обращаешь особое внимание:
Утро
серо, утро сыро,
И мечту о солнце брось!
Но с утра в любой квартире
Обсуждается все шире
Очень каверзный вопрос.
И в метро, в кино, в трамвае,
Где бы быть нам ни пришлось, –
Слышим – люди обсуждают,
От волненья замирая,
Тот же каверзный вопрос.
Значит, надо торопиться,
Это значит – началось!
Завожу свою таблицу,
Но придется согласиться –
Труден каверзный вопрос.
Сто статей прочел в газетах,
Их пять пачек набралось.
В них советы и приветы,
Но остался без ответа
Этот каверзный вопрос.
Кто ж сильней? – ответьте, что ли,
Мне запутаться пришлось:
О сезоне, о футболе
Этот каверзный вопрос[45].
Как пример второго типа можно привести персонажа фельетона «Сосед» (1933) москвича Андрея Иркутова (Каррика), который тоже рвется «к полю… напрямик», но с другими целями – словно «Аника-воин» из русской поговорки:
Купаясь
в море бранных слов,
Крича, ругаясь вволю,
Сосед мой ринуться готов
С трибуны прямо в поле.
Придя в невероятный раж,
Потея, словно в бане,
Он лезет на седьмой этаж
Неповторимой брани.
Его не понимаю я
Смотрю в недоумении:
Как… этот вот?.. вон тот?.. судья
Его привел в волненье?
Тот, что свистит сквозь крик и вой,
Внося в сраженье ясность?
Тот, что рискуя головой
Бросается в опасность?
Тот, чьим свистком заверен гол,
Прорвавший оборону,
Кто тщетно подчинить футбол
Пытается закону?..
Он оскорбил вас, мой сосед,
Игру следящий зорко?
Ему вы грозно шлете вслед
И «жулик» и «касторка»?
Вы… Стоп! А где я видел вас?
Я помню вас, не зная…
Ах, да… Вечерний поздний час…
Какая-то пивная…
Вы выходили из дверей
Походкою нетвердой,
И в ярком свете фонарей
Кому-то лезли «в морду».
Дрались, кусаясь и рыча,
Людей сбивали с ног,
Пока у вашего плеча
Не прозвучал свисток.
Вас увели. Ночной туман
Скрыл от меня ваш след…
—————
Ну,
да!.. Вы – просто хулиган.
Я вас узнал, сосед![46]
Такова низшая точка метафорической траектории «футбол – война». Высшую точку попытался обозначить в своем стихотворении 1939 года рано умерший сталинградец Николай Отрада (псевдоним Николая Турочкина). Метафора здесь стремиться дорасти до мирового, универсального принципа: футбол предстает чуть ли не священным воплощением жизни как диалектической борьбы сущего с сущим, что-то вроде гераклитовского «война есть царь вещей, отец вещей». Читателя, пожалуй, может смутить неуклюжесть стихотворения Отрады, но как разительно оно и в этом отличается от большинства гладких и выхолощенных футбольных опытов современников молодого поэта:
Футбол
И
ты войдешь. И голос твой потонет
в толпе людей, кричащих вразнобой.
Ты сядешь. И как будто на ладони
большое поле ляжет пред тобой.
И то мгновенье, верь, неуловимо,
когда замрет восторженный народ, –
удар в ворота! Мяч стрелой и… мимо.
Мяч пролетит стрелой мимо ворот.
И, на трибунах крик души исторгнув,
вновь ход игры необычайно строг…
Я сам не раз бывал в таком восторге,
что у соседа пропадал восторг,
но на футбол меня влекло другое,
иные чувства были у меня:
футбол не миг, не зрелище благое,
футбол другое мне напоминал.
Он был похож на то, как ходят тени
по стенам изб вечерней тишиной.
На быстрое движение растений,
сцепление дерев, переплетенье
ветвей и листьев с беглою луной.
Я находил в нем маленькое сходство
с тем в жизни человеческой, когда
идет борьба прекрасного с уродством
и мыслящего здраво – с сумасбродством.
Борьба меня волнует, как всегда.
Она живет настойчиво и грубо
в полете птиц, в журчании ручья,
определенна,
как игра на кубок,
где никогда не может быть ничья[47].
