Повесть
Опубликовано в журнале Волга, номер 3, 2013
Андрей ПЕРМЯКОВ
Родился в 1972 году в городе Кунгуре Пермской области. Окончил Пермскую государственную медицинскую Академию. Жил в Перми и Подмосковье. В настоящее время проживает во Владимирской области, работает на фармацевтическом производстве. Публикуется с 2007 года. Стихи, проза и критические статьи публиковались в журналах и альманахах «Абзац», «АлконостЪ», «Арион», «Воздух», «Волга», «Знамя», «Графит», «Homolegens» и др.
ТЕМНАЯ СТОРОНА СВЕТА
Повесть
Спустя пять месяцев
Мы стояли на плоскости возле пересечения трассы М9 «Балтия» с Малым бетонным кольцом. И Луна переменно отражалась стеклянными гранями пустого киоска на другой стороне дороги. Миша стоял и стоял, а я стоял и ныл:
– Давай уже тачку вызвоним? Если чего, карта дисконтная есть.
Михаил, однако, вёл среди меня идеологическую работу:
– Андрей, когда ты останешься один и совсем без денег, ты увидишь, сколько вокруг добрых людей. Они тебе всегда помогут.
Кажется, парень был прав: он жил у меня второй месяц сряду и заработков действительно не имел. В Подмосковье Мишаня писал роман о жизни современных молодых людей, потерявших ориентиры. Труд целиком пребывал в стадии замысла. Ещё Михаил время от времени просил денег на ведение домашнего хозяйства и, качественно сэкономив, выпивал бутылку водки на берегу пруда, где разводили печальную стерлядь к столу допетровских царей. Иногда к нам приезжали знакомые с Мишей девушки. Порою это совпадало с приездом девушек и молодых людей, знакомых со мной. Тогда я проводил ночь под столом в спальном мешке оранжевого цвета. Но вы не думайте, будто я там плохо отдыхал: девушки сооружали мне домик из покрывал и пододеяльников, точно в дошкольном возрасте, когда играли в дочки-матери. В наших краях, впрочем, игра эта называлась «об домá».
Миша при изобилии гостей шёл ночевать в лоджию. Вообще, его отношения с противным полом удивляли целомудрием. Спали, во всяком случае, они порознь. Даже когда я возвращался с работы, и компания, буйствовавшая накануне, медленно пробуждалась, Михаил вещал, сидя в кресле, а барышни ему глядели. Голый до пояса, причёской и фигурою своей молодой человек напоминал хатха-йога Мухтара Гусенгаджиева. Иногда, в присутствии особо стеснительных девиц, Михаил надевал футболку. А при двух из них, бывших, вероятно, самыми благодарными ученицами, – мою рубашку цвета нежнейшей свинины. Она казалась на нём смирительным халатом из фильмов про старые психлечебницы. Готовил будущий литератор прекрасно, бифштексы нарезал поперёк волокон, а отбивал их без фанатизма, до сочности. И сыпал на варёную картошку красиво синеющий базилик.
Однажды, смешав водки и украинских таблеток анальдим, где был димедрол, Мишка начал смешно говорить:
– Хи-хи-хи-хи. Не. Ха-ха-ха-ха!!! А чо, а чо у тебя руки так интересно шевелятся? Не, не может такого быть. Ой, а зачем вы теперь плоские стали? Клёёёёвые такие, только плоские. Ой. Опять. Вы говорите, а губы у вас как в мультике шевелятся. Я такого с пяти лет не видел.
Но и в тот вечер он держал себя с гостившими юницами весьма отстранённо. Это уже в сентябре вернётся моё семейство и один использованный презерватив жена найдёт под ванной, а второй – дочка под кроватью. Дочкин гневный вопрос, кстати, удивит меня:
– Папа, откуда он тут?
Спроси она «что это?», так мне б спокойней было. Одиннадцать лет всё ж девочке только.
Впрочем, эта история произойдёт позже и к автостопу отношения иметь не будет. Летом же меня расстраивала лишь необходимость каждое утро просыпаться в семь утра и к восьми непременно быть на работе. Пили-то иногда до пяти.
Но в ту августовскую ночь, стоя на плоскости схождения трассы М9 «Балтия» с Малым бетонным кольцом, мы были трезвы, возвращаясь с дорог. Я из Твери, а Михаил из Питера. Встретились именно в Твери. Мужская езда автостопом вдвоём, конечно, абсурдна. Схожим образом, наверное, выглядит парный однополый балет на льду. Говорят, такой случался на Олимпийских играх для людей современной ориентации. Маскулинная двойка на перекладных движется вполовину медленней одинокого дяденьки или пары мальчик-девочка.
Однако нам долго везло. Вот прямо досюда везло, до последнего перекрёстка. И двигались-то мы, заметим, не по всеми любимой Ленинградке, а через хитрую сетку малых дорог. Но добравшись до серьёзной трассы, встряли. Всё б ничего, дом он вот – полтора часа пешком, только на мобильнике уже три часа ночи, а к восьми мне, опять скажу, надо быть на работе. Ну, пускай к девяти, это край. Я ж начальник, мне нельзя сильно опаздывать.
А Михаил всё воспитывал меня, воспитывал. У него к этому талант. Нет-нет, проживание было выгодным обоюдно: например, кроме кухонных послушаний, он регулярно гулял с собакой. По выходным, когда я уезжал, только Миша и гулял. Нормальный такой вписчик, бывают много удивительней. Но стоя там, где луна переменно отражалась стеклянными гранями пустого киоска на другой стороне полотна, я начал вспоминать свой Самый Худший Автостоп. И вспомнил. Бывает так, когда всё сходится вместе: дурная погода, обломы со вписками, долгие зависания, потери материального и другого рода, разминки с друзьями, размолвки с друзьями, обидные приключения и отсутствие приключений хороших. Нас уже подобрала девятка с псковскими номерами и грузином за рулём, высадила на правильном повороте. Мы даже домой пришли, а я вспоминал.
Достав ключ из двери, погладив собаку, набежавшую с визгливыми лобзаниями колен, я понял: книжка готова. Вот эта самая книжка – про тёмную сторону света и самый худший автостоп. Записать вспомненное, правда, случилось лишь много поздней. Так бывает, и вообще в жизни много дел. Может, забыл чего за это время.
Паки: это не рассказ об ужасах вольных путешествий. По отдельности события бывали куда гаже. Тут просто много разного собралось в одну поездку. И не всегда плохого. Хорошего даже больше произошло. Просто, когда автостопом едешь, с тобой часто получается только хорошее, и никак иначе. А в тот раз всякое было.
Ближний снежный юг
Уезжать пришлось чуть раньше и не на машинах. «Радио 7» сказало, будто от Москвы во всякую сторону обильный снег и автомобильные пробки. Конечно: накануне праздника все хотят на дачу, особенно в феврале. Пришлось изобрести себе неотложное дело на юге города. Убежал с работы, переоделся в стопное, рюкзачок взял.
К счастью, у нашей конторы много партнёров в районе станции метро «Каширская». Там работает очень славный доктор наук, заведующая лабораторией. С ней интересно пить чай и слушать про инопланетян. Когда их поколение было по возрасту похожим на наше теперь, вокруг казались инопланетяне. Даже следы оставляли. А потом, может, инопланетяне везде стали. Екатерине Владимировне семьдесят, но чай с ней пить всё ещё интересно. А в этот раз бы она, вероятно, удивлялась, зачем на мне ярко-красная куртка с отражающими свет полосками и чёрные берцы. Ей бы я, думаю, тоже про инопланетян чего-нибудь сказал. Начальник одного из участков в нашем цехе, ехидный Толик, видя меня такого, декламирует:
Итак, начинается песня о перце,
О перце, обутом в ментовские берцы…
Завидует, наверное. Но 19 февраля мы с Екатериной Владимировной чая не пили. Я, на вахте пакетик оставив, отправился мерным шагом римского легионера на остановку автобуса номер 192. В салоне многие ругали мой рюкзак. Маршрут действительно всегда переполнен. Зато везёт он сразу на платформу «Москворечье», откуда славно ехать к югу, притворяясь, например, курортником.
Забавное место это Москворечье. Река близко, а её не видно. Даже и с железнодорожного моста. Теперь, кстати, там совсем нечего делать: тульские электрички, кроме самой последней, девятичасовой, станцией брезгуют. Но тогда, в 2010-м, останавливались. Билет до Подольска стоил 33 рубля, а дальше он не нужен. Там контролёры насовсем кончаются.
За окном не происходило ничего. Сначала небо слилось с землёй в одинаково белое, а за станцией Чепелёво сделалась ровная сизая муть. Стал читать книжку стихов Алексея Дьячкова. Я вообще-то к нему в Тулу и ехал. Хорошая книжка, в жёлтой и белой обложке, но тут не совпала чего-то. Решил спать. Только сначала билет подготовил – вдруг опять контролёры пойдут, хоть и не должны. Или ревизоры. Покомкав проездной документ, оборвал пункт назначения, спрятал в щель меж сидением и желтоватой обшивкой стенки. В электропоездах системы ЭР2Р, не подвергавшихся капитальному ремонту, покрытие вагона изнутри кажется похожим на человеческую кожу. Будто переживал я по этой причине и для успокоения нервов мял билет.
Но спать не лёг. Наоборот: стал придумывать планы на поездку. Сегодня была пятница, дальше два стандартных выходных, потом день, переделанный из простого в предпраздничный, ещё 23 февраля законное, а дальше отпуск. Плохо, когда отпуск в феврале, но надо. Ориентировочно – три недели. Конечно, можно позвонить и тогда будет дольше. Начальство хорошее, понятливое. Додумав путь примерно до Воткинска, уснул.
И проснулся сразу. В районе Серпухова от головы поезда к хвостику его стали мигрировать компании людей, прихватывая тихо сидевших пассажиров. Значит, шли новые ревизоры. Я бежать загордился, имея в запасе готовый билет. Действительно, станции через три появились мадам и мсье в красивых униформах. Усатый быстро пробежал свою сторону, а дама ко всем цеплялась. Разбудила неспящего меня:
– Ваш билетик?
– Так проверяли ведь уже. Я вот его выкинул, сейчас поищу.
Ленивым таким голосом, барским. Протягиваю несообразно скомканный талончик. Тетенька его долго расправляет и сразу укрепляется в правах:
– Вы кого обмануть хотите? Я шеснаццоть лет на железной дороге работаю! Взяли билет на одну зону и ехайте! Платите.
– Ну, это…
– Платите или выходите отсюда.
Ладно. Потопал, сопровождаемый презрением законных пассажиров, до заднего вагона. Обычно этого бывает достаточно. Не деньги ж требуются надзирающим, но власть. Сел на краешек скамейки, явив покорный вид. И мужик-контролер, проходя мимо, кивнул, надменно улыбнувшись.
Тетка же заинтересовалась вдругорядь. Она, понятное дело, обладала перманентной завивкою. Вот почему? Сидела ведь когда-то с подружками-брюнеточками и другими тоже подружками у подъезда в каникулах после седьмого класса. Смеялась над продавщицей арбузов с такой вот укладкой волос. А потом сделалось ей тридцать пять лет, и у самой на голове вырос перманент. Арбузы тогда, в восьмидесятых, кстати, были ровно-зелёного цвета, отличные от изображённых в букваре. Теперь арбузы полосатые, а на голове у дамы – экие кудри. Так надо, вероятно. У Николая Лескова тоже исполнялось дворянкам пятьдесят, и надевали они чепец, принудительно делаясь старушками.
Ушёл в последний тамбур. Достала и там. На станции Тарусская, перебежав через пару вагонов вперед, сел. Она меня снова нашла. Начались весёлые догонялки. Наверное, девушка и вправду трудится на железнодорожном транспорте шестнадцать лет, а, значит, мы примерно ровесники. Вот годиков тридцать назад могли бегать друг за другом, всех умиляя. И лет двадцать пять назад тоже б могли, но уже с лёгким эротическим подтекстом. А так только народ смешили. Нет, я ее понимаю. Столько лет общаться с жадным до халявы быдлом – хоть кто озвереет.
В очередной раз мадам настигла меня в тамбуре первого вагона:
– Я как-то в людях разбираюсь уже. У вас есть деньги.
– Вы так говорите, будто это плохо, когда у человека есть деньги…
– Платите! Или я милицию вызову.
Милиция действительно могла б деньги найти, они у меня в кармане были, восемь тысяч. И ещё много на карточке: целая зарплата с отпускными. Но азарт обману – он ведь сладок. В принципе, я был согласен на почетную капитуляцию: до Тулы оставалось станций шесть, это одна, максимум две зоны. Скажем, 25 рублей дать бы можно, но тётка настаивала на сумме в десять раз большей
– Не будете платить?
– Ну… нет.
– Выходите.
Мощно шагнула в кабину. Я собрался очередной раз перебежать в другой вагон и, в общем-то, стартовал, но едва поставил на перрон вторую ногу, как двери во всей электричке закрылись. Это она машинистам скомандовала. Так-то им нельзя высаживать безбилетников на платформах, не оборудованных тёплым залом ожидания, тем более – зимой. Так они и не высаживали, я сам вышел.
Остановка в пустыне
Платформа Бараново оказалась дачной, летней такой. Там добровольно в феврале никто не выходит, а на будке нету даже расписания. Темно уже. До самого утра темней не станет. Потопал к огонькам и фонарям. Огоньки по мере приближения сделались маленькой деревней, а фонари – большим дачным посёлком с глухими металлическими заборами высотою пять метров.
Занятный пейзаж: лампочки горят, а ни одной живой души и окна тёмные. Получается компьютерная игрушка про апокалипсис. До места невольной высадки теперь было с полкилометра. Я забоялся. А тут ещё пришла немалая собака. К бродячим псам я испытываю смешанное чувство – аккурат между страхом и ненавистью. Реально, ничего больше. Удивительно глупые твари. С человеком, даже с очень плохим, можно немного говорить, а эта разве тебе ответит? Псина стала со мной играть, время от времени прихватывая за ботинок. Я ее увещевал, отступая обратно к электричкинской остановке. Метров за двести от перрона тварь отстала. Навстречу шёл мужик толстый даже в сравнении со мной:
– Здравствуйте. Я вот тут по ошибке вышел. Как мне теперь уехать?
– А никак теперь. Только идти пешком по путям до Ревякино. Это близко, меньше километра, если летом.
– Ага. Спасибо.
Пошел. Видимо дядька попутал темы «меньше километра» и «меньше часа ходьбы». Находись на моем месте кто-нибудь смелый, например, Ваня Козлов, ему б всё казалось в радость, а я шел и собак боялся. И поездов тоже. Долго было тихо, а потом вперёд меня к станции Ревякино прогрохотал скорый Москва – Баку с очень красивыми шторами в мелкую клетку. От движения воздуха, сделанного поездом, напоперёк рельсовых путей ещё долго летели белые дракончики. Зачем-то было нетемно. Откуда зимой берётся свет – вообще загадка. Луны вот точно не видел. При Луне куда страшнее. Те, кто появляются, когда она полная, гораздо хуже собак. Очень давно я в них боялся верить, а потом знакомый священник всё объяснил. Верить в плохо изученных существ можно, им поклоняться только нельзя. Так в Символе Веры сказано. Я вот не поклоняюсь. Порою говорю с лесом – и ладно. Но одно дело лес, а другое – те, кто приходят при Луне. С ними разве поговоришь? Фонарей сперва тоже не было, а затем они появились далеко впереди. Там уже Ревякино, значит.
О собаках и других неприятностях думать не хотелось, хотелось думать о книжках. Вообще, я сначала про кондукторшу эту подумал: ей, наверное, скучно очень жить, раз она вот так развлекается. Значит, работа унылая. А людей, у кого унылая работа, следует жалеть. Больше решил в электричках бесплатно не ездить. Игра – это когда всем весело, а тут получилось мне весело, а тётке – грустно.
Стал думать по порядку: про книжки. О кондукторшах, честно говоря, думать легче. Про них про всех можно разом думать, они похожие, с кем лично не знаком. А книжки разные. Вот, например, в повести про Россию: общий вагон, написанной Натальей Ключаревой, героя тоже высаживали из поезда. Только я, идя к станции Ревякино, думал не про эту книгу, а про «Дневник больничного охранника», сочинённый Павловым Олегом. Не знаю даже отчего так. Думал, и всё. Там, в книжке, одна старшая медсестра собирается ехать поездом на юг. И я тоже по железной дороге шёл на юг. Видимо, такая связь.
Когда герой «Дневника» работал в больнице, я тоже работал в больнице. Только в другой больнице другого города. Даже в нескольких. Сначала санитаром, позже медбратом, потом массажистом. Граждан системы БОМЖ туда, где я работал, конечно, привозили. Только они не умирали. В книге Павлова умирали, а у нас нет. Павловских бродяжек доставляли зимой, быстро сажая в очень горячую ванну. Сердце у них останавливалось. Я же сперва работал только летом, и людей, отличавшихся от других людей запахом, у нас мыли из шланга на заднем дворе, позади пищеблока. Они благодарили и долго потом спали. А умирать – нет, не умирали. Во всяком случае, скоро не умирали.
Но вообще «Дневник больничного охранника» начинается зимой 1994 года. Может, тогда в двадцать первой больнице города Пермь тоже стали сажать людей в горячие ванны, и у них приключалась остановка сердца, но я уже сбежал работать массажистом в неврологическое отделение медсанчасти МВД. Там, конечно, бездомных не было. А охранники были. И лифтёр напоминал лифтёра Мишу из «Дневника». Но многое происходило иначе, водку медсёстры не пили, а больные приносили мне вознаграждение. Например, консервированные ананасы из Египта. И конфеты разные. А денег почти не носили: милиция всё ж.
Генералы и наиболее серьёзные полковники лежали в люксовых палатах. Там стояли видеомагнитофоны, а на них целыми днями крутились порнографические телефильмы из Германии. Это да, тут Павлов снова прав.
Раненых из Чечни я поначалу не застал. Там ведь долго были в основном солдаты. Милиция понадобилась позже. Да и зачем раненых отправлять в неврологию? Потом привезли двух капитанов с черепно-мозговыми травмами. Вряд ли от травм этих, а скорей по склонности характера, офицеры чудесили. Сначала друг над другом. Один, Василий, другому, чьё имя за давностью стало никаким, вписал в лист назначений высокую клизму. Клизму, так сказать, высокого полёта. Безымянный, отбившись, в свою очередь, направил Василия до поликлинического кабинета номер тридцать шесть. Вася, наверное, странно себя ощущал в очереди на аборт. И вместе они бесчинствовали. Например, переодевшись во врачей, устроили обход. Выдал запах полуусвоенного алкоголя. Но офицеров за это из больницы не выгнали.
А про Чечню они не говорили. Про Чечню говорили другие. Например, парализованный от долгого пьянства майор. Он ходить не мог, и я делал массаж ему прямо в палате. Там много работы получилось: спина, шейно-воротниковая зона, правое плечо и дальше вся рука. В назначениях доктор Чудинова, красивая, всегда писала: «массаж правой верхней конечности». Меня это смешило. У человека и других приматов они давно уже называются руками. Но у майора была вполне себе конечность. Скрюченная, печальная такая. Даже дерево не слишком напоминала, пластиковая скорей. Я массажировал, пытаясь разогнуть загогулины его пальцев, а он медленно излагал, ошибаясь в согласованиях коротких фраз:
– Скоро там начнётся по-хорошему. Ты на каком курсе? На четвёртом? Ну, может, дадут закончить. А быстрей всего – нет. Там медики нужны будут. Всё равно мы должны победить. А потом дальше к чурекам пойдём. Если мы не придём, туда турки придут. Ты про турецкие войны читал?
Сосед майора вздыхал на своей кровати и советовал паралитику заткнуться.
Платили средненько. Вот у Павлова лифтёр получает сорок тысяч в месяц, это в переводе выходит десять бутылок водки. Стало быть, я тогда зарабатывал ежемесячно полтора ящика. Или по-другому – литр водки «Абсолют», банку красной икры и килограмм финского сервелата. Это называлось ценовой диспропорцией. Спиртного, впрочем, по финансовой мизерности и российского-то не пил. Сто тысяч рублей. Весной девяносто четвёртого года это равнялось двадцати долларам США.
Импортный алкоголь из круга тогдашнего общения систематически употребляли полковники, заведующий отделением и два бандита. Других знакомых бандитов у меня не было. А в книжке Олега Павлова «Хирурги – молодцеватые, розовощекие, успешливые в работе, а значит, и в деньгах ребята – пьют, модничая, только американский джин, а когда напьются, то переодеваются в спортивную форму и отправляются играть в футбол. Новый стиль жизни. Но какой-то он игрушечный или уродский. Хоть, может, так теперь и будет: напиваться, но тем, что модно; сношаться, но для здоровья, похмеляться не иначе как футболом».
Зря он их так, наверное. Работа правда тяжёлая. Или, может, это я из солидарности думаю: тоже ведь автостопом катаюсь не совсем от бедности. Правда, своей тогдашней зарплаты, ста тысяч в месяц, я снова достиг совсем недавно. Рубль, конечно, другой немного, на водку «Абсолют» и доллары зарплату переводить лень.
А ещё к нам в больницу голодные не ходили. Но это, опять-таки, от принадлежности учреждения правоохранительным людям. Хотя лёгкий культурный шок, связанный с пищей, у меня первое время оставался перманентным. Мы, низший медицинский персонал, в семь часов вечера собирались в столовой. В принципе, к этому времени мой рабочий день завершался, но работа физическая и до дому полтора часа на двух автобусах. А медсёстрам и санитарочкам ещё ночь впереди. Сёстры за счёт ночных смен получали чуть больше меня, однако, тоже немного. Вот и собирались за ужином для приличного общения.
Супу после кормёжки основного контингента оставалось много: хоть борща, хоть капустных щей. А гороховый, например, им готовили редко. Мы все наедались, и Павловна ещё собаке полведра уносила. Котлетки, понятное дело, больные уминали сами. Иногда оставался набор «Змей Горыныч» из тощих куриных шей. Чай, конечно. Хлеб всякий. Всё б ничего так, но санитарка Лариса, сложив пюре в стальную миску с высокими краями, выливала туда же борщ. И чёрный хлеб крошила, иногда приговаривая: «Супик жиденький, да питательный, будешь тощенький, да старательный». Образовавшуюся сизую бурду медленно пожирала, представляясь мне особью иного биологического вида. Жил в частном доме у деда поросёнок Изюмка. Похожее ел, вкусный стал.
Другие санитарки тоже, конечно, не обладали старомхатовским произношением, и, запоздав, например, приветствовали трапезу друг дружки:
– Приятный аппетит!
– Не жёвано летит.
Но это всё ж находилось в рамках культуры, доступной мне не по книжкам. Сам долго обитал с бабушкой в частном доме, где ели разными, конечно, ложками, но из одной большой тарелки. Лариса же пребывала в чуть ином космосе.
Получилось вот у тётки устроиться к милиционерам в лечебницу вопреки давней судимости – и славно. Но хлеб-то в хрючевку зачем слагать?
Хотя санитаркам тяжело. Особенно в апреле и потом уже осенью. Лучше стало, когда появились бахилы. Впрочем, Олег Павлов их ругает: «Теперь нововведение: сменная обувь! Посылают за пакетиками в магазин за углом: купишь два пакетика, зачехлишь в них обувь – проходи. Пакетик стоит пятьсот рублей. Магазин, кажется, начал хорошо наживаться. Использованные и выброшенные эти пакеты разбирает под конец дня больничная обслуга, которая сплошь малоимущая: санитарки, лифтеры, берут про запас, для родни. Описать это зрелище, как люди стадом обуваются пакетиками и бредут в отделения, я не в силах – нет таких красок, такого хладнокровия у меня. Слышны не шаги, а сплошное крысиное шуршание по всей больнице и глухота». Павлову, кажется, всех жалко. На то он и большой русский писатель. «Жалкий» – самое частое слово в «Дневнике больничного охранника». Нет-нет, цитат я наизусть не помнил. И помнить не мог, конечно. Я их потом сверял, когда эту повесть стал писать. Но вообще, наверное, книга хорошая, раз вот так взяла и заранее напомнила себя на перегоне от Бараново к Ревякино.
Город Тула, где темно
Перед станцией Ревякино, на регулируемом пересечении железной дороги с дорогою автомобильной начался юг. В речи дежурной по этому самому переезду возник чудесный звук, лишённый в русском языке собственной буквы и обидно называемый «фрикативным г». Сами вы фрикативные. Между прочим, говорят, римляне так и произносили. Хотя это давно было, мало кто помнит.
А дежурная на перекрёстке, наверное, специально речь свою организовывала, включая тот звук сколь можно чаще:
– «Где Ревякино, где Ревякино»? Говорю ж: шагов сто прямо и направо в горку, шоб по путям не гонять.
– А автостопом отсюда никак?
– Если только в сторону Погромного… Но у нас никто так не возит.
Красивое название – Погромное, правда ведь?
На станции книжка опять стала интересной. Хорошо вообще-то было: сидеть на станции Ревякино, читать стихотворение про Ревякино. И снег всё падал.
Подождав ещё немного электричку, уехал. Вагон оказался совсем пустым. Кроме меня тут сидел только пижонистый бомж. Он обитал под схемой поездов тульского направления, имея при себе обычную для их сословия клетчатую сумку из страны Китая. А на себе носил клетчатую кепку, клетчатый шарф, клетчатую куртку. Но запах от него всё равно был бомжацкий, остроатакующий, и бороду свою мужик содержал неаккуратно. Вот наверняка ж: был когда-то интеллигентным человеком, читал про Египет времён Тутмосов. Знал – нельзя было там, у врат цивилизации, плохо ухаживать за бородой.
На станции Тула-1 – Курская покормил я сторублёвкой жужжащую тумбочку, и скоро с мобильного телефона стало можно позвонить Алексею. Ожидая его, сперва съел булку с вокзальным кофе, а затем пришёл в ужас: рюкзак оказался расстёгнутым. За малые секунды успел попрощаться и с новым фотоаппаратом, и с маленьким ноутбуком, и бомжа клетчатого проклясть. Понятное дело – он украл. Однако нет. Видимо сама собой застёжка расстегнулась. Вся техника лежала на местах, неподвижная, точно баклажаны.
Алексей, придя, говорит:
– Здравствуй. А у меня все болеют. Сейчас погуляем, потом тебя на вписку отведу.
Погулять я, конечно, согласился, но вписки сообразил избежать. И так у человека жена простыла и дочка тоже, а теперь меня куда-то ещё вести, с утра развлекая по новой. Я ж к Алексею ехал, правильно? Ну, стало быть, сейчас с ним наобщаемся, и дальше в путь.
Тула хоть и областной центр, но краткая поперёк. Там протекает речка Упа, и по ней Тула узкая. От вокзала можно сразу уйти на Одоевское шоссе. Но это для тех, кому в Калугу нужно. Или в Орёл. А кому в другую сторону, так и надо идти в другую сторону. Мы, например, пришли на Красноармейский проспект. Алексей свёл меня в ресторан итальянской кухни и стал угощать. Ели вкусную лазанью. Тут по законам жанра должен быть остроумный диалог, но его не будет. Может, в силу трезвости: у моей поездки ведь было несколько целей, и одна из них – от спиртных напитков отдохнуть. А то лицо уже обвисло и давление сделалось высоким. Алексей не пил за компанию. Но вообще хорошо говорили. Про детей, например, и про поездки бывшего лета. Мы по одним местам катались, только я автостопом, а он за рулём. Но не встретились на перекрёстках.
А по городу ходили почти безблагодатно: с Красноармейского на Советскую, с Советской на Оборонную. Дело не в названиях. Например, Советская улица огибает подковкой почти весь центр Тулы с её трогательным Кремлём. В Кремле этом зубцы абсолютно похожи на зубцы настоящего Кремля. Только стены низкие совсем. Не так давно, четыреста лет назад, сюда пришёл Иван Болотников со своей армией. Он долго не сдавался царю Василию Шуйскому. До тех пор не сдавался, пока царь не приказал Упу запрудить и Кремль утопить. Сейчас бы так государь не смог – в силу малозначительности речки. Впрочем, и тогда Иван Болотников в Упе не утонул, а двумя годами позже в речке Онеге утонул. Он к тому времени уже незряч сделался по царёву наказу.
На Оборонной улице всё ещё продают настоящие тульские пряники, а не подделки для малопритязательных туристов из тамбовской области. Но это ж всё днём. Ночью – темнота и темнота и ничего.
В малорослой части города, уже ближе к выходу, стало чуть веселей. В тех краях можно легко придумать рассказ. Или попасть в драку. Или попасть в драку, а потом придумать рассказ. Но мы не попали и не придумали. Там дома такие, располагающие. Одно-, двух- и полутораэтажные. Каменный низ, деревянный верх. Всё строго. К финалу Оборонной улицы Тула стала заканчиваться. Алексей, ещё чуть постояв со мной, отправился. Он когда-то командовал строителями жилых домов, а теперь продаёт железобетонные конструкции и сходное с ними. Ему на работу скоро. Даже и по субботам.
Оставшись один, я притянул внимание таксистов. Их тут много было на окраине. Одни всё время приезжали, другие уезжали. Приезжавшие высаживали людей, опоздавших с банкетов по случаю Дня защитника Отечества. У покидавших автомобили руки отчего-то казались несообразно длинными. Наверное, так падал свет. Освободившиеся от пассажиров таксисты ехали ко мне, предлагая услуги. Через некоторое время это стало казаться ритуалом. Приехал на противоположную сторону круга, высадил длиннорукого человека, развернулся вокруг дубов, оказался рядом со мной, спросил, куда везти, получил отказ, стал курить.
Уже четыре машины стояли багажниками ко мне, и в зеркале заднего вида каждой из них краснел огонёк сигаретки. А другие какие-то люди, придя в круглосуточный магазин поблизости за водкою, делали там скандал. В общем, становилось на окраине Тулы людно, неспокойно. Да и не подберёт никто, пока такси рядом. Отправился чуть в горку, где выезд на Новомосковск. Там аккуратней было, только огромный самовар блестел цветными лампочками, символизируя город, и ночной клуб вдалеке чуть слышно погромыхивал. Снег, падать перестав, лежал тихо. Он и так-то не сильно шумит, а улёгшись, вообще делается скромным. Вот наши соседи по Уралу, манси, бывшие вогулы, летящий снег считали живым, а упавший – мёртвым. Интересно, когда в снежки играли, снег их каким был?
Так долго можно стоять, хоть всю ночь. Думать про мансей, например. Только пускай собак не будет. Тула стоит на трассе М2 «Крым», а мне надо было на М4, донскую. Это почти рядом, в пределах, так сказать, агломерации Тула – Новомосковск. Ночью не подберут, так утром поеду.
Впрочем, думал я не долго. Снова остановилось такси – серый Рено Логан с шашечками:
– Тебе куда?
– Да я это… так еду, без денег.
– Садись, я с заказа.
И это бывает. Таксистоп совсем не редкость. Рекорд у меня – 270 км от Екатеринбурга до города Кунгура. Но в этот раз меньше повезло. Через пятнадцать минут водитель повернул в свою деревню, а я остался на трассе под фонариком. И тоже быстро пришла ГАЗелька. Без этих маленьких грузовичков автостоп бы давно умер. Отчего-то именно они подбирают лучше всех. Хотя понятно: фуре остановиться и тронуться – это полведра солярки, наверное. В легковушках без нас весело. Остаются грузовички.
– Здравствуйте. Вы по трассе далеко идёте?
– Я до Кургана.
Чистая, беспримесная радость. До Кургана, в Сибирь! Это, значит, мужик поедет две с половиною тысяч километров, через Рязань и прочие большие города. Через Самару, например. Конечно, он где-то будет спать, но скорее всего – в придорожных гостиницах с интернетом и официантками. Сейчас мы с ним поболтаем, задружимся, проследуем.
Мечты мои сладкие, увы, быстро прервались. Разразилась топонимическая путаница. ГАЗелька вправду шла до кургана, но до Кургана Бессмертия: есть такой в Киреевском районе Тульской области. Это от места нашей встречи километров двадцать. А там ей направо, мне прямо. В общем, скоро опять встал на дорогу.
У кургана хорошо, там огонь горит. Вечный такой, и вокруг него бетонная звезда. Будто костёр рядом. Заправка через дорогу светится, всё в порядке. Ещё одна ГАЗелька – откуда и берутся-то они в самый-то беспросветный час – и вот она шумная развилка с постом ГИБДД. Здесь уже трасса.
Отставной
Тормознула легковушка:
– Шёл бы ты на пост? Они тебе быстро машину застопят.
– Да ладно, я тут как-нибудь, здесь светлее. Менты ж спят сейчас.
– А ты далеко?
– В Задонск.
– Ну, поехали.
И зачем, спрашивается, на пост меня отправлял? А он дальше говорит:
– И заметь: не все менты спят. Я вот тоже мент, домой еду.
Неудобно, конечно, получилось. Но, с другой стороны, я ж его не мусором обозвал. А ментами они сами меж собой называются, когда никто не слышит. Гомосексуалы тоже друг друга пидорами кличут. А любой православный батюшка про другого православного батюшку непременно говорит «поп». Только не в телевизоре, конечно. И дагестанцев, говорящих про соотечественников «даги», тоже знаю.
Хорошо милиционер подвёз, километров пятьдесят, за Ефремов. Светать ещё не начало, однако воздух стал легче. В июне это время называлось бы ранним утром. Отсюда я должен быстро уехать. Трасса тут даже в ночь не спит. Наоборот: так лучше, когда не сплошной поток, а одна машинка в полторы-две минуты. Обрадовался – и наглухо тут застрял. Будто шапку-невидимку надел. Только шины шебуршали, мною брезгуя. Стал иметь жалкий вид, даже улыбался смешно. Ведь рассуждения профессиональных автостопщиков про обоюдную выгоду водителя и пассажира забавны очень. Подбирают тебя, дорогой мой путешествующий друг, сугубо по доброте. Когда жалко становится. Значит, будь добр соответствовать.
И никак. Час прошёл, на противоположной стороне трассы стали видны не только фотогеничные огоньки, но и само приплюснутое здание. Это или светать начало, или глаза к темноте обыкли. Простая такая стекляшка – магазин с круглосуточным кафе. А машины мимо шух-шух-шух. Некоторые чуть притормаживали, разглядывали меня и всё равно убегали.
Ещё собака залаяла. Далеко, но неустанно. Я долго в её сторону не смотрел. Потом оглянулся чуть. Ну, да. Правда, совсем не близко до нее. Маловатая, серая такая, никакая. У них это специальная защитная окраска: зимою прятаться на грязном городском снегу, а летом – в щебёнке и ямах, вырытых в тощей земле. Тут животина, правда, не скрывалась. Стояла между двух вагончиков смутного по темноте цвета, лая непрестанно. Потом голос послышался:
– Эй! Эй-эй. Уважаемый!
Стою, не оборачиваюсь. Вот сейчас меня та нечистая Вольво обязательно подберёт. Нет, однако, сорвалась. Автостоп – это ж рыбалка. Ну, ещё три поклёвки – и буду смотреть, кто меня зовёт:
– Парень! Ну, или мужик, ты кто? Иди сюда.
Капитулировал.
– А у вас собака добрая?
– Да вроде никого не кусала ещё.
– Хоть на поводок возьми…
Иду через невысокий снег, зачем-то перемешанный с опилками и мелкими древесными корявками, а псина умолкает. Вот ради чего они так устроены? Стоял от неё в ста шагах, подвергался обструкции. А чем ближе, тем спокойней.
За последний век социальные типы в нашей стране переменились до неузнаваемости. Можно, конечно, сказать «тургеневская девушка», однако, сие будет неточностью, для барышни обидной. Городовые и те другими стали. Не говоря уж про учителей. Но вот подвид отставного унтер-офицера, трудящегося ныне в сторожах, столетие пережил. Я ещё лицо-то хозяина смутно видел, а знал: он мне про школу прапорщиков непременно расскажет. И про службу в Азии тоже. Ну, да: город Верный, теперь Алма-Ата. Даже аэродром знакомый оказался – у меня там дядька служил. Дембельнулся перед самым Афганом. И я про себя довольно честно говорил. Лекарства делаю, в Подмосковье работаю, своей квартиры нет, семья, дети, хорошо так устроились. Нет, почти не обманывают, аккуратно платят.
Внутреннее состояние Серёжиного жилища можно представлять, а можно и нет. Есть такое слово: каптёрка. И аромат соответствовал. Когда я берцы снял и носки тоже, запах в фургончике почти не изменился. А ведь шёл и ехал много часов, беспрерывно обутый.
Но отапливался сторожев домик как надо. В углу стоял небольшой баллон с газом, где-то вчетверть от тех, какие мы, родившиеся до Олимпиады, видели позади автоматов с газировкой. И был в том баллоне не скучный и углекислый газ, а смесь пропана с бутаном. Дальше короткий шланг, редуктор из латуни, а потом – длинный шланг. Заканчивался тот, второй, возле железяки на ножках, похожей на мангал. Только углей в том мангале не было, а горели ровным слоем синие огоньки. Это когда тепла избыток – синие. А вдруг надо добавить градусов – так красные. И гудели они по-разному. Очень скучно было думать, чего с тобой будет, когда ты этакую жаровню заденешь голою рукой. Я и не задевал. Только поглядывал иногда, представляя, будто смотрю внутрь маленького атомного реактора, и ничего мне за это не делается. Сначала мы с Серёжей про армию, где я и не был почти, говорили, а потом просто так говорили. Зачем-то я ему понравился. Он меня за пивом позвал.
Берцы надеваю, и под левой пяткой делается боль. Натоптал, значит. Это пока ещё не мозоль, но она там непременно будет. Обидно. Бил обувь молотком, разнашивал по городу – а без толку. Можно испортить себе поездку. Вот раскормился, так или худеть надо, или обувь подороже брать. Про снаряжение нам ещё Керуак рассказал. Ладно, чего теперь-то. Пошли. Собака больше не лаяла, а хвостом виляла. Её Юлией зовут, и все любят, оказывается.
Сергей охранял довольно мёртвый участок: летом начали ремонт, сделали дорогу, а потом всё замёрзло. Увезли самоходную технику, но остальное пристыло к земле. Приезжали, чего надо отколупывали вшестером или ввосьмером, расходуя долгую смену. А потом, от середины зимы, просто сторожа оставили. И меняли его каждое утро. Это называлось «сутки через трое». Серёга мне так и объяснил:
– Ты на трассу не ходи. Скоро ГАЗелька придёт с Ефремова, они мне сменщика высадят, тебе место освободится, а меня, обратно когда ехать будут, заберут. Скажу им, будто ты мой племянник.
