Опубликовано в журнале Волга, номер 7, 2014
Другой берег: Литературно-художественный альманах. –
2014. – № 13. – Энгельс: ОАО
Издательство «Слово». – 152 с.
Все начинается
довольно прозаично, т.е. с раздела «Проза».
В повести Алексея Солодова «Квартирант» описывается повседневное бытование,
соответственно, двух квартирантов со сдающим им жилплощадь мужчиной (жанр исповедальный,
от лица хозяина). О последнем поначалу сказать почти нечего, помимо того, что
он, вероятнее всего, старше обоих по возрасту и к тому же очень одинок. Немного
настораживает только, что он как-то болезненно не может забыть одного их них, давно уже покинувших его квартиру. В ретроспективе: один из квартирантов сильно выпивает, в то время
как другой почти непрерывно ест сало и пьет молоко (именно такое взрывоопасное
сочетание), привезенные из родной деревни.
А далее, как в
Стране Чудес, «все страньше и страньше»:
один из квартирантов начинает трогательно заботиться о хозяйских вещах (швабре,
сковородке и др.), и хозяину в ответ начинает мерещиться, что данные предметы
оживают: «И швабра не подвела. Она сама,
наверное, уже не надеялась, что ее когда-нибудь починят. Теперь, когда это наконец произошло, она, я думаю, была счастлива не
меньше, чем я» (С. 16). «Избавившись
от черного нагара, она (сковородка – С.Т.) словно вернулась на много лет назад и теперь, счастливая, стоит на
столе и улыбается…» (С. 17). И все бы ничего, если бы параллельно с
описанными превращениями некоторые люди в памяти автора не приобретали явные
черты вещей: «А моя бабушка до самых
последних дней была словно “заводная”: будто завели ее каким-то ключиком, и она
будет бегать до тех пор, пока не кончится “завод”» (С. 18). Окончательно
добивает и ставит в тупик читателя возникающий в ходе
дальнейшего повествования жуткий овощ: «картофелина
необычной формы: в виде перчатки или облепленная маленькими шариками-детками»
(С. 19). Ситуация со смешением живого и мертвого несколько проясняется в тот
момент, когда автор внезапно решается на чистосердечное признание: «Иногда мне в голову приходят совершенно идиотские мысли» (С. 20).
Затем сильно пьющий
квартирант зачем-то научил хозяина курить, а сам стал «качаться» (это слово в
повести написано в кавычках), но вскоре снова запил. И тут (С. 29) оживает
«книжка-малышка», с которой автор вступает в короткий, но весьма эмоциональный
диалог. Потом как по накатанному: «спасибо» фотоаппарату, диалог с мертвыми
мамой и бабушкой и много еще чего, столь же бессмысленного и беспощадного… Короче,
когда квартиранты, наконец, съехали (не знаю, нужны ли здесь кавычки) автор опять
ощутил тоску одиночества, а я, грешный, простое человеческое счастье.
Но радовался я
преждевременно: в повести Александра Бурмистрова
«Слава» (жанр также исповедальный, от лица автора) с первых же страниц на меня
с удвоенной силой обрушилось повествование о крепкой мужской дружбе с налетом
бытовой магии и вполне безобидной, простите, ну… назовем это очень крепкой
мужской дружбой. А крепкой дружба была от того, что происходила она «на
Северах», т.е. там, где закаленные почти нечеловеческими природными и бытовыми условиями
мужчины обладают особой притягательностью: «Через
голос я видел (пример бытовой магии – С.Т.), как он улыбается, как затаенно, с легкой хитринкой сверкают его
темные, чуть монгольские глаза» (С. 57).
Не буду
пересказывать содержание, хотя текст занимает всего тринадцать журнальных
страниц, т.е. это очень короткая повесть, т.е. рассказ. Приведу лишь
высказывание одного из главных героев (разумеется, без кавычек), которое мне
показалось лейтмотивом, поскольку почти в неизменном виде было обнаружено не
только в начале, но и в конце произведения. Из письма друга: «Дружба – это не любовь. А мужская дружба –
покрепче иной любви. Не бросайся ею, Леша. Это тебе на будущее…» (С. 58 и
68). Согласитесь, торжественно и одновременно чертовски
свежо.