Это впечатление усиливается благодаря легко считываемому сходству стихотворения, особенно его четвертой строфы, с поэмой Николая Заболоцкого «Лодейников»[48] – первоначальный ее вариант Отрада, следивший за современной поэзией, мог прочесть, в частности, в сборнике Заболоцкого «Вторая книга» (1937). Но если в «Лодейникове» растения ведут между собой настоящий бой, то в четвертой строфе «Футбола» противостояние как таковое уходит на второй план, смещается. Борьба на поверку оказывается обратной стороной царящей в природе гармонии: напряженно-динамическая «сердцевина» строфы («движение растений, // сплетение дерев») обрамлена гораздо более мирными картинами вечерних теней и лунного сиянияи сливается с ними в одно целое. В результате и футбол начинает восприниматься как предельно возвышенное занятие, достойное стать темой «высокой» поэзии.
Товарищи вспоминали про Николая Отраду как про фанатика футбола, видевшего в этой игре «усладу человечества»[49] и буквально разрывавшегося «на части между поэзией и футболом»[50]. Может быть, поэтому Отрада, хотя и числился в обойме комсомольских авторов, не захотел ограничить футбольную метафору набором идеологических клише, более того – даже подразумеваемое в последней строке стихотворения слово «победа» он решился истолковать не в пропагандистском, а в философском смысле.
А как же сама собой разумеющаяся формула «футбол – игра»? В своем чистом, не замутненном идеологией виде она уходит на дальнюю периферию, в поэтические катакомбы или в эмиграцию. Характерно, что «свободная стихия» в стихотворении уроженца Одессы Аркадия Штейнберга «Взморье» (1932) сравнивается именно с «забытой футбольной площадкой»:
Кто
б мог его от жизни развязать?..
Оно лежит внушительно и шатко,
Большое, старое, – ни дать ни взять,
Забытая футбольная площадка[51].
Это лишний раз указывает, что такие значения, как «футбол – игра стихий», «футбол – игровой прорыв в свободу», являются скорее выпадениями из принятой системы значений. Об этом в подцензурной поэзии теперь можно только обмолвиться, как свердловчанин Константин Реут во «Вступлении в поэму» (1934), описывающем окончание рабочего дня:
Но
вдруг (так грузят в склады жесть и цинк)
Внезапный всплеск, как гол в шальном футболе:
Звонок! День израсходовал часы,
Шагами заполняется линолеум[52].
Дальше уже идет та сфера значений, обратиться к которой в советской печати уже не представлялось возможным. Взять хотя бы метафорический вариант «футбол – игра животных сил», как по волшебству превращающая нужные и ненужные предметы в мяч. Его мы находим, конечно, вне советского контекста, у тогдашнего парижанина Саши Черного в стихотворении «Футбол» (1932), вошедшем в его цикл «На пустыре». В этом стихотворении идеология отсутствует начисто, зато еще одной реалией пополнен реестр предметов, которыми можно играть в футбол, с 1910-х годов составлявшийся русскими поэтами:
Три
подмастерья, –
Волосы, как перья,
Руки глистами,
Ноги хлыстами
То в глину, то в ствол, –
Играют в футбол.
Вместо мяча
Бак из-под дегтя…
Скачут, рыча,
Вскинувши когти,
Лупят копытом, –
Визгом сердитым
Тявкает жесть:
Есть!!!
Тихий малыш
В халатике рваном
Притаился, как мышь,
Под старым бурьяном.
Зябкие ручки
В восторге сжимает,
Гладит колючки,
Рот раскрывает,
Гнется налево-направо:
Какая забава![53]
То же значение метафоры развернуто в шуточном стихотворении москвича Николая Глазкова «Про футбол» (1939), дополнившем к тому же упомянутый реестр еще одним предметом. Футбол здесь перемещается из сферы целесообразности в сферу свободы – но и пишется это стихотворение заведомо не для печати:
А
вот младенца два
Бегут, по лужам мчась.
Все в мире трын-трава,
А шапка – это мяч.
Им она на кой?
Они ее ногой.
Их головы обнажены,
Навыкате безумные глаза.
Бегут те юноши без друга, без жены…
Но все равно: да здравствует азарт![54]
Единственное известное нам советское стихотворение 1930-х годов о спорте, в котором «социальная спайка» была демонстративно разомкнута, – это «Футбол» харьковчанина Владислава Эллиса. Футбол тут становится лирической темой, метафорически истолкованный как «игровая отдушина», «лечебный бальзам». Характерно, что в этом стихотворении воскрешена и ключевая для 1920-х годов тема футбола, как «злой» и беспощадной борьбы за первенствование:
Футбол
Мне
больше всех земных утех
Бальзам, от боли и урона,
С мячом законченный пробег,
Ковром зеленым стадиона.