– А ты с Ефремова?
– Да. Теперь-то с Ефремова.
Лезли через полосатый барьер на середине федералки. Машин стало много, и атмосфера вокруг сделалась сероватой. Но не грязной, красивой. Сергей взял для своих нужд две «Балтики №9» в стекле, а я держал характер. Он бы так не понял безалкогольного, но раз человек в завязке – такое понял. В закуску купил колбасы нарезной, подкопченной. Колбаса эта была в вакуумной упаковке, но собака Юлия всё равно учуяла. Ласкаться стала. Совсем подружились – за колбасу-то.
А вот Серёжа изумительно быстро ударился в паранойю. Зачем пиво так офицера из ума выводит? Сам ведь меня позвал, а теперь то ли шпиона поймать хочет, то ли думает, будто я ему примерещился:
– Чо, говоришь? Лекарства делаешь? Щас брату двоюродному в Ефремов позвоню, узнаем, какие ты лекарства делаешь. Он у меня аптеку держит. Говори какое-нибудь название.
И усы его стали противно смотреть вперёд, а худое лицо сделалось очевидно красным – даже в темноте заметно. Дозвонится ведь он сейчас, братика разбудит. Утром-то выходного дня, в шесть часов. Брат вдруг недобрым окажется, или с похмелья. Например, с друзьями баню с вечера принимали, а разойтись ещё не успели. Приедут сюда на двух или пяти машинах, станут порядок обустраивать. Брат-то может ведь и младшим оказаться. Воображение с готовностью нарисовало молодого Чака Норриса, в том фильме, где его убил ненасовсем Брюс Ли.
– Серёга, – говорю, ты в окошко-то смотри? А то сменщика пропустишь.
– Не-не, ты хитрый больно.
Но телефон Сергея, к счастью, не послушался. А потом и пиво его отпустило. Напарника, он, правда, едва не проспал. Точнее, они-то б в любом случае встретились, но ГАЗель с рабочими уехала бы без меня. У сторожей тут оказался ритуал. Когда одного привезли, а второго ещё не забрали, в этот вот малый час они выпивают крепкое. Второй, несерега, из кабины вылезши, делал Серёге знаки, понятные многим любителям жидкостей. Транслировал, так сказать, культурные коды. Про это ещё Л.Н. Толстой писал: «Искусство есть деятельность человеческая, состоящая в том, что один человек сознательно известными внешними знаками передает другим испытываемые им чувства, а другие люди заражаются этими чувствами и переживают их».
Говорю водителю:
– Здравствуйте. Я вот племянник Сергея. Подкинете меня? Он сказал, что можно.
– Чо? Какой, нахрен, племянник? Серый, он кто?
Про меня, то есть, спросил. Мысли Серёги уже витали подле бутылки.
– Да-да, это… Племянник. В Елец едет.
– Так я ж раньше сворачиваю. Ну, садись, блин.
И больше за дорогу ни слова. Впрочем, и провёз недалеко, километров десять. А позади стоял недобрый гвалт. Вся смена, человек пятнадцать, сначала с хохотом, хрюканьем и воплями какими-то, похожими на бабские, обсуждала драку на автобазе, а потом вразнобой несла матерную чушь. Зло так говорили, беспросветно. Вообще, понимаю: зимой на дороге зарплат почти никаких, деньги задерживают. Остаются те лишь, кому совсем некуда. Летом да, нормально. Но всё равно за спиной будто стая крупных ворон.
Сворачивая на грунтовку, водитель ещё раз меня отматькал на предмет чего это я молчу, когда выходить надо, и высадил не попрощавшись. Машина его на той грунтовке смешно переваливалась с боку на бок. Навроде китайского заводного медведя, только жёлтенького.
На трассу выходил без восторга: памятен был утренний завис. Хотя теперь всё ещё утро, только позднее. Оттого и машин много, поток сплошной и всем лениво. Рассчитывал долго постоять, даже мысль стал придумывать для тщательного рассмотрения.
Но в удовольствие подумать не успел.
Город хорошего Тона
На перекрёстке федеральной трассы и грунтовки развернулась красная Тойота, остановившись шагах в пяти от меня. Ноль-первый регион, Адыгея. Раньше никогда такая не подбирала. Ну, так я и по Кавказской дороге редко катался.
– Здравствуйте, вы далеко по трассе…
– Ну, видишь ведь: остановился тебе, так садись. Я просто маленький ещё был, лет двенадцать, иду у нас до посёлка, а идти далеко было, восемь километров, дождь страшный льет, и меня никто не подбирает. Я вот тогда себе пообещал: как машина будет, всех стану возить. Ты здесь просто встал неправильно. Я сначала тебя проскочил, вот тут вот развернулся уже.
Быстро это очень всё рассказал.
Звали водителя Анатолий, был он человеком военным, но говорливым. И лицо его, в отличие от лица Сергея, не символизировало алкогольных пристрастий. Полковник всё-таки. Ездил он в Москву на личной машине по служебным делам. Люблю таких водителей: он тебя везёт, да ещё и сам излагает. Про Сочи, где Олимпиада будет, он, конечно, тоже всякое говорил, но куда интересней – про Тантру.
– Я когда в Москву езжу, всегда в Тантра-клуб хожу. У меня друзья в ФСБ, они там вообще чуть не каждую неделю. Вся контора почти.
Клуб, судя по Толиному рассказу, был довольно занятным борделем. Только персонал заведения состоял из добровольцев обоего полу. Гендерный дисбаланс там регулировался материально. С дам за вход брали 250 рублей, а с кавалеров – три с половиною тысячи. При таких расценках на каждого мужчину приходилось по две барышни. А дальше всё просто. Джентльмен заходит в помещение, где на него смотрят несколько девушек. Привет, говорит джентльмен одной или двум из них. Не желаете ли на массаж? Такая в клубе принята терминология. Обычно желают. И да: сотрудники государственной безопасности там пользуются особым расположением. Всё ж чистые руки, горячее сердце. Хотя корочками ребята там не размахивают. С другой стороны, заметут свои же, так честно ответят: ловим, мол, развратного шпиона из страны Гондурас.
– У них много комнат. Есть тихая, есть общая. Есть, допустим, на две-три пары. Главный зал – там на полу типа матов таких, кофейного цвета. Подсветка снизу, видно, что рядом с тобой занимаются хорошим делом, а так – ни лиц, ничего. Но я обычно в приват. И с замужними. Молодые девки жмутся сначала, хихикают. Вино заказывают, а там цены совсем дурные. А семейные, ну, или кто замужем были, они знают, чего хотят. За ночь можно успеть с четырьмя – с пятью. Выходишь – как из сауны. Свежий весь. Душ цивильный, конечно.
Чего тут полковнику скажешь? Василий Васильевич Розанов относительно моральных вопросов рекомендовал блюсти молчание, дабы не чувствовать себя пошляком. Но меня в клубной организации смутила довольно унылая вещь: там целоваться нельзя. «Никакого контакта слизистых» – так в правилах написано. Контакт слизистых. Эти люди, наверное, долго обдумывали максимально эротичную формулировку.
Раньше люди на юг ехали через самый город Задонск, а теперь им построили объездную дорогу. У её начала мы с полковником Толей расстались. Хоть и звал он меня к своим краям. Всё-таки я не просто так по стране шатался, были некоторые дела.
Сначала Задонск я проехал насквозь, до самого автовокзала. Отчего-то так решил бородатый человек на синей Ладе. Он в монастыре числился по снабжению и хозяйственной части. Я православный, но водители, кто крестятся на церкви убирая руку от руля, напрягают. Бородатый вот не убирал, хотя церквей в Задонске очень много. Меня вёз бесплатно, автостоп при этом отрицая:
– Тебе ж сначала билет купить надо. Как вот ты обратно поедешь?
– Зачем обратно? Я в Липецк.
– Ну, хорошо. Как в Липецк поедешь?
– Так и поеду. Выйду на трассу, словлю машинку.
– Нет. Чего за ерунда? У нас так никогда не возят.
Вот сколько лет ещё буду кататься, столько и удивлять меня будут эти водительские разговоры про «даром сейчас не бывает». Сам везешь – значит, и другой такой будет. Правда, в районе обильных трасс останавливается один из ста. Так больше-то и ни к чему. Это ж пятнадцать минут постоять. Зато где север и дороги грунтовые, там все берут, кроме рыбаков с охотниками: у тех всегда машина под крышу забита – не уловом, так водкою.
На автовокзале вполне, кстати, обыденном, билета не стал покупать, но приобрёл пластового ирису безо всякой обёртки. Иногда в неблизких городах думаю, будто эти липкие брусочки завозят на специальной машине времени из семидесятых годов. Нет, ну, правда: кому они теперь нужны, когда ныне и сникерсы-то не едятся? Вот совсем-совсем по детству, накупавшись в безобидной речке Сылве, хорошо было взять этих кирпичиков или, например, сто граммов конфет «Памир», тоже лишённых обложки. А чуть позже, классе в девятом, таким вот кондитерским материалом закусывать брагу. На берегу Сылвы, конечно. Кстати, Дон здесь размером тоже с детскую речку. Кажется, метров сорок в ширину. Он и в Ростове-то донском особо великим не выглядит, а тут совсем человечный.
И город здешний ему в такт. Нынешним видом своим Задонск обязан архитектору Тону. При царе Николае Первом Константин Андреевич был главным зодчим Империи, разработав, например, совершенно дивные церковно-бюрократические проекты вроде «монастыря на 100 насельников» и «типовых церквей для 100, 200 и 1 000 прихожан». Хотя в тогдашней столице его дела не заладились. Из общепризнанных красот остались Московский вокзал и пристань со сфинксами. А многие церкви посносили – именно за обыденность их проектов. Но, судя по фотографическим снимкам, ничего особенного. В Москве, понятное дело, Храм Христа Спасителя. Восстановленный в совсем ином по высоте городе и чуть с годами поистёршийся, он, конечно, не оставляет прежнего впечатления. А в малоэтажной Москве, торговавшей бубликами, этакий чайник смотрелся, пишут, удивительно.
Может быть, Константину Тону на севере не хватало рельефа. Он всё ж итальянской выучки. По крайней мере, тут, южней, его строения выглядят уютнее. Самый красивый собор, пожалуй, в Ельце. Высоченный, зелёный и ещё на крутом берегу хилой речки. Хотя и в Задонске отменно получилось.
Но особенности места решают не больше половины дела. Вот в Яранске, Кировской области есть Троицкий собор с колокольней. Он тоже хорош. Хотя совсем другой: этак Тон строил ближе к финалу карьеры. Подобные краснокирпичные храмы после него вдруг сделались именно типовыми, вытеснив задуманное им. В этом стиле тоже были на диво удачные строения. Например, Тихвинская церковь в Кунгуре. Но в целом бурая псевдоготика пугала. Тогдашним борцунам за справедливость, наверное, легко было вести противорелигиозный шум на фоне действительно тяжёлых построек.
К югу от Москвы наследники Тона были поудачливее. Стиль всё одно называли «имперским», «помпезным», «псевдорусским» и разными другими смешными словами. Но получалось хорошо. Правда, судить можем в основном по фотографиям. Вот Александро-Невский собор в Баку, вот – собор Христа Спасителя в Борках, недалеко от Харькова. Всё погибло. Остался, правда, Знаменский храм в Хасавюрте, тоже красивый, с приплюснутыми восточными шлемами куполов, похожий разом и на церкви Византии, и на романские капеллы, но кто ж туда специально поедет? А на севере опять возрастали слабоватые копии. Хотя не уродливые, милые вполне. Скажем, в городе Фурманов Ивановской области. Но всё равно… Видимо, на юге денег больше. Стиль ведь на самом деле дорогой. Словно знали заказчики: придут скоро бесы, изымут нажитое. Хотя мысль про физическое уничтожение созданной уже красоты, думаю, гнали от себя и самые эсхатологически настроенные епископы.
Ельцу и Задонску более-менее повезло. Елецкий собор использовали вместо зернохранилища, а тут, в Задонске, разное было. Детская колония, например. Их отчего-то любили обустраивать в храмах. Под занавес минувшей власти в монастыре располагался консервный завод. Здесь вообще сельскохозяйственный район, много съедобного надо перерабатывать.
На главный храм монастыря, позолоченный в честь иконы Владимирской Божьей Матери, издаля указывает Владимир Ильич, в тот же цвет крашеный. Хотя про Соборные площади им. Ленина уже и смеяться грешно – столько их теперь образовалось. Грядущим летом 2010 года типовых монументов, правда, сделалось меньше. Только в нашем сельсовете Подмосковья упало два полых изнутри вождя. Случилась температурная усталость металла. Видимо, лето и впрямь оказалось самым жарким. А, может, время неспешно домолотило. Реставрировать побрезговали.
Впрочем, и памятник святому Тихону перед дверьми в храм малоинтересный, стандартный такой. А нимб из толстой проволоки кажется похожим на гермошлем. Или на антенну из соревнований по спортивному ориентированию. Поразительный момент, насколько у нас люди, обладающие кое-какой властью над душами, к этим самым душам относятся снисходительно. «Пипл хавает», – Титомир это двадцать лет назад сугубо о попсе сказал, а ныне такое повсюду. Воткнём статую, пусть народ радуется. И ничего б так, но на фоне синего храма, возведённого и правда с любовью, образ получается диким.
Паломники тоже бывают занятны. Выйдут из жукоглазого автобуса «Рязань – Задонск; экскурсия», посмотрят на котят, раздаваемых задаром из прозрачного короба со свечным обогревом, в храме свечку поставят – и вниз, к волшебному дереву. Растёт такой дуб на берегу реки Теши. Она когда-то и вправду была рекой, даже город раньше назывался Тешевском, а ныне – ручеёк ручейком. Наверное, дуб её выпивает. Мощный такой. Бурятских ленточек пока на ветвях не замечено, однако люди вот подходят. Кто-то слегка кору гладит, кто-то обнимает деревягу, долго выдумывая желания (или по-другому знаки надо ставить: «обнимает деревягу долго, выдумывая желания»?). Я тоже тронул поверхность, но просто так, без фанатизма. Тёплая, шершавая, похожая на искусственное дерево.
Хотя над пустовериями легко издеваться. Но вот рядом – святой источник с купелью. Тоже, наверное, когда-то языческие предки молились. А теперь ничего. Православный вполне водоём. Может, и с дубом так? Хотя он, конечно, моложе. Лет двести, вероятно. Тут монастырь уже стоял, церкви были.
Брусчатка, шедшая от речки Теши вверх, походила на разноцветные ириски. Скорее даже на пёстрые: желтоватый-красный-серый, красный-серый-желтоватый. Обычно этих контрастных цветов поровну, и на дороге кажется всегда листопад, только теперь присутствовал снег, отчего белый колер одолевал.
Хотелось ещё гулять по Задонску, но время уже стало распоряжаться. Вот бы прийти в гостиницу, переночевать, а завтра пускай опять сегодня будет. Только не как в кино про День сурка, а однократно. Ещё ведь говорят, будто при самом монастыре есть бесплатные комнаты общажного типа. Может, там суровый запах, но когда он меня пугал?
Так, себя уговаривая остаться, добрёл обратно к автовокзалу, оттуда осталось вдоль рынка, близко совсем, на трассу. Ничего. Вернусь сюда ещё. А нет – так фотографии буду смотреть. Я их за это утро штук четыреста сделал. Но лучше б вернуться. На пенсии, к примеру, жить вон в той страховидной двухэтажке. Окна вниз, к речке Теше.
Сколько я себе мест жительства на старость выбрал, так это надо Агасфером быть. Ну, Бог милостив.
Оранжевое
Мимо автовокзала, мимо рынка, всё ещё людного: обычно в небольших городах торговля подобного рода к полудню успокаивается. Тем более зимой. А тут и хорошая позиция в сторону Липецка. Уехал почти сразу на яркой машине с беззвучным водителем.
Меня такие шоферы сильно удивляют. Точно исполняют некий обет – подберут стопщика, и ни слова за весь путь. Лишь спросил:
– Тебе куда?
Я оторопел на секунду. В Липецке меня ждал Евгений Ласкателев, замечательный человек. Но кроме его замечательности и номера телефона ничегошеньки о нём не знал. Ответил водиле стандартно:
– Мне к вокзалу.
– Я там не поеду. Мне за три квартала сворачивать. Хотя чёрт с тобой. Довезу.
Так я, вроде, не просил. Бывает, впрочем, такая чуть изощрённая схема взимания платы – приедет до места и смотрит, печально дыша. Тут иной случай. Мазда шестой модели цвета Опатия – машинка хоть и жёсткая на ходу, с низкой для российских трасс посадкой, но дорогая. И высадил меня её хозяин подле вокзала, не захотев денег.
Сама дорога получилась обычной. Только ближе к Липецку начались сумерки. Чуть-чуть совсем. Я глаза отвёл на дорожный знак, а когда снова глянул на дорогу, яркость слегка ослабла. Будто в зале, где светились пятьдесят девять лампочек, одну выключили. Так всегда бывает в дороге: сперва темнеет рывком, когда отвлечёшься, а потом уже равномерно. Ещё вполне день-деньской был, однако двинулся он в сторону убыли. О возрасте своём вдруг думать расхотелось.
А совсем ближе к городу отметил сутки в дороге. Это случается, когда едешь далеко: первый день – самый долгий. Тем более не спал. Правда, дальше в эту поездку случалось времени опять замедлиться, но скорее по неприятным обстоятельствам.
На липецком вокзале поезд выезжает из стены, прямо над часами. Не настоящий, конечно, но тоже железный. Он бы ещё гудел диким гудом каждый час, пугая беременных пассажирок и материалистов, так вообще б занятно получалось. Но у строителей вокзала оказался слишком хороший вкус и аккуратная ирония. Фасад тут украшен листового железа объектами, неплохо пародирующими столичные новоделы. Пушкина, например, с супругою или петербургских кузнецов, изготавливающих якорь. Впрочем, и официальный, положенный любому областному центру памятник Александру Сергеевичу в Липецке дивен. Изображает он субтильного псиглавца с профилем левретки. Хотя да: запоминается.
К Евгению приехал относительно быстро. Он не один, конечно, живёт. У него хорошая такая счастливая семья, законно непохожая на другие счастливые семьи. Нет, так всё обычно: преподают, репетиторствуют. Двое ребёнков. Сейчас больше, а тогда было двое. Мальчик и девочка. Они меня конфетами угощали и всяко прикалывались. Иногда Женя берёт очень большой рюкзак, уезжая автостопом в Абхазию. Он и в другие места, конечно, ездит, но в Абхазию всего интереснее. Ещё веселей только обратно, из Абхазии, когда рюкзак исполнен мандаринами. Конечно, с таким в кабину фуры лезть неудобно, а в Жигулях он просто не поместится: так нельзя в нашем макромире, чтоб какая-нибудь вещь помещалась внутри другой вещи, меньшей по размеру. Но всё же он приезжает в Липецк. Тогда все радуются.
Мы сидели за столом, а на столе были мандарины. Не из Абхазии, те съели, а простые. И торт оранжевый. И, кажется, варенье из облепихи. Евгений спиртной напиток водку не любит, оттого и я не хотел. Это хорошо. После мы стали гулять. Уже, конечно, в сильной темноте. От фонарей и снега происходил оранжевый свет, но в остальном мире сделалось темно. И нога болела всё сильней. Я её заклеил липким пластырем. Она сначала прошла, но скоро возмутилась опять.
В темноте нам встречались разные штуки. Иногда – красивые и странные, но чаще либо странные, либо красивые. Вот, например, Чебурашка на стене детского сада, он странный. У настоящего Чебурашки из мультфильма ведь круглые уши. А тут строители пытались выложить их из кирпичей, но кирпичи оказались прямоугольными. Соответственно, уши получились квадратными. Будто их купировали ножницами по металлу. Чебурашку куда-то вели лиса Алиса и доктор Айболит в очках для слепых. Он, видимо, кота Базилио вылечил совсем, а очки у него отобрал.
И памятник на набережной был странным. Там четверо людей дудят в трубы и бьют в барабан. Серьёзные такие граждане, приземистые. Вообще, это про военный оркестр, однако многие говорят, будто тут памятник Битлам. Только конспиративный. Рядом много лет подряд бесчинствуют неформальные малолетки.
А на бульваре, идущем вдоль этого монумента, стоят другие скульптурки. Вот они – точно красивые и странные. Кошки, собаки, обезьяны и, кажется, птицы в шляпах скручены из разных промышленных железяк продолговатой формы. Правда, мило.
Под бульваром начинается обрыв, за ним – река Воронеж, и после неё Липецкий металлургический комбинат размером с отдельный город. Там даже трамваи сами собой ходят от цеха к цеху. Город вверху, комбинат внизу. Вернее так: город Липецк стоит на Среднерусской возвышенности, на самом краю. Вот тут, где мы, возвышенность, а ниже, после крутого обрыва – не возвышенность, а наоборот: Окско-Донская равнина. Редко ведь где так меняется география. Вот, например, когда едешь на Урал, никогда не знаешь: ты уже на Урале, или ещё в Придурье? Так Предуралье для краткости называют. А тут всё просто. Равнину с неравниной разве спутаешь? Комбинат в город почти не дымит – пар и другой газ, конечно, идут кверху, но не так высоко, какова гора.
Ещё на берегу есть занятный дуб. Точнее, сам по себе он простой. Красивый, но простой – тут много таких. А вот табличка на нём хороша:
Сказочный дуб Александра Сергеевича Пушкина. (Под этим дубом познакомились дедушка и бабушка А.С. Пушкина, поэтому он называется дубом Пушкина). |
Честно говоря, у меня были несколько другие представления о сватовстве в старинных боярских родах.
Впрочем, обитателей Липецка можно понять. Вроде у города и богатая история, а вроде её и нет. Жил малонаселённый пункт в Тамбовской губернии. Вот, приезжал туда Пётр Великий, открыл минеральные воды. Екатерина II нарекла хоть и заштатным, но городом. Торговали, да. Но вообще – существовали аккуратно. Архитектура купеческая, двухэтажная. И царь к пляжу идёт. Скульптура Петра здесь дивная. Изваяния, служащие объектом разных похабств, в нашей стране чрезвычайно распространены. Вот Валерий Чкалов в городе Нижний Новгород поднял очи горе, а при взгляде с третьей ступеньки делает такое, от чего памятник превращается в славу половой мощи советских лётчиков. Вот Константин Федин в Саратове смотрит на Волгу, но сам левою рукой детей плохому учит. Ну, и в других местностях старались. Однако Липецкий император превозмогает всех. И поступь-то широченная, и сам таков – жеребец рядом с ним отдыхает. Нет, спустившись к павильону с минералкой летом меж фонтанов или зимой средь неровного льда, видишь пристойное: царь несёт подзорную трубу. Но вот при виде с иных точек – да, мощь, энергия. Куда там изваяниям в индийском Кхаджурахо. И ведь не Церетели делал, но скульптор Клыков, царствие ему небесное, не тем помянут будь.
Флаг у Липецка красивый. Может, и самый красивый: золотое дерево в цвету. Кажется, у Гондора такой же был. Раньше над липою этой на флаге порхали натужные пчёлы, а теперь их убрали. В ознаменование независимости, конечно: пчёлы это ж тамбовский символ, а Липецк давно сам по себе. Ещё видели запутанную схему развилки между Первомайской улицей, Советской улицей и Свято-Успенским монастырём, где, отчаявшись, видимо, разъяснить шофёру маршрут, мудрый художник написал церковнославянским шрифтом марки Favor: «Предай Господу путь твой, и уповай на него». И театр видели, новодельный. Новые театры – они ж все похожи на трансформаторные будки, кроме тех, кто похожи на торты. Подле этой будки Евгений рассказывал про сложную систему отношений юных обитателей Липецка в минувшую эпоху уныния социализма, а прочее тьма скрыла. Чаю дома попили, и спать.
На восток, на юг, немного Матрицы и снова на восток
Утром Евгений начал меня изгонять. Нет, завтраком угостил, дал хороших советов по оставлению города, однако затем начал изгонять. Точнее, поторапливать. Спрашивать так, аккуратно, не пора ли мне? Я его даже чуть не понял: за что? Езды-то всего 600 километров, главное – чуть-чуть от города оторваться, а там дорога подхватит. Однако Женя оказался весьма прав. Он тут всё ж давно обитал, разобрался в местных нравах, обычаях и скорости передвижения.
Только я, этого не зная, поспешал совсем медленно. Дом его покинул ближе к полудню, а выйдя из автобуса, ещё пофотографировал магазин, именуемый «Липки». Уж больно туда слоган просился: «Липки: заходи – обдерём». Да и уехал быстро. Полдороги до Тамбова прошли в хорошем разговоре о бедствиях вольных путешествий и преимуществах владения своим транспортом. Это так меня мужичок на Жигулях подбодрял. Он накануне в Липецке обрёл плоский телевизор размером с носилки для навоза и теперь домой ехал, покупку обмывать, 23 февраля праздновать, всяко ещё радоваться. Говорил: «Нормально всё. Поработаешь в этой Москве – тоже машину купишь». Я кивал.
Высадил меня возле остановки междугороднего транспорта. Так себе место. На остановке ж люди стоят, ждут автобус. Он должен, судя по расписанию, быть спустя час. Вот кто тут остановится? Мало кто. Да и, тормознув, наверное, человек станет удивлён: все за деньги ехать собираются, а этот, больно умный в красной куртке – даром. Впрочем, никто подвозить и не собирался. И вообще машин немного ехало. Выходной, зима.
А вокруг красиво. Плоское всё, необычное. И аккуратные цвета. Я ж этот участок от Москвы до Саратова назвал, стартуя, «дорогой к солнцу». Не вслух назвал, но пафосно. Так именуют велогонку Париж – Ницца, отправляющуюся каждой ранней весною под ватным небом известной столицы. Гонку эту любит показывать «Евроспорт», и в её финале всегда радуешься за места, где 15 марта вовсю цветут зелёные изгороди.
Я же ясное небо в эту поездку увидел только на севере, но про это дальше скажу. Тут неяркость и плоскость пейзажа были уместны, хороши. И ноги не мёрзли. Хотя почти час простоял. Остановился опять грузовичок. На сей раз – Соболь. Познакомились, водитель, спросив, кто его пассажир и далеко ли вместе, отрекомендовался:
– А я вот бывший убийца.
В дороге разное бывает. Как-то на Урале меня и девочку по имени Кошка Плюшка в похожей машине вёз человек, лицом напоминавший скорее замминистра областного ранга. Нам комплимент ещё сделал:
– Еду вот, дождь такой идёт. Смотрю, вы стоите. Я сразу по вам понял: люди порядочные.
Сам он только-только вышел из колонии, где отбыл четыре года за мошенничество при строительстве сиропитательного учреждения «Дом ребёнка».
Вася, ехавший к Тамбову, ничего не крал. Была драка на дискотеке, кого-то сильно пинали, и этот кто-то умер. Осудили троих, сделав Василия «паровозом». Получилось восемь лет. На зека он походил мало и коллег осуждал:
– Вот откудова у нас такая слава? Как Тамбов – так сразу бандиты. Это всё из-за отморозков. Ну, и телевизионщики старались. Теперь область инвестиций не имеет.
За инвестиции бывший, скорее всего, преувеличил, но некая мифология тут вправду существует. Пока ловил машину, и когда ехали, попадалось много тонированных легковушек с надписью странной латиницей: «Criminalregion». А ещё волчьи морды на задних стёклах тут любят рисовать. Вот правда – для чего? Но бывший убийца – сильно, да.
Сошёл на объездной дороге вокруг Тамбова, где напротив видна развалина четырехэтажки, похожая на череп древней крысы из плохого музея. В доме том когда-то собирались делать автобазу, затем недолго была полулегальная гостиница для дальнобойщиков, а потом ничего совсем не стало. Евгений из Липецка тут ночевал как-то без мешка и палатки, сильно замёрз. Хоть и лето было. Случилось ему зависнуть почти у самого дома. Смешно: вот рядом Липецк, а он в поломанном строении зябнет на третьем этаже.
Впрочем, смеялся над Женей я очень недолго. Наоборот, грустить вскоре стал. Была у нас с Кошкой Плюшкой такая шутка: «Простояв три часа, они поняли, что зависли». Три не три, но вот я уже час тут почти. Площадку берцами вытоптал ровную, будто корт для бадминтона. Подмерзаю от ступней кверху. И машин-то вроде много, а точно плащ-невидимку надел. Даже рукой никто не машет. Мимо, мимо, мимо, мимо. Солнышко уже дугу нарисовало.
Со стороны Тамбова вышла девушка с рюкзачком. Может, красивая. Далеко она была, и я не видел. Опять придумал: вот она сейчас дойдёт, мы станем разговаривать, есть ирис, а потом быстро уедем. Однако, когда день не твой, так он весь не твой. Барышня по трассе не успела сделать и двадцати шагов, а ей уже остановился автомобиль Волга со всё той же надписью про криминальный регион, и два галантных кавалера зазвали её внутрь. А меня объезжая, рожи скорчили, хохоча. Будь у них не Волга, а самолёт-биплан, так ещё б, наверное, крыльями качнули.
Дальше стою, зябну уже всерьёз. Ириса всё меньше, мысли короче, злее. И про девушку эту незнакомую тоже. Она-то чем провинилась? Топ-топ-топ. Туда-обратно. Сниму рюкзак, надену рюкзак. Начались постыдные думы насчёт ехать в Тамбов, а там – поездом. И с автостопом навсегда завязать. Повесить, так сказать, берцы на гвоздь. Разглядывать изредка фотографические карточки, удивляясь.
Выручил опять грузовичок. Форд. Водитель его, Аркадий, взрослый совсем, лет пятидесяти, грузы стал возить недавно. До этого работал в лесной промышленности:
– Самое ж интересное это производство ставить. Когда всё полетело, так на работу можешь вообще не ходить. Инженер это ведь организация: оборудование заказываешь, бригаду нанимаешь. Из первого набора ж никто не остаётся: аванс получат, и гудят. Их гонишь, других берешь, учишь. А потом, когда поехало, так сам начинаешь пить – со скуки-то.
Аркадий, человек вроде бы не толстый, на согласных буквах забавно урчал. Казалось, будто говоришь с троллем. Не интернетовским, а настоящим, из сказки. Вот и болтали. Я тоже делился руководящим, так сказать, опытом. Получалась сцена из чёрно-белого фильма: едут два немолодых человека, про работу говорят, учат друг друга. Благодать.
Правда, два года назад Аркашу работа достала:
– Сейчас всё леспромхозникам отдали, весь лес, все дела. А они, суки, жадные. Вот говорю директору: ты выбери чо-нибудь одно – или воруй, или жмотничай. А то и то сразу нельзя. Не. Нифига не понимают. Короче, у меня теперь новая карьера, своя. Была ГАЗель, теперь вот Фордик. Год поезжу – Фрета возьму. Потом второго. На него водилу посажу.
Планировал остатнюю жизнь Аркадий надёжно, и машину так же вёл. Очень не торопясь:
– Гоняют, у кого тачка не своя. Я бы на хозяина работал, так тоже б фестивалил. Быстрей работу сделал – халтуры твои. А тут нельзя. Вот надо мне к утру в Волгограде быть, так я зачем гнать стану? К утру и буду. Пока выгрузка-погрузка, отосплюсь, чтоб за рулем не срубало. Я ведь всю жизнь на северах. Родину-мать эту ихнюю только на картинках видел. А тут вот сфоткал внуку. Для масштаба люди стоят, но всё равно не видно, до чего она здоровая.
И достал из бардачка, меня подвинув, смартфон с большим экраном. Ну, да. Тот самый монумент, тот самый вид. Наверное, большая статуя. Я сколько раз был в Волгограде, только издали смотрел. У этого города удивительная транспортная система. Даже с учётом нашей страны удивительная.
Потом мы ещё долго ели лагман и шашлыки в правильном месте. Правильное для еды место от неправильного на трассе отличается легко: возле правильного фуры стоят. Дальнобойщика ж можно один или два раза обмануть, но долго его обманывать не получится. Он или в табло хитрому человеку заедет, или будет его игнорировать. Значит, где много машин, там и кормят. Тут, конечно, зазор: любители кухни, представленной Еленою Молоховец, возможно, будут обмануты в своих ожиданиях. Но в общепринятом ныне вкусе кухня в придорожном кафе, где рядом ждут большие машины, скорей всего окажется прекрасной.
Аркадий меня даже кормить хотел. Почему, спросил, ты один лагман съел, а больше не ешь ничего? Может, у тебя денег нет? Вот как вот объяснишь: он и лагман съел, и шашлык съел, и лепёшки с кунжутом две, и сладостей ещё, а всё равно худой. Он пять раз по столько скушав, останется стройным. Наверное, Север его так натренировал. А скорее всего – свезло по праву рождения. Но каково ж нам, людям с равномерным обменом веществ? Нет, фигуру поздно беречь. Просто есть неохота. С разрешения водителя принял 100 граммов водки. Это его утешило. Тогда ещё 50 принял. Тут ведь не нарушение трезвости, я просто замерз.
В кафушке, украшенной головою лося, мы просидели почти час. А когда вышли, увидели темноту. Юг тут, господа. Ехали дальше, про всякое говорили. Аркадий дивился, узнав, что у меня семья, а я вот по стране катаюсь. Странно: у него ведь тоже. Хорошо, недолго прощались у развязки «кленовый лист» на въезде в город Борисоглебск. Развязки эти красивы очень. На машине их проскакивая, почти не заметишь. А полкилометра по кругу в опричной тьме и когда нога болит всё сильней – да, чувствительны.
Как сошёл с развязки, сделалась мне матрица. Темень вокруг была совсем непроглядной: объездную построили только-только, кажется, и фонарей на её поворотах ещё нет. А может, и не будет – проектированием у нас порою занимаются люди довольно необыкновенные. Справа лес, слева вроде бы, тоже. Шёл, интенсивно прижавшись к обочине: вдруг машина станет догонять и шофёр не заметит светоотражающие полосы на куртке. Грустно будет и ему, и мне. Нет, заметил, скорость убавил. И в лучах фар появилась надпись флюоресцирующей краской на синего фона щите: «Борисоглебск – 3 км, Саратов – 300 км». Я обрадовался и расстроился. Хорошо, конечно, прийти в город, но, с другой стороны, в общей сложности одолено лишь полдороги к Саратову. А в пути я уже скоро 9 часов. Медленно. Среди нашего с Плюшкой автостопного фольклора прижилась, среди прочих, такая фраза: «Иногда путешественникам случалось пройти трассы, которые они собирались проехать».
Топаю дальше. Всё нормально, только нога болит, и чужие собаки могут появиться. Полукилометром далее опять нагоняет машина. И дорожный щит светится в её фарах. Пусть бы светился, не жалко, только вот надпись та же второй раз: «Борисоглебск – 3 км, Саратов – 300 км». Вот не надо было читать Стивена Кинга, не надо было смотреть ужастики про окрестности тяжёлых городов. Стало мне тут дежавю и немножко нервно.
Страх появился отовсюду разом. Изнутри, из леса справа, из леса слева и ещё от шоссе сквозь подошвы. Ноги сделались чужими. Вроде, быстро идут, не снижают темпа, но чужие. Точнее, правая чужая, а левая болит. Не вся, конечно, в пятке. Вроде умом понимаю: бесы они ж в лесу водят. Ну, пускай в степи, а тут, где дорогу делает прямою компания «Автодор», – тут откуда бесы? Не могут они по кругу человека таскать. Им нельзя, где автодор.
Но всё равно: увидел бы третий одинаковый щит, точно б ужаснулся и глаза закрыл. Потом бы открыл, конечно, и дальше пошёл, но сперва б закрыл. Третьего щита, однако, не воспоследовало. Сзади тихо приехал автобус. Обычный Икарус городского маршрута. Может, из ближайшего пригорода. Последний рейс сегодня, до конечной и на базу. А база удачно расположена: на том краю Борисоглебска, откуда мне в Саратов надо. Вышел у заправки, бояться перестал. Только нога болела и собака лаяла. Она долго в одиночку шумела в темноту, где стоял я, а потом ещё одна такая ж малорослая пришла, и был дуэт. Сначала я пытался различать пёсьи голоса – вот эта, рыжая, кажется, обладает более высоким тоном и тявкает почаще. А чёрно-белая, хвост набок – та басовитая. Однако, нет. Партитуры менялись.
Позорно это, когда на тебя собаки гавкают. Человек ругает, так и то стыдно. А тут – невразумительные всё ж твари. Опять долго стоял, на время не смотрел – зачем расстраиваться лишний раз? И вот странное чувство, иногда приходящее в дороге: вроде плохо всё, не везут, а настроение с каждой минутой делается лучше. Нарастает предчувствие удачи. Оно, кстати, почти не обманывает. Это страх врёт – боишься плохого, а оно не происходит. Радость, даже и безосновательная, в целом честней. Был точно уверен: следующая машина сегодня окажется быстрой, прямо до Саратова.
Так и получилось. Только с нюансами.
Престранные гости
Остановился чёрный Мерседес Виано. Про Мерседеса сразу понятно – у него пацифики спереди и сзади, а слово Виано мне водитель сказал. Интересный человек оказался, художник. Красивый, понятное дело. Он расписывал дачу генералу ФСБ около Николиной горы, а теперь быстро ехал в Саратов. Там должен был начаться суд, для Алексея хороший. Суды ж бывают плохие – когда тебя судят, средние – когда ты основательно потерпевший, и хорошие, где тебе денег дать хотят. У Алексея собирался хороший суд: ему машину отремонтировали, а человек, её смявший, получился здорово неправ, и теперь страховая компания хотела заплатить. Только суд должен был принять верное решение.
Сначала про аварию говорили, а затем просто так. Лёша хорошо обосновал покупку своего автомобиля: в нём картины удобно возить. Сам он раньше б назывался художником-монументалистом или художником-оформителем, а теперь – просто художник. Вот позавчера он закончил расписывать дачу одному генералу ФСБ, а когда перестанут праздники, начнёт расписывать дачу совсем другому генералу этой конторы.
Тут у меня сделался моральный вопрос, не озвученный, конечно вслух: хорошо так жить или плохо? Скажем, я пишу иногда стихи. Вдруг какое-нибудь стихотворение понравится одному из этих генералов. Буду ли я доволен? Скорее всего, да. Понимающий читатель – дело нужное. Однако попроси генерал от меня стихотворение к юбилею, я б расстроился. Как же так, нельзя же стихи на заказ!
