Стихи
Опубликовано в журнале Волга, номер 11, 2013
Владимир ГАНДЕЛЬСМАН. Родился в 1948 году в Ленинграде. Окончил Ленинградский электротехнический институт. Автор пятнадцати поэтических сборников. Переводчик англо-американской поэзии. Лауреат «Русской премии» (2008). С 1991 года живет в Нью-Йорке и Санкт-Петербурге.
Начало
Грифцов
четырнадцатилетний,
каникулярный, лёгкий, летний
летал в лесу, вдруг встречным чудом –
соученица, ровно та,
с которой он заняться блудом
хотел всегда.
Но и она уже кипела,
и плоть в ней пела.
(Лет через двадцать, вспомнив это
недосягаемое лето,
не разумел он что к чему –
уж не приснилось ли ему?)
Грифцов
худой, великолепный,
хотел изведать мёд целебный,
но как начать? Томливо тело
Евгения заныло, тут
на ель пахучую взлетела
Татьяна. Блуд,
как ты находчив, как наряден,
как мощно даден!
Она с тугой спорхнула б ветки,
но боязно, и вот уж в клетке –
он распростёр ей два крыла –
объятий зиждется, цела.
И вновь – на ветке, вновь ей
страшно,
вновь спрыгивает, и протяжно
они на кудревато-тёплом
с подскоком мху
(я бы сказал без «тэ»: на ёплом
два юных у-
толяющихся тела) в неге
исходят. Некий
день лета… В нём подвижно пели
две птички райские, в купели
мешая пот, слюну и слизь,
пока совсем не изошлись.
Грифцов и Давид
(псалмы 5, 11, 143)
***
Едва начнёт растоп
Заря, – я пред Тобой,
Услышь, Господь, мой воп,
Молитвословный мой.
Ты пагуба лжецов,
Паскуд и грехомыг,
Чьи рты вроде гробов
Разверстых, а язык –
Труперхнущая
лесть.
Войду в Твой храм, зане
Твоих щедрот не счесть.
Страх – очищенье мне.
Коварства не прими
И злобы не прощай.
Лишь Сына путь прями
И благостью венчай.
***
Спаси, Господь! В чести
соблазны
лукавых: «Кто нам господин,
когда державным словом властны?»
Кадильщики все как один.
Лишь нищему Ты явлен в Силе
и лишь творящему добро
Твои слова – семь раз в горниле
очищенное серебро.
Повергни криводушных в известь
горящую, чтоб извести
их племя, – здесь, где только низость
и велеречие в чести.
***
О будь благословен, мой Избавитель,
моя твердыня, Ты в мои персты
вложил копьё, могучий щит мой – Ты.
Я Твой воитель.
Не дивно ли, что обращён
Господень
взгляд на того, чья жизнь на волоске!
Что человек? – Тень ветра на песке.
Он мимолётен.
Сойдя с небес, Тобою
наклонённых, –
Тебе покорны молнии, мой Бог! –
молю, испепели дотла врагов
иноплемённых!
Десница их – десница лжи
безумной.
Избавь! Они ползут со всех сторон.
Тебя лишь славит мой псалтерион
десятиструнный!
Да вымрет род их пагубный и
тощий!
Да возрастут сыны Твои, как лес,
и дочери – под нежностью небес –
прекрасной рощей!
Да будут наши житницы обильны
зерном, да приумножатся стада!
Твоя рука щедра во все года,
а власть всесильна!
Грифцов-Орфей
Дуновенье небесной купели.
Как идти с Эвридикой он рад
сквозь цветения время, в апреле!
Первых листьев горят
зеленясь,
язычки, и душиста
прорастающая тишина…
Вдруг у дерева остановилась:
«Разве мысль не страшна –
умереть и отчётливой сини
никогда вот над этой ветлой
не увидеть? Непереносимо…», –
и взглянула светло.
Это было прекрасно и просто.
Дай мне вспомнить, пока не забыл,
как Грифцов полюбил её просто,
как легко полюбил!
Обрыв фильма
Как-то раз он проснулся
не один. Не в своей квартире.
