и др.
Опубликовано в журнале Волга, номер 7, 2014
Мария Малиновская родилась
в г. Гомеле (Беларусь) в 1994 году. Студентка Литературного института им. А. М.
Горького. Публиковалась в журналах «Юность», «День и ночь», «Новая юность»,
«Дети Ра», «Зинзивер» и других изданиях. Автор
сборника стихов «Гореальность» (М., 2013).
***
Я же была пироманкой – божественного огня…
Ты на меня смотрел сквозь стёклышко из угла.
Тело вжимали в пол три выдубленных ремня.
Я себя славно жгла, я себя славно жгла!
Ты стёклышко опускал, записывал за столом
Со слуха мои стихи, молча рыдал в кулак.
Музыка эта была – сущий металлолом.
После давал листки, дверь открывал: «Всех благ».
Что же там было с тобой? Что же там было с тобой?!
Не было сил подсмотреть – еле плелась домой.
Позже узнала, что ты занимался фигурной резьбой
По телу, для прочности раны порой обшивал тесьмой.
Мне об этом сказали врачи, кто вызвал – понять не могу.
За год без тебя сгорели амбары и сеновал.
Я извивалась, тёрлась спиной в подожжённом стогу.
Ты меня с пёсьей мордой день в день и час в час рисовал.
Дома наплывали на море, так виделось издалека.
Рыбацкие лодки плыли вверх дном – вниз рыбаком.
Будто пейзажную лирику этого уголка
На слух записал Творец, с автором не знаком.
Когда ты вернулся, вырвал из пола все три ремня.
Прикрутил кандалы. Я легла на раскрошенный старый лак.
Сквозь стёкла очков неотрывно, в затяг посмотрел на меня,
Как будто заранее непрекословно желал «всех благ»…
***
Покатилось, покатилось небо.
Травинки вздыбились твёрдые, твёрдые.
У тьмы круглая голова,
маленькая,
бугристая.
Она торчит над всей тьмой,
над всей.
Рощица ютится с краешку:
вдруг, мол, её не затронет…
Листочки жёлто-зелёные.
Разобщённые руки ищут голову,
со склона земли
машут одеревенелыми кистями.
Рот большой, раскрытый,
словно карьер заброшенный.
Тянет шею, по-бычьи ревёт
каждая полость во мне.
Каждый орган мой – жаба,
они разбрелись и уплыли.
Каждый помысел – рыба,
их ровные грядки к небу хвостами
серебрятся,
желтоватым отблёскивая.
Спину прорезают и скрываются
плавники акульи,
живот разгребают утиные лапки.
На всю себя
от колен до подкорки
ощущаю чужого ребёнка,
представляю как выдру
с поджатыми лапками
и зубами бобра,
зародыш в цвет реки.
Не вижу его,
Не могу его видеть.
Кто-то обрисовал чёрным мой контур.
Он болит,
так болит.
Отстранилась судьба,
защищается белой ладонью.
Мне пришивают голову,
которую отрывает каждый такой подселенец.
Он выламывает руки,
ноги сгибает в обратную сторону
и смеётся, склонив большое-большое игривое лицо,
которое не имею права увидеть,
пока он лежит во мне
и плещется…
Надгробие – пирс, далеко уходящий.
Головой в открытое море все лягут.
А пока идут к изголовьям
босыми светловолосыми мальчиками.
Утро превращается в голый щебет,
бегущий крабьей стайкой.
Ночь – в крик.
Крик загустевает в груди, плечах,
под ребрами
и остывает.
На коченеющих ногах
и локтях летучей мыши
привстаёт из меня
нечто необозримое,
как мир под небесным веком.
***
Я заблудилась в высоких колосьях,
Точно дорога в колёсах-полозьях,
В чьих-то единственных в мире шагах…
Пьётся мне только из милого следа –
Стать бы дорогой с колосьями света,
Чтобы плашмя простереться в ногах.
Купол поехал, оплавилось золото,
В слёзы, как вдребезги, ярость расколота.
Нет, не в скитаниях – в остолбенении
Я заблудилась, клонюсь, ослеплённая, –
Это последняя кротость влюблённая
И завершающий акт поклонения.
День рассыпается в ясном помоле,
Вновь золотится пречистое поле.
Кротость последнюю в землю отдам.
Тронута светом, навеки, без срока
Поступью женской уходит дорога,
Вдаль – по единственно милым следам…