Лёше рисовать приходилось именно на заказ. Впрочем, он часто желания клиентов корректировал, прививая им эстетический вкус. Показывал фотографии разукрашенных интерьеров. Вроде симпатично. Но по снимку разве многое поймешь? Это случай, когда размер имеет значение. Например, в городе Саратове, куда мы ехали, стоит памятник Гагарину. Вообще, космонавт там запечатлён в движении, но отчего-то не принято у нас говорить «ходит памятник». Автор этой скульптуры, наверное, был мастером некрупных форм. А тут пришлось делать по большому. И обрёл первый космонавт голову дитя-гидроцефала. Ещё и в гермошлеме.
Саратовских коллег-художников Алексей жалел:
– Там фиг поймёшь, как живут они. Была у нас годовщина выпуска из художки. В прошлом году, тоже где-то около весны. Я приехал в город. Тогда у меня ещё другая машина была, конечно. Звоню одному, выпить зову, посидеть нормально. А он говорит, что у него ботинок нет. Я думаю, может, стесняется. Ну, типа, немодные у него какие-нибудь. Оказалось – вообще никаких нет, только летние. Всю зиму дома сидел. А так – авангардист, картины за границу продавал.
Странно. Мои знакомые художники из города, куда ехали, сильно другие. У них всегда ботинки есть, а генералам ФСБ дач они не рисуют. Коля Аржанов, например. Я про него дальше хотел писать, когда встретил бы в Саратове. Но в этот раз не встретил, поэтому здесь напишу. Тут сложно объяснить. Вот про известную картину просто сказать, чем она плоха. А про неизвестную хорошего – сложно. Не знаю, авангардист Николай или кто, но вы попробуйте картошек нарисовать. Вот таких, чтоб приезжаешь с осенней трассы из Москвы, когда на пути была чернозёмная Мордовия, Пензенская область вся в холмах и Саратовская, где много серого. А Коля картину показывает. Там ничего почти – табуретка и сверху картошки в тарелке. А цвета те самые, какие ты вот-вот на трассе видел. И да: изнутри сияет. Это многие умеют изнутри сияние применить, но вот с цветом так не получится. Коля и авангардные картины рисует. Например, смотришь на такую с полуметра, видишь пятна. Киваешь вежливо. Отходишь, вертишься назад, а на картонке этой уже лодка, человек и ураган. Но так не только он умеет, хоть это и здорово. Так ещё может Лена Руфова из города Воткинск. И ещё, вероятно, кто-нибудь. Я лучше за картошки буду.
Светились ли картины Алексея, меня с дороги забравшего, не скажу. Зато при нём можно не врать насчёт работы. Я, когда водители интересуются родом занятий, начинаю смущаться и обманывать. Они всегда удивляются, зачем начальник цеха пользуется автостопом. Угу. Себя-то видели, пацаны? Один едет на Фретлайнере и другой едет на Фретлайнере. Только у одного в месяц четыре тысячи долларов получается, а у другого – девятнадцать тысяч рублей. Или тоньше: у первого сто тысяч рублей в месяц и у второго сто тысяч рублей в месяц. Только первый купил себе уже новый грузовичок, сел в него, а в старый устроил наёмного водителя, сделав себя капиталистом и работодателем. Квартира, понятное дело, коттедж скоро будет. Дочка-красавица на выданье. Второй, одинаково с ним зарабатывающий, снимая однокомнатную на окраине Ижевска, грустит. Казалось бы, причем тут семья? Вот и я думаю: ни при чем. Меж собой шоферы про всё это знают, однако представителям смежных профессий (говорю ж: начальник цеха) в праве на разнообразие отказывают.
А уж за писательство своё я никому из водителей не открылся. Вдруг стихи читать заставит. Стыдно будет. Алексею же сказал. Он порадовался, размяк. Начал жаловаться на друзей из военных чинов и службы безопасности. Зашоренные, говорит, они, скромные. Жёнам не изменяют. Красиво и долго рассказывал. Я смолчал про давешнего жителя Адыгеи, любящего Тантру. Картину мира крушить не след. И вообще, у каждого свои знакомые солдаты.
Ещё просто так говорили. Нормальный мужик. Живи рядом, так дружили б. С большинством ведь людей дружить можно. Это ссориться трудно, а дружить легко. А потом мне Лёша и говорит:
– Андрей, слушай: ты ведь, насколько я понял, авантюры любишь? Ну, тут не совсем авантюра, просто сможешь меня подстраховать?
Лёшке должны были денег. Сумма умеренная, время терпит, но должника надо чуть спросить.
– Посидишь тихонько за компанию, ладно? А я травы отсыплю тебе. У него конопля всегда хорошая.
У меня сложные отношения с курением. Трава почти не берёт, а с табака уплываю хуже пятиклассника. Зато каннабиоидосодержащей растительностью друзей угощать хорошо и самосознание растёт.
Короче, на саратовской объездной дороге легли мы спать. Мерседес Виано часто показывают в телевизоре. Когда встречают президентов средних государств, их самих везут на бронированных лимузинах, а сопровождающие лица едут именно внутри машин Виано. Этот автомобиль формально относится к микроавтобусам, но больше похож на дорогой демисезонный ботинок. А дорогому демисезонному ботинку полагается быть внутри уютным. Вот и мы устроились, сидения в салоне разложив.
Утром представлял себя героем фильма про Криминальное чтиво. Даже о четвертьфунтовом гамбургере хотел говорить, только повода не было. Нога теперь болела уже просто так, без ходьбы.
Быстро добрались на улицу «5-й товарный проезд». Обычная такая, чуть в горку. И дом, куда зашли, был обыкновенным: деревянная одноэтажка. На крыше много белого снегу, а перед воротами – серого уже, финального. И дверь простая, обитая кожзаменителем.
Но внутри зрелище было воистину оперным. Так в самых плохих театрах с богатыми традициями изображают логово разбойников. Пол из щелястых досок местами носил следы рыжей краски, но большей частью был серым и продавленным. Только не везде продавленным – его грязь укрывала. Такая мелкая, серая. Она чаще всего бывает, когда по гаражу в яму таскают мешки с картошкой. Только ведь февраль уже. Электропроводка системы «сопельки» таращилась отовсюду. Потолок тоже соответствовал. Лампочка, ясен пень, одинокая, без абажура. Я даже вдыхать поначалу не стал, предвосхищая аромат.
Пахло, тем не менее, чудесно. Или это мне с голоду так показалось.
На табурете сидел человек раблезианской величины. Мужика, отправившего меня со станции Бараново на станцию Ревякино, можно назвать просто толстяком, а тут – в каждую сторону великан. И причёска соответствует, на швабру похожая. А перед ним, конечно, сковорода и на ней – куски мяса удивительного размера. Картошка, лучок, все дела. Хлеб наломанный. Времени, напомню, семь утра. Собственно, «жуткое» – это именно так: всё, кажется, по делу, но есть лёгкий сдвиг реальности.
– Вы не разувайтесь, так проходите.
Мы, честно говоря, и не собирались.
– Андрей.
– Владимир.
– Володь, парню травы отсыпать надо.
Люблю прямых и деловых людей. Щедро дал, не спорю. Ровно между административной ответственностью и уголовной. Завернул в газетку, сверху ещё в одну. Стопка изданий с кроссвордами лежала возле кровати, застеленной удивительно чистым бельём. Я проверил: все слова во всех кроссвордах были угаданы. Даже, например, Нурми. Был лет семьдесят назад финский бегун на большие дистанции.
Мяса нам хозяин не предложил, кушал вдумчиво. А чего? Люди серьёзные, поели, наверно.
Опять открылась дверь, вошли ещё два человека. Представились не помню кем. И затеялся смутный, чумной разговор. Один из новеньких, оказавшийся милиционером, рассказывал про бывшего Володиного соседа, уважительно повторяя иногда:
– У-у, ты что! Такой сильный вор был! Ты что! Такой сильный вор!
А по делу – ни слова. Алексей отозвал меня в коридор:
– Ну, в общем, это… Спасибо тебе. Ты иди давай, у нас всё хорошо будет. Звони, если чего.
Его визитную карточку я потерял дня через три.
Не менее странные гости
У Саратова есть беда – его Екатерина II не проектировала. Например, Тарусу она проектировала, и там половина улиц идёт вдоль реки, а половина – перпендикулярно. Тут же дороги относительно Волги чуть смещены. Вот я теперь шёл по Октябрьскому району, а куда – не знал. Примерно в сторону вокзала, он ведь издалека чувствуется. Хотел есть. Сказать честно, так ещё и пить хотел. Запланированный месяц трезвости определённо принакрывался. Очень уж много оказалось в мире необычного. Это всё, наверное, из-за февраля.
Возле церкви на улице Вокзальной стоял нищий, чесал муди. Ещё рано, он не на службе. Даже бандану черную не снял. Желание качественно выпить сделалось нарочитым. Я долго выдержал. До самого вокзала, потом ещё по улице Московской. Стало уже посветлее, и можно было гулять, но всё равно зима вокруг. Это ведь летом по городам ездишь. А зимой – к людям. Дел в Саратове было немного. Передать книжки, забрать книжки. Поговорить насчёт публикаций хороших людей. Поговорить насчёт публикаций о хороших людях.
Под такие разговоры мы и стали употреблять. В редакции журнала «Волга». А потом я ещё продолжал, ибо дул с реки холодный ветер. Только пил без фанатизма, себя контролируя, ибо на вторую половину дня запланировал доброе и хвастливое дело.
Саратов ведь город интеллигентный, про это все знают. Даже мои приятели там сплошь литераторы, художники и кандидаты наук. Все, кроме троих. Один из этих троих не кандидат наук, но доктор, а ещё с двумя я познакомился прошедшим сентябрём на трассе. Звали их Вера и Дима. Ребята только-только оформили вылет из медицинского института, отчего бодро смотрели в наступающую жизнь. Бывают такие славные пары. Каждому по девятнадцать годиков, клетчатые рубашки. Вот Верочка подождёт Диму из армии, и всем станет хорошо навсегда.
Теперь, через три года, Вера, конечно, замужем. В Петербурге жила, теперь в Москве. У Димы тоже интересная жизнь, но своя. Но это сейчас так. А тогда, в 2010-м, она его всегда будет любить и непременно дождётся.
Собственно, у Веры, ждущей Диму, я и решил всех собрать. Думаю, буду сидеть, улыбаться, говорить Верочке вещи, известные нам двоим, а кандидаты и доктор пусть завидуют.
На улицу Челюскинцев пришёл сильно заранее, нетрезвый. А у Веры жил вписчик из города Челябинска:
– Ты не думай, он просто так здесь живёт.
Я и не думал. Она красивая. Выпили, покурили, выпили. Потом соседка пришла, мы ей какую-то невразумительную дверь помогали заносить, чуть не придавив очаровательного белоголового малыша. Выпили, покурили, выпили. Вписчика, оказавшегося Сашей, срубило. Гости подтянулись. Редкий случай: никто не обломал. Выпили, покурили, выпили. Тут и Веру принакрыло. Истину, истину возвестил Даниил Заточник: «Слабу быти последнему роду». Веруня удалилась в душ, а мы выпили, покурили, выпили. Из душа барышня вышла, аккуратно ступая по синусоиде в другую комнату. Попросила ей сделать массаж. Неужели откажу? Я ведь клятву Гиппократа давал. Но вот про квартирку, якобы снимаемую на собственные заработки и тем избавленную от родительского контроля, она зря наврала.
– Здравствуйте. Вы моей дочери друг, или какого хрена тебе здесь надо???
Всё-таки нравы мамаш слабо переменились за прошедшие двадцать лет. Но вообще: чего страшного-то? Я к моменту появления родителей был одетым, а Вера – совершеннолетней. Зачем так орать? Потом, наверное, посерьезней шум был, когда они Сашку в дальней комнате нашли.
Остальные сотоварищи по выпивке, взрослые, уважаемые люди, два кандидата наук, один доктор и один просто так философ, исчезли дискретно: вот они были, а вот их нет. Годы тренировок. Когда мы снимали первую свою квартиру, расположенную над продуктовым магазином, обильные тараканы вели себя похоже. Самые крупные, черные и зловредные при включении света мгновенно ныряли за шкафы, оставляя под ударами тапок лишь мелочь. В беспросветных сенях деревянной полутораэтажки кто-то из учёных людей стукнулся локтем в окно. Дзынь! и дальше матом.
Чем современные мамики отличаются от привычных нам, так познаниями касательно веществ:
– Чё ты шарашишься по моей квартире? Траву ищешь? Вон она, на холодильнике. Забирай и вали отсюда.
Забавно: родители славных девочек теперь почти мои ровесники. Так не бывает. Все это морок.
По улице Челюскинцев поднимался Алексей Александров. Он так умеет. Люди тут уже в самых добрых чувствах разочаровались, а он всё проектировал бурилки. Он когда не работает редактором отдела поэзии, всегда бурилки проектирует. Их потом нефтяникам в Уренгой продают. Идёт, сияя ликом благородного человека. Таких Конфуций называл цзюнцзы, отличая их от сяоженей, образующих народное большинство. Нам, сяоженям, недоступно то, что им, цзюнцзы, доступно.
– Привет, Андрей. Там уже всё закончилось? А чего так рано?
Описал ему всю ситуацию вкратце. Долго слушал тихий смех интеллигентного человека. Он, Лёша, тоже ведь кандидат наук, только других – естественных. Дальше мы разное творили. Например, я залазил в мусорный бак, наполненный замороженными отходами полумилионного города, а Алексей фотографировал. Так можно делать в разных городах и в разные времена года. У меня есть около сотни подобных фотографий, даже, например, из Лальска Кировской области. Это называлось Проект «Освоение пространства». Отучила от полазок девочка Рита Голубева. В Рыбинске, найдя совершенно живописный мусорный бак, я протянул ей фотоаппарат:
– Держи.
И прыгнул через жёлтый борт.
– Всё? Нормально посидел? Тогда пошли.
Кнопку съемки Маргарита давить не стала. Конечно: в семнадцать лет они мудрые. Это потом звереют.
Так-то в Саратове, нормальненько было. Нога болела фоном. То есть понятно: мозоль там есть, она должна жечь. Нечувствительность же определена пьянкой. Завтра моё окажется страшным. Остатки разума сказали: Андрюш, не будет тебе нынче автостопа. Иди на вокзал. Туда и пришли. Не сразу, понятное дело. Ещё было два кафе в дороге и на самом вокзале третье, где верхний этаж. В Саратове ж главной задачей моей было поздравить Алёшу. Он у нас реальный офицер. Служил на Дальнем Востоке. Там видел живого манула и часто пил водку из подфарника автомашины ЗИЛ. Он многое умеет.
В общем вагоне поезда к Сызрани попутчики, уже замышлявшие о двадцать третьем февраля, поинтересовались:
– Служили что ли вместе? Он офицером был? Видно, что он тебя старше, а выглядит моложе.
Осмыслить фразу полностью не сразу удалось. Потом ничего так говорили. Шумели даже, пока женщина в синей форме не стала пугать милиционерами со станции Сенная. Тогда я залез на третью полку, где ездят чемоданы, и уснул.
На вокзале и долго ещё затем пахло мартом. Совсем чуть-чуть. Просто на железную дорогу весна приходит немного раньше. Может быть, даже и прибывает по ней. Вёсны – они старомодны.
Поперек
Сызрань наступила очень рано. Интересный город. Его ругают многие, однако, он красивый. Я сначала проверил, не потерял ли чего, и опять сильно удивился. Ибо не потерял. Трезвому мне случалось даже оставить ноутбук в супермаркете чужого маленького городка. Вернули, кстати. Выпив больше, чем надо, становлюсь вдруг пунктуален. И машину гораздо лучше вожу, поддамши. Оттого и прав нету. Только вот деньги куда-то уплывают. Утром было много и днём нормально. К ужину вообще себе казался богачом. А потом, выспавшись, глядишь в карман, много интересного обнаруживаешь, и пищу к размышлениям. Тут Довлатова надо читать. От слов «поразительно устроен российский алкаш» и далее. Но мы сейчас читать не будем, мы будем превозмогать, двигаясь из города вон. Нога удивительным образом прекратила болеть.
В полшестого утра было темно. Потом ещё долго светлее не стало, но автобусы начали бегать. Тихонько, с пересадкой, мимо унылых мест симпатичного города ехал к посёлку Разбросному. Хорошо – окна беспросветные. А то в Сызрани много сохранившегося модерна, остатки Кремля, соразмерного человеку. Но это поодаль. Поселок Разбросной и прочее скрыты в не столь живописных краях. А оттуда ещё и пешком далеко.
«Расстояние – это трудно». Так написал Дмитрий Новиков. Может писатель иногда сказать ерунду? Может, конечно. Хотя ему правда трудно было. И страшно. Он на самолёте ж летел. Я б, вдруг недруги заставили в самолёт зайти, от ужаса тут бы и умер. Нет. Расстояние это слово. Слово мало и велико разом, и расстояние тоже. Хватит, наверное, о расстоянии, а то в нехороший пафос уйдём. Пафос – он ведь вроде коньяка: обычно хороший, но запоминаешь чаще плохого его.
Дмитрий Новиков ещё, например, такое писал: «Каждого из жителей страны нужно в юности провозить до самых до окраин. Чтобы напрочь исчезали мысли о самоуничижении и унижении других. Чтобы учиться дышать свободно и глубоко». Угу. Провозят у нас многих. Туда и обратно. И в юности, кстати. Армией это дело называется. Вот уж там-то научат дышать свободно и глубоко. И мысли напрочь исчезнут.
Когда топая по гравию, хоть и примороженному к обочине, думаешь гадости про уважаемого автора, значит, у тебя похмелье. Впрочем, удивительное ли дело? Переводить выпитое накануне в тротиловый эквивалент не хотелось. Только пытался вспомнить, когда слопал остатние ириски: до появления Вериной мамы или в поезде?
А за перекрёстком, где разделяются трассы на Казань и на Челябинск, стояла девушка. Утренние сумерки сделались уже тонки, однако я не сразу заметил, насколько грязна её куртка. И по размеру не очень. Великовата, мягко скажем. А так – приличная, кажется, барышня. Точно не из девиц, эксплуатирующих водительскую похоть. Так-то пусть себе, но проститутки автостопщиков выгоняют с хороших позиций: «Иди отсюда, говорят, тут я работаю». Стесняются, может.
И на бродяжку девочка не походила.
– Привет.
– Привет.
– Давно тут стоишь?
– Час где-то. Никто не берет.
– Сейчас уедем.
Просто так ведь трепанулся, а возникла некоторая уверенность. И действительно: почти сразу остановилась машина. Снова фургончик. Я про Надю только имя узнал.
В кабине сидели двое:
– У нас одно место.
Бывают же хорошие, правильные ГАЗельки со вторым рядом сидений. Только вот не эта.
– Так пустите меня в фургончик? Вы далеко по трассе идёте?
– До Печёрского. Замерзнешь ведь!
– Да вроде не должен.
Я, честно говоря, рассчитывал на прямую машину до Тольятти. Размечтался. И так мгновенно транспорт подали. Даром везут, не привередничай.
Настало время чуть подумать о сути автостопа. Нет, когда вокруг ранняя осень, кабина Скании со львом на борту возвышается над трассой, анатомическое сидение негромко пыхтит, а водитель слушает Умку – всё ясно. И конечно, чуть не забыл: серая лента дороги мотается на колёса, да. Но про такое думать не интересно, так бы хоть кто поехал. А теперь, в собачьем ящике, когда свет чуть пробивается в дверную щёлку. Когда на рюкзак садиться жалко, а то сломаешь фотоаппарат. Когда и на корточках-то плохо, ибо роняет тебя машина, сворачивая. Вот тут подумай, ладно? Зачем ты едешь? Дела пока в сторону. В сущности, их было два, и города меж ними связаны железною дорогой. Нет, о сути размышляй. Встань тут согнувшись, ибо крыша прямым быть не разрешает, и думай.
Вот на самом деле: зачем я еду? Учить кого-то? Ерунда. Об этом только Керуаку не смешно было рассуждать. Так он и оказался первым. Патриархам многое разрешено. Хотя его всё равно не люблю. Глупое, впрочем, слово. Причем тут «не люблю»? Скорее – эталон зря потраченной жизни. Жаль, не нашлось тогда, в 1969 году, Фаддея, сказать: «Великий был человек, а пропал, как заяц».
Чему я могу научить человека с гуманитарным образованием и значительным опытом группового секса? Глупость такое думать. Ну, и керуакова идея про миллионы лодырей с рюкзаками хороша: а кто возить-то нас всех станет? Конкуренция. Хороших позиций всем не достанется, кому-то придётся под гору стопить, обидно.
Себя испытать? Ещё смешнее. Автостопом ездить куда приятней и безопаснее, чем в электропоездах. Никаких эксцессов. Планка, которой нет.
Свободу осуществить? Это, наверное, самое глупое, чего можно захотеть от автостопа. Постояв с вытянутой рукой, человек гордости не обретает. Напротив, усмиряется он, и мысли делаются примитивны. Кстати, неприятное открытие про свободу. Сначала вроде хорошо. Так молодой поэт-девятиклассник вдруг осознаёт: вместо слов «будто» и «словно» дозволяется ещё использовать «точно». То есть везут тебя даром, знай водителю поддакивай. А потом наступает разврат и алкоголизм. Вечную униженность на трассе человек компенсирует позывами к обучению неофитов.
Экономия? Сомнительно, честно сказать. Никто ж не заставляет тебя по четыре раза за год мотаться поперёк европейской части России. Для замены поездок изобретены телефоны, много.
Наверно, правильнее всех Наташа Ключарёва сказала в рассказе «ХХХ»: «от бродяжничества, от беспокойства-охоты к перемене мест, к счастью, не лечат. И алкоголь тут ни при чем. Генетическая память кочевых племен срывает крышу хуже водки. Дорога – самый сильный наркотик из всех, что я пробовала». Тоже не объяснение, понятное дело, но описание симптомов. Однако, да: ехать надо. И сколько ещё осталось? Хочется пережить эти дурацкие возрасты от тридцати до шестидесяти – между последней молодостью и ранней старостью, когда постыдно ездить автостопом. Только выйду на пенсию – всех объеду. Водилам стану объяснять, будто делаю паломничество. А сам по друзьям до Благовещенска и обратно.
Да, вы правильно поняли: в фургончике сильно трясло. Дорога вроде бы гладкая по зиме, но всё равно мотало. Зато рассвело совсем, пока ехали. Надя из кабины вышла довольнёшенькая. За всю дорогу только эти и не заметили грязь на её куртке. Честно говоря, даже меня, человека привычного, вид её одёжки смущал.
Впрочем, дело обычное: девочка минувшим летом отбыла из города Набережные Челны в Санкт-Петербург, учиться на актрису. Поступала, не поступила. Тут пожила, там пожила, в Карелию сгоняла. Официанткою поработала. Затем неспешно двинулась обратно. Вчера гостила в Пензе. Своих вещей почти и не осталось, зато кой-чего подарили. На будущий год она снова поедет, и обязательно станет кинозвездой. Я тоже планирую быть властелином Галактики, и кажется, шансы на сбычу мечт у нас с девушкою равны.
Про себя я пока не рассказывал, хотя ждали следующего автомобиля долго. В этих местах есть о чём говорить. Например, Печёрское, где нас высадили – важное село, святые источники. Люди издалека едут, надеясь. Но самое интересное – это Валы. Тоже село. Даже не сами эти Валы, а им прилежащее городище. Его называют Муромом, но просто так, ниотчего. Это академик Лаплас придумал триста лет тому назад. Глянул в яму, где желтел голозубый череп, и сказал: Муром! Истинное название позабылось. Тут жили булгары, охраняли корабли, шедшие по Волге вверх и назад. Исповедовали ислам, жильё обогревали не русским образом, но подобно древним римлянам: через систему подземных трубочек.
А дальше пришли монголы. Точнее, они сначала мимо проскакали, на реку Калку. Половцев бить и русских тоже. Это у них получилось, только на обратном пути булгары раскатали кочевников в татарскую лепёшку кыстыбый. Вернувшись через полтора десятилетия, монголы были очень злы. Теперь первый удар угодил в Булгарию. От русских городов, даже самых пострадавших, остались хотя б имена. Козельск, например. Город же, бывший подле села Валы, сгинул точно солдат без жетона. Хотя крупное поселение, тысяч десять. И так бывает. Потом Булгары подарили татаро-монголам ислам, а те им – половину своего имени. История Булгарии закончилась, начался Татарстан.
Рассказываю всё это Наде, а ей холодно. Куртка у неё хоть и грязная, зато тонкая. Остановился парень на фуре Рено средних размеров. Дав нам обогреться, спросил закурить. Саратовской травы незнакомому я зажилил, а Надя давно без курева страдала, оказывается. Водитель отчего-то пристыдил именно её, вроде, шуточно, но обидно:
– Сигарет нет, так чего в машину лезешь?
Она просто сидела ближе к нему. Встали чуть под горку, водитель до киоска побежал, усатый. Надя уснула, будто её тут и не было, – за микросекунду, наверное. Я смотрю в лобовое стекло – небо становится ближе и небеса тож. Кричу:
– Надя! Надька!
Она, чуть глаза приоткрыв:
– Такое всё клёвое…
Но секундой позже девочка тоже сообразила: ручник грузовика совсем не держит, и машинка успешно продвигается к обрыву. Вниз нам лететь метра два с половиною, там, конечно, снежок, однако, встав на обширное лобовое стекло, непристегнутые мы или сразу умрем, или хворать станем.
– Дави тормоз, – ору.
А она забоялась. Потом рассказывала, будто тормоз с газом перепутать не хотела. Давнёшь не ту педаль, а машина быстрей поедет. Или взлетит. Объясняю ж: гуманитарная девушка, скоро актрисой будет.
Короче, я раком с крайнего правого сидения изогнулся через Наденьку и словил педаль тормоза левой рукой. Плотно так прижался к ней и к девушке. Лежу, дрожу, говорю:
– Надюша, выбирайся тихонько, беги к водиле, скажи ему дурака?
Сбегала, сказала. Водитель ответил:
– Так а чо вы паритесь? У меня в кузове мебель, она не бьется. А вас бы эвакуатор вытащил.
Добрый он.
Высадил на развилке перед самым Тольятти. Тут мы видели боевую бабку. Старушки вообще любят автостоп, но чаще – от деревни до райцентра и назад. А тут стоит, деловущая, машину ловит. Остановила быстро. Только не в ту сторону: бабуське надо в Сызрань, откуда мы вот-вот прибыли, а тачку она поймала на Самару.
Отправив бабульку на верный путь, сели в ею тормознутую машину. Опять ГАЗелька. Чистенькая изнутри, будто комната в девчоночьей общаге. Я даже начал стесняться Надюшкиной куртки. Очень уж она пахла грязью. Не человеческим телом, а обычной пылью из канавы. Но водитель серьёзный, с бородою, нас хвалил:
– Молодцы. Я по молодости тоже автостопом ездил. Даже и с женою на юг.
Приятно: я за молодого вдруг сошёл. Когда попутчиц принимают за моих дочек, всё ж расстраиваюсь чуть.
На пути от Тольятти к Самаре нам следовало делать решение про дальнейший маршрут. Вообще-то Челны от Самары недалеко. Только вот путей туда слишком много. Кратчайший – через Нурлат. Только он лежит наискось главных трасс, идя от деревни до деревни. Летом это хорошо: день бесконечен, жуки летают. По сёлам ходят красивые гуси. А вот зимой встретить ночь посреди сугробов – штука посильнее «Девушки и смерти».
Лучше, вероятно, на Казань ехать, там федералка. Или вообще по трассе на восток далеко, и там уже поворачивать. Сейчас высадимся на объездной, подумаем аккуратно. А вот нет.
– Вы до Самары, ребята?
– Нам в Челны вообще-то.
– Уу… Не, я туда только через неделю. Сейчас до Яра иду – праздник ведь.
Вот и отлично. Красный Яр – он уже после объездной. Всё легче. С трассы, стало быть, точно уходим, а там поймём.
За Красным Яром течёт Сок. У реки название такое. Мостик, за ним – шашлычная. В шашлычной той питались два майора МЧС. Белая Шевроле Нива с оранжево-синими полосками геройского ведомства. Серьёзные ребята.
Пока везли нас семь километров, успели прочитать лекцию об ужасах вольных путешествий и грядущей нам погибели. И похвастались заодно тестами внедорожников. Они вездеход собрали, и он, урча, лазил этой зимою на горы возле Байкала. Угу. Это мы, значит, рискованные, а они – мальчики домашние. Впрочем, я давно заметил: когда занимаешься чем-то много времени, дело это становится уютным. Маньяки так же привыкают к своей неуязвимости, и очень удивляются, когда к ним приходит опергруппа.
Теперь мы стояли у леса после схождения двух обходящих Самару дорог. Здесь я часто бывал. Минувшим летом, например, почти наступил на гадюку. Сделалось холодно. Вот только непонятно: с похмелья это или просто так. Судя по Наде – просто. Девчонку откровенно колотило, чуть над дорогой не порхала. Тут или длинная машина нужна, или… Альтернативу придумать не успел.
Опять ГАЗелька, снабжённая молодым водителем-татарином. На сей раз правильная ГАЗелька, с двумя рядами сидений. Туда рюкзаки можно кинуть. И удача! Рустам ехал в Набережные Челны. Бывает ведь счастье, да?
В этих Челнах, кстати, дивная нумерация домов. Не по улицам, но блоками. Или кварталами. Так вот: Надя и Рустам обитали в соседних. Бойцы вспоминали минувшие дни. Точнее, Рустам хвастался победами, а Надя им гордилась. Поддакивала:
– Наших даже в Казани боятся.
Я, сделавшись ненужен, задремал. Потом ещё кормил Надю горячим борщом в неплохом кафе, ещё помогал Рустаму менять шланг на ветру и холоде, но вообще – им без меня нормально оказалось. А я берёзками любовался. Все три народа из хрестоматийной анекдотской троицы – русский, немец и татарин – дерево это возвели в культ. Первыми его, кажется, разлюбили немцы: поэты-экспрессионисты издевались над пятистопными ямбами про нежность-белоснежность. Хотя у них по-другому рифмуется, конечно. Наши тоже, глумясь, не отстают. Татары, вроде, не повелись: почти в каждом селе магазины «Ак каен». Белая берёза, то есть. Впрочем, за немцев не скажу, однако мы над любовью к белым стволам прикалываемся несколько принуждённо. А так – хорошее ведь дерево. Стоят, ветками обледенелыми погромыхивают. В машине не слышно, понятное дело, но они точно погромыхивают.
Так легко проведя многие часы, мы и достигли Челнов. Удивительное дело: наискосок от больших трасс ехал намного быстрее, чем по федералке накануне. Надя отплатила добром, уговорив Рустама свезти меня до отворота на Елабугу. Далеко, между прочим. Чуть в аварию не попали. Рустам говорит чего-то Наде, говорит, а потом, изменив тон:
– О! Торпеда пошла.
Действительно. У встречной фуры отскочило заднее колесо. Не протянул, видимо, шофёр после ремонта. Виноватой машине ничего – там двойные колёса сзади, но вот шедший перед нами Рено Кангу эту штуку действительно поймал. Не в лоб, но всё равно бочина помята. Встал, грустный такой.
Поздний старт
Прощались аккуратно. Надя, утратившая мобильный телефон в сражениях и пирах, записала мой номер на пачке сигарет, кажется, подаренной Рустамом, и больше я её не видел. Когда станет примою большого экрана, непременно узнаю в лицо.
Вышел к большой развилки у Елабуги. Это, наверное, самая частая точка ожидания автомобилей за многие годы пути. Может, ещё в начале объездной города Владимира столько же раз бывал. Но там всё просто. Автостопщики часто называют участки наилучшего отлова машин точками, так у Владимира – действительно точка. Под вторым фонарём. Первый слишком близко к повороту, а третий – уже под гору. А тут, возле Елабуги, совсем непонятное место. Вроде бы на эстакаде ловить хорошо, но тогда поток от Набережных Челнов пропадает зря. А когда внизу стоишь, те, кто едут с эстакады, считают тебя элементом пейзажа. Зрительного контакта не получается. А без него – какой автостоп.
Впрочем, и подумать особо не успел. Затормозил Фретлайнер. Это не машина, это даже не песня. Это – хрущёвская кухня на колёсах. Вот что такое кабина Фретлайнера. Внутри двухэтажная кровать, микроволновка, телевизор пристойных габаритов и ещё много свободного места. До потолка рукой стоя не достанешь. Больше кабина только у Вольво-американца. Ну, так они и строились завистливыми шведами в подражание. И вообще, к себе они таких громадин не пускают. Говорят, не соответствуют стандартам Евро-3.
Едем, тепло. Только-только познакомились – Колей водителя звать, в Можгу ехал за бьющейся стеклопосудой, – а машина снова тормозит. Вокруг начинались ровные, тонкие сумерки цвета тени от пятиэтажки на ярком снегу, и я не сразу заметил даму в чёрном пуховике с полиэтиленовым пакетом. Николай мне говорит:
– Залазь на спальник.
Будто другие варианты есть. Улёгся, задёрнув шторку. Мне пассажирку видно, а ей меня нет. Оттого болтала она исключительно с Николаем.
– Привет.
– Добрый день.
– Далеко едешь?
– Да за весовой высадишь? Знаешь весовую?
Ну, какой дальнобой этих постов не знает? Суть работы ведь проста: больше отвёз – больше получил. Отсюда и перегруз. Бывают совсем бесчинства, когда ребята-дагестанцы возят на своих КамАЗах-восьмитонниках по сорок тонн цитрусовых радостей. Этот арбуз-транс многих бесит. Встанет этакая дура в горку, и тошни за ней. Колонны собираются километра по три, особенно в Татарстане, где чуть не вся республика по главной магистрали разделена сплошной и белой линией.
Зато ДПСники ноль-пятый регион любят. Мы, опять-таки с Кошкой-Плюшкой, ехали на одной такой машинке мимо Ульяновска глубокой ночью. Лейтенант с поста рванул, будто на этапе Олимпийской эстафеты 4х100 метров. И палкой машет, машет. Алик, водитель, только дверь приоткрыл:
– Пустой.
И дальше погнал. Я думал, на следующем посту тормознут – ошибся. Алик тогда много интересного сказал:
– Мы ведь по таксе ездим: машинка – 200 рублей, стационарный пост – 500. Они регион видят, так права даже не спрашивают. У меня они вообще в Дагестане. Забрали по глупости. Ничо. Всё лето катаюсь. А пустых не тормозят.
Вот так. Коррупция? Нет, не слышали. Алик, допустим, повезёт исключительно фрукты-овощи, да. Но кому-то другому ж всегда при таких расценках будет соблазн положить на дно тонкий слой коробочек с весёлым порошком для введения в страждущие вены. Или с другим порошком, подымающим в воздух дома. Делов-то: машинка – 200 рублей, стационарный пост – 500…
Но это я отвлёкся. Тут, на выезде из Татарстана в Удмуртию пост спокойный, хоть и занудливый. А Коля тем более пустой идёт, за грузом. Отвечает новоприбывшей барышне:
– Знаю, конечно, весовую. А ты там кем работаешь?
– Да как сказать… Дорожный сервис, короче.
Машина чуть на встречку не ушла, а я со спалки на пол мог грохнуться, вроде рулона линолеума. Нет, потаскушек такого возраста вдоль дорог замечать приходилось, только они и выглядят сообразно. Мужиков, платящих за секс, я вообще не очень понимаю, а давать сколько-то сотен рублей совершенной крокодиле – тут надо быть одновременно щедрым человеком и половым монстром. Ибо физиология, знаете ли. Впрочем, может, шофёр на месте тиражной давалки представляет свою пожилую начальницу-стерву? Чужая душа, говорят, темновата.
Нет, здесь был другой вариант. Особу, севшую к нам в машину, я назвал дамой почти без иронии. Стройная, возраст заметен, но он ей к лицу. Хотя лицо-то и не очень видно с моего ракурса. Только в профиль иногда. Аккуратный такой профиль с ровным носиком. Ей бы завучем работать по воспитательной части.
История оказалась довольно простой, но хронологически смещённой. Обычно всё же раньше девочки стартуют. Работала «в заводе», муж спился, выгнала, он снова женился и пить завязал. Но это уже было сугубо его жизнью. Увольнение по закрытию конторы пришлось на совершеннолетие дочки и финал алиментов. Дочка теперь учится в Казани, а у мамы – постоянные клиенты. Немного и возрастные, помнящие ещё те времена, когда слова «плечевая» и «шлюха» весьма различались в семантическом плане. Одному из них пирожков везёт в кастрюльке.
Дом отремонтировала, дачу строит. Понимая временность промысла, чуть спешит. Вот и Колю спросила:
– Ты как?
Впрочем, это она без особой надежды спросила: Николай её сильно моложе.
– Никак.
Дальше молча ехали, благо весовая рядом. Дама, выходя, меня заметила и ужасно смутилась. Точно я за ней шпионил тайком все последние годы.
Сел вперёд, но с Колей больше не разговорились. Я, например, смотря в почти безвидное окно, cочинял пролегомены к миру, лишённому основ математики. Николай, вероятно, тоже. Даже в Алнашах не остановились перекусить.
Плачущие в ночи
Коля привёз меня хорошо и правильно: к дальнему концу Можгинской объездной. Отсюда уже совсем близко до Ижевска, а там и Воткинск. Удмуртия, считай, Предуралье. Значит, сумерки наши: долгие-долгие. Зимой так вообще сплошные сумерки, кроме ночи. Хорошо, уютно. Только холодно. Второй раз за поездку начал активно замерзать. Причём сразу, рывком: только вышел, и ото всех сторон холод. Вот сумерек уральских мне в Москве не хватает, а безветрию рад. Тут ведь никогда воздух не бывает спокойным. В Удмуртии ничего ещё, а восточней, где горы, – очень даже чего. И постоянная сырость от близости речки Камы. Наши минус десять холодней московских минус двадцати. Да и минус двадцать чаще бывает.
Нашёл чем гордиться. Думаю про вот такое, и мёрзну сильней. А машинки мимо ходят. Редко. Вон Жигули с холодильником, привязанным к багажнику на крыше. Нет, не холодильник это. Там привязан огромный плюшевый медведь. Сейчас эту машинку тормозну. И руку опустил. Там не холодильник оказался и не медведь, а гроб. Нормальный такой, в синей обивке с оборками. Вот почему его за холодильник принял?