Не в её. В гостях несусветных,
в новостройках – таблицах
логарифмов (в какую степень
мертвоокую возвели фундамент,
чтоб получить такое!).
Показалось, что надо что-то
сотворить – в трепыханиях утра
трижды крикнул петух метафор,
наизнанку вывернутых в сегодня,
и потух – друг от друга
не отреклись они малодушно…
За окном января мальчонка
начинал лепить снежную бабу,
первый ком блином рассыпался,
но потом получилось…
По весне, возле речки Лубья,
ночевали на даче.
Там большие водятся сосны
и чернеют и машут крылами в небе.
Там она о её любившем
юноше рассказала, рано
мир покинувшем, и о том, что
иногда он вдоль речки бродит
и как будто плачет…
Как-то раз (вчера в полночь)
выпивал я после работы
в «Шарлаховом Дубе»,
думая о Грифцове…
Горбоносая женщина вдруг
налетела, защёлкала, наводя
объектив на витрину бара,
восхитившись пластмассовой
красотой закусок…
Тот, кто пишет сегодня
«Повесть временных лет»,
пусть внесёт в неё
сей эпизод полночный.
Всякий знает: случайность –
режиссёр гениальный…
Но Грифцов,
– так решил я
за секунду до третьей стопки, –
не участник этого фильма, –
он расстался немедленно с Гретой
и с тех пор не искал подруги.
Он сказал: «Мне любить
не по силам, а не любить не надо.
Быть одному – вот что
единственно и прекрасно».
Грифцов-переводчик
(Д. Джойс, «Её плач»)
Льёт тихий дождь над гробовой
доскою
любившего меня, ты слышишь, вот –
сквозь слабый свет луны – с тоскою
он вновь зовёт.
Любимый, та же нас подстерегает
осень
и в скорбном сердце та же дрожь
под лунною крапивой, там, где плесень
и шёпот-дождь.
Весна
У женщин выпятились животы,
идут подруги футболистов,
дыханием приоткрывая рты,
и шёпотом шумят трибуны листьев.
Дымят лотки, страды весенней
стынь,
из подтрибунных помещений
везут на свет арбузы дынь,
и почки лопаются без смущений.
Безмозглый
мир счастливится дождём.
Дозволь-ка мне не выпад – выцап
когтистой мысли – я о том,
что будь разумен он – мне не родиться б!
Диалог Грифцова со своей душой
– Столько в юности сил,
что хватило б на святость.
Закосил.
Вот и вся виноватость.
И пока не зачах,
смей признаться
в некоторых вещах,
а не то – упразднятся.
Честь
не мог ли спасти
там, где морда
пса в почёте, врасти
в площадь мёртво?
Был, найдя свой мотив
в одиночестве жгучем,
ты правдив
и тщеславьем не мучим?
Так ли сплошь потрясён
смертью брата,
пьяный сон
с век смахнув без возврата,
чтобы к жизни прильнуть,
не смыкая
глаз отныне? Ничуть.
Не прощу. – Кто такая?
– Ты не только не Сын,
ты пребудешь подлогом
человека, один,
то есть не перед Богом.
Хором, слышишь, вопят
в той траншее? –
Обжит дантовский ад.
Твой страшнее.
Два Грифцовских сонета
1.
Громожденье
каменистых круч.
Ни людей не видно, ни огня.
Гор уклад безжизнен и могуч.
Значит обойдутся без меня.
Зверь собачий юркнул в конуру.
Трудодню подведена черта.
Помолись на уличном ветру,
потому что церковь заперта.
О себе не помни, не смотри
в сторону пощады. Немощь, прочь!
Каково висеть Ему внутри
в темноте и холоде всю ночь?
На рассвете стану жить опять.
Надо только смерть свою унять.
2.
Сознание
овцы, жующей
безостановочно, летящей
над океаном чайки, ждущей,
за входом-выходом следящей,
привязанной собаки – (жгущий
лицо, полдневный и слепящий
пустыни зной, иль райски кущи,
иль тундры ветер леденящий) –
сквозь мир, до сердцевины сущий, –
в однообразии кипящий,
без мысли, то есть неимущий,
припой сознания пропащий.
Тем ярче с неба не идущий
зов ясной мысли, но светящий.