В кругу несчастий и удач,
Вперед толкающие бури.
Там у ворот, в борьбе за мяч,
Большая жизнь в миниатюре.
Ребят здоровая гурьба,
И мышцы в бронзовом порядке.
На поле честная борьба,
Без политической подкладки.
Она ушла, ее любил,
Страданья временно забыты.
Чудесно горечь растворил,
Забитый мяч, и плач защиты.
Был в комсомоле,– я не вру.
Обрел в борьбе мечту желаний;
За результатную игру,
Освобожденье от собраний!
Но как бы не был зло-упрям,
Огонь горячего подростка.
Была бушующим страстям
Границей, белая полоска![55]
Но ведь и напечатать свой «Футбол» автору удалось лишь много лет спустя после написания – и в Лос-Анджелесе; да и неизвестно, таков ли был вариант 1930-х годов.
В завершении этой главы обратимся к стихотворению Даниила Хармса «АнДор», датированному самым началом интересующего нас сейчас десятилетия – 13-14 января 1931 года, – как к примеру смещения футбольной метафоры поздним поэтическим авангардом. Футбол у Хармса – не просто игра, а игра саморазворачивающаяся, вырывающаяся за пределы человеческой воли; от игроков поэтический фокус сдвигается к мячу, именно мяч становится субъектом стихотворения, и люди не состоянии ему помешать. Почему совершается футбол как событие? – потому что так хочет мяч; такова алогическая логика хармсовской футбольной метафоры:
Мяч
летел с тремя крестами
быстро люди все местами
поменялись и галдя
устремились дабы мяч
под калитку не проник
устремились напрямик
эка вылезла пружина
из собачей конуры
вышиною в пол аршина
и залаяла кры-кры
одну минуту все стояли
тикал в роще метроном
потом все снова поскакали
важно нюхая долото
пришивая отлетевшие пуговицы
но это было все не то
когда сам сын, вернее мяч
летел красивый импопутный
подпрыгнет около румяч
руками сплещет у ворот
воздушный голубец
потом совсем наоборот
ложится во дворец
и медленно стонет
шатая словарь
и думы палкой гонит:
прочь прочь бродяги
ступайте в гости к Анне Коряге
и думы глотая живого леща
топчет ногами колоши ища
волшебная ночь наступает
волшебная ночь наступает
волшебная кошка съедает сметану
волшебный старик долго кашляя дремлет
волшебный стоит под воротами дворник
волшебная шишка рисует картину:
волшебную лошадь с волшебной уздечкой
волшебная птичка глотает свистульку
и сев на цветочек волшебно свистит
ах девочки куколки где ваши ленточки
у няни в переднике острые щепочки
ах девочки дурочки
полно тужить
холодные снегурочки
будут землю сторожить[56].
Пусть все приведенные выше тексты 1930-х годов послужат для хармсовского стихотворения контрастным фоном. В отличие даже от Николая Заболоцкого, Хармс как поэт ни на йоту не был ангажирован советской эпохой; его стихотворения (как и Александра Введенского) язык не поворачивается назвать советскими или, скажем, антисоветскими. Они были несоветскими, вписывающимися в контекст мирового авангарда куда органичнее, чем в поэтический советский контекст 1930-х годов[57].
[1] Статья представляет собой третью главу из подготавливаемой нами монографии-антологии «Футбол в русской поэзии». Первую главу (о футболе в отечественной поэзии 1910-х гг.) см.: Новый мир. 2014. № 7. С. 156–174; вторую главу (о футболе в отечественной поэзии 1920-х гг.) см.: Новое литературное обозрение. 2015. № 133. С. 112–165.
[2] С<амойлов> Д. Стихотворные итоги литконкурса // Физкультура и спорт. 1932. № 14. Ср., впрочем, в собственном стихотворении Самойлова: «Фашистскому миру // могилу вырыть // Придется // последней войной беспощадной, – // Так двинь, // молодежь, // по стрелковым тирам, // Лети, молодежь, // на спортплощадки!» (Самойлов Д. Физкультурные рифмы. М.–Л., 1931. С. 5).
[3] Коммунист. Череповец. 1937. 27 августа.
[4]Здесь и далее цитируем по первому книжному изданию: Кассиль Лев. Вратарь республики. М., 1939. С. 170–171.