Вроде, ничего особенного, ну проехал мимо гроб, а стало ещё холодней. И почти сразу, минуты через три, остановился татарин на пожилом фольксвагене. Сперва не помню, о чём болтали, а потом догнали этого жигулёнка с гробом. Татарин первым высказался:
– Ох ты, блин ведь!
И проведя рукой по лицу сверху вниз, продолжил через секунду:
– А, с другой стороны, чего такого? Естественный процесс. Я на этой машине тещу хоронить возил. Вот на этом сидении, где ты сейчас. Только разложил его.
– Гроб прямо тут ставил?
– Не. У нас же нет гробов.
– А, да. Точно.
– Я сам с Ульяновской области, и жена оттуда же. Приехали в деревню ко мне, а у неё мама померла. Там сказали, перевозку надо ждать сутки. Так нельзя: у нас быстро хоронить надо. Её сын, моей жене брат, забоялся, а я ничего так. Поехал. Уложил тут, едем, разговариваю с ней. Наверное, за всю жизнь так хорошо не поговорил, как пока до посёлка вёз.
Я мёртвых не боюсь. В Афгане был, всё такое. А вот один раз сильно испугался. Живого испугался. Отец у меня пил сильно, но всегда здоровый был. Даже и когда под семьдесят. Ни в кого не верил. Я к нему приезжаю, ни сотовых тогда не было, никого, в дом захожу, а там сосед. Тоже алкаш. Говорит: «Батю твоего в больницу свезли, всего жёлтого». Я туда. Он лежит, вообще никого не узнаёт. Страшный такой очень. И вонь на всю палату. Непонятный такой запах, как яблоки сгнили.
– А, знаю. Бывает при циррозе.
– Во. Врачиха пришла, стоит такая: «Если родственники есть, срочно приглашайте. Он больше трёх дней не проживёт». А у отца сын от первого брака в Хабаровске.
Я тогда как папа был, только не пил сильно, а тоже ни в кого не верил. И вот тут… Ну, вот сказать даже не могу, будто выключатель щёлкнул. Я такой вышел из больницы в сени, а они старые, деревянные. Вышел, значит, стою и закричал. Не вслух закричал, а про себя, но вот настоящим криком: «Аллах, если ты есть, сделай, чтоб отец всю родню дождался!»
Потом уже лекарства возил, какие врач сказала, всё такое. И что думаешь? Папа ещё полтора года прожил. Не пил, ничего. Книжки читал. Верить стал, конечно. Я тоже не выпиваю сейчас, только пиво иногда. По пятницам не матерюсь, не курю.
Рассказ прервался на пафосном, но интересном месте: шедшая перед нами Волга неожиданно закачалась из стороны в сторону, точно лодка на Каме, попавшая на струю от проходящего катера-водомёта, а потом прыгнула с дороги, закрутившись вокруг себя. И так, вращаясь, миновала кювет и высокорослую поросль сухого борщевика вдоль снежного поля. Борщевик красиво падал, убиваемый невидимым пожаром. А машина остановилась в сантиметрах от бетонного столба. Мы притормозили, но водитель-неудачник уже открыл дверь и чуть пошатываясь, стал ходить вокруг. Всё нормально, значит. Ну, может, сделается, конечно, сердечный приступ, но это вряд ли. Теперь у всех автомобили застрахованы. Говорю:
– Эта машина ведь устойчивая, широченная. Зачем её так выкинуло?
– Да хоть какая широкая. Попал в колею – и привет.
Дальше обсуждали сравнительную устойчивость продуктов автопрома разных стран, а потом татарин меня высадил, повернув на совсем мелкую дорогу. Стою, думаю про его рассказы. Так не бывает, это всё из книжки Дениса Осокина. Тут вообще всё из книжек. Один холод настоящий. В самом деле: то ли место неудачное оказалось, то ли ещё похолодало. Озноб по ногам вверх ползёт.
А машин немного, вокруг темнота. Стою, подняв руку и улыбаясь. Транслирую дороге позитив. Так юные друзья-автостопщики рекомендуют. И мёрзну. Даже плейер не включаю – холодно за ним тянуться, перчатки снимать надо. А в промежутках, когда машины пропадали и делалось тихо, мне слышался совсем негромкий плач. Детский такой. Немножко обиженный, тонкий. Хны-хны, хны-хны. Очень похоже на скуление щенка по мамке, но честное слово: ребёнок плакал, я их давно знаю. Вокруг никого, понятное дело. Наверное, я себя жалел и в глубине души подвывал.
Но провожая взглядом очередную иномарку, оставившую меня без внимания, зачем-то глянул чуть левее, где лес. И увидел. Небольшой такой памятник со встроенным в него рулём. Кенотаф, стало быть. На месте чьей-то безвременной гибели. Тут мне сделалось жарко. Точнее – неописуемо мне сделалось. Пот течёт от затылка до пяток, но при этом колотун-бабай обнимает всё сильнее. Я быстро пошёл вперёд, где темно пускай и чуть в гору, зато подальше от этого места. Идя, вспомнил славный фрагмент, присланный мне батюшкой и хорошим поэтом Сергеем Кругловым. Я у него о дивных созданиях узнать хотел, а он мне фрагмент прислал. Из жизни Павла Пустынника. Вот такой: «…Но во время ночного отдохновенЁя было открыто АнтонЁю, что есть другой монахъ гораздо лучше его, и что онъ долженъ отправиться въ путь, чтобы видеть этого подвижника. И вотъ, при первыхъ лучахъ света, почтенный старецъ, поддерживая посохомъ нетвердые члены, отправился въ путь, самъ не зная куда. Уже наступилъ полдень, и, не смотря на сильный солнечный зной, старецъ продолжалъ идти, говоря: “верую Богу моему, что Онъ покажетъ мне раба своего, обещаннаго мне”. Но бoльшее этого чудо: АнтонЁй видитъ странное существо, частЁю человека, частЁю коня, которое на языке поэтовъ зовется иппокентавромъ: увидевши его, АнтонЁй осенилъ чело изображенЁемъ спасительнаго знаменЁя. “Эй ты”, сказалъ онъ, “въ какой части пустыни обитаетъ рабъ БожЁй?” Иппокентавръ, бормоча что-то варварское, и скорее коверкая, чемъ произнося слова, при ужасе старца, старался ласково говорить съ нимъ; протянувши правую руку, онъ указалъ ему желанный путь, и, бросившись въ бегъ по широкимъ полямъ съ быстротою птицы, скрылся изъ глазъ удивленнаго старца. Мы не знаемъ, представилъ ли дЁаволъ призрачное существо для устрашенЁя старца, или въ самомъ деле въ пустыне, обильной чудовищными животными, родятся и такЁе звери. АнтонЁй, недоумевая и разсуждая съ собою о томъ, что виделъ, идетъ далее. Немного спустя, въ каменистой долине АнтонЁй увидалъ небольшого человечка съ загнутымъ носомъ и съ рогами на лбу, а нижняя часть его тела оканчивалась козлиными ногами. Пораженный и этимъ зрелищемъ, АнтонЁй, какъ добрый воинъ, воспрЁялъ щитъ веры и броню надежды. Упомянутое животное принесло ему для дорожнаго продовольствЁя пальмовые плоды какъ бы въ залогъ мира. Увидавъ это, АнтонЁй остановился и, спросивъ у неведомаго существа, “кто ты?” получилъ такой ответъ: “я смертный, одинъ изъ обитателей пустыни, которыхъ прельщенное всякими заблужденЁями язычество чтитъ подъ именемъ фавновъ, сатировъ и кошмаровъ, давящихъ во время сна. Я посланъ къ тебе отъ своихъ собратЁй. Просимъ тебя, помолись за насъ общему Господу, Который, какъ мы слышали, пришелъ некогда для спасенЁя мЁра и во всю землю прошло вещанЁе Его”. – Слыша такЁя слова, престарелый путникъ орошалъ лице обильными слезами, изливавшимися отъ избытка сердечной радости. Онъ радовался о славе Христа и о погибели сатаны, и удивляясь, что можетъ понимать речь обитателя пустыни, ударяя жезломъ въ землю, говорилъ: “Горе тебе, АлександрЁя, вместо Бога чтущая разныя диковины! Горе тебе, градъ блудницы, куда стеклись злые духи всего мЁра. Что ты скажешь теперь? Звери призываютъ имя Христово, а ты чтишь разныя диковины!” Не успелъ старецъ договорить этихъ словъ, какъ рогатое животное удалилось какъ–бы летучимъ бегомъ…»
Так-то. Человек поддерживал посохом нетвёрдые члены, а всё равно не боялся и разговаривал с фавнами по-хорошему. Другие их чертями называли, обижая. Только фавны-то живые были, а эти? Нет, под камнем, понятное дело, никого, кроме зазимовавших жуков и, может, гадюки. Хоронят у нас пока ещё там, где город землю специальную даёт. Но кто-то ж плакал. Пообещал себе, оказавшись тут в следующий раз, глянуть на камушек внимательней и поставить свечку за упокой вдруг почившего младенца. К счастью, больше там бывать не сбылось пока.
А потом остановился грузовичок навроде Соболя, шедший в город Екатеринбург, и провёз меня требуемую сотню километров до Воткинска. Наверное, о чём-то говорили, только не помню. Вот окурки из окон впереди идущих машин красиво летели. Огонёк сигареты, горящей в беспросветной, октябрьской, к примеру, ночи можно спутать с огоньком летящего вдалеке самолёта, а окурок, кувыркающийся по зимней дороге, ни на что не похож. Только на дракона чуть-чуть. Впрочем, драконы у каждого индивидуальные и сравнивать их каждый вправе, с чем захочет. Но искры над снегом красиво порхают. Жаль, недолго. Ещё самолёт видели. Он там давно на заправке стоит, её рекламируя. Но каждый раз неожиданно – вот полетит, и чего станем делать?
Доставив меня к Воткинску, шофёр спросил:
– Тут кладбище рядом. Не боишься ночью-то?
Я не боялся. Вот честное слово не боялся.
Место, где замёрзла Вотка
Саша тогда охранял церковь изнутри. Увидев меня, даже не удивился:
– Ага, привет. Заходи. Сейчас приберусь, чай будем пить. Ну, или это – пофотографируй, например.
У него голос такой специальный, чуть сжатый. Будто он всегда для себя говорит, а кто рядом, тот может слушать, а может постесняться. Я вот слушаю. Церковь, охраняемая в тот год Александром, именуется «Благовещенский собор». Он тут вроде всегда стоял. По крайней мере, путеводители говорят: «Дата постройки неизвестна». Только собор тот был средних размеров, а теперь делается большим. Его при коммунистах забрали под клуб, изломав купол. Через долгие годы всё переменилось. Собор вернули, стали расширять и возвышать, колонн наставили, вбок тоже уширили. И купол сделали превеликим. Саша туда лазил – снег отчищать. И дальше собор в стороны раздвинуть хотят. Ну, правильно ж народ придумал: «Шей да пори – не будет пустой поры». Вольно им.
Пока тут молиться хорошо очень, когда всего один придел открыт, да и то снизу. Будто в катакомбе. А тем более, когда вокруг никого. Только Саша убирает прогоревшие свечи, и я Одигитрии молюсь. Было чего ей сказать в конце этого дня.
Чаю попили во благовременье – и спать. Даже про знакомых сплетен не сводили: я ж в первом часу ночи туда пожаловал, а Саша чуть не весь день огребал поздний снег от дверей. Никогда до того в церкви не спал. Интересно было. Только снов не увидел. Ну и хорошо. А то б думал про эти сны разное. Саша привык, наверное, к церковным снам относиться без фанатизма и робости. Он про свою тогдашнюю работу хороших очень стихов написал. Только это было через год. А тогда просто спали, и всё.
Поутру ж возникли мысли. Воткинск – он ведь только летом простой и красивый. Водитель, едущий от города Перми до города Казани, увидит тут грустное: холмы, потом свалка, затем кладбище. «Автодор» ещё, и дальше километр битого асфальта. Здесь к центру поворачивать надо, тогда сразу будет хорошо. Воткинск это не город, это амфитеатр. Внизу пруд, образованный рекой с правильным удмуртским названием Вотка, а полукругом – сам город. В июле или начале октября можно гулять от центра влево по набережной и, миновав памятник Петру Чайковскому, найти рыбаков. Рыбаки те ловят чебаков. Чебаками тут зовут плотву. И жителей города Воткинск тоже зовут чебаками. Когда чебак ест чебака, получается каннибализм, но это не страшно. Некоторые говорят, будто прозвище «чебак» дано не по рыбе, но по названию ковша, назначенного для вычерпывания горячего металла из печи. Пруд ведь на реке Вотке не просто так организовали. Тут всегда было металлургическое и военное производство. Иногда ещё пароходы делали. Народ интеллигентный, рабочий.
Только всё равно: пускай воткинцев чебаками обозвали из-за ковша, но ковщ-то всяко своим именем обязан рыбе! Думая про чебаков, отправились, конечно, в музей Чайковского. Он тут, на берегу замёрзшего пруда. Говорят, будто Пётр Ильич, сочиняя о Лебедином озере, в уме держал этот вот именно пруд. Запросто. Очень тут хорошо. Вообще, музей тут не про композитора Чайковского больше, но про его отца. Илья Чайковский командовал всеми государственным заводами отсюда до Кыштыма. Это далеко ехать надо, за Урал.
Нынче всё, конечно, получается быстрей. Ранним-ранним утром с предприятия в городе Снежинск Челябинской области выходит большая оранжевая машина, оборудованная цветными мигалками и знаками «Негабаритный груз». Спереди и позади неё движутся автомобили поменьше, тоже сияющие. И ещё беспременно – грузовик с офицерами охраны. Не повышая скорости и не соблюдая дорожной разметки, конвой переваливает через скромные высотой отроги Уральского хребта, к позднему вечеру бывая тут, где Воткинск.
Это ядерный заряд везут. Его в Снежинске делают, а в Воткинске крепят к ракете Тополь. Теперь можно быстро доставлять, куда скажут. Воткинск – открытый город, а Снежинск – закрытый-презакрытый. Более суровый режим только в Сарове. Ну, секретность в нашей стране вообще устроена дивно.
При Чайковском-папе было всё иначе. За Урал он катался в долгие командировки на санях. Или в карете. Но в карете редко: и теперь-то на автовокзале Воткинска укреплена неснимаемая табличка рыжего пластика: «Рейсы могут быть отменены ввиду бездорожья», а по тем временам совсем весело было. И ведь ни телефона, ни интернета. Хочешь узнать новости с дальнего из вверенных тебе заводов – в сани и за Урал, шестьсот вёрст. Думаю, воровали тогда ещё борзей нынешнего: при таком-то переменном надзоре.
А запрягали сани вот тут. На задворках главной усадьбы, около конюшни, сложенной из толстых брёвен, при жизни бывших соснами. Там рядом чайный домик, но он зимой закрыт. Вообще, государство не обижало директора казённых заводов. Усадьба в два этажа со множеством комнат, обильный двор. Учителя для отпрысков французские. Повседневные обеды – и те подавали на мейсенском фарфоре. Только всё, даже пресс-папье, было казённым, с инвентарными номерами. Принял, использовал, трудясь, сдал пришедшему следом. Но содержание и оклад жалования смотрелись не обидно.
Для сравнения: в городе Уфе есть музей писателя Аксакова. Сергей Тимофеевич сам там родился и сколько-то жил, а сын его, Степан, потом работал губернатором. Так вот: дочери Степана Аксакова считались малозавидными невестами и почти бесприданницами. Действительно скромный домик. Анфилада на первом этаже напоминает пустой изнутри позвоночник громадной доисторической акулы. И мебель так себе. Неуютное жильё, тяжёлое.
Нет, Чайковский-папа веселее жил.
В пельменную на речке Вотке мы не пошли, а в кафе «Юмшан» пошли. Там пельмени ели, перепечи и другую финно-угорскую еду с красивыми названиями. Выпили чуть, конечно. Стали про знакомых поэтов сплетничать и творения их читать. Только слова часто забывали. А потом, взяв ещё, направились к Саше домой, смотреть картины Лены Руфовой и дальше сплетничать о поэтах. По дороге часто проваливались в снег и один раз чуть не сбили автомобиль Ауди.
А дома уже никуда не проваливались. Рыжики ели. Музыку ещё вроде слушали или не помню. Хорошо, значит, встречу отметили.
Домой?
Утром, сильно не спеша, двинулись к Казанскому вокзалу. Саша за пивом, а я – на дорогу. Да-да. В Москве из девяти вокзалов один Казанский, а в Воткинске – из одного один. Да и этот почти не работает. Только иногда бурые грузовые составы, похожие на кроткого червяка из прозы Андрея Платонова, подползают к домику с заколоченными окнами, греют себя на солнышке и уползают. Кажется, даже не выгружаясь. Или я просто не видел.
Дальше поперёк рыжих камышей, растущих прямо на железе, к заправке. Странное тут место. Обычно точки вдоль дорог бывают счастливыми или погаными, а здесь – раз на раз не сходится. Можно сразу уехать, а можно полдня висеть. В этот раз получилось сразу. Сузуки с прицепом. Прицеп укрыт брезентом. Думал, напрямую в Пермь: отсюда часто так получается, но оказалось куда ближе. Хотя нормально – километров сто. Он говядину вёз на продажу и думал тоже о говядине, отчего был молчалив. Только когда радио стало говорить про какого-то боксёра-средневеса из Мексики, хмыкнул:
– Я б не смог боксировать.
Подумал: добрый какой мужик. А он продолжил, мысль развивая:
– Я б точно не смог боксировать. Я б обязательно ноги распустил. Ну, хоть подсечку там, лоу-кик. Без ног – разве драка?
Так философски и доехали. В Черновском больше часу висел. Озяб всем организмом. Зато после машина остановилась правильная: тёплая, большая и до Перми. Только водитель, сильно пожилой и морщинами напоминавший о майском огороде, готовом под картошку, нёс околесное. Нет, говорил он связно, для прокурора даже интересно. Очень гордился сыном. Парнишка евоный, Борей звать, с друзьями придумали некую аферу, облегчавшую бюджет коммунального хозяйства города Чернушки. А потом Борька, вот молодец-то, ещё и подельников своих нагнул. Те сами должны остались. Но жаловаться они не станут, по бумагам всё чисто, а стрелять – забоятся.
К заработкам бесчинного свойства я отношусь ровно. У самого была добрая приятельница, получившая в самом начале девяностых годов первый капитал через газеты бесплатных объявлений, где она брала под сироту. Вот просто отсылала в «Скандалы и секреты» или, например, в «Зеркало» объявление: «Срочно требуется помощь для лечения неизлечимой болезни почек у малыша семи лет от роду. Отец ушёл из семьи давно, дедушка с бабушкой у меня на иждивении. Не дайте погибнуть!» Потом магазинчик задёшево купила, дальше – ещё один. Ничего, десять лет богатой жила, хоть и восемь классов в анамнезе. Дальше разное с нею было. Плохо случалось, когда кризис и наркотики сходились в одной точке времени. Тогда её, бывало, подбирали с улицы Коммунистической, лежавшую. Теперь стало обыкновенно: у Аньки деньги есть и у всех тоже есть. Ровный мир опять.
Главное – никто не умер, только уж очень противно водитель с огородным лицом сынулей хвастался. Украл – молчи. Так писателю Гиляровскому дядька Китаев говорил. Хотя когда седьмую заповедь писали, бюджетов не было и Госзаказа тоже. Овец ведь Боря не ворует, шатров чужих не жжёт. Но ехали уныло, точно зуб на верхней челюсти болел.
А дальше появился Урал. Наши горы – они невысокие, даже сами себя ниже. В смысле, этот, западный склон положе и медлительней склона восточного, отчего и кажется малозначительным. Зато Урал тут грядами – уступ за уступом. И далеко так валы идут. Будто шторм на Чёрном море замёрз, не успев стихнуть.
Здесь государство получило от меня взаймы два часа времени. Раньше переход из одного часового пояса в другой был постепенным: в Кирове и Ижевске время отличалась на один час от московского и на один час от пермского. В разные, конечно, стороны. А теперь у них время с московским одинаковое.
Шофёр ещё чего-то говорил про сына, и я ему несознательно отвечал. А сам глядел вправо или вперёд: лес, гора, гора, покрытая лесом. Лес под горой. И реки. Сперва аккуратные, небольшие, а за ними – Кама. Мост и город, где провёл много предыдущих лет жизни.
Wi-Fi и мушкетёры
В Перми миновала неделя. Писал разные бумажки, ставил росписи. Одну даже ручкой Паркер. Ещё ходил, снова чего-то писал. Много дел получилось. Бумаги шуршали, снег поскрипывал. Перемещался чужим автомобильным транспортом из одних мест городского центра в другие. Обратно двинулся второго марта. Только весной совсем ещё не пахло. Видел, идя к остановке «Цирк», грача. Ну, так они теперь вроде совсем на юг не улетают. Или не все улетают. У них, наверно, споры по весне:
– А ты не патриот родных помоек, а я вот патриот родных помоек. Она, помойка родная, сколько хочешь наших прокормит.
– Где прокромит-то? Куда серого Серого дел? Котам скормил? Летел бы он с нами, был бы жив. Ты и грачат своих туда же приучаешь: сидят, мир не видят.
– Зато меня граждане любят и зимою больше кормят. А вас за грачей считать не будут скоро.
Зря они разве весною галдят? Конечно, вопросы решают.
Шёл я к остановке «Цирк» не просто так, а к знакомому дальнобою Валерию на фуре МАН красного цвета. Никогда больше. Вот не понадейся я на этого доброго человека, к семи утра стоял бы, радостный, за Красавинским мостом, удерживая руку параллельно. К часу дня – Афанасьево, к ночеру – Киров на Вятке…
Теперь вот грузились в трёх местах по часу, я ещё и кабель таскать помогал: друг всё ж выручает. Потом вытаскивал кабель, ибо вглубь фургона следовало загрузить мебель. Я б сказал – мебельное крошево хрущёвских времён, но хозяину с хозяйкою, похожим на дрожащих опят, видимо, шкафчик, диванчик и прочий комод были дороги памятью. У кухонной тумбы на выходе из подъезда отвалилась дверь. Всё равно погрузили. Подмосковье, где у них дети, ждёт эту мебель. Старичков-то наследники пристроят, а скарб весною поедет на дачу, где вскоре будет работать дровами. Да и не жаль так-то. Бабушке с дедушкой этим предстоял самолет, чему они трогательно радовались. Хорошие вроде люди, но зачем у них мебель такая хрупкая и тяжкая?
Взяв ещё железяк в микрорайоне Парковый, тронулись. Город, таким образом, покинули в шестом часу вечера. Вообще, не страшно: государство ж мне скоро два часа вернёт, значит, теперь три; 15–00, то есть. До Кирова чуть больше пятисот километров, МАН это вам не КамАЗ, сотню в час можно держать, к ночи будем. При таком раскладе срывалось полуважное дело в городе Омутнинск, но сие оборимо.
Только напрасно я это придумал. Сначала мы долго обедали на Канарах. Таким словом сперва водители дальнего следования, а за ними и прочие обозвали комплекс зданий, построенный возле озера у Краснокамска. Летом там хорошо, а зимою кормят. Вкусно, по деньгам подходяще, но зачем час-то целый трапезовать? Впрочем, дальше веселей не стало. Валера упорно держал скорость в 40–50 километров в час, а на деликатный вопрос про ходовые качества автомобиля отвечал:
– Меня ж раньше четверга в Москве не ждут. Кабель вообще в пятницу разгружать. А под погрузку – в понедельник.
Я изобрёл себе план номер три. С такой скоростью – да, наверняка, поспавши часика четыре где-нибудь, мы утром будем именно в Омутнинске. Сделаю там дела – и в Киров. Тоже хорошо ведь. Хорошо, только опять мимо. Перед Афанасьево, где течёт маленькая совсем Кама, Валера жизнерадостно потянулся:
– Щас ка-ак встанем! Чайку накатим, и спать. Завтра раньше десяти меня ни одна собака с места не сдвинет.
Пацан сказал – пацан сделал. В центре посёлка свернули направо, где кафе. Там квадратная площадка огорожена стеной, большая. Постоялый двор такой, только без номеров: покормить – покормим, а ночуй в кабине. Тут с ночлегом вообще грустновато. Ровно напротив кафе большой рекламный щит: «До европейской гостиницы осталось всего 260 км». И адрес кировский.
В кафе мы не пошли. Чаю попили, Валерий бутербродов достал, я пирожков маминых. Тем и сыты. В МАНе двухъярусный спальник. Влезши наверх, стал крутиться. Я ж не спать хотел, но ехать. А когда человек себе заранее придумает и всё пойдёт не так, то этот человек грустит и у него приключается бессонница. Только я от мыслей мало не спал. Я потом начал не спать от Валериева храпа. Проводил бы кто специальный чемпионат России, он бы непременно в финал вышел. Там бы, может, и проиграл лайнеру ТУ-154, но в финал бы точно вышел. А ещё я за сравнительно долгую жизнь заметил: или человек храпит, или у него ноги сильно воняют. Видимо, природа запрещает схождение в каждом существе более одного качества, нетерпимого для окружающих. Так вот: насчёт Валеры произошла ошибка. Или, может, он носки долго не стирал. И окошко не откроешь: за бортом минус пятнадцать. Кто-нибудь экстремальный, наверное, стянул бы с мужика носки и вложил в его же ротовое отверстие, решив две проблемы разом, но такого человека рядом не нашлось.
Фрагментами поспал до четырёх утра, а дальше совсем расхотелось. Спускаясь, разбудил случайно Валерия. Или он сам на минутку проснулся:
– Валер, я пойду? Уеду, так уеду, а если чего – подберёшь?
– А? Ну, да… Это… Пока.
Вот почему так: Валерка, получается, меня и кабель с мебелью грузить заставил, и на сутки задержал, и выспаться не позволил, а я к нему всё равно хорошо отношусь. А два косых взгляда иного человека вызывают долгую обиду. Почему-почему… Потому что дурак ты, Андрюша. Эмоциональный и выпивающий.
Отправился в кафе. Оно тут круглосуточное, дивное. Два зала. В первом, где водка, сидела компания из трёх мужиков. Точнее, один сидел, один лежал ухом на столе, а третий бегал и чего-то реготал официантке. Она же – бармен и продавщица. Я прошёл во второй зал, там было тихо, светло. Сел, опасаясь немного. Тут надо пояснить: в Перми я продал квартиру, и с собою у меня было несколько миллионов рублей. Много больше ста тысяч долларов, по крайней мере.
Теперь надо пояснить пояснения. Квартиру продавала риэлторская фирма. Оттого быстро всё получилось – неделя, и будто не было жилья. Я только бумажки подписал. И деньги вёз не наличными, конечно, а спрятанными в пластиковую карту надёжного банка. Только всё равно жутковато. Вроде бы страна хорошая, раз вот так вот можно перевозить крупные суммы, а вроде и неспокойная, говорят.
Увидев на стене этикетку из клейкой ленты «Бесплатный Wi-Fi», не поверил. Тут, в кафе, даже туалета нет. На улице есть, а в кафе – нет. Хорошо сейчас минус пятнадцать, однако в декабре бывают и сорокапятиградусные праздники.
Достал нетбук. Сеть действительно присутствовала и была очень быстрой. Мне через год сходную историю рассказывала Женя Вежлян. Только она видела беспроводной интернет задаром в грустном кафе Калужской области, откуда до Москвы всего 200 километров, и там было лето. Здесь, напомню, до гостиницы сто пятьдесят миль через реки и леса. Холодно за окном. Но радиоволны, конечно, не замерзают.
Вот придумывал бы я компьютерную игру, где надо построить кафе, так в этой игре опция «Бесплатный Wi-Fi» ни за что б не ставилась раньше, чем организация в заведении тёплого санузла. На обратное у меня просто фантазии б не хватило. Интернет есть, а рук вымыть негде.
Спросивши винегрету и пельменей, начал смотреть в маленький экран. Для чего-то нашёл страницу Юрия Ряшенцева на сайте «Журнального зала». И пространство стало похожим на бутафорский кабачок из «Трёх мушкетёров». Не хватало только второго этажа, где миледи. Тогда, в семидесятых годах, вокруг был странный мир, от него придуманная Франция, где худшим злодеем был обаятельный кардинал, только и спасала. Теперь вот интернет заместо неё придумали.
Два раза чай попил. В холод идти не хотел, но зачем сидеть, когда ехать надо? Ладно б хоть спал, а просто так время расходовать – ну его. В ближнем к выходу зале мужик, лежавший ухом на столе, теперь держался прямо, но взгляд его напоминал про рыбу карася. Другой, ранее носившийся по залу, теперь сидел справа от кассы, опираясь на правую руку. А левой, обутой в кожаный тапок, проделывал медленные пассы над бритой головой. В детских мультиках такими рисуют раков-отшельников. Когда мимо него проходил покупатель, рак так же неспешно тянулся к его штанине. Однако ног тапком не задевал, очевидно, боясь пинка. Третий собутыльник, бывший самым трезвым, компанию покинул.
Зато к стойке последовательно обращались четыре других человека в чёрных куртках, джинсах и шапочках. Двое из них спросили пакетиков кофе три в одном, по шоколадке и китайскую лапшу в упаковке. А другие взяли по бутылке водки. Ну, понятно: первые на смену, вторые со смены. Оборот курток в природе.
Где все работают – не знаю. Тут, например, большая лесопилка. А в сенях (не знаю, можно ли сказать «в сенях кафе», но по другому разве скажешь?) висело объявление: «Городская больница города Афанасьево приглашает на работу кардиолога. Оклад – 7 000 рублей. Предоставляется жильё». Участковому терапевту широкого профиля только надбавки платят вдвое больше, плюс сельский коэффициент. А требуется ведь специалист, значит, потерпит. Думаю, за должностью кардиолога в Афанасьеве стоит предлинная очередь, и все местные жители получают квалифицированную помощь при заболеваниях сердца.
БАМ-бам-бам
Опять раннее утро, ночь почти. Рассвет в это время можно, конечно, выдумать, но его ещё нет. Холодно. В Саратове было теплей, хоть и февраль. И фонари там рыжие. А тут они светят, точно из-под воды. Хотя сверху. Значит ты – на самом-самом дне, где холодно, темно и злые щуки.
И снова была мне ГАЗелька. Ровно до Омутнинска. Это ведь рядом, соседние райцентры. Хотя тут, ближе к Уралу, некоторые районы больше центральных областей. Водитель Витя жил на БАМе. Так называют район Омутнинска, состоящий из немецких бытовок, по какой-то причине не доехавших до славной стройки времён Ильича Второго, Доброго. За прошедшие десятилетия жильё, по идее рассчитанное лет на восемь, срослось с землёю. Газ провели, гаражи пристроили. Нравы только мало переменились.
Когда-то, в апреле 1994 года, одновременно со снегом тут сошёл асфальт. Он тогда почти во всей Кировской области сошёл. Потихоньку, конечно, восстановили, но в городах Котельниче и Омутнинске новое покрытие укрепляться не захотело. Будто трансплантат, отвергаемый кожей. Котельнич, где очень большая ИТК, просто сделался помехой на пути большегрузов, а Омутнинск, город, обладающий несколькими, местами заключения, но вообще-то интеллигентный, снабжённый собственным НИИ бактериологии и крупной воинской частью, вдруг стал рассадником мелкомасштабного бандитизма. Фуру, переваливавшуюся с боку на бок не быстрее пешехода, окружали на двух-трёх жигулях, били водителя, резали тент. Магнитолы, конечно, воровали. Шофера стали ходить тут колоннами или просто объезжать город. Здесь, в отличие от Афанасьево, так и не появилось трогательной индустрии возледорожного питания.
Потом кого-то убили, кого-то посадили в колонии Пермского края и Атлян. Теперь выжившие потихоньку освобождались. Витю сей жизненный опыт миновал, и оттого он был словоохотлив:
– Я отца почти не видел. Мне, считай, двадцать шесть, а у него общий срок двадцать шесть. На будущий год опять выходит намаленько. А чо? Поддаст, накосячит, и всё. Я так-то на улице порядок навёл, пока здоровый был. Там чо, ханыги одни. Дядя Коля помог. Ну, он мне, типа, отчим. Я его дядя Коля зову. Так-то батей даже звал, но он, как вышел, нас с матерью выгнал. Я так-то не обиделся, ничо. Его дом ведь.
– А он за что сидел?
– Да за меня, можно сказать.
– Как так?
– Ну, как… Братан мой, тоже Витька, – он дяде Коле родной, купил мопед. Я скинулся, дядя Коля скинулся. Я тогда много зарабатывал. В автосервисе работал. Короче, купил мопед, мы собрали его, всё как надо. На следующий день приходим – мопеда нет. Его отчим, ну, дядя Коля, пропил. Я ему говорю: иди забирай, деньги потом отдашь. И Витька тоже на него забычил. Он его так-то боится, а тут деловущий такой стал. Дядя Коля из комнаты вышел, потом обратно заходит. Я в кресле сижу, не шевелюсь, ничего. Он меня сзади обошёл и к Витьке идёт. И у него молоток в руках. Я встал, его за руки держу, за дверь толкнул. Он вышел, я опять сел. Смотрю – снова заходит. Я встаю и чувствую, ноги не держат. Только толкнул его опять, а у меня руки в кровище и судорога началась. Такая: я в сознании, всё понимаю, а меня вообще пополам согнуло. Витька орёт, этот тоже перепугался. Там, видать, как получилось? Ну, на экспертизе окончательно не выяснили, но, думаю, он меня молотком стукнул еще, когда сзади проходил. Я или сознание потерял, или фиг знает. Короче, не почувствовал ничо. А он балда был, тоже не помнит. Сам меня в больницу свёз. Явку с повинной написал. А чо там? Дело, считай, по факту возбуждается, по заявлению врача. Я на суде его простил, так-то. Мне, главно, надо было в армию через две недели идти: я до этого был, типа, единственный кормилец – мать пенсионерка по вредности. Тут забрать должны были. Ну, они с дядей Колей расписались. А нифига. Я на суде был уже с пластинкой в башке. Вот. Ему пятёру дали, трёльник отсидел. Пришёл, говорю, нас выгнал. А я ему в вагоне всё сделал: ограду каменную, гараж. Двор плиткой выложил. Ладно, чо.
– И где сейчас живёте?
– Да у бабы у моей. Она учительница, недавно закончила. Красивая такая. А всё равно дура. Тут фигак: клеим, такие, обои. Я чо-то начал всякое говорить, она мне шпатель на голову уронила. Вот спецом точно. А у меня характер такой: я без баб не могу. Водку не пью, ничего, а без баб – никак. Она про это вроде знает, а всё равно бесится. У меня, главное, перед этим пластинка в башке съехала – я вон тут об дверь ударился, видишь, где порожек над дверью? А тут ещё она меня шпателем…
Короче, нескучная жизнь шла на посёлке БАМ.
Там, где Омутнинск только начинался, заехали на склад, выгружать квадратные ящики оконного стекла. Ждали нас двое похмельных работяг, похожих на вертикальных динозавров из мультфильмов студии Диснея, и мастер. Или, может, начальник смены. Витьку словно заменили. Будто в кожу этого человека разом вселился другой. Да и не совсем человек даже. Нет, рассказывая о своём житье, он тоже, понятное дело, иногда выражался. И я, спрашивая, наверно употреблял мат: не для связки слов, а там, где короче получается. Но тут, на базе, они меж собой начали говорить ухающим и гыгыкающим каким-то диалектом. Были человеки, а стали гамадрилы. Ржут, хрюкают. Ни слова в простоте. Вот можно ж хоть о семье спросить по-людски, так нет – заковыристо надо. Я, вежливо попрощавшись, пошёл до института, где были дела. Ничего интересного, однако, пару важных бумаг составили, и одну хорошую барышню я сговорил к нам работать. Она и сейчас в Подмосковье, все довольны.
Свезли меня на трассу около станции электронного наблюдения. Там непрерывно вращается овальный локатор, точно дед крутит, крутит над головою неводом, а в море его закинуть боится. Может, рыбки золотые надоели.
Спустя пристойное время остановилась чёрная Волга. Тип автомобиля почти вымерший. Нет, бегают ещё, конечно, однако, чаще всего трудятся в таксомоторных фирмах бедных городов. И состояние у них невзрачное. Эта же – будто месяц назад с конвейера завода ГАЗ, где, вообще-то, о подобных машинах давно все забыли. Значит, ходит автомобиль под начальником младшего пенсионного возраста: он о таком мечтал, начиная слесарем на комбинате в Кирово-Чепецке.
Угадал. Только самого шефа в автомобиле не было. Он, выписав сам себе командировку, велел шофёру отвезти его в Афанасьево и до пятницы не приезжать. Приказ был исполнен в точности. Только утром, отрезвев, директор сделался меланхоличен. Может, не тем похмелили или задели грубым словом. Из рации, пищавшей не на милицейском и не на дальнобойном канале, по временам звучал матерный рёв, требовавший от Сашки, мать-его-водилы, немедленного возвращения.
Тот, покуривая, отвечал в пыльную решётку:
– Давай-давай, ругайся. Вот как хочешь меня обзывай, только залупой чёрной не обзывай. А то оближешь – обратно белая станет.
– Уволит ведь, – говорю.
– Дак, он завтра и не вспомнит.
Треть часа спустя мат утих. Значит, со второй попытки удался опохмел. Ехали мы, оказывается, в Белую Холуницу. Там пруд красивый, старинный. Меньше Воткинского, конечно, но всё равно хороший. Летом с губернаторскими яхтами, например. Саша начал рассказывать:
– Еду я этим августом, числа двадцатого, на велосипеде. Там, на пруду, место такое…
Он дальше говорит, а у меня получился стопор. Почему он на велосипеде? Он ведь на чёрной Волге! Разве водители чёрных автомобилей могут управлять велосипедами? Бывает такое: дурная мысль залезет в голову сама, и всё испортит. Пока стряхивал морок, утратил нить шофёрова рассказа. Нет, поддакивал в такт, смеялся, где он смеялся, однако, смысл упустил. Велосипед проклятый всё испортил.
Раз внимательно слушать не получилось, стал думать про недоразумения. Их на белом свете много. К примеру, река Белая Холуница, где пруд, стала так называться именно за недоразумением. Чёрная речка – пожалуй, самый распространённый топоним в местах, где поселились восточные славяне. Чаще никакое название не встречается, а столь же часто бывают сёла Ильинские и Новые деревни. Где торфяник, там Чёрная речка. Вот и Чёрную Холуницу сделали чёрной за цвет воды. А Холуницей – просто так. Рядом возникло село. Теперь оно грустное совсем, домов шесть или одиннадцать жилых всего, да и в тех рано вечером гасят свет. Белую же Холуницу назвали, дабы отличать от Чёрной. Хотя она не белая, конечно. Зато вокруг неё выросло не село, а целый город. Там есть старый завод и музей старого завода. И много столовых, где вкусные пельмени. Бедность там обычная, похожая на бедность во всей Кировской области и Удмуртской республике. Без эксцессов и фанатизма.