В разделе
«Альтернативная проза» представлены рассказы Сергея Кузина. Чему они
альтернативны, я, откровенно говоря, не понял. Видимо, чему-то совершенно
трансцендентальному… Как и автор, открывающий номер, Сергей
Кузин активно общается с представителями иного (в его случае – животного) мира,
только понимает их плохо: «Удивляет
большое количество птиц. Чем они надоедают, так постоянным разговором на своем
малопонятном языке» (С. 70). Видимо, по этой причине в его текстах много
какой-то неловкой «философии» (кавычки обязательны), забавных фобий и
трагической юношеской любви, завершающейся сладострастными мыслями о мести: «Моя месть жестока – сожгу ее лифчик. Расчленю.
Утоплю. Порежу. Это я смогу. Закон меня не остановит» (С.72). Согласен:
хранить лифчик сбежавшей любимой без особой надобности, действительно, ни к
чему. Но жечь его, топить и расчленять – Боже упаси! Впрочем, я еще не видел
статей Уголовного Кодекса, в которых говорилось бы о возможных наказаниях в
отношении виновников насильственной смерти нижнего белья. Так что автору
опасаться особо нечего.
Рубрика «Конкурс
рассказов “Между нами, покровчанами – 2013”» вмещает тексты
Марьям Авериной, Валерия Вакуленко, Светланы
Кузнецовой, Лолы Левиной, Надежды Олейник, Василия Реснянского,
Бронислава Скорко, Светланы
Устелимовой и Людмилы Шлакиной.
Практически все рассказы содержат описания умилительных взаимоотношений
Человека и Животного, насыщенные неизбывной тоской, бесхитростными
размышлениями о смысле жизни, а также слюнявыми монологами и диалогами. Исключение
составляет, пожалуй, рассказ Надежды Олейник, посвященный тому, как в
торжественный момент кобыла извозчика сначала «громко выпустила газы», а затем
на дорогу посыпались «брикеты переработанного корма» (С. 81). Рассказ, на мой
взгляд, выгодно отличается от остальных наличием определенной недосказанности,
зачастую служащей маркером по-настоящему хорошего литературного произведения:
я, например, так и не понял, как (чисто технически) кобыла упаковывала
переработанный корм в брикеты и с какой
целью разбрасывала их по дороге.
Но более всего меня
ошеломила рубрика «Конкурс стихотворений “Поэзии все возрасты покорны – 2013”».
И поскольку страна обязана знать своих «героев» (кавычки обязательны!),
перечислю их всех в порядке очередности: Марьям Аверина, Алексей Баландин, Юрий Бойко, Алексей Васильев, Ольга Жогло, Людмила Клименко, Марина Колесникова, Денис
Маркелов, Николай Неловко, Галина Никитина, Татьяна Носкова,
Бронислав Скорко, Людмила Шлакина. Произведения ряда авторов представляют собой
чистейшие образцы графомании, в некоторых же содержится такой силы заряд
мохноногой пейзанской сексуальности, что устоять от комментариев мне будет в
высшей степени тяжело.
Марьям Аверина: «И
вот уже ухо движение запечатлело» (С. 92). Без комментариев. «Цепных замков
рвут плен, скрипя и надрываясь» (С. 92). Также без комментариев.
Александр Баландин: «Влюблюсь в венгерку или польку // и назову
детишек – Йетти» (С. 93). Остановитесь, Александр, //
уже подумайте о детях!
Алексей Васильев:
«На берегу стою я боком» (С. 95). Боком к чему? «Ходили девушки в трусах //
Пупка резинка выше, // Лобки все были в волосах, // И голуби на крышах» (С.