[5]Кассиль Л. Вратарь республики. С. 189.
[6] Там же. С. 183.
[7] Там же. С. 183.
[8] В повести намечен и четвертый, наиболее глобальный уровень защиты: в общежитии гидраэровцев Антон профессионально ловит глобус и держит эту «модель планеты» над головой.
[9] Там же. С. 117.
[10]
Там же. С.
[11] Там же. С. 247.
[12] Там же. С. 247.
[13] Фиш Г. Уральский блокнот. М.–Л., 1931. С. 74–78.
[14] Там же. С. 78. Сравним с одним из примечаний в повести Кассиля: «Церковники за границей часто используют приверженность к футболу своих верующих. Не так давно в английском городе Кингстоне, в церкви Св. Павла, для привлечения публики алтарь был заменен футбольными воротами, а попы служили в майках и трусах» (Кассиль Л. Вратарь Республики. С. 227).
[15] Васильев С. Вторая книга стихов. М., 1936. С. 14–16. Сравним в повести Л. Кассиля, в одном из эпизодов которой в качестве футбольных ворот используются… церковные Царские врата: «Антон стоял в царских вратах. Не целиком закрашенные угодники плавали за его плечами на взбитых облаках» (Кассиль Л. Вратарь Республики. С. 227).
[16] Красная газета. 1932. 23 августа. Вечерний выпуск.
[17] Мотив крепости тела советского человека – один из самых частотных в повести Л. Кассиля и вообще ключевой для 1930-х гг.: если 1920-е проходили под знаком борьбы с последствиями массового недоедания и физического истощения во время голода и Гражданской войны, то культура следующего десятилетия работала на закрепление нового физического идеала – избыточно могучего, здорового тела в расцвете сил. В образе Кандидова этот идеал находит свое высшее выражение; приведем только одну цитату из множества напрашивающихся: «Полураздетый, Антон стоял у зеркала. Он поглаживал выпуклую свою грудь, мял бицепсы: – Здоровый я, Карасик! Ох, здоров, как бугай!» (Кассиль Л. Вратарь республики. С. 145). См. формулы А. Гольдштейна, интерпретирующие «Вратаря республики»: «Утопия идеального тела, домогающегося совершеннейшей нравственности»; «невинная народная телесность»; «Футбол – это эмблема революционной универсальной культуры, атлетизм и фабула ее духа, сам этот дух, явленный в телесных ритмах агона» (Гольдштейн А. Расставание с Нарциссом. Опыты поминальной риторики. М., 1997. С. 206, 210, 212).
[18]А. Гольдштейн выделяет «солярное искусство футбола» как одну из основных формул «Вратаря республики» и смежных текстов (Там же.С. 212).
[19]
Мандельштам О. Собрание сочинений: в 4-х тт. Т.
[20] Гитович А. Стихи. Л., 1937. С. 93.
[21] Красный спорт. 1937. 5 ноября. Строка «Он махнул на прощание кепкой» из этого стихотворения напрашивается на сравнение со знаменитыми строками «Он кепчонку, как корону, // Набекрень и пошел на войну» из позднейшей песни Булата Окуджавы «Ленька Королев».
[22] Алдан А. Книга стихов. Казань, 1935. С. 23–25.
[23] Луговской И. Россыпи: Стихи. Иркутск, 1937. С. 10–12.
[24] Характерно, что, перепечатывая это стихотворение в своей «оттепельной» книжке, Луговской многие агрессивные метафоры и сравнения снял. См.: Луговской И. Шагаю по нашему краю. Новосибирск, 1960. С. 54-55.
[25]
Об ассоциативной связи открытия футбольного сезона с победой весны и футболе
как празднике возрожденной природы см.: Edelman R. Serious Fun. A
History of Spectator Sports in the
[26] Красный спорт. 1940. 1 мая.
[27] Красный спорт. 1935. 7 октября. Жюль Лядумег (1906–1973), прославленный французский бегун, серебряный призер Олимпийских игр 1928 года. Первый матч между нашей сборной и футбольной командой Стамбула состоялся 13 октября 1935 года. Сборная СССР победила со счетом 2:1. Второй матч (15 октября) закончился ничьей (2: 2). Первый матч сборной СССР со сборной народных домов Турции (20 октября) также завершился ничейным результатом (3: 3). Во втором матче сборная СССР победила со счетом 3: 2. 27 октября сборная СССР сыграла с командой Измира вничью (3: 3).