Саша, чью историю про велосипед я так и не расслышал, высадил меня подле автостанции. К двери тропинка проделана сквозь снег. Внутри скромные кассы и большая стойка, где сидит дама в шали. Её можно, немножко загримировав, снимать в исторических фильмах про Вятку. Дама, однако, продавала билеты в туалет по восемь рублей за штуку. Высыпав мелочь, пошёл, куда был указатель. А она вдруг за мной:
– Вот смотрите, – и став в двери указует, – тут бумажка висит, если по-большому захочется.
Мужик, шедший из заведения вон, испуганно шарахнулся. Может, она меня за ревизора приняла – по красной куртке?
Тронный зал и предбанник (не скажешь ведь «предсортирник») разделялазанавеска из плотной ткани, фиксированная к простенку гвоздями. Унитаз оказался вмурованным заподлицо, дабы клиент мог орлом сесть и не чувствовал угрызений про «ногами на сидение не становиться». Впрочем, и сидения, конечно, не было. Такой вот реликт эпохи. Жаль, в музее завода его не представят.
Автостопить расхотелось. Совсем рядом длинный город Слободской, где шьют шубы из лисиц, а дальше – беспрерывные посёлки до самой Вятки. Тут ведь русские давно обитают: больше тысячи лет. Только вот не разбогатеют никак. Пельмени, салат, немного граммов крепкого и томатный сок обошлись рублей в сто двадцать. И билет до Кирова столько же. В автобусе собирался грустные стихи писать, но, конечно, уснул. А проснулся уже в темноте, почти в Кирове. Только позвонил Маше Ботевой, а уже опять автовокзал.
Юные. Туристы
Киров – город красивый. Вдоль набережной – очень красивый. Только в этот раз я его тоже не увидел. Нет, бордовый дом с химерами, подаренный купцом Булычёвым своей дочери, я, конечно, пофотографировал. Говорят, в свежевозведённом здании жителей Вятки поражали более не химеры, а водопровод с горячей водою и собственный телефон. Там даже сейчас, наверное, телефон есть и водопровод. Всё-таки ФСБ тут размещено. Им такой дом вполне.
Но сами химеры не страшные. Тем более, они и не химеры, а горгульи. И вывеска у ФСБ не страшная. Мы другую страшную вывеску видели. На ней написано ГКОГАУ. Эти существа, наверное куда страшнее химер и фээсбэшников. Приезжаешь в город, а там – гкогаы. Бр-р.
А потом опять хорошее место нашли. Кафе «Ботаник». В нём расположены стеклянные стулья. Дай дураку стеклянный стул – он и стул сломает, и руки порежет. Я вот не порезал, значит, не дурак. Ещё в том кафе есть коктейль «Веслом по морде». Или «Удар веслом» – точно не помню.
Представляете? Подходишь к стойке и говоришь:
– Мне «Удар веслом», пожалуйста!
– Канешна, тарагой!! Нищиво для тибя нижалка!!!
И тыдыщь. Нет, мы там обычное пили. Медовуху, например.
А вписала меня Мария на Станции юных туристов. Вот кто скажет теперь, будто я не юн или на туриста не похож? Окна станции, располагавшейся на первом этаже весьма унылой хрущёвки в добром районе, назло двадцатиградусному холодку были гостеприимно распахнуты. Это нормально, может, туристы так тренируются. А на близком расстоянии окна те издавали удивительный аромат горелой пластмассы. Тоже нормально. Например, туристы газовую атаку в Антарктиде отрабатывали.
Только на самом деле – никакой романтики. Мальчик Саша, дежуривший в ту ночь по станции, решил приготовить в микроволновой печке «Самсунг» кукурузных хлопьев. Теперь вот микроволновку он ремонтировал, а окна пришлось широко открыть. Александр немедленно предложил мне купить ароматических смесей, «он знает у кого». Вообще, парень выглядел довольно безбашенным, отчего саратовской конопли я ему зажилил. А коньяку да, выставил. Вписка всё ж.
За столом невнятной формы, кроме дежурного, располагалась барышня. Очень скромной комплекции барышня, черноволосая. Я её принял, конечно, за девочку мальчика Саши, но удачно ошибся. Она тут тоже вписывалась. Зовут Ириной, двадцать восемь годиков. Учится в Литературном институте. Живёт то в Минске, где тёща и бывший муж, то в Нижнем Тагиле, где родители. Теперь вот детёныша на поезде отвезла в Тагил, а сама не торопясь поехала на сессию. Без фанатизма так: в Перми погостила, теперь вот на чуть-чуть заглянула в Киров.
Замечательным в Ирининой внешности был нос. Я долго боялся на него смотреть: ясно ж – хозяйка его стесняется, а тут начнёт пялиться сторонний дядька. Впрочем, всё разрешилось к лучшему. На какой-то минуте разговора Ира произнесла:
– Мой аристократический нос…
Смысла фразы, конечно, не помню, но это и ни к чему. Зато теперь глядеть можно невозбранно. Маша немного поворчала о грядущем нашем пьянстве, но потом, когда окна закрыли и стало теплей, успокоилась. Смотрели фотографии с выпуклого экрана. Там спасатели из этой вот станции провожали крестный ход. Из Кирова в Великорецкое идут долго. Туда-обратно получается дней шесть или даже целая неделя. По жаре, и алкоголиков ещё много. Спасателям часто приходится спасать. Они молодцы.
А потом Ирина стала петь об изломанной кукле. Очень меня удивила. Эту песню я слышал несколькими месяцами ранее в Екатеринбурге у сестрицы моей, Инны Домрачевой. Сентиментальная такая мелодийка, вроде лимонада. Мне другие нравятся, но эту запомнил. В плейер записал. Когда лето, включал её часто – лимонад ведь на жаре особенно хорош. Дослушав, спросил:
– Ир, а ты её откуда знаешь?
– Как откуда? Я её и придумала. Слова Яны-Марии Курмангалиной, а музыка – моя.
Ничего себе. Разговор тихонько перешёл на ближние планы, а потом мы с Ириной решили ехать вместе. Куртка у неё светлая и тёплая, подходящая зимнему автостопу. Ботинки правильные тоже, без избытка каблуков. И даже термобельё в рюкзаке, чему барышня вдруг смутилась.
До сессии ей оставалось больше недели, а мне в Москву вообще не хотелось спешить. Опять-таки по жилищным делам. Свою квартиру в Подмосковье мы покупали у двух еврейских тётушек. Их папа был сильно знаменитым профессором. Правда, знаменитым: в медицинском институте почти двадцать лет назад нам про него уже рассказывали. А потом профессору стало девяносто семь лет, отчего он скончался. Дочери ж его, дети поздние, оказались странно приспособлены к жизни. Собственно, и профессор миллионов не скопил, однако, будучи уроженцем города Новогрудок и побывав на какое-то время в заенисейских краях, дочек поселил в Москве. Да ещё и свою квартиру им оставил во благовременье.
Человек он был хороший и, наверное, попал в профессорский уголок еврейского Рая. (Расположение прилагательных в предложении именно таково: еврейский уголок профессорского Рая к собственно Раю отношения иметь не может.) Так вот: надеюсь, в этой локации нет окон, глядящих вниз. А то снова не Рай будет деду.
Дочки немедленно после его смерти перессорились. Старшая, Рахиль, к раннему пенсионному возрасту имела в анамнезе развод, кандидатскую степень и совершенно национальный взор, полный тоски по непутёвым детям. Дети, впрочем, жили в США. И было их ровным счётом один. Девочка тридцати трёх годиков. Младшая ж наследница спилась. Точнее, сама она ещё держалась, трудясь в детском саду логопедом, а вот дочка её светила похмельной харей из окна примятого киоска на Ильинском шоссе. Есть в тех краях смешной реликт эпохи. Лицо дочки, хоть и отмеченное змием, сохранило средиземноморские линии, сильно отличавшиеся от привычных черт торговых тёть с Кавказа. Практически мечта антисемита.
Зато её мама, в разговорах на посёлке называвшаяся Людмилой, а по паспорту – не знаю кем, свою образованную сестру здорово обманула. Дед, будучи марксистом-идеалистом, завещанием побрезговал. Дети ж меж собой всегда договорятся? Дочурки мои славные? Угу. Договорились. Интеллигентной Рахили теперь доставалась лишь третья часть квартиры, отчего нам предстояли техничные мучения. Сначала дамы склочно и медленно вступали в наследство. Затем пошли разговоры о «пусть в договоре будет написано так-то и так-то, в оговорённых долях, а на самом деле вы мне так просто чуть больше заплатите». И много других элоквенций. Про одну эту сделку можно написать роман. Только не хочется и отвратительно. Это ж беда нашей российской литературы – быт. Начиная с Достоевского, трижды величайшего. И Зощенко тоже прекрасный, но зачем он так? Вот Лимонов Эдуард (ух, как посыпались-то имена) правильно ж написал: в городе Париже ещё в семидесятых годах ХХ века четверть домов не имела ванных комнат. И чего? Кто-то рыдал там от этого? Ну кого можно бытом-то испугать? Съемная квартирка, так съёмная. Пахнет сардинами? Пускай. Это ж русское такое – мечта о доме. При неумении этот дом чуть обустроить. Обрёл наш человек жильё, и сразу бежать из него хочет. Едва пару лет выдержит. Ладно, пока ещё ремонт идёт и молдаване с расценками обманывают. Но потом – тоска беспросветная: «Неужто сие навсегда?» И дальше по городам. Но это мало кто, понятное дело. Другие просто грустят. Дом не любят, себя не любят. Ладно, когда пьющие, те хоть внуков любят. Вот и скучно жить – хоть на бегу, хоть осевши.
Перед самым моим отбытием Рахиль увезла вещи. Дабы сестре не достались, видимо. Иных мотиваций доискиваться не след. Хорошие предметы после Семёна Семёновича тоже остались, конечно: двухтумбовый стол и компьютерное кресло – полный тем вещам перечень. Книги, разумеется. Прочее являло собою гранёные обломки полувекового возраста и совсем уж трогательные по нынешним временам ковры. Таджики очень удивлялись, загружая Татру. А хозяйка бегала до четвёртого этажа и снова вниз:
– А где мои пакетики? Они были в красной сумке!
– Рахиль-Семённа, та сумка теперь под шкафами, чего вы раньше молчали?
– Ой, вам придётся выгрузить всякую мебель, там мои пакеты в красной сумочке!
– Рахиль-Семённа, давайте мы Вам наших пакетиков дадим?
– Да, но там МОИ пакетики!
И т.д.
А кресло и стол оставила Рахиль Семёновна. Забыла, видать. Или просто добрая, а мы не оценили.
В общем, история с продажей тянулась неторопливо, и я стал думать про иные районы Подмосковья. Теперь призрачные контуры будущей квартиры возникли около Реутова. Но и там дела оставались неясными, а финальный ответ должен произойти вот-вот. В общем, от большеглазых тётушек, выправивших наконец продажные документы, я откровенно бегал. По официальной версии: «уехал за деньгами, их ему много где собирать надо, когда вернётся – сразу устроим сделку».
Вот такие мы с Ириной, оба неопределённые, и решили продолжить дорогу. Прямо тут, на станции юных туристов, и решили: правильное место для этого дела. А спали все на четырёхэтажных нарах. В иллюстрациях книжки Волкова про Семь подземных королей эти самые короли так отдыхают между царствованиями.
Очень длинная глава
Утро было нехорошим. Я даже порывался ещё поспать, но Маша, обычно весьма понимающий человек, почти обиделась:
– Мы так не договаривались, ты чего?
Ирина тоже вдруг торопилась. Дорога показала: она не зря торопилась. Но это потом было. А пока мы кофе попили в простейшем вятском заведении. Там даже в стекляшках иногда хорошо варят. И утром тоже.
Попрощались с Марией, грузили себя в автобус. Тут опять всем наши рюкзаки не понравились, хоть и стояли мы с краю площадки. А девочка из политехнического громко хвасталась в телефон на том русском языке, где слова давно утратили свой исходный смысл:
– Нет, ты чего? Мы пока не встречаемся. Тусуемся вместе, вчера в театр ходили.
Двадцать один слог ради простой мысли. Её не встречаемый парень высказался б лапидарнее: «не даёт».
Кондукторша этой машины была совершенно пьяна. Такой характерный выхлоп ощущали мы при её приближении – смесь вчерашнего и опохмела. После остановок, быстро-быстро всех обилетив, бежала к водительскому месту. Стояла там чего-то, говорила. Нормальная, вроде. Постарше Ирины, помладше меня.
Стоит она, с водителем болтает, а салону в зеркале видно её лицо. Только не всё, а, мне, например, губы. Они постоянно улыбались сначала. Потом кривиться стали и трубочкой делаться. А потом она заревела. Там есть относительно длинный перегон в гору – Киров рельефный очень. Вообще, не слишком длинный город, но по пробкам – длинный. На следующей остановке опять никто не вошёл, и мадам плакала ещё дольше, чем намеревалась. Потом успокоилась, сделавшись, однако, пожилой, некрасивою. Глаза от всех прятала.
От автовокзала до города Орлова мы спали в рейсовом ЛиАЗе, и ничего не происходило.
Потом тоже ничего не стало происходить. Дорога там идёт вокруг города, не касаясь. Мы, конечно, вышли у самого его начала: зачем нам в середину? Вот и попали на объездную. Поначалу стояли радостно и даже жигулями побрезговали: машина шла к ближайшей своротке в город. Потом ещё одними жигулями побрезговали, тринадцатой модели. Ну и зря. Ведь знаю: объездную дорогу следует проходить короткими перебежками. От поворотика до поворотика. А долгоиграющие машины надо ловить на трассах. Тут нам останавливаться все и перестали. Сильно надолго. А день ледяной был. Может быть, даже самый холодный за всю мою поездку. Я стоял, руку правильно держа, а смотрел на Иркин нос. Всё равно он непременно должен зябнуть на этаком-то ветру. Но девушка стала прыгать и жаловаться на пятки. Нос длинный, пятки маленькие, а мёрзнут именно они.
Я ещё много всякой ерунды думал: надо ж было от холода отвлечься. Затем и думать перестал. А Ирка прыгать остановилась. Мы совсем отчаялись, в город хотели пойти, но куда тут пойдёшь, когда ноги сделались вроде кочерёжек? Зато остановился красный Фретлайнер. Мы к нему, наверное, очень смешно бежали, переваливаясь. Рюкзаки ж ещё.
Машина шла в Яранск. Получается, до Котельнича нам вместе. Вот интересно: успеют за эти сорок километров ступни обрести забытую чувствительность к миру или нет?
Мы с водителем, катившим аж из самого Иркутска, поначалу обсуждали местную топонимику. Тут деревни все называются во множественном числе: Халтурины, например, Ивановы, Коромысловы. А отчего так, ни я не ведал, ни он.
А потом мы стали любоваться Ирой. Лёжа на спальном месте, укрытым грязным покрывалом с плохо различимыми контурами сиреневых птиц – порождений беспощадной фантазии китайских текстильщиков, – являла она собою чистейший образ восторга. Хоть вызывай дух художника-академиста и сажай его писать аллегорию. Конечно: тут любой обрадуется: ты наверху лежишь, а машина обгоняет маленькие КамАЗы. И урчит. Будто едешь в голове большой и тёплой панды.
Мы даже подумали: может, девочка первый раз стопом движется? Нет, оказалось: во Фрете да, первый, а вообще – совсем не первый. Она много ездила, только очень давно.
Забавно ж: барышня на десять лет меня младше, а у неё есть собственное «очень давно». И в этом давно она самостоятельно каталась автостопом. А так подумаешь – и в самом ведь деле очень давно. Десять лет назад страна по названию была той же, но автомобили, например, совсем другими. А уж сами-то мы…
Просто так или не желая нарушать гармонию Ирины, водитель громко включил музыку про мам, ожидавших детей из тюрьмы и голубей над зонами, после чего из общения выпал. И ехал быстро-быстро, поедая большим своим автомобилем мир впереди и чуть по сторонам. Оказавшись на объездной Котельнича, на заинтересованный взгляд шофёра я попросился ехать дальше. Вообще, нам бы отсюда прямо уйти, но чего-то мы совсем ещё не согрелись. Он возражать не стал.
Ничего-ничего. Пускай нам надо к западу, а мы движемся к югу почти, пускай. Зато в Яранске пересечение крупных трасс. Там мы непременно ускоримся.
Ирина улыбалась дороге, наверное, замечая только самые крупные автомобили, идущие встречь, водитель следил за перипетиями судьбы песенных героев. Герои эти часто получали нож под рёбра.
Я же глядел вокруг. До этого путь всё время шёл или ночью, или сквозь леса. Или горы вокруг бывали, пусть и маленькие. А тут впереди ещё видно немного, хоть трассу и переметает, а с боков – не поймёшь, где небо становится полем. Белое всё. Таблички на столбиках, где кабель лежит, жёлтые, а прочее всё бело. Словно ехали мы прямо через смерть и ничего уже не будет. Одни в мире. Долго ведь ехали, сильно пригрелись. Ирина даже не заметила, когда закончилась настоящая дорога и сделался ей сон. Во сне она тоже лежала на спальнике Фрета и видела трассу. В хороших снах всегда вот так. Потом девушка снова проснулась, не заметив этого, чаю выпила. Удивилась очень: откуда в движущемся автомобиле, не подсоединённом к проводам, может работать чайник? А вот так. Микроволновке, тут же расположенной, не удивилась. Вот чего двойное гуманитарное образование делает с людьми.
В Яранске мы вышли, и я этот город припомнил. Так-то и раньше в книге вспоминал. Кроме последних абзацев, ещё в главе про Задонск, где архитектор Тон. Ну да: нам в Яранске можно было в центр идти, собором любоваться. Только день приближался к серединке, а мы последние два часа ехали совсем не туда. И день-то короткий ещё совсем, с улитку размером. А в Яранске в этом двумя годами ранее был у меня самый долгий завис. Вот просто самый-самый. Ехали мы в каком-то месяце, но тоже зимою, с девочкой Юлею из Екатеринбурга. И она сама из Екатеринбурга, и ехали оттуда. Киров проходили к ночи, поэтому я робко хотел дорогу продолжить на скоростной электричке до Нижнего. А она возразила, декабристка. Маша Ботева, незаменимая, тоже отговаривала её. Но куда воевать с неофитом…
Вот тут именно, подле этого кафе, очень похожего длиной на хижину папуасов, хоть и каменную, мы ночку тогда с Юлькой и отстояли. Нет, кушали, понятное дело, фильм про разбойников телевизор нам показал, однако, да: с часу до шести – никого. Дорога-то не самая живая, а зимой в кривоватом свете фар поскользнуться можно. Спят тут шофера.
Сейчас, конечно, ещё день был совсем, но я забоялся. И зря. Быстро подобрал весёлый мужичок на грузовом и маленьком Рено. Он ехал из самой Йошкар-Олы на свадьбу в город Шахунью. Машина своя, хозяина распоряжающегося нет. Кинул половину свиной туши, классические «полкабана», и двинулся племянника поздравлять слегка заранее. Песни исполнял. Вот на самом деле: включил караоке-минусовку, и пел. Григория Лепса, например, и разное тоже. Вот разве мог бы Григорий Лепс в домашних условиях понравиться? Да Бог с вами. А тут, когда толстый шофёр в свитере с белыми оленями пел, так очень хорошо. Может, сам Лепс бы вёз поючи, тоже б нам глянулся. А Ира бы вторым голосом была. Она вот дядьке красиво подпевала чуть, где знала слова.
Нам водитель рассказывал: когда они с женою приезжают в город Судак, и в Ялту тоже, он идёт в кафе, где звук почище, поначалу сидит, рекогносцировку производит, а потом исполняет под оркестр. Первый раз, конечно, платит. Там много кто петь ведь хотят, и с них деньги берут. А второй раз не платит уже. А когда снова приходит, платят уже ему. Вроде и не обязательно, но приятно ж. Пожаловался даже чуть нам: может, он вот так вот свой талант зарыл? Исполнял бы, в телевизоре присутствовал. И медные тарелки измятые сверкали б в экран. Вряд ли, конечно. Лучший из знакомых со мною гитаристов работает врачом в городе Кургане. Доволен. Второй по качеству умер задолго до тридцати. Третий тоже работает, но не врачом. Электрические предметы народу продаёт. Нормально зарабатывает. Четвертый, пятый, шестой и седьмой не живы. От старости – только один из всех них. Нет, гитаристы, конечно – семо, певцы – овамо. Но запел бы человек в телевизоре, кто б нас с Иринкой по этой трассе вёз?
А потом, к слову непонятному, мужик рассказал: у него ребёнок – инвалид по зрению. Был здоровый, школу заканчивал, а теперь – инвалид по зрению. И дальше петь стал. Он поёт, а я мысль думаю. Трогательную мысль, но подлую. Жалко-прежалко пацана, а с другой стороны – у меня-то ребёнок здоровый, со мной-то никогда такого не будет. Больше я так не думаю. Но до того, пока я думать это перестал, от нашей дороги с Яранска минуло ровно полгода. Теперь я другое думаю: может, уж лучше по зрению, чем как мой Федька-то…
А тогда сидел, чёртиками на стекле любовался. Они танцевали, подвешенные, сплетаясь. Теперь их никто не приделывает уже, а у весёлого этого дядьки, папы инвалидкиного, висели. Но к торпеде, конечно, был укреплён складень. И крест тоже был. Он пел, пел, и мы быстро ехали.
У Шахуньи, где дорога опять-таки минует город с краю, нам тоже оказалась быстрая машина. И не машина даже, но чудо-юдо вполне: над крышею штанга, а на штанге той прикреплено семь фар. И обычные фары тоже заменены на необычные. Наклейки всюду. И кенгурятник от джипа впереди. Так-то кенгурятник на Волге – а была та машина при рождении именно Волгою – глядится нелепо. Но, в силу общей абсурдности и красоты, нам понравилось. Ехала машинка, нас везла и моргала каждому встречному. Водитель работал таксистом, а нас вёз бесплатно. Говорю ж в третий раз: это бывает. Да, недалеко свёз. Туда, где объездная дорога кончается. Но всё равно спасибо, когда задаром.
Мы теперь не мёрзли. Зачем мёрзнуть: у Иринки вот глаза сияют, будто кошкины. Только у кошки ночью это бывает, а у неё – прямо сейчас. Она так и подумала, будто автостоп – всегда быстро, тепло. А холодрыга у Орлова позабылась. Я вот так не умею, я злопамятный, точно баба.
До Урени взяла нас опять ГАЗель. И парень-то хороший. Всё надо мной смеялся: зачем такой старый автостопом езжу. Над Иркой не смеялся, конечно, подняв ей настроение и улучшив самооценку. Звал в Нижний Новгород. Отсюда это сильно по дороге. И надо было соглашаться. Там, в Нижнем, Денис, Володя, Артём, Соня, Шпикачка, Саша Мисуров, Коля, Лёва, Света, Прощин, Женя, Дима, ещё Дима, ещё Света, другой Саша, не Мисуров. Андрей ещё. Это не считая других людей, в этот город часто приезжающих. Главное: перед каждым можно Иринкою похвастаться. И ведь не поехали туда. Возобладала сила планирования. Может, это с детства такое у нас. Но скорее – по дури девяностых. Пацан сказал – пацан сделал. Решили в Тотьму, значит, в Тотьму.
Ладно. Встали лицом к югу. Значит, на север едем. Опять постояли время. Вот не поздно ж ещё: снова бы на главную дорогу, и когда-то в Нижний попадём. Там пирожковая есть. И Кремль. Нюанс: сознайся Иришка, что не бывала в том городе – непременно бы поехали. А она молчала, партизанка. Много где бывала, а там не бывала. Зато нам вот опять Фретлайнер, похожий на огромную финскую бензопилу. Видно: новенький совсем. Мы так обрадовались-обрадовались. Фреты ж близко не ездят, они действительные дальнобои. Угу. Обычно не ездят, а тут Василию пришлось. У него КамАЗ изломался.
В автостопе я не люблю, пожалуй, лишь вот эти скользкие моменты: мы ведь, в сущности, развлекаемся. Мир посмотреть, друг друга найти. На крайний случай – время растянуть. А люди тут работают сильно. И люди-то хорошие всё. У Васи неприятность, а он нас ещё подбирает. И сделав простой расчёт времени, коему учил-обучал нас майор Адам Адамыч Сокольской на военной кафедре, вычисляем: парень-то с ночи работает. Это ж небыстро всё: сперва грузиться брёвнами, потом долго чинить свою машину, понять – нет, сегодня не поедет, миновать на попутках сорок километров. Выпросить у завгара Фретлайнер. Заправить по-любому, за свой счёт. А Фрет – он ведь зверь теплокровный, прожорливый.
Не спорю: путешествия вольным методом дают сдвинутое представление о населении российских дорог. Кажется, будто здесь собираются лишь равноангельские персоны. Правильно: кто ж будет тормозить на холоду, задолго видя неплатёжеспособность пассажира? Впрочем, у двух шапочно знакомых барышень, выехавших из Туапсе на Алтай три года назад и пропавших насовсем, о качествах дорожных людей, возможно, иное мнение. В статистике это называется «ошибкой выжившего».
КамАЗа к Фрету мы цепляли в деревне Карпунихе, около кладбища. Быстро так получилось. Даже отсюда ещё можно было вернуться с Василием к трассе и Нижнего Новгорода к вечеру достичь. Но мы так не сделали. Мы тормознули мытаря. Грустный-прегрустный инспектор вёз нас в свою Ветлугу. Название perse здесь мало скажет. Тут протекает большая и в майском разливе красивая речка Ветлуга. А на ней, конечно, расположены Ветлужский, Ветлужская, Ветлуга и другая Ветлуга. Мытарь, инспектор налоговый, ехал до нужной Ветлуги. Только очень сильно грустил. Машинка тоже у него грустная была: жигули семёрка. Вот некоторых инспекторов по сбору дани ругают зря. Есть, конечно, другие. У них тоже машины семёрки. Но БМВ. Но эти меня ни разу не подбирали. В смысле, БМВ-семёрки подбирали, но налоговиков у них внутри не сидело.
А водитель печально рассказывал про окрестности. Там люди жили тихонько и не платили налогов. У них бизнес в ноль идёт. И переехав бесслёзную по крайней зиме Ветлугу, мы приехали в Ветлужский. Посмотрели снаружи алкогольный завод красного кирпича с рекламой. Но самая трогательная вывеска здесь принадлежит бензоколонке. Раньше, лет тридцать пять назад, везде такие были. На гастрономах, на магазинах «Мебель», на аптеках даже. Надписи, конечно, разные, а буквы одинаковые. Квадратные такие, с наклоном вправо и вытянутые. Состояли эти надписи из трубок для светящегося газа. Неон, аргон, криптон и ещё кто-то переливались, делая мир ярче. Потом эта красота сделалась устаревшей, за что её разобрали. Но тут вот оставили. Просто написано: «Бензин». Так теперь не делают. Пишут: «Лукойл». Или «Татнефть», например. И не из трубочек надписи, а по-другому светятся. Ещё грустней стало, захотелось пальцем бабочек рисовать на боковом стекле, точно в первом детстве.
По оставлении автомобиля воздух сделался фиалков. Нет, пах он ничем, а цветом сделался фиалков. Скоро будет вечер и мы позамерзаем. Некоторым временем раньше я слышал беседу водителей на Канавинской автостанции в Нижнем Новгороде:
– Чо, сегодня в Шарью едешь?
– Но.
– В тайгу, типа? На север, к медведям? Гы-гы-гы.
Нам от той Шарьи ещё много северней. Да и до Шарьи сильно не добрались пока. Оттопали в горку, встали, где слышен шум пилорамы. Её саму за снегом плохо видно, но она есть. И собака прибежала, лаять стала. Мне обидно, а Ирине всё равно. Нос у неё… Ладно, не стану больше про Иркин нос, однако сама она маленькая совсем, чуть больше той собаки. И не боится. Я тоже бояться перестал. Пока барышня рядом была, совсем не боялся, долго. У меня ведь ножик есть, например.
Здесь был лес, теплее. Под ногами – кора отпавшая с брёвен, везомых на лесопилку, и мы стали говорить. О детях своих говорили и про всякое тоже. Про литературный институт имени Горького, например. Меня туда не взяли. Я, честно сказать, и не пробовал ни разу поступить, но всё равно обида.
Семья в автомобиле Рено Кангу увезла нас к деревне. Они туда ехали отдыхать из своей большой Ветлуги. У папы отгулы, затем – восьмое марта. Мама не работает, она вот маленького на руках держит. А большая рядом с нами сидит, спрашивает. Она теперь уже в школу ходит, конечно. Даже и не в первый класс. У Иры нашлась шоколадка, а то б вовсе стыдно было. Ребёнок, например, говорит:
– Вы когда летом тут снова будете, я вам малины насобираю. Её в лесу можно собирать, но там медведи. А у нас в огороде только малина.
И пугала нас грядущими медведями, когда выходили.
В уже серьёзных потёмках нас взял к себе деятель КПРФ. Он в своём фургончике возил партийные газеты в мелкие, но ещё населённые пункты. И хвастался:
– У нас в областной Думе было три места, а стало тринадцать. Так-то!
Хороший дядька, только лысый. Высадил нас у самого последнего поворота на Шарью. Мог бы и раньше, но говорю ж: добрый народ собирает попутчиков. А может, Ира так влияла: меня-то одного где попало бросали.
Вот тут нам сделался последний шанс. Так-то Шарья – глубоко в Костромской уже области, но здесь большой железнодорожный узел, отчего легко уехать, к примеру, снова в Нижний. А мы опять прогордились. Сперва в густой темноте ещё различали темноту более густую. Это дымил «Кроностар». Большой комбинат, где делают из дерева разное. Ламинат, например. Или тумбочки. С обеих сторон трассы – с юга и севера, на комбинат, похрюкивая, сворачивали тягачи разных марок. Все полные. Лес, лес, лес, лес. Обратно машин не было. Может, их «Кроностар» жевал вместе с брёвнами. С него станется. Лес всё равно отомстит. Он добрый, но отомстит. В той же Ветлуге позакрывали любое производство, а лесопилку открыли. Молотят не останавливаясь. А потом лес уйдёт, забрав реки. И половину воздуха тоже. И долго не вернётся. А пока вот дымит такой ежесуточный Кроностар.
Отсюда я робко хотел прямой машинки до Тотьмы. Ну, куда ещё здесь ехать можно? Однако нет. Опять дядька в деревню шёл, высадил около поста ГАИ. Там – пересменка, или не знаю, каким словом это назвать. Люди в серой форме, документов не проверив, отвезли к дальнобойной стоянке. Там мы опять чуть подвисли. Болтать сил не было почти. Мне от пьянки накануне, а Ирке – от неё ж, да ещё и с обильных впечатлений.
Взял нас двойной земляк: парень родился в Кунгуре, а теперь давно уже обитал в Перми. В моей биографии тоже был подобный длинный эпизод. Ему далеко с нами вместе, до Никольского. Только он в Никольском спать ляжет, а утром вправо повернёт, где Пермь. А нам влево. Вёз он нас и пугал:
– На Тотьму, по ходу, дорога тут закрыта. Ночь простоите, и хана вам. Давайте лучше на Кич-городок со мной? Я тогда спать не лягу.
Угу. Чтоб ты с недосыпа в кювет ушёл, значит. Ирка-то честно уснула, выставив нос кверху, а мне дивное началось. Сначала жаба через дорогу медленно переползла, а потом лягушка прыгала. Светленькая такая, новая совсем. Угу. В марте-то. Не выспишься, так разное бывает. Самое опасное – чёрный пёс. Это водитель не спит, не спит, а потом ночью ему блазнит: с обочины под колёса прыгает огромная собака цвета сажи. Он руль влево, а там – встречный дальнобой, например. Собаку эту никто не ловил, но рассказывали про неё многие. А под Новый год видят Дед-Морозов. Знаки у нас иногда так ставят: сверху – треугольный, например, про извилистую дорогу, а под ним – один или два круглых. И фосфоресцирующие эти штуки кажутся Пер-Ноэлем. Но собака опасней, конечно.
Тут, где Костромская область становится Вологодской, дорога идёт через сплошной лес. Подальше его извели на «Кроностар», но вдоль дороги – беспросветно. И будто деревья излучают тьму. Может, летом они кислород вырабатывают, конечно, а зимой и ночью – только мрак. Машина снова шла через смерть, только сейчас через чёрную. Фары освещали малый пятачок перед собою. Ни встречных, никого. Я б не удивился, увидев заместо водительского лица жёлтый или другого цвета череп. Испугался бы, конечно, но удивляться б не стал. А с Иркой, может, и не испугался бы: собаки ж я не испугался.
Вообще, девушка стала казаться правильной. Захотелось вот бросить всё, сделавшись Бонни и Клайдом. Грабить банки, например. И бутылки тоже.
Земляк-водитель мне чего-то рассказывал. Про Пермь и про Кунгур. Интересное очень. Только я мало помню. Двое пацанов у нас со двора получили по 15 лет строгого, а Сергей Мотя – для меня мелкий, а для водителя сильно старший – уехал на Чукотку, работать за крупные деньги. Может, позже вспомню другие землячьи рассказы и в иную книжку напишу, так бывает. А в тот день память кончилась. Это случается, когда много всего.
В Никольском есть кафе «Метелица», будто в Москве. Только оно тут другое чуть, и Никольский, собственно, им и начинается, когда от Москвы или от Кирова едешь. А когда от Устюга – то заканчивается им. Тут мы долго с земляком прощались. Может, целых полминуты даже.
В «Метелице», отличной от московской, решили попить кофию. Ире – по-венски, мне – чего дадут. Дело-то к полуночи. Я в стеклянную дверь зашёл, а Ира – в дверь рядом. Руки ж надо помыть, например.
В зале стояли четыре столика, трое пацанов лет по двадцати и мужик, пришедший из книги Дениса Осокина про птиц овсянок. Лепёшка из теста заместо лица. Пьяный, но не пьяный-пьяный. Себя уже не блюдёт, однако драться может. Подруливает, такой, руку даёт:
– Серёга.
– Андрей.
А левою верхней конечностью бах мне под дых. Не тыдыщь, конечно, но заехал. Больше в кафе никого: Серёга пьяный, трое пацанов и столики. Ирка ещё за дверью умывается. А кто пацаны с Серёгою друг другу, про то не ведаю. Говорю:
– Нихрена себе. К вам приедешь, а вы в пузо тычетесь.
Там позади такой закуток, куда можно рюкзак бросить, выбить окно локтем и держаться неограниченно долго до появления ментов. А вот дальше будет разное. Пускай даже Ирка ситуацию поймет и будет заботиться сугубо о себе, но у меня вот документы не в порядке. Я по ним нигде живу. Это ведь только в сказках светлых демократов у нас всё делают за взятки. А на самом деле – по договорённости. Я вот, например, явился в одну пермскую контору и себя из проданной квартиры выписал в никуда. Хотя и не положено. И семью всю тоже. Включая малолетних детей, чего два раза делать нельзя. Пошли навстречу, спасибо им. Никакой материальной заинтересованности. Только метод Афони из одноимённого кино. Ну, где он заказ-наряды у стареющей девушки получал.
Впрочем, Серёга усугублять не стал. Раскаялся, полез обниматься муторно. И следующий шаг его был обыден:
– Давай водку пить?
Ага. Мне с устатку, с голодухи и бодуна – самое то. По сто граммов приняли. Тут разом появились Ира и хозяйка. Ира меня отругала, дескать, на три минуты отлучиться нельзя, а уже пьёшь. Она часто потом так ещё говорила. А вот хозяйка на Серого начала всерьёз орать. Он в этом кафе премного задолжал.
Пацаны сюда тоже приезжали за водкою, только на своей машине. В их городе уже тогда после девяти не продавали. И свезли они нас с Ириною через весь Никольск к заправке, объяснив: дорога на Тотьму работает вполне. По пути спросили, откуда мы, обозвав уральской «золотой молодёжью». Мне это польстило, а у Иры не спрашивал.
В первом часу машин на выезд было чуть маловато. Долго совсем нуль, а через время пришли Скания, Вольво и ДАФ. Все грузовики. Спать легли подле заправки. Стоя, конечно. Слоны вот так же отдыхают ночь.
Мы стояли, подпрыгивали. Загадки придумывали. Нашли пятерых общих знакомых. Мало, но девяностые у нас прошли совершенно разными способами, оказывается. Ира ещё чего-то говорила, она, когда не в кабине, – болтушка. А я думать стал. Опять про то самое. О сути автостопа. Ледяная северная ночь. Кромешно вокруг. Куда тебя самого несёт и вместе с барышнею ещё?
Мысли притянули хлебовозку. Водитель уважаемых лет ехал до Вологды хитрым рейсом: туда он вёз Никольский хлеб, а обратно – Вологодский. Ну, в каждом ведь населённом людьми пункте найдутся те, кому чужое драгоценно. А пожилому вот два раза прибыль. Но он, думаю, покаялся, нас подобрав. Таких скучных попутчиков в ночь редко кто хочет. Мы большей частью дремали, а иногда глупости хрюкали в ответ. Только попив кофе в пластиковой забегаловке, похожей на старый пылесос, чуть ободрились. Ненадолго, впрочем.
Шофёр обиделся, когда мы в Тотьме выходили. Ему, кажется, интересно было слушать наше хрюканье до самой Вологды. Время подходило к четырём утра. Хороший день выдался, протяжённый.
Тотьма, где поэт
И пошли мы безнадёжно сдаваться в Спасо-Суморин монастырь. Там от трассы тропинка идёт, переметённая. С двух краёв сугробы мне до пояса, Ирке под рёбра, а на тропинке снегу мало: ниже колена. Улица, ещё улица и ещё одна улица. Все коротюсенькие. Собаки лают, друг дружку будят. Вот и дверь. Оставайся тут с позапрошлых времён монастырь, мы б и не боялись. Пускай четвёртый час утра заканчивается, но брат-привратник ведь не должен спать? Но тут давно не монастырь. Тут «Монастырские кельи». Так обзывается бюджетная гостиница. Самая в Тотьме дешёвая и колоритная. Но за эту бюджетность могут и не пустить в ночи.