96). Совет поэту: если у Вас ностальгия по волосатым лобкам – смотрите Тинто
Брасса (не подумайте, это такой кинорежиссер, фильмы его смотрите). Глубинной
связи между лобками и голубями, кстати, я также не уловил. Вот еще: «Горелая
картошка – и теплый твой сосок…» (С. 96). Любопытный ассоциативный ряд…
Африканка?
Людмила Клименко:
«А поезд длинный на рельсах вскрикнул, // Как будто стрелкой прижали хвост. //
Смотрю, а кто-то с подножки спрыгнул, // В охапку счастье – и под откос» (С.
97). Путаница какая-то. То ли поэтесса в охапку схватила того, кто спрыгнул. То
ли он схватил ее. Или тот, кто спрыгнул, унес с поезда какую-то важную вещь?
Денис Маркелов: «Он
щупал девку, как гармошку, // Пытаясь растянуть меха.
// Лежала кепка на окошке. // В седых волосьях дней труха.// Сверчок кричал во тьме, и звуки //
Порой пугали, а порой… // Его шершавистые руки //
Неясной тешились игрой» (С. 98). Представьте последовательно: сперва слепого
гармониста, пытающегося растянуть девку, затем седые волосья дней и, наконец, то, чем может заниматься кричащий
сверчок своими шершавистыми руками… и ощутите всю
глубину охватившего меня ужаса.
Николай Неловко.
«Стрелка красная бежит, // Дятел долбится в лесу» (С. 99). Даже как-то неловко
спросить, чем долбятся дятлы.
Справедливости ради
отмечу, что на общем безрадостном фоне поэтическое творчество Бронислава Скорко показалось мне,
по меньшей мере, осмысленным.
После улыбающихся
сковородок и слепых гармонистов раздел «История» несколько успокоил и даже до
некоторой степени воодушевил. Представленные в нем выдержки
из путевых заметок Павла Свиньина (1787–1839) обрели вполне органичное
продолжение в исследовательских текстах Игоря Шульги «Как чумаки с Эльтона соль
возили», Дмитрия Решетова «Основание слободы Покровской», Петра Комарова
«Волжские казаки», Александра Бурмистрова «Соль с
исторической родины» и «Эльтонский фактор нашей
истории» (даже невзирая на то, что последний текст ранее уже был опубликован в энгельсском еженедельнике «Новая газета»).
Менее однородной и
плотной выглядит последняя в альманахе рубрика «Мир художников». Вполне
сопоставимые по качеству (но не по объему) с историческими,
статьи принадлежат здесь музейщикам: Елене Дорогиной
и Галине Беляевой («Саратовский андерграунд») и,
опять же, Елене Дорогиной («О творчестве Андрея
Ванина»). Два коротких, но вполне читабельных текста представил художник Сергей
Саков («Круг Чудина» и «Океан»; второй – о выставке художника Романа Кирина).
Завершающий художественный блок текст Виктора Кандлера
«Декаданс о пяти головах» показался незаслуженно претенциозным. Чего стоит
только его концовка: «На этом считаю нужным закончить публикацию, а читателям
пожелаю продолжать приближаться к искусству и переживать достойные встречи с прекрасным» (С. 152).
Что же, переживать
достойные встречи с прекрасным, конечно, необходимо.
Вопрос в том, является ли литературно-художественный альманах «Другой берег»
достойным местом для подобного рода встреч? Мой собственный отрицательный ответ
опирается на достаточные основания: если в издании с четко обозначенной
направленностью (литература и искусство) наиболее сильной оказывается
историческая часть (куда можно отнести и художественный раздел, практически не
содержащий аналитики), а литературная часть едва ли возвышается над уровнем
плинтуса, то имеет смысл подумать об изменении профиля издания. На, скажем,
художественно-краеведческий… Нет, я не «считаю нужным
закончить публикацию», однако в нынешнем своем облике «Другой берег»
представляется химерическим соединением литературных атавизмов, средней истории
искусства и хорошего краеведения.