[28]Старостин Н. Футбол сквозь годы. М., 1989. С. 32.
[29] Кассиль Л. Матч с басками // Известия. 1937. 26 июня.
[30] Мандельштам О. Полное собрание стихотворений. СПб., 1995. С. 364.
[31] Следует заметить, что стихотворение Ойслендера, по-видимому, отражает весьма идеализированное представление о восприятии предстоящего матча. Более правдоподобную картину происходящего дает в своих мемуарах Н. Старостин: «Тогда у начальства широко было распространено мнение, что в международных матчах даже против друзей-соперников советские спортсмены обязаны побеждать. Любое поражение расценивалось как подрыв авторитета социалистической Родины. Высокопоставленными чиновниками овладевало маниакальное желание не отпускать басков, не обыграв их» (Старостин Н. Футбол сквозь годы. С. 34).
[32] Красный спорт. 1937. 23 июня.
[33] Мандельштам О. <А. Коваленков. Зеленый берег (1935)> // Мандельштам О. Собрание сочинений: в 4-х тт. Т. 3. С. 412.
[34]Слова Н. Старостина (Старостин Н. Футбол сквозь годы.С. 29).
[35] О приезде баскских футболистов в СССР и о чемпионатах Советского Союза 1930-х гг. см. увлекательные страницы в книге: Нилин А. Век футбола. М., 1998.
[36]Кассиль Л. Вратарь республики. С. 250.
[37]Старостин Н. Футбол сквозь годы. С. 31–32.
[38]Гольдштейн А. Расставание с Нарциссом. С. 212–213.
[39] Красный спорт. 1938. 3 июня.
[40] Красный спорт. 1938. 15 сентября. Описывается матч за кубок СССР, состоявшийся 14 сентября 1938 года между московским «Спартаком» и ленинградским «Электриком». «Спартак» победил со счетом 3: 2.
[41] Красный спорт. 1937. 25 июля.
[42] Красный спорт. 1936. 23 июня.
[43]Шестериков М. Стихи. Горький, 1937. С. 51–53.
[44]Разумеется, описывается такой чудак (слесарь-болельщик дядя Кеша) и в повести Л. Кассиля «Вратарь Республики».
[45] Красный спорт. 1941. 10 июня. Пройдут считанные дни и всех советских людей, включая и футболистов, начнут волновать совсем другие «каверзные вопросы». Приведем еще одно «погодное» стихотворение-шутку о футболе (из «Красного спорта» от 11 августа 1935 года), автором которого был Р. Роман:
В
футбол играли летом мы везде:
На суше, в воздухе, в грязи, в воде…
Коль осень угостит погодою такой,
В футбол играть мы будем… под водой.
…О жизни судей беспокоясь,
Дадим ходули им или пробковый пояс!
[46] Красный спорт. 1933. 30 октября.
[47] Отрада Н. Кочуют зеленые звезды. Волгоград, 1965. С. 9–10.
[48] Ср.: «…Трава пред ним предстала // стеной сосудов. И любой сосуд // светился жилками и плотью. Трепетала // вся эта плоть и вверх росла, и гул // шел по земле. Прищелкивая по суставам, // пришлепывая, странно шевелясь, // огромный лес травы вытягивался вправо – // туда, где солнце падало, светясь. // И то был бой травы, растений молчаливый бой.» (Заболоцкий Н. Вторая книга. Л., 1937. С. 10).
[49] Из стихотворения Юрия Окунева «Николай Отрада». См.: Николай Отрада: стихи и письма, воспоминания о поэте, посвящения. Волгоград, 2008. С. 114.
[50]Из стихотворения Виталия Балабина «Улица Николая Отрады» (Там же.С. 116).
[51] Штейнберг А. К верховьям. М., 1997. С. 34.
[52] Реут К. Убеждение. Свердловск, 1934. С. 52.
[53]Черный С. Полное собрание стихотворений и поэм в одном томе. М., 2012. С. 669.
[54] Глазков Н. Хихимора. М., 2007. С. 376.
[55] Эллис В. Избранное. Лос-Анджелес, 1968. С. 60.
[56] Хармс Д. Днейкатыбр. Избранные стихотворения. Поэмы. Драматические произведения. М., 1999. С.172–173.
[57] Таким взглядом на творчество Хармса мы обязаны М. О. Чудаковой.