Зря пугались – дверь была открыта. От монастыря до гостиницы тут более полувека располагались общаги. И Николай Рубцов, приехав из детдома, в одной из комнат ночевал важную часть своей короткой жизни. Ему уютно было, и нам уютно стало. Если чего, место обходиться в 350 рублей с лица. Комната двухместная, сводчатая. Романтичная до невозможности, предназначенная разговорам. Только мы сразу уснули, будто кошки две. Я думал, ближайшие семьсот минут проведу в чуть отрешённом мире.
Угу.
– Андрюш, ну сколько валяться можно? Это ж Тотьма! Её надо смотреть!
Есть такой мультик из новых, но хороших, где лупоглазая девочка часто говорит:
– Мишка, Мишка!
У Ирины глаза и цветом, и формою иные, но общий стиль общения схож. Кстати, почему я её глаза раньше не смотрел? Нос смотрел, а глаза не смотрел. Она уже в душ сходила, волосы феном высушила, и мне теперь глядела. Глазами. А на часах всего лишь полдесятого. Вот этот первоначальный завод путешествия мне сильно знаком.
Квакал, просыпался. Быстро так оделся. Вспомнил фразу из позднесоветской фантастики: «Короля полигонов изрядно шатало». Возраст сильное дело всё ж.
Дымки над крышами стояли прозрачные, самогонные. Тут легко вспоминать про всякую Россию, только не про героическую. Но Тотьма была именно героической: Она Америку захватила. Ну, не всю, конечно, но Калифорнию да, захватила. Форт-Росс построила. Местные купцы начали быстро богатеть и строить храмы. В основном, конечно, перестраивать старые. Оттого датам постройки церквей тут можно особо не верить. В общей сложности, кажется, в Новый свет было снаряжено 20 экспедиций. А потом их предали.
Англичанка, склонная обычно гадить, обещала царю Николаю Палкину Мальту и пожизненный выход через Проливы в Средиземное море. Надо было только не сдавать Калифорнию. Может, и войны б не было даже. Тем более, непонятно с кем воевать: юридически Калифорния принадлежала Мексике, например. И с грядущей войны между ею и САСШ можно было поиметь нехилый профит. Всё, однако, сгубила проклятая робость. Николаша, конечно, не так американских джентльменов боялся, сколь независимых подданных. В общем, Калифорнию сдали, и Тотьма стала беднеть. Хотя сейчас городок выглядит пристойно, промышленность более-менее жива, турбизнес и всё такое.
Вот прямо тут, рядышком с бывшим монастырём, расположены запасники музея, куда пускают. Обычно в запасники не пускают, а в эти – пускают. Там много всего. Сначала прялки, прялки, прялки, прялки, прялки. Четырёхрядные полки, похожие на те, где мы ночевали в Кирове, и на всех заместо нас – прялки. Расписанные. Многие даже и свастиками. Тут любили солярные знаки. Потом крышки от голбцев с длинношеими львами. Здесь и не только здесь, например, в Вятской губернии тоже, следовало рисовать львов на затворках от голбцев. Когда зверю не положено длинной шеи, а шея нарисована длинною, такой зверь делается очень трогательным. Например, дельфин, изображённый с шеей от мурены, будет куда обаятельней простого собрата. Львы милые. А ещё вокруг много приспособ для забытых действий. Например, маленькие железные ящички, предназначенные вырезать бруски коровьего масла весом ровно в фунт. И похожие ящички для самодельного мыла. Оно, думаю, странно пахло. И много-много разных вещей для обработки льна. Некоторые вещи колючие, другие тяжёлые, третьи – тяжёлые и колючие. Все теперь ненужные. Теперь есть льнокомбинаты, давно уже. Кстати, льняных полей я в этих краях видел мало. Зимой их, конечно, совсем не видел, но и летом – мало. Вот в Брянской или Калужской областях их много, там юг. Может, лён теплолюбивее сделался или не знаю.
После запасников мы ещё ходили в настоящий музей, но он сильно меньше понравился. Там снимали кино, гоняя нас из одного зала в другой. Кино было документальным, про Николая Рубцова конечно. В том музее больше всего запомнились фотографии. На самых ранних, сделанных едва не при жизни Дагера, все красивые: купцы, детишки, жёны. Подросшие дочки – особенно. Кадр ставили долго-предолго, лица аккумулировали благородство. Конечно, случались иные фотографии. Где отцы семейств без меры важны, с выпученными глазами. И жёны их принуждённо гордятся толстенькими детьми. Но этих отпечатков мало. Их стеснялись и не берегли. Выставлены очень тщательные фотоснимки.
Потом хуже: крестьяне за редким исключением некрасивы совсем, мещане – вовсе страхолюдны. Десакрализировался метод светописи на покрытые серебром пластины. На безрадостном фоне – одно исключение. Выпуск девиц, окончивших медицинское училище. Или педагогическое: вот честно забыл. Из тридцати мордашек лишь две вызывают из памяти растянутое слово «аллигатор». Прочие вполне милы. Революция прошла, но мало изменилось. Красивые лица редки. В тридцатые их чуть больше. Потом – война. А в пятидесятые, шестидесятые и семидесятые все ещё лучше, чем на первых дагеротипах. Цивилизация, хоть и ненатуральная, достигла равновесия. Более новых фотографий мало по счастью.
А вокруг беспрерывно снимали кино о Николае Рубцове. Говорун специальный говорил в микрофон, служители музея тоже. Нас отправляли из зала в зал. Самого Рубцова, красивого, мы встретили на берегу засыпанной снегом по самые лесенки реки Сухоны. Я первым увидел. Подхожу:
– Здравствуйте, Николай Михайлович. Водку будете? (мне ж Серёжа в Никольске во фляжку плеснул). Он молчит. Памятник всё ж. Хороший, кажется, памятник. Ну, и сам я пить не стал. Он ведь старший. Там ещё милиция рядом.
Я чуть позже выпил, около железного моста. Мост этот совсем новый и очень нужный жителям. Он, правда, лежит не через Сухону, и даже не через малую речку Песья Деньга, но через обычный овраг. Зато тут, может, совсем никакого моста не было или деревянный был, пугающий. А теперь вот железный, с табличкою:
|
Этот мост в дар жителям г. Тотьмы построен в 2002 году под руководством бессменного директора ООО «Строймост» ТАХНАМИШВИЛИ Романа Иосифовича (1937–2005) 20 лет Р.И. Тахнамишвили посвятил строительству мостов в Вологодской области. Все эти сооружения будут напоминать нам о замечательном инженере и человеке. |
Ну, да. Стоят сооружения, напоминают.
И другие сооружения стоят. Например, Входоиерусалимская церковь. Там сейчас музей мореходов, перманентно закрытый. Анфас храм тонкий, высокий. Купола действительно изображают собою многочисленные паруса. Идёт такой корабль над Тотьмой, чуть-чуть кренясь уже на правый борт.
А город-то не мореходный совсем. Тётки ругаются, рынок шашлыком пахнет. Ансамбля тут не сложилось: первые деньги купцы истратили на храмы и школу, а вторые у них отняли. Тут ведь не обязательны коммунисты или инопланетяне – свои отменно постараются. Хотя, скажем, Воскресенскую церковь или Храм Всех скорбящих до состояния бараков довела, конечно, недавняя власть. Ну, у неё работа такая была.
Теперь возрождают, только получается смешно. Например, работает некое ООО «Успенье». И вывеска церковнославянской чернью по золоту. Успенье с ограниченной ответственностью. Нормально, чо.
Церковь Рождества Христова тут розовая, в рюшечках. Может, оттого и не закрывалась никогда. Хотя красивая, с XVIII века ещё. А на дверях занятное объявление: «Дорогие братья и сестры. Желающие принять Таинство Крещения должны прослушать курс бесед в нашей Воскресной школе по адресу: Ул. Ленина, 25, где клуб». Так-то. Хочешь креститься – иди в клуб на улице Ленина.
Замерзали мы неторопливо. На берегу, конечно, ветер пообижал, но от него легко укрыться в столовой. Там мы завтракали, а студенты местного техникума обедали и матерились. Нет, еда нормальной была, они так просто матерились. Из-за них тут приличным людям водку не продают. Я спросил, а мне ответили:
– Вы что, не знаете? У нас только вечером!
Не знал, конечно. Стакана запросил, желая принесённое употребить, так вообще чуть не изгнали. Ирка смеялась.
Потом ещё гуляли. По главной улице прошлись, по рынку. И ещё гуляли. И ещё. Два раза встречали больших собак, но я не боялся: Ирина ведь не боялась. И собаки не лаяли нам. Возле автостанции нашли кафе Форт-Росс. Оно было молодёжным и тоже антиалкогольным. Тут Ира стала уже ехидничать. Можно было обидеться, наверное, но разве обидишься на человека массою в сорок пять килограммов?
Хотя после кафе-пельменной почти обиделся. Она тоже оказалась безалкогольной! Безалкогольная пельменная! Это ж классические «панки против пьянки». Или, там, «готы против кладбищ». Порождает чудовищ фантазия человечья.
В общем, накупив пирожков, мы сели над стадионом. Я не собирался Иринку злить, но Серёжину водку хотелось допить. Пил и думал: всё равно рассердится ведь. Только она не сердилась. Около нас дети кувыркались, точно бобры весной на речке, и сажали друг дружку в снег, а внизу бегали маленькие футболисты. Крики футболистов были не слышны, детей мы угощали сладкой выпечкой, а Ира, замёрзнув чуть, села мне на колени. Хорошо было, пока водка не закончилась. Тут и поругались впервые чуть. По фактам воспитания детей. Теоретическая ссора, лишённая внутреннего наполнения.
В гостинице Ира зашила дырку в курткином кармане. А то в неё часто падал мобильник, и приходилось торопливо ковырять за подкладкой.
Сухонский тракт
Отбыли весьма рано. Сперва автобусом «до дач». Не хотелось пешком топать сквозь село Варницы – это ж пять километров. Странно: к чему зимой дачи? А народ вот едет. С противной стороны дороги тут есть кафе, где хорошо готовят. По снисходительным меркам – весьма хорошо. Отсюда до Устюга больше двухсот километров, вдруг неспешно повезут. Время раннее, правда, однако лучше сразу поесть, чем долго не есть.
Пока ждали яичницы с помидорками и ветчиною, в кафе запрыгнула девчонка. Обычная такая. Волосы собраны в пружинки. И сама будто на пружинках. Финальные классы школы или техникум. Не старше. Здоровается с официанткой и поваром:
– Привет, Серёг. Танька, привет!
– Угу, Аська, здорово.
– Здравствуй, Ася.
Дальше воспоследует фольклорная запись монолога этой барышни. Анастасия она или кто полностью – того сказать не могу. С её слов записано верно, только представьте темп речи бразильского футбольного комментатора, но по-русски и с феноменально милым оканием. Повар Серёга ушёл в кухню где-то после трети монолога. Очевидно, поражённый событийной стороной более, чем красноречием:
– Ребята, мне б пожрать быстро. Колька… Ну, Баринова Кольку знаете? Пошёл в погреб, у него на даче погреб. Батя послал картошку привезти. А потом у нас машина с ним на весь день своя. И на завтра тоже. Может, в Вологду поедем. А вчера ваще было. Я с вечера пошла в «Форсаж», ну, в бар этот, который в Варницах. В смысле, не в самих Варницах, а в гостинице «Варницы». Ак чо? Я сначала по пиву, потом ребята с Нюксеницы угостили такой штукой, типа ликёра. Потом нормально всё было, ещё поддавали. Дальше, прикинь, мы с Маринкой подрались! Маринка Сухарева – чо мне с ней драться? Сегодня звонила, нормально всё. Я сижу реву, звезда, блин, такая. Сапог порвала. Ну, молнию. Меня Ромка, ну бывший мой, с техникума, домой забрал к себе. Мы всё нормально… Ну, ты поняла, короче. Хе. А потом он мириться захотел. Типа, мне ни с кем, как с тобой, всё такое. Я чо-та психанула, а мы с ним ещё пили. Выскочила на улицу. Там дофига не помню. Девок каких-то нахрен послала.
Потом раз! Я уже в Варницах. Не в баре, а в самих Варницах, ну, в селе. Я фиг знает как помню меня туда занесло. А компания, главно, знакомая. Мы, короче, ещё накатили. Они мне, видать, в сок водку налили. Потом там такие разборки пошли – ваще… Я спряталась, у них там типа чулана каморка. Натка Волегова тоже прибежала. У нас чекушка была и конфетки. Посидели, такие мыши, блин. Она говорит, пацаны таблетки жрут – ваще дурные делаются. Потом так утихло, я выхожу. Данчик стоит. Данчика знаешь ведь? Он там место нашёл, всё нормально… Ну, ты поняла… Хе.
Я утром встаю, прикидываю: так, щас у Данчика девка придёт, тут ночью фиг знает чо было. Надо делать чо-та. Вот. Ладно, сообразила: звоню Кольке. А ему как раз мимо ехать. Так-то нормально получилось.
Тань, ты мне борща налей? У вас с ночи ведь осталось? Только где мяса нет: я в этом году строго очень пост соблюдаю – дедушка в Тарноге болеет.
Здесь монолог барышни закончился, и нам осталось лишь обрадоваться крепости вековых традиций на севере Руси. Девичья честь, Православие – как надо всё.
Сидим, яичницу едим. Кофе пьём. Ирка просто так ест, а я думаю. Обычный завтрак, ничего особенного. И время подходящее: утро, десятый час. Только лет бы пятнадцать назад мы тут не поели. Тогда с придорожными кормушками была совершенная беда. Водители таскали непременные термосы и слизкие изнутри пакеты с курицами. Зрелище печалило и запах тож. Но это в других местах происходило. Тут же стоял лес. Прямую трассу от Тотьмы на Устюг закончили, по медленным понятиям наших дорожников, совсем недавно. Даже остановки вдоль дороги изломать не успели. Так и стоят с лавочками.
Мы в остановку и укрылись – ветер сильный был. Я выглядывал иногда, улыбался водителям. А потом сделалось мне неудобство. Вряд ли кофе с яичницей возмутились, скорее вчерашние пирожки. Их девушка мало съела, а в основном – я с местными ребятишками. Вот у них, поди, тоже животы разболелись, и родители бегают по Тотьме, ища приезжего отравителя.
Пришлось уйти за остановку. Холодно было. И стихи Рубцова о малой его родине воспринимались с крайней степенью цинизма:
Топ да топ от кустика до кустика,
Неплохая в жизни полоса.
Пролегла дороженька до Устюга
Через город Тотьму и леса.
Или от Устюга дороженька? Нам вот точно до него.
Остановился Ивеко. Большой, зелёный грузовик. Не Фрет, но тоже корпулентный. В кабину даже повыше лезть, кажется. Удобный: сидения, когда на них себя устраиваешь, говорят пф-ффф, принимая форму того, чем ты их касаешься. Спины, например. И, в отличие от Фретлайнера, у Ивеки морды нет. Дорога начинается сразу под лобовым стеклом. Может, по безопасности так и нехорошо, но весело ж.
Шофёр вёз много хорошей еды в магазины города Тарноги. А через дорогу бежали опять белые гусеницы. Будто в самом начале пути – когда я по шпалам гулял из неудачной электрички к югу. Водитель, конечно, спросил нас, зачем в холодину ездим. Я наврал чего-то остроумное. К племянику, вроде, собрались – он в Устюге служит. Вот зачем, спрашивается? Оттуда и часть-то воинскую давно перевели.
А Иринка вдруг стала рассказывать про свою работу в городской Администрации. Был, оказывается, в её биографии такой отменно длинный эпизод. Хотел сюда чего-нибудь из её рассказа взять, но не буду: пускай сама пишет. Литературный институт всё же. Но смеялись мы с водителем хорошо и долго. А потом он один смеялся. Я наружно тоже радовался, но сам думал: скорей бы отворот на Тарногу, а? Там ведь снова остановка, за нею – лес, пускай и заснеженный. Нет, про мучимого спазмами джентльмена всё уже сказал Хармс в повести «Старуха», однако, такие чувства каждый раз переживаешь, будто в первый.
Доехали быстро. Мне, понятно, казалось долго, но оказалось быстро. Водитель в Тарногу звал, дескать, всё равно не спешим. Я б и поехал – там лимонад, например, замечательный. Но сами понимаете… Потом долго сидел на скамейке внутри остановки, имея, по словам Иры, сильно бледный вид.
К Нюксенице подвозил нас другой торговый человек. У него сеть магазинов. Целых два. Скоро третий будет, в Тотьме. Он даже чуть заговорил о месте экспедитора. Для меня, кажется. Но Ирину бы тоже пристроил. А то зачем люди просто так ездят? Может, их каждого из своего дома прогнали, и они теперь вместе бедствуют. Нет, дядька сказал лаконичней и хитрее, но смысл позади его слов был ровно таким. Я Ирке улыбнулся, снисходительно так: мы поймём, а торговый – нет. Снобизм есть дело страшное.
У начала дороги вдоль Нюксеницы расположено доброе кафе. Я уже говорил, чем на трассе добрые от недобрых различаются: возле добрых фуры стоят. А тут кафе доброе, но фур не видно. Время такое – утро кончилось, день ещё молод совсем. Люди едут сытые, ленивые. Могут долго не затормозить. Действительно, подождали.
И машинка пришла простая-простая. Жигули синего цвета. Мужичок к себе в деревню едет. Он совсем скоро уже будет не мужичок, а дед, но ездить будет всё так же. А потом закончится, наверное. Только машина его всё равно закончится раньше. Уж больно она дребезжучая. Летом они с женой собирают клюкву, живя в отдельные месяцы почти обильно, а зимою разное бывает. Раньше охотился, теперь редко: лицензия стала дороже мяса. Стыдно в таких машинах. Не за машину, конечно, а за себя. Ирке-то ладно – девушка всё ж. Но и у неё восторг дороги пропал. Смотрела в боковое окошко, сидя на переднем сидении, молчала.
Проехали, к счастью, мало. Вышли около поворота на абсолютную северную глушь: туда жигулёнок и ушёл. Опять помёрзли чуть. А потом остановился КамАЗ. Мне сделался короткий припадок ностальгии: в старые времена только КамАЗы ведь и возили, а теперь они экзотика. Грузовик был хорошо гружён брёвнами и сзади тащил прицеп с другими брёвнами. Этакая тяжесть обещала медитативный финал сегодняшнего пути.
Впрочем, сперва водитель тихим не показался. Пока бежали к машине, он уже распахнул нашу дверцу:
– Курить есть?
И глаза кукольные, пупсиковые даже. Я вот думаю: европейские легенды о вампирах придуманы людьми выпивающими. Только алкаш может понять истинную жажду – когда простых жидкостей вкруг тебя много, но хочется непростой. А у курильщиков, жизнь, видно, ещё тяжелей. Давным-давно, при поздних коммунистах, году в девяностом люди натурально ума лишались без курева – сам видел.
У Нади возле Тольятти сигарет не нашлось, а Ира вот выручила. Я очень удивился: она при мне пока не курила. Даже ночью. Может, в Кирове курила, так я не помню, чего там было. А сигареты хорошие такие, вишнёвые. Дым приятный. Только слабые, наверное. Водитель штук пять скурил, пока говорить замог.
Звать его опять Серёгой, работает вторые сутки без сна. Сейчас на комбинат «Новатор» разгружаться, поспит чуть, а потом в Костромскую область. Там уже хорошо отдохнет. Часов шесть. Пока заказы есть и машина терпит – работать надо. Это я понимаю. Сам, бывает, много работаю. Только подумал – телефон звонит. Я ведь давно на службе не был. Нет, всё хорошо: давно уже сообщил, отпуск продлили. Квартира всё ж. Но всё равно бывает неудобно. Я – начальник и решать приходится существенные вопросы. Тут дурака особенно не поваляешь. Приходится говорить в трубку умные вещи. Тогда у водителя получается хороший вопрос: а чего ж ты, начальник, забесплатно ездишь?
Только у Серёги этого вопроса не возникло, хотя я долго по телефону отвечал. Он вообще нормальный парень, музыку слушает правильную. Янку, например. И так хорошо говорили. Он к лету Фретлайнера купит, в Омск поедет. А оттуда в Питер. Это получается хороший рейс: и денег прилично, и всё же не дальская даль. На КамАЗа посадит двоюродного брата и станет тот брат за лесом ездить, пока машинка жива. А потом ещё чего-нибудь станет.
Как я сделался гражданином БОМЖ
У спуска на Устюг стоит некрасивая стела. Совсем некрасивая: там сверху будто, корабль, а внизу – треугольник. Только всё облупилось и выглядит нежно. Отсюда налево поворот к этому самому «Новатору», а справа от дороги – стела. Написано, будто город этот ровесник Москвы. В 1147 году основан. Врут, наверное. А то очень уж много городов в том самом году образовали. Хотя Великий Устюг с Москвою связан. Вокруг были новгородские союзники, а этот – за Москву. Его часто воевали, порой и свои же. Я только начал Ирине всё это рассказывать, а тут автобус подошёл. Кроме того, девушка и сама, оказывается, историю вполне знала. Много о чём даже лучше меня. У неё хобби: диссертации по гуманитарным наукам людям писать. Люди ей за это деньги отдают. Вероятно, интересные диссертации. Не станешь ведь за плохую книгу много собственных тысяч платить. Защищать в учёных советах такое, наверное, стыдно, а писать – не стыдно. Знание обретаешь и деньги.
Автобус на свою автобусную станцию отсюда идёт хорошо. Через самые некрасивые места красивого города. Можно доехать, устроиться, а дальше любоваться всем без спешки. Тут, на автостанции, есть комнаты отдыха. Они так-то водителям назначены, однако пускают туда всех. Чайник электрический дают. И обогреватель в холода. А когда осень, вечер, но комаров отчего-то нет, можно идти через дорогу, где кладбище, запрещённое для новых захоронений. Там старые и трогательные могилы. Например, похоронена жена коллежского асессора и кавалера Александра Алексеевна Божукова, по первому мужу – Дерюгина, урождённая Хаминова. Скончалась она в 1888 году, и её уже не слишком жаль. Хоть и было даме, богатой на семейное счастье, всего 29 годиков. Здесь хорошо идут великоустюжский бальзам и водка местная. Летом и в сентябре можно долго сидеть, а сейчас – на чуть-чуть заглянем. Всё равно там уже нет могил с эпитафиями, описанными Питиримом Сорокиным, этих мест уроженцем: «Здесь покоится (имя рек), родился тогда-то, умер тогда-то и существовал во времени столько-то». Да: «существовал во времени» – прекрасная формула.
Только на этот раз всё было иначе. Сначала нас вахтёр расстроил:
– Тут с двух до четырёх пересменка. Не работает гостиница-то. Ну, вы так-то идите, может, договоритесь.
А вот дальше произошла действительная неприятность. Подымаясь на второй этаж, я запыхался чуть и, дабы не терять секундной остановки, хлопнул по правому курткиному карману. Я в нём паспорт ношу. Только в нём. Поэтому остальные карманы и обшаривать не стал.
– Пойдём, говорю, Ирка. Паспорт искать будем.
На улице, конечно, другие карманы проверил. Рюкзак встряхнул. Но без фанатизма – откуда ж штука может возникнуть там, куда её сроду не складывали?
Мысли прыгали, взбесяся. Я, например, успел на Ирину рассердиться: зачем она мой карман вчера зашила? Вот была там дыра, падал в неё сотовый. Каждый раз лазая в подкладку, я внимательно следил за документом рядом. Девчонки виноваты. По-другому и быть не может – это с детского сада каждый знает.
А Ирина, казавшаяся в позавчерашней дороге барышней цельнокованной, захныкала. Нет, я ей про карман не сказал, она сама собою захныкала. Ментальная усталость от пребывания рядом с неудачником ведь куда тяжелее усталости дорожной. Главное – вовремя припомнить умное слово. Точно. Первым делом идём к ментам. По дороге и план сочиним.
А дальше сделался мне абсолютный ужас. В паспорте лежала карточка. Та самая, с несколькими миллионами рублей за пермскую квартиру. Пин-код хватило ума не записывать. Но толку-то: вот паспорт, вот подпись, вот карта. Найди человека с рожей, похожей на мою, типическую – и денежки перекочёвывают в нужное место. Можно бежать, конечно, в местное отделение Сбера, но кому я там без паспорта нужен? Можно домой звонить, сея панику и чад. Иногда начитанность в актуальной словесности – зло. Вот зачем мне опять Олег Павлов со своим мемуаром на память пришёл? Был там у него в больнице один персонаж, лифтёр: «Еще о Володе; отсидел когда-то полтора года за якобы кражу бесхозного холодильника; его мысли о бомжах – “ведь у каждого была когда-то своя квартира”, сам он очень боится, что однажды заставит кто-то продать квартиру и сделает бомжом, поэтому боится бывшую жену; Евдокию защищает, всех защищает, кого боится и кто над ним издевается; его рассказ про увольнение – как она час держала его трудовую книжку в руках и уговаривала остаться на работе, еще подумать – и это он врет; он, как оказывается, работает в больнице уж двадцать лет и пережил уже двух начальников».
Мне тоже интересно было, как люди становятся бездомными. Как, как. А вот так. Правда ж я молодец? Назло закону, выписал из жилья себя и двух малолетних ребёнков. Когда Андрюша крут, он крут. Вот зачем не согласился экспедитором в Тарноге работать? Только вот предлагали. Ирка бы кем-то устроилась тоже.
Впрочем, паника тихонько отступала. Вернее, на её фоне стали возникать хоть и короткие, но чуть связные мысли. Так в беспросветной облачности раннего марта вон там, где кладбище, появляется бледно-голубая полынья. Из Тотьмы, скорее всего, я уехал при документе. Разве мог на выходе не проверить? А забыл там – и ладно. Лучший, пожалуй, вариант. Оттуда непременно вернут.
Дальше – кафе с шебутной Аськой. Тоже вернут – зачем им паспорт? Автомобили. Было их сегодня четыре, и неуловимым кажется только зелёный Ивеко на Тарногу. Ну, так я из него и не звонил. И вообще: когда доставал телефон? Раз – отвечал домой, пока стояли у Тарноги. Два – посылал СМСку квартирной хозяйке, когда ехали с торговым человеком. Ну, и три – вот, недавно совсем. Хотя карман-то не застёгивал, и паспорт мог выпасть, например, когда я по смешному делу сидел за остановкой. Занятный тогда случится выезд по местам боевой славы на милицейском автомобиле. Или вот прямо сейчас мог потерять, в автобусе. Выронила ж Кошка-Плюшка свой фотоаппарат в городе Кургане. А может и не выронила. Украли, например. И у меня украли. Специально пасли, пасли, а потом украли. Вот от самой Перми следили?
В общем, минуты относительной победы разума сменялись мозговою горячкой. И обратный путь рисовался унылым: в кармане шестьсот рублей. На билет до Москвы не хватит. У Ирины тоже денежек впритык. Автостоп – дело хорошее, но только по весёлому стиху. А так, от безнадёги, в жизни не езживал. И ребят не понимал, кто без копейки едут в никуда. Даже и по молодости не понимал. Ничо, поймёшь теперь. Ни временной регистрации, никакой. Из документов с фотографией только военный билет. Мне там девятнадцать годиков и я необыкновенно хорош собою. В банке станут широко улыбаться. В общем, занавес. Чёрного бархату занавес.
А Ирка вдруг приободрилась, газировки выпив. Не сделай кока-кола своим маскотом Санта-Клауса, девушке стоило пойти на кастинг. Я, правда, наблюдал действие живой воды – и сейчас, и позже много раз. Бутылка – и живём. Напиток-то вроде безалкогольный. Нет, медицински всё объяснимо: по чрезвычайной худобе и скорости обмена веществ, напоминающей об урагане Катарина, барышня страдает гипогликемией. Сахар втягивается из крови триллионом маленьких насосов – в каждой клеточке по одному. А кока-кола из сахара ж и состоит. Но всё равно занятно каждый раз.
Честно скажу: было странное чувство неабсолютной потери. Такое случается: выронишь ключи, маленькие вроде, а потом, вечером уже, когда домой ждут, найдёшь в траве, где раздевался, собираясь в речку. Ну, и после детства сходное бывало. Редко, конечно. Может, например, паспорт не найдётся, однако всё обойдётся.
Даже полиция-милиция в городе Великий Устюг расположена в красивом и надёжном здании. Отчего и сами полицейские-милицейские кажутся красивыми и надёжными. Идут к машине такие парой, говорят:
– Забирать не будем. Сосед всё ж. Я его дубинкой охерачу – и ладно.
– Жалобу напишет.
– Этот не напишет.
И уезжают. Заявление приняли довольно быстро. Говорит мне лейтенант:
– И что вы предполагаете делать?
В фильмах про нашу и другую полицию всё наоборот: так потерпевший спрашивает. Но то ж фильмы. Там изображение перевёрнутое на киноплёнке.
– Давайте, говорю, сначала на комбинат «Новатор» позвоним. Вдруг там паспорт?
– А если нет?
– Тогда в Тарногу надо будет сделать запрос…
Говоря такое, в уме считал: раньше завтра не ответят, машину тоже не дадут. Значит, где-то нужно спать в ночь. Хорошо б не в обезьяннике. И другое всякое думал. А пока думал, лейтенант в трубку мраморного цвета уже отвечает:
– На вахте? Водитель сдал? Хорошо, сейчас подъедет.
И показывает мне из-за стекла жест, будто он моё заявление пополам рвёт. Я кивнул.
Мы тут, прямо возле отделения, такси словив, отправились на этот «Новатор». Таксист спросил сто пятьдесят рублей и смеялся. Он никогда бесплатно не возит. Зато вот скопил денег, в интернете нашёл хороший автомобиль, скоро его купит. Специально отсюда в Йошкар-Олу поедет, но купит.
На проходную я влетел. И выглядел, наверное, дико. Охранник даже за кобуру схватился. Но паспорт без разговоров отдал. Тут мне вновь был самый ужас. Ужас – он ведь нежное чувство, его долго нельзя испытывать. Так вот: пока карточку в указанное место толкал (с третьей попытки удалось), пока пин-код вводил, самый ужас-то и был – вдруг там пусто?
А дальше стало хорошо. «Возьмите ваши деньги», – обиженно написал банкомат. И чек выплюнул. Число осталось семизначным. Свежевырученные купюры я понёс на вахту.
– Как бы мне водителя найти, который паспорт вам отдал?
– А никак не найдёте. Они ж не наши. У них разовые заказы. Сегодня тут, завтра в Костроме, например. Но мы ведь тоже молодцы: отдали ваш документ.
Охране я денег зажилил. А укладывая паспорт в карман внутренний, обнаружил в том кармане хорошо подзабытый пакетик. Это, значит, я заявление полицейским людям писал, имея при себе славное количество травы. Молодец, чо.
Всё-таки мало надо человеку для счастья. Нескольких миллионов рублей обычно бывает достаточно. Хотя допускаются очень серьёзные исключения и вариации. А за дверьми проходной уже весна пахнет. Опилки, конечно, и весна. Берёза стоит, шершавая, приятная на ощупь. Старенькая такая.
Ходим, смотрим
На обратном пути водитель стал давать нам советы насчёт хорошего размещения в городе. Автовокзал это, говорит, далеко от центра. На простой вокзал отвёз сперва, на железнодорожный. Он тут очень специальный вокзал: пассажирских составов в него не приходит, а товарные редки. Это, впрочем, дело распространённое – Казанский вокзал города Воткинск, к примеру, недавно ж проехали. Только там грязно и разрушено, а тут аккуратно. Зато и комната отдыха с двух человек хочет тысячу в день.
Дальше двинулись, миновав остановку с полуприличным названием. Нет, её так-то именуют «Переулок Дачный», но сперва на табличке написали «Пер.дачный», а потом – на схемах городского транспорта, расклеенных по задним стёклам автобусов, стало так же. Растаял в далёком тумане Пердачный, родимая наша земля.
С водителем говорили про чебуречную. Она тут хорошая, лучше, чем в других городах. Особенно не сами чебуреки, а пироженки-картошки. И водка так ничего, дешёвая. Водитель удивившись, откуда приезжие люди знают этакое скромное место, сразу придумал:
– А давайте-ка устройтесь в общагу речного училища? Она там рядом.
Со всеми проездами вдоль и поперёк Великого Устюга захотел с нас таксист 200 рублей. И за койку в общаге по столько же с каждого взяли. Тут чисто-чисто, будто в корабле. Сантехника итальянская. Душевая кабина, все дела. Серьёзные люди. Времени только много потеряли. Будто записывались в регулярной гостинице – формулярчик дают, куда надо паспорт свой фиксировать и цель приезда, например.
До чебуречной идти меньше квартала, но по дороге отметили мы себе ресторан для вечернего провождения времени. А дальше стали есть и пить. Спиртное, впрочем, пил лишь я, радостно. Паспорт с картой выдал Ирине на обережение.
Увидеть перед темнотой успели малое. По некрасивой улице Васендина я свёл Ирину к парому. Конечно, тут летом паром, а зимой ничего. В снегопаде и лёгком угасании дня – абсолютно ничего. Гледен на том берегу и не виден почти. Он раньше Великого Устюга выстроен был. И берег там лучше. Только часто набегали марийцы и воевавшие против них обитатели Вятки. Они друг с другом часто воевали, а с Гледеном всё время воевали. Уставши, пал Гледен, оставив по себе лишь монастырь. Вокруг монастыря всё называется селом Морозовица и почти не живописно. Жители ушли сюда, где Великий Устюг. Миллионного ныне города Нижний Новгород ещё совсем не было, а тут уже две тысячи людей жило.
Вятские тем временем тоже бились с марийцами. Иногда звали в помощь устюжан. Знаете поговорку: «Своя своих не признаша»? Ну, вот. Это подле Вятки было. С Устюга ребята отправились на помощь, а обитатели Вятки их, перепутав с марийцами, уложили до последнего человека. А дабы такого не повторять, начали у себя на Вятке делать сигнальные свистульки. По сии поры каждый июнь отмечают День свистульки. Вот июнь-то их и выдал. Там ночь в первой трети лета куда светлей известной питерской и сопоставима с питерским же февральским полуднем. Просто так своих с врагами не перепутаешь – стараться надо.
Вправо от некрасивой улицы Васендина расположен храм Симеона Столпника. Его сразу видно. Церковь эта занятная очень и действующая, однако, на прочие местные храмы совсем не похожая. Ярко-красного цвета, вся в завитушках. Тоже барокко, но совсем иное, чем в Тотьме. Не летящее парусником, а мухомором выросшее из-под земли. Сразу будто хотело здание стать и храмом, и дворцом. Галерея есть о трёх колоннах, где можно снимать фрагменты кино про мушкетёров. А так – всё по уму: тёплый нижний храм, холодный верх, колокольня сама по себе. Снег на зелёных капителях. Красиво. Мы там долго фотографировали убывающий день.
Потом ещё успели добраться по сугробам к храму Чуда Архистратига Михаила в Хонех. Там пустырь холмистый вокруг, но когда смотришь на реку и дальше, особенно вот при недостаточной видимости, – миновавшая Россия тут и есть. Электрические столбы в поле зрения не попадают. Только снег на реке, снег просто так, на кустах снег, и на репьях сухих тоже снег. И за церковью, новой по Великоустюгским меркам, старые дома. Вот тут, наверное, и бились с врагами из чужих и своего народов. Место удобное, берег для обороны высок. А может, и не здесь вовсе. Кто знает.
На проспект – по названию Советский, а по виду – нормальный, с вычищенной от снега плиткою и аккуратной малоэтажной застройкой, вышли мы уже в однозначных сумерках. Но до полной темноты ещё успели много спорить про название города. Я думаю, не может Устюг называться так, оттого, что стоит он в устье реки Юг. Ну, вот Уфтюг ведь ни в чьём устье не стоит, а слово похожее. И ещё много похожих слов. А к русским терминам, хоть и звучащим сродно, их зачем приспосабливать? Здесь не только в Устюге дело. Вот основали ростовские князья Гледен. И даже не основали, а, скорее, захватили местное финно-угорское поселение. И этимологию сразу придумали: «Гора оная Гледен, весьма превысокая, того ради и нарицается Гледен, что с поверхности ея на все окрестные страны глядеть удобно». Глупость, конечно. Там вообще названия занятные. Иринка вот прикалывалась, когда мы видели в Тотьме речку Песья Деньга. Она когда-то была Песь-Еденьгой. А ещё есть Леденьга и просто Еденьга. Ну, и в названии Гледен аналогичная основа. А чего она значит – не ведаю. Может, песок. А точно уже никто не узнает, пока жив.
Ирина по-другому тутошние названия объясняла. Эмоционально так, серьёзно. Дело лёгкое. Для многих и тема научных работ. А в самой итоговой, выходя на пенсию годиков в семьдесят пять, отмечает декан: «Вопрос остаётся недостаточно изученным». Тут спор наш, покинув околоземную орбиту, взвился. Нет, я гуманитарных учёных люблю даже больше, чем своих братьев по разуму, естественников. Но только настоящих таких, Валентина Васильевича Седова, Александра Моисеевича Пятигорского, Андрея Анатольевича Зализняка, вообще, старых и неживых много кого, а из молодых, например, Сергея Константиныча Белых – он об удмуртах пишет и о Коми. И про язык вообще многое делается понятным, когда его читаешь. Максим Жих вырастет и хороший тоже будет скоро. Когда обоснует про Именьковскую культуру многое.
А вот Питирим Сорокин, ранее помянутый? Вот он – гуманитарный Питирим или естественный? Фундаментальный или прикладной? Судя по живости наблюдения земляков своих, прикладной и естественный: «В Питере узкие юбки и в Устюге тоже… В Питере “брюки с колоколами”, и в Устюге тоже… Если наблюдать костюмы в начале лета нескольких годов, то вы видите любопытную вещь: а прошлый год все девицы носили “макинтоши”, теперь – все в новейшего фасона “жакете”, в прошлом году на голове каждой “фрекен” был кэпи, теперь – какой-то шлем, нечто вроде шлема Афины-Паллады. О, Устюг вообще насчёт моды не уступает обезьянам». Так он писал лет 99 или 100 назад, и по частностям многое изменилось, однако, суть верна. Столько брючек «Dsquared2» с мотнёю до колен вы не найдёте даже на московской улице Солянка, где хипстеры и всяческий утиль.
С другой стороны, у нас, действительно естественных прикладников, жизнь проще: сделал, к примеру, в жизни одно лекарство, оказавшееся лучше прежнего, и молодец. Я вот сделал. И не одно, а целых два и даже больше. Только не сам по себе, а в добрых коллективах. Кой-чего из разработанного получают все дети страны. Только вот не смейтесь. Дети и молодые люди у нас ни колоться, ни друг дружку раньше времени любить организмами не перестали, а заболеваемость гепатитом В (во какой суставчатый медицинский термин) снизилась почти в семь раз. И моя крохотная правда тут есть.
Это, дорогой мой разнополый читатель, я сейчас тебе излагаю. А там разговаривал с Ирой. Только цитаты неточно приводил, но так – именно с нею. И опять вспомнил Довлатова. Я отчего-то всех писателей в той поездке дважды вспоминал. Сергей Донатович писал, используя препинательный знак скобки: «(В разговоре с женщиной есть один болезненный момент. Ты приводишь факты, доводы, аргументы. Ты взываешь к логике и здравому смыслу. И неожиданно обнаруживаешь, что ей противен сам звук твоего голоса…)» Вот чего писал Сергей Донатович.
Фактически мы поругались. А когда Ирина ругается, у неё жестикуляция символизирует. Малочисленные прохожие Советского проспекта нам, думаю, завидовали: это ж надо – столько лет в браке прожили, а страсть уберегли. А может, Ирку они принимали за дочь мою, или вообще не смотрели.
Катастрофу отсрочил детский ресторан «Золотая рыбка». Он правда детский. С игровой комнатой, телевизорами, где Маша с медведем, и пиратскими верёвочными лестницами в самый потолок. Девочка вот сидит, восьмилетие празднует. Родня вплоть до прабабушки. Две одноклассницы рядом. В общем, крепкого мне там не налили. Пиво да, можно. Даже и трёх сортов.
И тут официант дал знак – не жестом и даже не мимическими мышцами лица, но общим состоянием своим. Дескать, принесёшь в кармане аккуратно, так мы и не заметим. Только разливай под столом, будто репетируешь фильм про «Когда деревья были большими». Оставив Иринку смотреть меню, побежал. Сложно это в чужом городе. А Устюг – он не чужой. Вот торговый двор. В нём четыре центра, будто четыре башни над замком: «Прага», «Меридиан», «Престиж» и «Орбита». Все универсальные. Сильно-сильно универсальные. Например, идя к отделу пищи, нашёл я стойку, где продавали карманные атласы многих регионов нашей страны. Вещь не дефицитная, однако дорогая. А тут скидка до восьмидесяти процентов – дескать, не берёт никто. Славно. И то сказать: кому из коренных устюжан вдруг надобен атлас Саратовской области? Мне вот надобен. И других областей надобен, общим числом девять штук. Больше не было. Ограничен завоз географии в Устюг.
Идя обратно с приобретённою бутылкой зубровки, услышал разговор двух пап. Вернее, один из них точно папа, а второй – друг, например. Восьмое ж марта приближается, одаривать дочек надо. Точный папа второму говорит:
– Давай эту куклу моей Лизке возьмём?
– Ты чо, она ж страшная, кукла-то!
– Ну, может она чего делает?
– Да хоть минет делает – всё равно страшная!
Иркин заказ меня удивил. Я, может, и не рыцарской щедрости эталон, но сегодня рад был платить. Мало часов назад спасли с девушкой миллионы из банковской карты. Но да: удивил меня Иркин заказ. И всё мясо, главное. Думал, это она про меня заботится. Не-а. Дракон. Вот правда: дракон. Её хлебом не корми, только мясом корми. Это мне очень понравилось.
И выпил я половину литра «Зубровки» из страны Беларусь чуть не залпом. Лишь три раза перерывы делал. В каждом из перерывов употребил по кружке вкусного и надёжного пивка. Засим спор наш о гуманитариях и другой науке сошёл в ноль, а с девочкой, справлявшей восьмилетие, мы пели о котике, которому надлежит в рот укладывать сосиску, а в финале песни он лопнет. Думаю, бабушки про нас радовались и нарадоваться не могли. Мы – это я и девочка. Ирина же подвинулась к дальнему краю стола.
Путь обратно весь не помню. Ира говорит, долго гуляли. Может, врёт. Но прибыв в общагу, сделался я тих и приличен. Только всё равно случился воспитательный момент. Я думал, Иринка на Советском проспекте ругалась. Нет, там разминалась она, видимо. Или просто громко разговаривала. Вот представьте взрыв гранаты РГД-5 в маленькой комнате на две кровати. То-то. Взрыв этот был растянут часа на полтора, и оттого я услышал и о приближающемся ко мне алкоголизме, и о разгильдяйстве моём, и много другого всякого. Оказавшись без бронежилета, взрыв тот я был встретить не готов. Сидел, моргал. Говорил порою: «да, но…» или «ну, послушай…», или «не, ну погоди…», или даже «вот давай по порядку всё…» Когда будет интересно, так попробуйте сказать эти фразы едва разорвавшемуся снаряду с хорошим бризантным эффектом. Думаю, лучше поможет. Хотя, честно говоря, общим состоянием я напоминал деревянного Буратину и пребывал в стоицизме.
А потом будто выключили:
– Не сердись, ты ведь хороший очень. Так-то сам по себе хороший. Ложись спать. Только эта кровать, справа – моя.
Ничего себе, думаю. Потом ещё чего-то думать хотел, но заснул.
Дальше ходим, смотрим
Утро нам было не ранним, но добрым. Виноград лопали. Я его вчера вместе с бутылкою и атласами купил, оказывается. Мандарины тож. Яблок немного совсем.
День получился музейным, сытым. Просто на улице резко и коротко похолодало. Сначала мы, правда, отправились в Комсомольский сквер, где расположены остатки женского монастыря – Спасо-Преображенская и Сретенско-Преображенская церкви. Да-да, церкви в Комсомольском сквере. Говорю ж: дивная у нас топонимика. Рядом из-под снега торчат качели с премилыми лягушатами на сидениях.
Ходим вокруг, фотографируем. Один другого и церкви тож. И один другого на фоне церквей. Они хорошо сохранились – тут архив был. Собственно, он тут и пребывает. Пусть себе. Нами заинтересовались.
Сперва дама в фиолетовой шапке:
– Вы археологи или из епархии? Реставрировать будете?
Хотя чего тут реставрировать? Говорю ж: нормальное состояние вполне. И ещё любопытные люди ходили, спрашивая. Вроде, не дикая деревня, туристический центр. Да ещё какой. У нас страна руинами богата, а вот так вот обережённых городов мало. Почти и нисколько. Ездили б сюда туристы, ездили. Только на чём? Железная дорога работает пару месяцев в год, привозя московских школьников в резиденцию Деда Мороза. Резиденция эта, к счастью, в семи километрах от города. И каждый шаг там стоит рубль. А может, дороже. Охота ж кому-то новоделы смотреть, олифу нюхать. В прочее время года сюда ходит автобус из Вологды. Одиннадцать часов сюда ходит и столько же обратно. На частной машине из Москвы или с юга страны можно ехать дивным маршрутом через Владимир, Суздаль, Иваново, Кинешму, Макарьев и Кич-городок. Но это когда времени много и автомобиля не жаль. Дороги-то российские, традиционные.
Я, про всё это задумавшись, фотографии снимать перестал. Тут подходит ко мне гражданин, стоявший чуть в стороне. Внимательно так стоявший:
– Молодой человек, можно с вами поговорить? Извините, что я на вы говорю. Я пока алкоголик. Мне на вы удобнее.
Думал, он, приняв нас за туристов из столицы, захочет выпросить денег. Однако нет. Тёзка мой, Андрей, вернулся в родной Устюг к старенькой маме с Украины. Вообще, он бывший офицер, а тут работал в лесхозе. Нормально так зарабатывал. В смысле, зарабатывает – у них там вахты. Выпили немножко: он при себе местный бальзам носил. Но на тутошних жителей ябедил: пьют и не работают, говорил. В принципе, у меня тоже сложилось впечатление, будто жители Вологодской области квасят несколько активнее прочих россиян. Видимо, здесь синюшкин колодец. Алкоголиком себя называя, Андрей перестраховывался. То есть, в медицинском смысле дядька, наверное, прав, но кто из нас сейчас не алкоголик? Меньше надо слушать врачей.
Собственно, тут, где остались эти Преображенские церкви, был дамский монастырь. И монахини писали жалобы. По тогдашнему – «явки». В 1625 году, например, только Смута закончилась, игуменья Ульяния, пировав в келье монахини Капитолины, науськала батюшку Афанасия, сына его Косьму и мужика Семейку, дабы те били прошлую игуменью, Марфу. Они и били. Одежды изодрали, короб вскрыли, деньги украли. А почему мужики в келье у Христовых невест потребляли вино, и зачем монахине деньги – то скрыто мраком веков. Через пять лет, впрочем, сама Ульяния жаловалась на монахинь Мартемьяну и Авдотью за непрестанные пьянки. Защиты просила. Весело сестрёнки жили, кажется. Ябеды им без последствий оставили. Я на это в стране и надеюсь: Аська из Тотьмы ведь тоже христианка. Зачем их ещё воспитывать – сами додумают. Только вдруг не успеют? Ладно: батюшкам видней.
Греться пошли в Вознесенскую церковь, что на Торгу. Она тут самая старая из сохранивших облик. Странно всё ж. Вот прямо тут, перед крыльцом, перед этим вот самым, не поменявшимся, лет триста пятьдесят назад собирался обоз на Чердынь. Или на Архангельск, например. Молились, чай пили. И всю зиму так. По снегу ведь быстрее. До самой Кяхты можно ехать, до Китая, где чай. Но туда, наверное, в декабре отправлялись – далеко.
Церковь эта занятна. В Москве стоит её двоюродная племяшка. На улице Малая Дмитровка, за кинотеатром Россия. Только племянница ростом не удалась. Эта, устюжская, больше и разлапистей. На вид один храм, а внутри – шесть. Последний, самый дальний, на верхнем этаже, предназначен был для молений арестантов. По Сибирскому тракту не только чай возили и рухлядь мягкую.
Вот интересно: строили, кажется, без архитектора, по личному проекту заказчика, купца Никифора Ревякина. А не упало ничего, и хитрые помещения тёплых и холодных церквей переходят одно в другое. Потайные ещё, вероятно, комнаты есть. А может, Ревякин зодчего из Москвы выписывал. Солидный мужик был. Так и Устюг был солидным. Воздушные шарики тоже солидны бывают.
Здесь Музей древнерусского искусства. Богатый. Иконостасы, шитьё лицевое. Строгановы премного вкладывались. И книг дивно, но они только глаз дразнят: руками ж не тронешь. Про этот музей надо отдельную сказку писать, с фотографиями. Ну, может, не только про этот, а про все устюжские, но да: надо. А так болтать – смысла нет. Конечно, Солоухину «Письма из Русского музея» удались, но тамошние красоты всякий может видеть, хоть бы и в репродукциях. А тут рассказывать – только читателя обманывать.
Однако фрагменты настенной росписи пересказать можно. Ибо там главное – подписи к картинкам. Они чуть непонятные. Вот наверху, подле престола, ждут суда души людей, разделённые понационально. А именно, слева направо: Жиды, Литва, Кызылбаши, Немцы, Купцы, Русь. Кто в этом контексте купцы? Я думаю, ребята с Кавказа. Или раньше иначе всё было?
Кстати, почему-то среди народов нет татар и, например, марийцев, хотя с ними устюжане к тому времени уже несколько столетий попеременно торговали и воевали.
Ниже слева осуждённые горят в чанах с огнём. Там обнаружены «кривосердечные», «прелюбодейные» и прочие, чья вина несомненна. Однако, чуть выше их, не в огне, но угнетаемые чертями, стоят иные категории, опять-таки слева направо: «Жиды», «Цари и князья», «Архимандриты и старцы». Вопрос немного из серии «причём тут велосипедисты», но всё-таки: архимандритов-то почему? И зачем жидов два раза наказали?
А в другой церкви, возведённой в честь жён-мироносиц, теперь музей новогодней игрушки. Он и зимой-то хороший, а летом – вообще новогодний. Стены у церкви толстые, внутри прохладно. И только удивляешься: отчего мандаринами не пахнет? Но с барышнями и детьми в тот музей ходить не советую. Вернее так: детей и барышень туда, а самим – в чебуречную. А после неё ещё в ресторан, к примеру. Семейство всё равно окажется занятым часа на три. Хотя не очень большой музей. Там сначала о нравах и обычаях разных Японий, а дальше зал с красивыми ёлками. Точнее – с избирательно красивыми. Самая большая в центре хаотически нарядна, ибо увешана подаренными игрушками. О ней будем мало – приезжайте, вешайте сюда черепашек.
Ёлка дореволюционная неимоверна трогательна. Двадцатые, тридцатые и сороковые в своём скромном и милитаризующемся репертуаре. А с пятидесятых по семидесятые – самый расцвет. Дальше уже ширпотреб с переходом в дешёвый трэш. Вот почему смена убранства этих ёлок совпадает с фотографиями из Тотьмы, где самые красивые лица тоже пришлись на третью четверть двадцатого века?
Дальше про музеи и кафе рассказывать почти не стану. Бессмысленно это. Будете тут – увидите. Только про одёжки упомяну. Покроем они почти не отличались от, скажем, вятских, а материалом сильно отличались. Когда-то понятие «китайские ткани» значило нечто иное, чем ныне. Стоили одежды дорого, в описи звучали красиво. Информацию можно получить всё из тех же «явок»: грабили здесь. Вот от жены Ивана Завалинова в 1638 году ушла в худые руки: «однорядка женская, вишнёвая, кругом плетень золотой, пуговицы серебряные, подпушка камка жёлтая, по подолу тафта рудо-жёлтая, цена 16 рублей с полтиною». За такие деньги Никон, будущий патриарх, в том же году купил избу для прислуги. А однорядка это пальто такое. Впрочем, цена могла зависеть от серебряных пуговиц. Например, Матрёна Заваловская свою, тоже украденную «однорядку женскую, сукно настрафиль лазореву, нашивка шёлк зелёный с оловянными пуговицами» оценила в три с половиной рубля. А у Ивана Коршуна украли в те годы «20 рубашек мужских и женских, исподок и верхниц». Всего – на пять рублей. Дела, заметим, свершались всего через двадцать лет после нашествия поляков, а грабили неизвестные персоны совсем не бояр. Вот чего торговый путь и отсутствие крепостного права с народом делали. Хотя многим не везло. «Вдова Дарьица Хлопина, кормится Христовым именем» – так написано в книге «Письма и меры», составленной в те годы. Там про каждую Устюжскую церковь и чуть не про каждый двор. Я люблю эту книгу читать. Она тем языком написана, каким «Житие Аввакума» написано. Только «Письма и меры» успокаивают, ведут.
В общем, можно тут было жить. И ведь жили. На Соборном дворище мы с Ириной стояли и больше между собой не спорили. А просто обсуждали: Васька Косой тут с горы к реке бежал или нет? Происходило это за 575 лет без месяца до нашего визита. И был Василий почти правителем Московского государства. Точнее – успел к тому моменту побывать соправителем. А сюда ушёл войска собирать для новой атаки на столицу. Честно говоря, в той первой гражданской войне Московского княжества все персоны, кроме, может быть, Юрия Дмитриевича Звенигородского, самого законного из претендентов, рыцарством не отличались, но Вася даже на их фоне выглядел отморозком. И погоняло «Косой» ему шло. Однако парнем был решительным, это точно.
Ирина перед самой нашей поездкой написала диссертацию о психологии взаимоотношений в той княжеской семейке. Не себе написала, а за деньги. И осуждать её нельзя. Хотят люди за это платить – вольно им. Только психология там была совсем безынтересной, напоминающей обыки простой и сельской родни. Происходили драки на свадьбах. С Дмитрия Шемяки двоюродная тётка в ходе мордобойки сорвала пояс. Деда обокрал, сказала. Словом, бывает. Нет, психология, честное слово, обычная. Положение только вот необычное. Дедом тем был Дмитрий Донской, например. Оттого в семейную драму оказались замешаны многие. От Москвы до Устюга и далее к востоку.
Шествовал на Пасху крёстный ход. Очевидно, всё ж в этом месте. Ибо сказано: «Напротив Дымковской слободы». Вот она – точно напротив. Князь впереди, с иконою. Дружина (ну, банда костромская, можно сказать) тоже безоружная – размякли пацаны. И тут подходит некто с радостной вестью шёпотом: «Князь, тебя сейчас убивать будут». Чего делать? Кто б другой, может, и сказал, подняв икону, разные пафосные слова. Тогда бы зарезали его, точно курицу, а потом, например, канонизировали – и такое бывало. Только Василий вряд ли тогда думал про святых предков Бориса и Глеба. Он вообще про святое не думал тогда. Кинул иконой в ближайшую харю, заорав: «Бежим!» На бегу уже орал, летя к берегу. Добежал, запрыгал «между шкер». Ледоход ведь шёл, апрель всё-таки. Сухона в те времена была точно не меньше нынешней. Но повезло: допрыгал до Дымкова с остатними своими людьми. А устюжане, перебив прочих, за князем не погнались: в ледоход на лодке страшно.
Да и долго ли мокрая курица проживёт в апрельских лесах? До Вятки полтысячи вёрст, вокруг – марийцы и казанские татары, оружия нет… Автостопом тут при большой удаче – полсуток; у нас с Иринкой вот дольше получилось. А тогда ж ни одной заправки на пути. Но Косому в тот год везло. Пришёл вскоре с вятчанами. Гледен именно после того похода не стал больше существовать, а Устюг сильно пожгли, три дня грабив.
Финал истории известен. Попал Василий в плен к другому Василию, родственничку, сделался не Косым уже, но слепым по обычаю Второго и Третьего Римов, а спустя тринадцать лет умер в заключении. Победителя его, Василия Васильевича, тоже вскоре ослепили после проигранной им Улу-Мухаммеду войны. Однако, этому всё ж больше повезло: вернул себе трон и, перебесившись, стал хорошим князем. Василий II, Тёмный. Вятку к Москве присоединил, дабы больше туда князьёвы братишки не бегали. Бывает.
Стоим мы на этом месте, равномерные, а здесь этакое бывало. Подобное в городах, сродных Великому Устюгу, хорошо чувствуешь. В Москве или даже Вологде у каждого дома по тысяче событий происходило, может быть, и они одно другое затмевают. А тут – скачет князь по льдинам, скачет. И мстить затем возвращается. Нового же мало делается здесь. Особенно по зиме. В феврале вот ещё случаются международные соревнования по гонкам на снегоходах. Гоняют, рыча, по Сухоне. Трамплины опять-таки. Столь же несообразен месту лишь ежегодный слёт байкеров в тихом Суздале. Ну, не для этого города.
А ещё около Соборного дворища есть фирменный магазин завода Северная Чернь. Рекомендую. Там серебро красивое.
По кругу и во тьме
Утром началось восьмое марта. Мы ещё успели сфотографировать забавную надпись со стрелочкой на дверях одного магазина: «Сороконожка там», но восьмое марта уже началось. От прочих наших дат сия отличается бабьим пьянством. Нет, обоеполым, конечно, но пьяная дама более заметна и шумна. Тихо было лишь в монастыре Михаила Архангела. Он занятный. Так-то самый древний из сохранившихся тут, но территорию делит с техникумом. Оттого на заднем дворе расположен, к примеру, танк. Макет, конечно, но большой, железный.
И непонятно, кто чему хозяин. Потому монастырь смотрится облезлым. Хотя в меру: будто просто старые такие здания небогатой обители. Но обители тут официально нет. Комплекс вроде одновременно принадлежит музею, церкви и минобразования. Зато там можно снимать фильмы о позапрошлом веке. Только пускай студенты в кадр не попадают. И танк, конечно, тоже. Мы на крылечке сидели. Не на золотом, на простом. Этот день тёплым был.
Потом ещё гуляли. Но градус вокруг нарастал. Это напоминало мне поездку из Афанасьево в Омутнинск. Там Виктор переменился, доехав на базу, и тут люди, вчера приятные или малозаметные, свинели на глазах. В ресторанчике «Гостиный дворик», получив за смешные деньги много хорошей еды и питья, решили мы город оставить. Только с выпиской из общаги долго провозились. И обратно не захотели возвращаться трассой, где мой паспорт убёг. Мало ли чего.
Я вспомнил про очень дешёвый и удобный поезд от Котласа до Москвы. Он через Вологду идёт и вовремя туда приходит. Только отходит не вовремя. То есть, летом вовремя, но зимою – на час позже. А я этого не знал.
До поезда ещё далеко, правда, было. Почти семьдесят километров. Сначала маршрутка, качавшаяся на снежной трассе от пьяного мата. Иринка очень бурно реагировала на тот мат, едва не вслух. Странно: второе гуманитарное получает, могла б и привыкнуть. Я успокаивал, сколько мог:
– Ёж, у людей праздник. Это они заместо песен, может. Ну, такой обычай.
А на вокзале Котлас-Южный уже не успокаивал: там Ира сама много интересного говорила. В поезд Воркута-Москва мы опоздали на сорок минут.
Ближайший шёл на Питер ещё через два часа, вечером уже. Точнее – поздним вечером. Мы долго с Устюгом расстаться не могли. Тут я снова ошибся. Посмотрев маршрут, увидел: состав идёт сквозь Вельск. Это на трассе М8, оттуда до Вологды близко! Так-то да, но поезд следует ещё и до станции Сухона, лишь позже сворачивая к Петербургу. А Сухона – тот же Сокол. А Сокол – соседний с Вологдою райцентр. Там автобусы всё время бегают и электрички. Но откуда мне такое знать? Я ж автостопщик, а не железнодорожный маньяк.
Дорога обещала быть замысловатой. Вообще, от Устюга нам надо к западу и чуть на юг, а ехали наоборот: сильно на север и немного на восток. Теперь вот на запад двинемся, да. А дальше на юг. Опять крючок хороший.
По Котласу гуляли безыдейно. Темнело уже, города я не знаю, а Дворец культуры смотреть неинтересно. И поезд ожиданиям совпал. Пьяно там было. Полки верхние – это хорошо, но шуму избежать могли только со включёнными на полный тридцать второй уровень плейерами. Тогда не уснёшь. С тем и доехали.
Короче, в пятом часу утра на приличной станции Вельска оказалась совсем недобрая Ирина. Насколько помню школьный курс ядерной физики, критическая масса Урана-235 в угарной бомбе составляет пятьдесят килограммов. А меньше – не взорвётся. Вот благодаря этому маленькому Иринкиному недовесу, избежал город Вельск участи Хиросимы.
А ещё Ира увидела звёзды. Это в сказке Айзека Азимова люди, их видя, с ума сходят. Нет, сперва мы на вокзале сидели, пирожок грызли, пытались дремать. Но потом Ира увидела звёзды. Странно: вроде, девочка выросла в Крыму, светила небесные ей не в диковинку. Ну, может, гулять поздно не отпускали крошку её, понятное дело. Потом, в Тагильский период жизни всё просто: над тем городом небо само по себе разноцветное, от взора скрытое. Там делают много танков и химии. И позабыла она свой Крым.
Но тут да. Город-то на сломе ночи и раннего утра был тёмен, а небо ясное. Луна скромничала в тени Земли. Млечный путь и просто так созвездия выглядели, будто им не много миллиардов лет, а ещё вполне на гарантийном сроке. Девушка шумела:
– Пошли! Пойдём давай на трассу!
Говорю ж: стиль нашего общения вполне мультяшен. Отправились. Там близко. А вот стояли долго. Только Ирка не ныла, а пела. Песенку про чичисбея, например. И много чего из группы «Башня Rowan». И композиции ролевиков-толкиенистов. Я этот сегмент мировой культуры весьма забыл, честно сказать.
Дальше вместе пели. Сперва каноничный вариант:
Ничего на свете лучше нету
Чем бродить пешком по белу свету…
потом перешли на ролёвскую тему начала девяностых:
Наш ковёр поляна-конопляна,
Наши стены пачки паркопана,
Наша крыша съехала недавно,
И теперь всё это так забавно.
Далее понесли околесную:
Ничего на свете лучше нету,
Чем залезть с утра в кабину Фрета.
Тем, кто едет, не страшны обломы,
Нам бы только отвалить из дома,
Нам бы то-олько отва-алить из до-ому.
Песенка получилась длинной, громкой и по недосыпу забавной.
Машины редко-редко шли. А мы их, вероятно, пугали. Затем приехал узбек. И сидел он за рулём Дэу Нексии, в их Узбекистане собранной. Он тут совсем близко ехал, мясо для шавермы покупать. Много ругал азербайджанцев. Наглые, говорит, торгуют обманом:
– У них только музыка хорошая. Вот вы, русские, не обижайтесь, но у вас музыка плохая. Девки скачут в трусах, поют: «кого хочу, того люблю, кому хочу, тому даю», а у азербайджанцев хорошая музыка. Но сами опять плохие. Почему так?
Ира не обижалась, например. Она сама нерусская, а музыку любит другую. Мне тем более всё равно.
Вышли на холмике, где уже был рассвет. Маленький-маленький такой, чуть заметный. Пока стояли, рассвет подрос. Только машин вовсе не ездило. Легковушка с двумя ребятами, правда, остановилась:
– Чо, москвичи, далеко собрались?
И снова мимо кассы. Ирка живёт на пространстве от Минска к Уралу, я тоже пока нигде. Ребята, кстати, нас не взяли: им до ближайшей деревни, а там – ложбинка, плохо в гору стопить.
Когда рассвет кончался, нам сделалась удача. Приехал большой и чёрный джип. Его хозяин продаёт оборудование для горнолыжных трасс. Поэтому много ездит и научился мало спать. Сейчас вот за Вельском был, теперь едет в столицу, выставку готовить. И про Кунгур родной мы с ним говорили. Он к городу отнёсся снисходительно, но трассу отругал. Дескать, хозяева собрались за три копейки спуск обустроить. И в Гороховце трассу ругал. Вообще сказал, не горнолыжная она. А так – в Сибири работает, на Кольском полуострове и везде. Хороший мужик. Ирина опять говорила ему истории про работу в Администрации. Другие, но тоже смешные весьма. Нет, определённо: пусть книжку пишет.
Топали по Вологде уже под ярким солнышком. Снег, видимо, падал здесь позавчера, его утоптали, но ещё не обратили в каток. Протекторы ныне разнообразны, оттого зубчатые линии, линии волнистые, разноконечные звёзды с каблуков и подошв, решётки, ёлочки, круги, треугольники и порой – бегемоты сливались в несусветный узор. Словно шли мы по шкуре Чужого из фильма, где Сигурни Уивер. Только по белой шкуре. Впрочем, белого в тот день в мире не было. На тротуаре снег сиреневый, по краям – оранжевый. Дымы из труб розовые и всякие. Дорога, правда, коричневых колеров, но это ладно.
Мимо на скорости куда больше разрешённых шестидесяти километров в час пролетела серая Мицубиси. Нырнула во двор. Нам туда же было надо: вдоль трассы крышу чистили, тротуар завалив.
Совсем негромкий удар. Мы и не догадались, пока во двор не зашли. Автомобиль на своей недозволенной скорости въехал передним колесом в ледяную колдобину. Пристёгнутый парень выбирался с шофёрского места, а девушка вышла сама. Сквозь лобовое стекло. Бывшие на скамейке мужики, скоренько подскочив, тащили её с капота. Неаккуратно: будь позвоночник зацеплен, всё могло завершиться хуже некуда. Впрочем, пассажирка активно дрыгала ногами и ругалась. Её посадили на ступеньки лестницы.
В мире появилось белое: лицо водителя и номер его машины.
Разругались они с невестой по случаю восьмого марта и разницы взглядов на жизнь. Ехал вот, злобно Елену домой отвозя.
Лена эта сидела теперь на крыльце, и лицо её даже содержало улыбку. Дёргала рукой, говорила:
– Ой, смотрите, как забавно: я плечо двигаю, а локоть у меня не шевелится. Только рука тут вот растягивается.
Здесь вот плохо стало мне. Всё ж высшее медицинское образование бывает и во вред. Я представил, в какой фарш при каждом движении обломков кости обращаются мышцы и нервы плеча.
– Стой, говорю. В смысле, тихо сиди!
Она замерла:
– А? Чего?
И почти сразу с дальнего краю двора въехала Скорая помощь. Лена, в секунду побледнев, куда сильнее парня своего побледнев, заорала дурным голосом. Скорая тут ни при чём. Боль в таких случаях настигает когда захочет. С другой стороны, раз орёт, значит, шока тяжёлого нет. Хуже смотреть неадекватное поведение. Узнали потом: шрам у неё до локтя от плеча и шурупов в кости много. Но вообще – обошлось.
К Паше Тимофееву мы с Иринкою шли притихши. Позвонили чуть заранее ему. Он нас встретил радостный. Он всегда радостный.
«Так это ж Вологда»
На столе лежал хлеб.
– Паша, а у тебя ещё продукты есть?
– Да. В холодильнике сметана и лимон.
– Дык, это ж… того…
– Всё нормально. Сметану можно намазывать на хлеб, а с лимоном пить чай.
Поражённая Пашиной мудростью, Ира заснула, а я ещё сползал в магазин, где много пельменей. Водки тоже приобрёл, но Паша отказался пока: ему шабашку надо делать. На работу б выпил, а на шабашку нельзя! Тогда и я уснул.
Выспались до темноты. Пельмени ели, водки чуть. И гулять пошли втроём. Чёрных куполов Николиного храма Ира в темноте не увидела, а собаку за Красным мостом – увидела. Это правильная собака: медная. Вообще, композиция тут стоит в честь первого вологодского фонаря, но кто ж смотрит на фонарь? Смотрят на собаку, делающую подле фонаря свои дела. Сейчас ниже по течению, где Кремль, установили памятник основателю Вологоды, Святому Герасиму. И собачка тут же получила название «Муму». А тогда ещё жила безымянной.
Ирина в этом городе не бывала, и вроде бы надо его показывать девушке, а мир темнеет. Несправедливо. Кремль подсвечивают. Колокольни тож, но это другое совсем. Пришлось идти в кофейню, пока сдобную лавку не закрыли. Да-да, тут прямо в центре есть такое: кофейня «Парижанка», а в той же двери, только направо чуть – шанежки. И пирожки всякие. Можно взять кофе, где плавают розы из сливок, но в пару к нему, заместо московских десертов, – надлежащей выпечки плюшку. Так много вкуснее и Вологда. Раньше этой кофейни не было, однако была другая. За рекою, на улице Гоголя. Там солянку давали. Водку там тоже давали. Новое заведение скромней. Это называется «формат». Я с него, с формата повсеместного, грущу.
Народу много. Только девушек с ноутбуками четыре. Три из них, употребляя коктейль, общались через аську, не глядя по сторонам. Это сразу видно, когда человек болтает. Наберут сообщение, чуть подождут, снова наберут. А лица у всех разные. Самое тихое у вот этой – в жёлтом пуховике. Стучат, такие, по клавишам. Мы все теперь разговариваем пальцами, точно глухонемые.
Выйдя, опять начали ссориться. Ну, мы с Ирой начали. Кажется, она меня заставляла новые перчатки купить. Не ей, но себе. Я отказывался и бурчал. Сильно поругаться не удалось, ибо Паша отвёл нас до кафе «Блин Клинтон», где рядом спряталась «Скамья примирения». У него получилось.
Переходя обратно малозаметную под снегом реку Вологду, решили: надо ещё.
– Паш, может, купим водку «Воздушный флот».
– А это… Сразу водки «Наземное базирование» нету у них?
Совсем вечером были нам гости и бильярд. Прямо в общаге бильярд. Хороший такой. Но игроки часто запинались об автомобильные колёса и аккумулятор. Колёс было два, а не четыре.
История этих запчастей комична, безнадёжна. В самом финале осени Павел сговорил в пригороде автомобиль Опель. Для езды тот уже не годился, только на запчасти. Однако в последнюю дорогу вполне мог дойти своим ходом. Номерные знаки куда-то пропали давно, и ехал Паша трудными путями среди оврагов. Глубокие такие овраги. Опель полз через них, будто жук по коре престарелой осины. Но дополз. К самой Вологде дополз. Оставалось метров четыреста, а там – двор и финальная стоянка. Однако не фартануло.
В тот день некий пьяный дурачок въехал на своём Бычке в БМВ милицейского майора. С печальным для майора исходом. Происшествие, шум, сирены. Далее всё затихает, автомобили ГИБДД начинают сбираться по гаражам. И тут им подарок: Опель без номеров. Паша даже спорить не стал. Взял из салона запасной аккумулятор, позвонил другу, жившему рядом:
– Посторожи, говорит, колёса.
Ну, продали ему в пригороде за деньги малые ещё и два запасных колеса. Они их с другом в общагу затем прикатили. Так и лежат запасные части, бильярдистам мешая. Особенно Дима Моррисон часто запинался. Дима вниз не смотрит никогда: только на кий и в лузы. Он такой, он может.
А Павел исполнял с гитарою. Песни разные. Например, про «Так это ж Вологда». Или «Генерал Мороз». И «Дредноутов». И новых две. Вот скоро-скоро, лет через семь, он запишет гениальный альбом – тогда все содрогнутся от доброты. Мы ещё молодые будем. До пятидесяти лет все молодые теперь. Павел вот имидж поменял, кудри чёрные состриг, так вообще пацан. Особенно в правильной майке. Ему в такой можно, он мускулистый.
Выбор места
Утром мы отправились в Прилуки. Там знаменитый монастырь. Бывает, когда обитель известна, но некрасива, а тут – хорошо. Например, в её уголку, где могила Батюшкова, спрятана за сосной длинная вверх церковь. Это самая старая в нашем государстве деревянная постройка. Из выживших, конечно. И галереи на широких стенах. Пруд ровный. Зимой от снега ровный, а летом – сам собою. Но в этот раз мне тут умеренно понравилось. Ирина, опять сделавшись драконом, премного шипела. Её заставили юбку надеть. Вернее – обернуть кусок безобразной дерюги вокруг пояса. Не знаю, чего и сказать. Монахи, конечно, в праве своём. В церковь теперь положено допускать в брюках, а у каждого монастыря собственный устав. Хотят – пустят, не хотят – вон иди. Только зачем? Православною от такого деяния барышня не станет, а настроение её сделается плохим. Вокруг красота, купола разной формы, хоть московские, хоть шлемом, а девушка сердита. И портит благолепие, между прочим.
Оттого вскоре мы полезли через глубоченный снег к совсем другой церкви, вне монастыря. Та красного кирпича и стоит на оставленном кладбище. В первую свою жизнь, думаю, храм был не слишком красивым и типовым, а когда свод рухнул, сделался привлекателен. Его будут реставрировать и уже со всех сторон отгородили от мира. Например, все ходы и окна забрали листами железа толщиной в камбалу. Но железо ведь сгибается. И кто-то смог его согнуть. Получилось отверстие. Ира в него свободно шмыгнула, а я – только сняв куртку. И то весь свитер штукатуркой перепачкал.
Свод рухнул только над трапезной, и там лежал снег. Много очень. Алтарь разные личности расписали маркерами Вроде, это называется словами «граффити» и «креатив». Бесит, да. Зато плитка на полу сохранилась. Всё трогательно, многослойный свод в разрезе.
Внутри мы долго фотографировались, а на кладбище я стал курить саратовскую траву, порицаемый спутницей. Но я кивал, курил и памятники смотрел. На тех памятниках запечатлены очень скромные пределы. Особенно у мужчин. Кто-то пятьдесят лет прожил, кто-то сорок восемь. Шестьдесят так вообще прилично. За многие десятилетия перемен в длине жизни не заметно. Пьют, чо.
Вот и мы решили подкрепиться. От этих ворот, где наши следы пересекаются с заячьими, назад к монастырю. На полпути стоит горстка зданий, прилепившихся друг к другу. Будто костяшки домино залили сладким вином, да так и бросили на столе под рябиной. Тут много разного совсем: продуктовый магазин, автомобильный магазин, ещё один магазин. Но их нам не надо. Нам сейчас кафе надо, а я заодно и жильё себе на финал пригляжу. Здесь дом престарелых на втором этаже. Престарелые эти выпивают не хуже прочих вологжан. А когда деньги есть, так и в кафе ходят. Их тут не любят, тут правильных клиентов любят. Мы вот правильные. Нам пожарили речную рыбу окуня и ещё чего-то вкусного дали. Водки, конечно, тоже. Но я чуть-чуть, сто пятьдесят граммов. Надо Ирине Вологду показывать. А так подумаешь: вдруг за тем крайним столиком буянит сокамерник Бродского? Да, вот этот, в драной шапке. Иосиф Александрович ведь тут на пересылке долго был. И в дом престарелых чаще попадают люди запутанной судьбы.
Помёрзнув в автобусе, опять в музеи ходили и просто так ходили. Свечку в храме Александра Невского ставил. Этот храм мне всегда помогает. Только рядом с ним музей кружева. Вот туда я с Ириной не пошёл. Ну, всему ж пределы есть. Думаю, она выставкой автомобильных запчастей тоже б мало заинтересовалась. Пришлось ещё сто пятьдесят употребить.
А потом мы встретили Нату Сучкову и Машу Суворову. Вот тут, где суши и пицца, мне сделалась дилемма: брать ещё или не брать? Триста граммов – считай трезвый, а четыреста – почти бутылка. Я ведь не квасить сюда приехал, а знакомить Иру с моим любимым городом. Но преодолел себя. Выпил, в смысле.
Кое-чего важного мы, конечно увидели. Ворон, например. Они тут голубями работают, наверное. И взлетают огромным чёрным кружевом от Кремля. Точно бросает на город кто полупрозрачную шаль. Колышется шаль, гаркает. Но колоритные птицы, в самом деле интересней воробьёв, к примеру.
На общажной кухне было сегодня уютно. Паша лил на сковороду оливковое масло роскошными движениями Сезанна. Тот ведь правильно учил: один килограмм зелёной краски много зеленее, чем один грамм зелёной краски. Грибы в масло Павел укладывал, овощи разные. Он любит готовить, умеет. А сегодня ещё отпускные получил. От недели оставались ещё четверг, пятница, суббота и воскресенье. В следующий же понедельник ждал нашего хозяина самолёт к Святой Земле. Это всякий знает: у каждого уважающего себя Павла Тимофеева из города Вологды есть тётушка в Хайфе.
Смутно
Небо над Вологдой высокое, даже зимой акварельное. Оттого и люди там сильно пьющие. Запили мы с Павлом. Вернее так: он, кроме злоупотребления, ещё проявлял некую активность. Ходил, к примеру, на коньках. Его сын водил. И до катка, и по катку. Нам тот каток было видно из окна, мы хохотали. Много ль надо пьяному для смеха? Ещё Павел в баню надолго ходил. А мы только пили и мелко бесчинствовали в ближайших окрестностях. Мы это я, Аня, три её подружки, сменявшие одна другую, и Пашин сосед. Сосед тот был не слишком интересен, но пил красиво: разбавил спирт соком «Яблоко+Чёрная смородина» фирмы «Сады Придонья», промокнул стакан о торчащее из шорт бедро, выпил быстро, но не рывком, без жадности. Через время малое повторил. Ещё Моррисон, конечно, заходил. Куда без него?
Самое грустное: вечером четверга пропала Ирина. Нет, всё нормально – поездом уехала. Я её даже проводил. Она мне чего-то на вокзале говорила, и я трезвел. Обратную дорогу помню. В общих чертах. Или, может, трезвым я сделался, около рельс полежав. Есть у меня такая смешная привычка: когда поезд разгоняется, бежать рядом с ним, держась за стекло. А за этим стеклом провожаемый стоит, устрашаясь и мною гордясь. Вот и тут я сделал это. Только перрон был от снега покатым, а я от водки невертикальным. Упал, скользя. Правой ногою упёрся в снег около железного пути. К счастью, перрон там низкий. Лежу, а надо мною долго-долго едут вагоны. Хотя Ирина села, кажется, в четвёртый от хвоста. И ведь ни воспоминаний о минувшей жизни, ни деталек памятных каких. Чёрные такие едут, небо застя. Понял: сегодня меня не задавят. Зато вот подойдут сейчас дежурные милиционеры и начнут бить. В своём праве окажутся, между прочим. Но обошлось.
А может, и так бы не били. У меня ж паспорт в кармане. Вот какой такой рефлекс сформировался у человека? Пребывал я к моменту Ириного отбытия из Вологды в свинском образе, но паспорт себе истребовал. Она ж его в сумочке носила от самого Устюга. Советские мы люди: ногами под электровоз не жалко, а паспорта жалко.
И чуть позже обошлось. Мы с Пашей решили девочкам пива добыть. Об тот вечер много барышень скопилось у него. Одна из них увязалась за нами. Мы своё пиво взяли скоро, распиваем на крыльце. Я громко рассказываю о неверных милиционерах из города Саратов. Далее Паше слово:
– Ты стоишь, такой, речь толкаешь. Говоришь, что саратовские менты – казлы голимые, рассказываешь, как они тебя на косарь развели. Матькаешься, конечно, и пиво сосёшь. А сзади патруль идёт. Они тебя услышали, так у них даже уши на шапках поднялись. Я думаю: чо делать? Махать тебе поздно, они вот уже, тут. А ты дальше: саратовские менты казлы-казлы, говоришь, а вологодские – такие лапушки. Ни разу, говоришь, не обижали. У этих уши опустились, мимо пошли. И ты ведь, главное, не видел их, они сзаду были.
Вот так.
За избытком народу, спал я в ту ночь на старом диване. Диван этот, некогда стоявший в Павловой комнате, а после того в холле блока, ныне пал на следующую ступень, переехав в общий коридор, к лестнице. Я там отдыхал, и было мне в принципе хорошо, даже свет не мешал, но малосознательные люди с шести утра стали ходить и будить. Шуметь и будить. Можно было, завернувшись в куртку чуть плотнее, сделать дополнительную попытку в сон. Только когда человек просто громко храпит, он хоть и называется громким храпуном, но это ничего. Однако я после двух с лишним дней пьянства во сне ещё мычу, стону и матерный бред изрыгаю. В милицию могут нажаловаться или сами побить. Не дело ж, когда человек возле лестницы спит. Хоть бы и на диване. Да: судьба не учит. Спал я в куртке, а в её кармане лежали паспорт и карточка с миллионами. Снова обошлось.
Сколько-то времени выдержав, я пробудился миру. Идти в комнату, где остальные баловались утренней дрёмою сладкой, было б антигуманным. Чуть-чуть пробыгавшись, наладил себя гулять. Парк Ветеранов, где летом тир, пруд и шашлыки, а по зиме – ничто, миновал ещё в сумерках. А старое кладбище встретило полным рассветом. Оно правда очень старое, чужое, и тут никого не жаль. Можно просто так грустить и любоваться. Только не следует наступать на могилу родителей Варлама Шаламова. Они неудачно устроились – возле главной тропы, чуть справа. Зато часовня рядом. Или даже церковь маленькая, теперь разве поймёшь? Разрушена совсем. Разрисована пентаграммами, свастиками и словами «Бог жив!». Всё это сплетается в дивный узор, непременно. Аккуратная, круглая, даже чуть квадратная. Вряд ли её восстановят.
Варлам Шаламов с папою своим быстро рассорился. Тот был интересным человеком, миссионером на Аляске. А потом сделался обновленцем. Была такая церковь при ранних коммунистах. Только дело, кажется, не в этом. Пребывай Варлам Тихонович в крепком православии, так ясное дело. Обиделся на папу-изменника. Но он ведь, кажется, атеист? Сложны дела семейные, и веры дела сложны.
По другую сторону часовни, расписанной матерно, лежит хороший человек и тоже атеист, чьи дела, однако, были удачны и просты. Это Христофор Леденцов. Он родился своевременно, в правильной семье. Потный стартовый капитал обрёл папа Семён. Он ребёнка воспитывал славно. Гимназия с отличием, к двадцати годам – оконченный курс практической Академии коммерческих наук. Это вроде ВШЭ по нынешним временам.
Далее всякое бывало. Разбогател на акциях железных дорог. Был главою города Вологды, учредив там первый ломбард. Думаю, многие его за это хвалили, а многие другие – сильно порицали. Под финал недолгой вообще-то жизни завещал свой капитал для «Общества содействия успехам опытных наук и их практических применений». Сумма хорошо превышала оставленную Нобелем для его Нобелевской премии. Только Нобель свои денежки спрятал в Швеции, а Леденцов не позаботился. Финал ясен.
Но кое-чего доброго дядька сделать успел. Он с Верещагиным подружился. Не с художником Василием Васильевичем, погибшем на японской войне, и не с братом его – Сергеем Васильевичем, тоже художником и погибшем на войне турецкой, а с их общим братом, с нигде не погибшим Николаем Васильевичем. Тот картин по себе не оставил, а память – оставил. Человек придумал Костромской сыр, до сих пор в лучших проявлениях своих нестыдный, и Вологодское масло. Деньгами ж его поощрял Леденцов. Хорошо друг друга человеки нашли.
Где похоронен Николай Верещагин не видел, а Леденцов – тут. Камнем устлана площадка. Гроб его мамы сюда тоже перенесён. Тётки и сёстры рядом. Обелиск. С четырёх сторон написано: «Наука – средство, ведущее къ возможному благу человечества» и прочие благоглупости. Это ж дурные слова, форменные потрясения воздуха: «идеалист», «материалист». Не было большего идеалиста, нежели этот вот Христофор. А не веровал, однако. Всё ухожено правильным образом, на фоне кладбища сильно выделяется. Хотел человек, чтоб его долго помнили, его и помнят. Бог ведь по смерти каждому даёт, чего тот просит. Даже атеистам.
Да. В то утро я был настроен высокоморально. Идя, например, вдоль гимназии, за рекою, думал: для чего тут эти доски висят? Про Шаламова ладно – он был первый ученик. А вот Гиляровский: разгильдяй ведь! Из третьего класса в цирк ушёл. Разве это пример вырастающим детям? Угу. Бывают приступы от недоперепоя. Некоторые под них, увы, статьи пишут и сценарии для телепередач, но меня, к счастью, на те уровни не допускают. Я только сам себя воспитывал.
И дальше шёл, и много досок видел. Вот попроси меня кто: Андрюш, скажи девяносто пять твоих любимых вологодцев? Скажу ведь. Десять вот не скажу, ибо задумаюсь. Дилеммы будут. Например, Маша Маркова или космонавт Беляев? Но одного опять скажу. Не-а, не Рубцов. Рубцов это Тотьма. Вологда это Гаврилин. Валерий Александрович Гаврилин. Самый лучший новый композитор. Может быть, ещё Эдисон Денисов такой, хоть и совсем другой. Но я больше всех Гаврилина люблю. Его прославили совсем молодым, в шестидесятых. А потом забыли. Теперь вспоминают, только медленно. Это у поэтов смерть короткая: схоронили, прошло двадцать лет, и опять стихи читают. А композиторы умирают надолго. Баха шестьдесят лет не играли. Художники, впрочем, оживают быстрее всех. Или вообще не умирают. Им, художникам, хорошо: при жизни могут своим делом зарабатывать, и после смерти сразу воскресают.
Гаврилин был из детдомовских. И сказал, между прочим, довольно жуткую фразу: «Жизнь в детдоме – лучшая система воспитания ребенка, так как положительный характер человека всегда воспитывается делом и никогда – праздным времяпрепровождением». Странно: их двое таких великих детдомовцев: он и Рубцов. И оба здешние.
Очень смутно
Ещё я в Вологде ел, пил и просто так ходил. Миф, например, разоблачил. Я его себе ещё год назад разоблачил, но теперь снова разоблачил. Это приятно мифы разоблачать. Ходит в этих ваших интернетах, и окружающем мире давний гон, будто песня про «вижу дом её номер один» и про резной палисад весьма издевательская. Якобы на самом деле в единственном доме с номером один и резным палисадом расположен Вологодский кожно-венерологический диспансер. Отвечаю: нет, это не так. Обитель печали локализована на улице Марии Ульяновой, дом 17. Здание жёлтое, малоприметное. Палисада нет совсем. Рядом областная научная библиотека, музей политической ссылки, где обитал Сталин, и кафе «Пивнушка». В том кафе и застало меня электронное сообщение: «Андрей, будь в пять часов около Красного моста, где галерея Красный мост».
Был. Там открывалась выставка трёх художников, именуемых Андрей Ким, Иван Карамян и Игорь Ермолаев. Они свои картины пишут втроём. Получается красиво очень – я б из таких картин делал эскизы для подушек и на подушках этих спал.
Собралась вся Вологда. Ната Сучкова опять, Маша Суворова. И Маркова Маша тож. И много других людей. Некоторые из многих смотрели мне косо: в ноябре тут был фестиваль поэзии, отчего мы с Павлом, напившись и обнявшись, спали позади главной сцены, где большой телемонитор. Факт спанья не очень страшен, но мы, видимо, храпели. И теперь нам смотрели косо. Я те неправильные взгляды замечал, смущаясь, а Паша не замечал и улыбался. Сегодня был день наоборот – я пил и гулял по Вологде, а он просто так пил. Поэтому мог только улыбаться.
Дмитрий Моррисон на гитаре играл в честь открытия выставки. Незнакомый человек тоже на гитаре играл в честь открытия выставки. Третий человек, опять-таки незнакомый, управлял звуком. А Лета Югай пела и стихи читала. Всем нравилось, все хлопали.
Домой к Павлу на его законную жилплощадь пошли девять человек и я. Там ещё Аня сидела с подружкою. Они выставку похожих на красивые наволочки картин смотреть не ходили. Как Маша Маркова с Толей уходили – помню, дальше опять тишина. Только Витя Кичкарёв, бард из Череповца, долго очень тосты говорил. Он когда свои стихи читает, машет руками, точно брассом плывёт. Поёт ничего, хорошо так. А тосты длинно говорит.
Совсем уже ночью, спроваживая последнюю гостью, решил выкинуть мусор. Красиво шёл. В тельняшке, серых бриджах и резиновых шлёпанцах на босую широкую ногу. Хорошо по снегу. Выкинул, звёздочки смотрю. Там облака, но я звёздочки смотрю – интересно. А потом соображаю тихонько: пока Андрюша к бакам мусорным шёл, у него в одной руке был полиэтиленовый пакет с ненужным, а в другой – фотоаппарат и ключи от Пашиной квартиры. Теперь вот обе руки стали пустыми. Чего это значит? Правильно.
Стал в мусорном бачке ковыряться. Сперва много интересного нашёл, затем фотографический свой аппарат компании «Никон», а потом и ключи. Есть счастье.
Этот день ещё ничего закончился, а следующий был совершенно постыден. В аптеке передо мной стоял мужичок, опухший слишком много. Худой очень, но в мелкую клетку опухший. От подглазья до края нижней челюсти по шесть кожаных мешочков с каждой стороны. Морщинки. А возрастом на меня похож. Подходит до кассы:
– Медасепт, сестрёнка.
И руки его с деньгами в окошко не попадают. Я и сам не помню, чего делал в той аптеке. Наверное, лекарство от зуба пришёл взять. У меня часто зубы болят, тогда рефлексы ведут к фармацевтам. Иногда другое бывает. Например, лет пять назад, мы ещё в Перми жили, приехал ко мне тесть. С тестем у меня отношения прекрасные – мы очень редко видимся. А тут приехал. Ночью от пьянства и смены обстановки ему прихватило сердце. Я побежал до круглосуточной аптеки. По ночам в аптеках люди берут три вещи. Мне надо было нитроглицерин для тестя, но вообще там берут три вещи: шприцы, презервативы и настойку боярышника. И девка, ни слова не говоря, только на рожу мою глянув, выставила боярышник. Обидно, вообще-т.
Нет, здесь я, вслед за складчатым дяденькою тоже спросил Медасепту. Тот препарат состоит из девяносто шести процентного этилового спирта и больше из ничего. Предназначен он для дезинфекции. Угу. Только так. Барышня из окошка спросила:
– Вам-то он зачем?
– А зачем и ему, – отвечаю.
Правда: интересно было попробовать, чем народ в своих терминальных представителях балуется. Попробовал. В троллейбусе потягиваю, соком разбавив, а супротив – две доцентши из Педагогического. Они так сами рассказали. Зыркают осуждающе, шепчутся. Я, прямо им глядя, объясниться решил:
– Знаете, барышни (барышням тем на двоих скоро полтора века будет). Знаете, барышни: некоторые люди боятся самолётами летать, а я троллейбусов боюсь. И поэтому вынужден спиртное пить, когда в них езжу.
Прекратили шептаться.
Город со вчера казался просторнее: ночью сугробы осели. Будто в гостиной за ночь все кресла, диван и даже шкаф-купе сделались на ширину ладони ниже. Небо плавало совсем далеко, и Вологда была сегодня крупным городом. Только ноги мокли, но когда есть медасепт, а кроме него – приличные рестораны, пускай мокнут.
Ещё в тот день я пел на берегу Вологды композиции группы «Ляпис Трубецкой» о свободе в Беларуси, ещё гладил стенки разрушенного храма, возрыдав, ещё познакомился с людьми по кличкам Судорога и Передоз. С ними мы укурили саратовскую траву. Прямо под окнами городской Администрации, где памятник героям войны. Памятник тот справедливо называется «Зуб», а Администрация расположена в борделе позапрошлой эпохи. Это мне Судорога так рассказал. Когда таким знанием обладаешь, памятные доски на зелёных стенах, указующие, будто тут ночевали Ленин, Горький и, например, Куприн делаются интересней. А может, просто гостинца была. По официальной версии так.
Передозу я порвал рукав. Это когда он с коньяком бежать хотел. Ему, видите ли, сблазнилось. Сблазнилось или нет, а веди себя прилично. Это мы и внушали ему, стоя посреди главной дороги, прямо около знака. Машинки нам весело бибикали. Подле областной Администрации мы тоже орали много дивного.
Отчего не забрали нас? Побрезговали, может.
К Пашке я вернулся белым днём, часа в два. Выпивая, получается многое успеть. Он тоже уже хорошенький был, и гости подтягивались. Тут мне сделался позор. Я уснул. Вот точно был Андрей, был, и не стало его. Сидел в кресле, смотрел книжку про Башлачёва, а потом уснул.
Паша демонстрировал меня входящим людям. Говорил, поэт интересный и друг хороший. Только я этого не слышал. Семь часов подряд я никого не слышал, обернувшись пледом. В кресле лежал клубком, голова около колен.
Оттого и пробужденье было страшным. Не столько пробуждение, сколько образ из зеркала. Говорю ж снова: европейские легенды про вампиров выдуманы алкашами. Ну, правда: не может у человека быть таких красных глаз, смотрящих вне любого смысла. И рожи такой опухшей не может быть. Точнее, может, но в одном случае: когда человека повесили за шею, он долго висел, умерев, а потом опять стал двигаться в жажде крови. А у живых нет. Человек – это всё ж звучит хоть как-то.
Впрочем, и Павел за дни нашей пьянки не помолодел, хоть и бывал в сауне. Простились трогательно.
Очень старая дорога
Путь от Пашиного дома до вокзала я описывать не буду, ибо он неописуем. И ожидание поезда описывать не буду. Думал: «Только б не уснуть, только б не уснуть», планы составлял. В эти дни лютой синьки я временами проводил связные переговоры на рабочие темы и общался с продавщицами квартиры. На работе отнеслись тихо: жильё человек покупает, дело хорошее, редкое. А тётки назначили крайним сроком продажи ближайшую среду. Днём раньше должен был случиться финальный ответ по обиталищу в Реутово. В общем, дорога потихоньку сворачивалась. Вот ещё в Рыбинск – и домой.
К счастью, досталась мне нижняя полка. Уснул раньше, чем проводница явилась за корешком билета. Видимо, дневной сон, более похожий на алкогольный обморок, добавил мало бодрости.
За эту поездку я привык к чудовищным переходам от сна к яви вроде, но сей раз всё ж был особым. По счастию, у вокзала «Ростов Ярославский» локализовано маленькое строение с узбекскою кухней. Как-то смог выговорить слово:
– Лагман.
Он там был в это раннее время. А потом жизнь наладилась. Дорога от Ростова до Углича и далее к Рыбинску хоть маленькая вдоль, но очень историческая. Я ради неё и приехал сюда, хотя путь сквозь Ярославль не в пример короче. Правильно сделал: в Рыбинске девочка маленькая живёт, хорошая, разве можно этакую рыбку пугать хмельною ряхой?
Молоковоз до Борисоглебска. Близко, всего 19 километров. Это другой Борисоглебск, не на дороге из Саратова в Тамбов. В Борисоглебске здешнем огромный монастырь и больше ничего. Уютно освоенное строение. Магазинчики в стенах обители. Там средней осенью красиво, а поздней зимою чуть грустно.
Отсюда начались интересные водители. Первый – бывший военный, бывший директор турагенства и бывший пермяк – недавно открыл магазин, единственный, стоящий непосредственно на этой короткой трассе Ростов – Углич. Ехал он на лёгком, коротеньком джипе. Обсуждали мы темы конвенциальной (Углич – дославянская пристань Ростова) и неконвенциальной (славянская письменность, которой не было) истории.
Впрочем, Сергей Владимирович выступал за письменность. Всё может быть, конечно. Торговля была ведь обширной – от моря до моря. Надо записывать прибыль и расход. С другой стороны, могли рунами пользоваться, например. В любом случае объекта изучения нет. Ну, этого Сергей своим экскурсантам сообщать не обязан. Хорошо, вообще-то говорили. Про мерю, тут жившую, например. «В Ростове меря, на Ростовском озере меря, на Клещине озере меря же».
Для неё, для мери, эта дорога, наверное, была страшной. Нужной, однако, страшной. Они речной народ. Часть жила на озере Неро, где Ростов, а часть на Волге и Шексне. Рядышком вроде. По-нашему семьдесят вёрст. По-французски семьдесят километров. А для мери – жуть. Названия остались, но меря исчезла. Говорят, будто горные марийцы, живущие около города Козьмодемьянск и в нём самом также, это бывшая меря. Тогда не исчезли. Тогда про них, стало быть, Ильф и Петров написали. Васюки это Козьмодемьянск, любой знает.
И выглядела дорога, где мы ехали на коротеньком джипе, вполне тысячелетней. Будто в те ещё времена сложили на неё асфальт, а больше не касались. Вот и медленно катили, рассуждая.
Возле Сергейвладимирычева магазина подобрал меня парень, стремившийся за город Мышкин. Он там нашёл какую-то дикую деревню с дедом-художником и ехал к тому деду. Парень сам из Калуги; весьма свой город хвалил. И моим похвалам его городу радовался. За рулем Тойоты он вторую неделю, до этого вообще не рулил, но вёл себя и машину так, будто на переднем сидении родился. У меня, человека, сдававшего на права четырнадцать раз – и всё безуспешно, такие люди вызывают уважение.
А в Угличе мне нога заболела. С юга всё хорошо было, а теперь заболела. Та самая мозоль, будто из Саратова привёз. Вот при Ирке-то не болела, и по пьянке не болела. Она зачем теперь заболела?
Осмотр зимнего города срочно пришлось отменить. Так, деталек чуть заметил. Например, ряженых тут зимой немного. Летом уже много – и стрельцов, и дам с мушками на верхних губах. Мушка рядом с плохо выщипанными усиками выглядит вдвое смешней. Столовка около пожарной каланчи не подорожала. То есть окрошки по 12 рублей 87 копеек не было, ну, так по сезону и никакой окрошки не было. Волга зимой тут аккуратная такая. Летом она всё ж выделывается. Теплоходами хвастается и вообще. И мужика, исполняющего тут много лет подряд музыку на стеклянных стаканчиках, исполненных жидкостью, нету. У него, вероятно, зимняя спячка.
В музеи не пошёл. Их с этого краю Углича два, и оба бессмысленные. Один про тюрьму. Кому-нибудь, может, нравится заточки смотреть и карты игральные, а мне нет. У нас в Кунгуре тридцать лет назад зеки-расконовойники гораздо лучше ножики меняли на чай. Рукояточки наборные, все дела. А на брагу хоть чего можно было сменять. Даже, говорят, ножик, откуда пять лезвий вылетают, а шестое остаётся. За такой пять лет давали в той же колонии. Сам не проверял, это Вадя Мошненков говорил. Он первый раз сел позднее, из техникума, со второго курса. Не за ножики, а за угоны. Теперь вот, кажется, четвёртый срок отбывает. Мне его не жалко, он меня обижал. Я был боксёр, а он – на пять лет старше. Тут хоть сто раз боксёром будь.
Второй музей по соседству вообще несмысленный. Там водка. Да, музей водки. Ну её.
Хорошие штуки, вроде Дома Бабы-Яги, где нечистая сила, в другом конце города, куда меня нога не доведёт. Она сама будто костяная сделалась. Только болит. Да и музей бабкиёжкинский то откроют, то закроют. Говорят, батюшки из монастыря ругаются. Пускай их.
Постоял у крыльца, где царевича зарезали. Ну, или сам он так сделал. Снег видел. Это крыльцо вроде бы самое древнее из сохранившихся. Не считая папертей. Хотя всего-то пятнадцатый век. Церкви отчего-то лучше сбереглись.
По малодушию и боли хотел ехать цивильно, даже к автовокзалу пошёл. Но тут получился нужный внутригородской автобус. Я не то чтоб уж такой фанатик автостопа, но тут езды километров пятьдесят, а ЛиАЗ трясётся два часа. Грустно.
До Рыбинска меня забрал переживательный мужик. Он хоть и вёз меня в приземистом Фольксвагене, но вообще работает дальнобоем, а дома у него трактор. Тем трактором он недавно выдернул машину неких богатых людей, отчего богатые люди подарили дядьке (тоже так-то не самому бедному) карабин. Из карабина человек этот первым выстрелом убил свою собаку, помесь ротвейлера и кавказца. Не по ошибке, но специально. Собака болела, а помереть не могла. Теперь дядько переживал, желая напиться.
Мы с ним мало говорили, он вздыхал. Можно вокруг глядеть, там день хороший. Здесь дорога тоже всегда была. И люди жили всегда. Деревни переходят одна в следующую почти без разрывов. В переписях населения сказано: в какой-то из этих деревенек два человека живёт, в какой-то – восемь, а в некоторой – совсем один. Это не так. Народ сбежал отсюда много лет назад, может, тридцать или даже больше. Оставались старики. Потом они умерли, а те, кто уехал, сами оказались стариками. Так бывает. Теперь новые старики вернулись и летом всё время здесь живут, а зимою – иногда живут. Оттого пункты выглядят населёнными.
Кукухка и минералы
Город Рыбинск, самый центр его, встретил объявлениями. Одно маленькое, в четверть листа, цеплялось из последних сил правым краем за бетон столба. «Отдаю в хорошие руки козочек белых, три недели от роду. Порода удоистая». Адреса не разобрать. Размер второго объявления составлял три метра на пять. На ярко красном фоне, краснее моей куртки, был нарисован длительный автомобиль радикально чёрного цвета и чёрными буквами надпись: «Прокат Рыбинских лимузинов». Странно. Я думал, Кадиллаки собирают много западнее.
Вот сборка автобусов точно этому городу точно нужна. Такого разнообразия парка вы и в Пакистане не встретите. По одним и тем же маршрутам бегают ЛиАЗы-скотовозы из СССР, Волжанины, новые ЛиАЗы, корейское чёрт-те что б/у, немецкое чёрт-те что б/у, новенькие красные Хёндаи и ещё разное. Занятно.
В соборе – то ли самом высоком, то ли самом поместительном на всей Волге, батюшка служит в микрофон. Пульт хороший, кнопками мигает. А свечки обыкновенны, пахнут мёдом.
Ещё погулял на берег реки Черёмухи, фотографируя крайне винтажные здания Рыбинского центра. Скоро эту реку перегородит ледяной затор, а пока тишина, колесо обозрения замерло слева. Малолетнее бакланьё обоего полу, весны заждавшись, вылезло на улицы. Ходят, глаз радуют, коктейли зюзлят, чушь вопят. Скоро многих из них потребует армия. В Рыбинске многие стены исписаны разноцветными текстами вроде: «Серёга ушёл топтать дедов. 21.05.2002. Возвращайся, мы тебя ждём». В других городах такого не видел. Да и тут новых записей этого сорта нет почти. Может, армия насытилась. Или год службы есть мелочь.
Тут-то, где речка Черёмуха, я и встретил Олю. Я к ней тоже в Рыбинск ехал. Но больше – к Даше. Оля этой Даше мама. Даша очень взрослой стала, больше двух годиков уже. Она меня называла дядей Андреем, а в книжке показывала разных зверей. Например, птицу-кукухку. Вот ездишь по трассам дурак дураком, а такое существо минимальное тебе кукухку говорит, дядей называя.
С Олей и Дашей мы ели вкусного и покупали черепах. Правда, одну только купили. Зато яркую, из крепкой пластмассы. Её Даша сама выбрала. Черепаха сперва бегала, но скоро перестала. Зато изнутри оказалась вполне познавательной.
Далее мне оторопь была. Ира, меня покинувшая, оказалась Дашкиной крёстной. Там сложности разные были у Оли, а Ира её поддержала. И Дашку крестила. «Это не мир тесен, это слой тонок», – говорил Дан Менделевич Футлик, заканчивая третий курс пермской медакадемии. Оля тоже песни сочиняет и поёт. И Даша будет сочинять и петь, это я непременно знаю.
Олин папа, Дашин дед, обладатель весьма идущего ему имени Сан Саныч, коллекционирует минералы. Давно и качественно очень. Мы когда с Кошкой-Плюшкой к нему заявились, девушка три часа и пятнадцать минут фотографировала камушек за камушком, вынимая тяжёлые стеллажи.
Но Кошка вообще фотографически помешанное существо. У неё центр удовольствия в головном мозге имеет приёмник от кнопки аппарата «Никон». В другой раз мы приезжали с девочкой Олей. Оля та учится на геолога и сейчас, в самом начале 2013 года, плывёт около Антарктиды на специальном корабле с другими учёными. Когда мы к Сан Санычу ездили, она ещё мелкой была. Но в камнях разбиралась, легко определяя из какой аргентины образец привезён. Нет, Сан Саныч там не был, он с другими коллекционерами менялся. Сам я в этой теме понимаю на уровне краеведения: уральские минералы чуть знаю, а так – болван. Но интересно было слышать фамилии кунгурских мастеров – Каданцев, Овчинников. Знаменитые, стало быть, люди. Там и училище было хорошее. Башлачёв своим друзьям из этого училища песни посвящал. У одного даже фамилия Пермяков. Нет, не родственник.
Олина сестра с мужем работают в Ярославле. Это до Рыбинска семьдесят километров почти. Но ездить приходится часто, порою и каждый день. Назавтра согласились меня отвезти. Только, говорят, в девять утра возле собора будь. А мне разве трудно? Тем более мозоль опять не болит.
Coda
Подле Олиного дома есть трактир. Он так и называется: «Трактир на проспекте». Расположено заведение в подвальчике, работает с восьми утра до одиннадцати вечера. Вот год не пей, два не пей, а в «Трактире» выпей. Там основной контингент – лица, отбывшие срок в одной из местных колоний, а дополнительный контингент – свежемороженые рыбаки, идущие с Волги. Приличному человеку тут всегда рады. Стандартная порция, бутерброд, сок томатный. Всё хорошо, но мир поскучнел. Думал, он засияет, а он поскучнел.
Ничего. Быстро-быстро до собора. Аккурат напротив него есть заведение «Соточка». Принадлежит оно ООО «Юта». Отчего для питейного места взяли название единственного штата США, где ещё действует сухой закон, про то знают Бог и Великий князь, но это неважно. Год не пей, два не пей, однако в «Соточке»…
Сто граммов водки, пирожок, лимон и яичница на хлебе. Всё вместе шестьдесят пять рублей. Где ещё такие цены? То-то же.
Только легче не сделалось. Сестра Оли со своим мужем болтали о важном, а мне пришлось думать. Про себя думать, заметим. Это почти всегда слабое удовольствие.
Загадывал, выезжая: будет у меня тур «Дорога к солнцу», а получилось опять «Синее кольцо России». Жалко. Но всё лучше, чем никак. Дорога лучше недороги. Всегда. Ничего ж страшного: деньги на карте подтаяли слабо. Надо было занимать несколько сотен тысяч рублей для выплаты за новое жильё, столько и осталось надобным. За пару лет отдадим. Работаем ведь, здоровые.
Угу, здоровые. Слово «алкоголизм» относится к мужскому роду по недоразумению. Но вообще это кошка. Только не лёгкая, вроде гепарда, а тигр. Подбирается, ступая тяжко, бесшумно. Есть вот этот малоописанный предвестник его: ты ещё пьёшь, а тебе уже стыдно.
Ирке-то ведь тоже, выходит, пьянка моя не нравилась. Только пьяного ж ругала. Это я вот тут, в машине, сообразил. Странно: с восьмого класса знаю – девочки на трезвых не смотрят, а на пьяных смотрят. И улыбаются им. Об этом следует подумать непременно. Я обязательно подумаю. Только мы около вокзала уже. А там знаменитая пивная «Северный ветер», куда лет сорок подряд бегают командировочные люди, возвращаясь из Москвы на Урал. Тут электровоз меняют. Аккуратно, но долго. Год не пей, два не пей…
Всё. Хватит. Триста граммов – это ж почти трезвый. Ты ведь помнишь? Домой приеду аккуратный совсем. Начну раскладывать бумаги по квартирной сделке. И про работу стану много думать. Лекарства наши станут дёшевы в производстве, великолепны.
В электричке сочинил по две строчки для трёх разных стихов, исполненных светом и ласкою. Я их непременно допишу. Вот приеду и допишу сразу. Буду сосредоточенный, к цели устремлённый.
Опять Ростов. Вышла маленькая петелька в конце большой дорожной петли. Выходя из двери, нашёл забавный ракурс. Верней, он сам себя нашёл. С этой вот точки название станции читается как «ОСТОВ ЯРОСЛАВСКИЙ». Есть в этом часть правды, так-то. Полез за фотоаппаратом, щёлкнул, а ко мне двое подходят в формах. Один скромный, а второй давно тут работает, пенсионер уже:
– Здравствуйте. Пройдёмте с нами. Разве вы не знаете, что вокзал является стратегическим объектом и фотографировать его запрещено?
Воспоследовал прескушный разговор с отсылками к прокурорским письмам и пояснительным актам. Да, на профессиональную аппаратуру запрещено, но на любительскую разрешено за исключением внутренних помещений и, в частности, – депо. Нет, вы сначала докажите, что у вас аппаратура любительская. Да, сейчас докажу: видите штатив и сменные объективы? Не видите. Значит, любительская.
И дальше упражнялись в элоквенциях.
Впрочем, сравнительно быстро управились. Толстому дядьке надо было власть показать. И не мне даже, а напарнику своему. Взятки не просил, так разошлись. Хотя мог, скажем, докопаться к моему нетрезвому состоянию. Но это особенным козлищем надо быть. Таких мало.
Мимо узбекской столовки. Лагман теперь ни к чему. Переезд, развилка. Повернуть – так опять будет Борисоглебск и прочее. Можно ездить кругами, отмечая изменения в природе. Или вот нахулиганить: перед Угличем свернуть влево и, обойдя Москву через Кашин, Калязин и Волоколамск, ехать по трассе «Балтия». Подле Великих Лук свернуть влево ещё раз, тогда получится Витебск и далее Минск. Там я выпью и меня станет ругать Ирина. А карточку с паспортом надо опять потерять.
Залаяла собака. Мерзко и близко. Давно шавок не встречал, здравствуй. Тварь оказалась слишком нелепой и мерзостной. Чёрная с белым галстуком, мелкая – ростом чуть выше лодыжки, пропорциями своими и оскаленной рыбьей пастью напоминала она волчицу из статуй про Рема и Ромула. И вымя так же свисало. Странно: я думал, бездомные псины только летом плодятся. Гавкает, не приближаясь. Я делаю вид, будто подбираю с дороги камень. Отбегает чуть, смотрит злобно и дальше исходит на лай. Позорит меня среди многочисленных водителей. Тучи вот набежали. Будто не было сегодняшнего утра, когда хотелось всем отжиматься на кончиках пальцев и быть абсолютно здоровым. Переливы серого неба красивы лишь до января. Дальше разнообразия хочется. Да и не серое оно. Оно с утра раннего только серое. А потом включается синева за облаками. И тех переливов ни словами не передать, ни фотоаппаратом «Хассельблад». Про них Валерий Гаврилин только умел сочинять и Рубцов немножко.
А собака лает, меня бесит. Машины уродские едут, в грязи все. Лес будто помоями облили. Крупа сыплет, перемежаемая мельчайшим, тягучим дождём, похожим на овсяный кисель. И собака лает, несообразная.
Злился, злился, а дальше просветление образовалось мне. Понял, откуда ненависть к ним. Собаки это прореха в мироздании. По крайней мере, в печатной его части. Мир ведь давно состоит из книг. Он всегда из книг состоял. Например, когда папа вернулся домой, отлежав в больницах год после аварии, мне было тринадцать лет. А папа ходил по дому «как чужой» и «не знал, за что ухватится». Так было в книгах написано и, значит, на самом деле так было. В книгах непременно встречались слова «что» и «как». Это книжные слова, без них книжек не бывает. Вообще тех слов нет, однако в книжках есть. И всё описано в книгах нормально. Смерть, например. Или поля весной. Или пьянство с алкоголизмом. Смотришь: да, вроде так. Значит, книги сделались настоящим миром, спрятав мир прежний. Особенно зимою. Зимой ведь мало видишь, больше представляешь. А откуда представление взять? Конечно, из книг.
Но вот собаки в книгах не такие. Они там добрые и верные. Непременно. Благороднее них только волки. Угу. Волка-то мне здесь и не хватает. Хотя откуда он на федералке? Вот меряне, топая из Ростова в Углич, обязательно шли впятером, неся тяжёлые дубины – серого зверя бить. Всех и перебили. А дырка в картине мира осталась. Весь мир словами книжными укрыт, и только собаки отдельно. Ничьи они.
Остановились жигули десятка. Самостоп, значит – я руки не поднимал. Ну, пора вообще-то: много проехал уже. Молоденький дьякон, или кто-то вроде его по должности, ехал с невестою в Сергиев Посад. Он там служит и работает. Это хорошо даже. Всё равно до Москвы теперь пробка, и ехать надо электрическим поездом.
Ругалась пара не переставая. Парень-то и меня, наверное, подобрал, думая, будто девушка его устанет срамить. Не-а. Шипела по-кошачьи, бубнила. А он возражал аккуратно. Кажется, мы с Ириною ссорились колоритней.
Впрочем, я влюблённых этих мало слушал. Я про собак думал и мир, сокрытый книгами. Ну её, эту трезвость. Вот сейчас будет электричка от Посада до Москвы. Там, на Ярославском вокзале, есть «Столовая №1». Она в подвальчике скрыта. Кормят в ней очень дёшево, но после Вологды или Костромы кажется, будто очень дорого. Так это ведь первые сто граммов только. Над кассою объявление: «Администрация может отказать Вам в обслуживании без объяснения причин». С учётом тамошнего контингента, предупреждение вызывает оторопь и провоцирует экстремизм. Это чего ж сделать то надо, дабы отказали? Нет, можно, например, вымыть своею курткой общественный туалет на том же вокзале и для верности притащить в зубах отгрызенную ногу бомжа-собутыльника. Тогда скорей всего не пустят. Но вообще привокзальные забегаловки лояльны. Хотя из бывшей пельменной, а ныне – шалмана на втором этаже стекляшки около Курского меня раз выгнали. Тогда Динамо в телевизоре забило гол, и я обрадовался. Может, действительно сейчас, покинув электричку, двинуть на Курский? Там ведь, кроме шалмана, ещё можно пить на самой дальней платформе, где нет турникетов. В депо смотреть, поезда фотографировать в морду и выпивать. Только всё равно сначала – в шалман. А там всегда говорят нам официантки «мужчина». В столовой №1 – «молодой человек», а на Курском – «мужчина». Ну их. В столовую. Немножко выпью, и больше никогда. Совсем никогда. Я ведь обязательно брошу, я смогу.
Колёса стукали чушь:
«Съезди вокруг. Убедись: мир фрактален по-прежнему. Далеко – то же самое. Далеко не отличается от рядом. Прекрати ненадолго играть в Питера Пена. Успокойся. Несколько лет страна без тебя обойдётся. Потом опять съезди».
Всё стало тихо. Затем громко. Дальше познакомился с близсидящими людьми, и была нам всем столовая №1.
PS: Квартиру мы купили, и от плоскости, где Луна переменно отражалась гранями киоска, ехали в моё жилище. Расстаться с выпивкою оказалось много сложнее. Столовка на Ярославском работает, шалман возле Курского тоже, машины останавливаются за городом, подвозят. Больше таких неуютных автостопов мне не случалось. Чего ещё?
PPS: Федя, упомянутый в Очень длинной главе, умер. Пускай книжка теперь будет его памяти.