Рассказ
Опубликовано в журнале Волга, номер 7, 2012
Валерий
БОЧКОВ
Родился в 1956 году в Латвии.
Закончил художественно-графический факультет МГПИ в Москве. Профессиональный
художник, основатель и креативный директор «The Val Bochkov Studio». Писать
прозу начал в 2005 году. Рассказы публиковались в журнале «Знамя» (2011, 2012).
С 2000 года живет и работает в Вашингтоне, США.
МОНТЕКРИСТО
Рассказ
Лутц всплыл на третьи
сутки. Его прибило к берегу перед самым восходом. Около восьми, когда уже
начало светать, на него наткнулся старик Юфт, а уже через полчаса к озеру
высыпала вся деревня.
Рассвет не задался –
розоватую перистую рябь облаков заволокло бледной мутью, небо отяжелело и
навалилось на макушки сосен. Во влажной тишине тихо звонил колокол, и этот
стеклянный звук лениво плыл по темной неподвижной воде, путаясь и умирая в
молочном мареве дальнего берега.
Деревенские, хмуря серые
от неудавшегося восхода лица, молча обменивались скупыми деревянными жестами,
кто-то закурил, кисло пахнуло дрянным табаком. Старик Юфт продолжал что-то
уныло бубнить, хотя его никто уже не слушал. Старик говорил и говорил, разводил
руками, в которых по-прежнему сжимал самодельный гарпун и засаленную котомку с
прикормом.
1.
Полина, вялая и злая, –
она почти не спала той ночью, сразу догадалась, что случилось, едва завидев
спешащих к озеру селян. Ее передернуло от внезапного озноба, ежась, она
воткнула худые ноги в материны сапоги и, прогремев по доскам крыльца, стала
боком спускаться к берегу. Оступившись на звонко скрипнувшей гальке, ойкнула и
чуть не упала. Деревенские молча расступились, пропуская ее к воде.
Лутц лежал на спине,
запрокинув голову и выставив вверх костистый кадык. На бледно-лимонной шее и
подбородке чернела редкая щетина. Полину качнуло, кто-то сзади поддержал ее.
Она подумала, что ее сейчас вырвет, она с трудом сглотнула кислую горечь и,
сунув кулаки в карманы кофты, не глядя ни на кого, пошла вдоль берега, громко
хрустя сырой галькой.
Полина вспомнила, как
Лутц убил ястреба. Это было в середине августа, под вечер, стояла тихая погода,
рыжее солнце уже садилось за высокие сосны. Лутц подмигнул ей, ловко вскинул «манлихер»,
и, улыбаясь, прицелился. Полина задрала голову. Птица выписывала плавные круги,
вдруг дернулась, подпрыгнула и кувырком полетела вниз. Упав на дорогу, ястреб
еще с минуту судорожно хлопал крыльями по пыльной глине. Полина, отчего-то на
цыпочках, осторожно приблизилась к умирающей птице и, вытянув шею, заглянула в
желтые глаза. Их уже затягивала мутная пленка. Лутц неслышно подошел и ущипнул
ее за бок – Полина вскрикнула.
– Ну-ка, добей его! – Лутц
весело кивнул на распластанную, пыльную птицу.
В клюве блестели розовые
пузырьки, пуля пробила ястреба навылет, из раны вытекала темная кровь и,
мешаясь с пылью, казалась обычной грязью. Полина испуганно замотала головой:
– Не надо, – тихо сказала она, – пусть… он
сам.
– Эх, учи тебя,
балерина… – Лутц махнул рукой и с задорной злостью припечатал каблуком голову
птицы к дороге. Полина слышала хруст, видела, как Лутц после гадливо шаркал
подошвой по траве. Потом, закурив, он поднял ястреба за крыло, раскрывшееся пестрым
веером, и долго разглядывал мертвую птицу, щурясь от табачного дыма.
2.
Тем мартом Полине
исполнилось четырнадцать, в движениях появилась плавность, подростковая
угловатость чуть смягчилась, и хотя грудь уже проклюнулась, но оставалась до
обидного плоской, хоть плачь. Она бросила балетный кружок, не спросясь,
остригла волосы, тяжелые и густые, те, что парикмахеры зовут «сильный волос», а
уцелевшую газонную колкость выкрасила в черный цвет. Тогда же она решила
сделать татуировку на шее (японский иероглиф, означающий огонь), но в последний
момент струсила, что будет больно, и ограничилась пирсингом в пупок.
В начале апреля, в
пятницу, где-то в окрестностях Басры погиб ее отец, их конвой подорвался на
мине, уцелевших бандиты добили из автоматов.
На поминках красивый
плотный майор, бритый балтиец, угрюмо вставал, оттопырив мизинец, поднимал
рюмку. Он строго говорил про мужество и долг, распаляясь и постепенно наливаясь
красным, под конец внезапно замолкал, обводил собравшихся слегка удивленным
взглядом и осторожно, как микстуру, выпивал водку.
Потом все разошлись,
мать курила на кухне и, внимательно разглядывая белый кафель, жгла Полинины «Арабские
сказки». Вырывая страницу, она подносила бумагу к синему пламени конфорки, лист
вспыхивал оранжевым огнем, пламя жадно и легко проглатывало буквы, слегка
задерживаясь на иллюстрациях – картинки горели не так споро, типографская
краска потрескивала и дымила, окрашивая огонь в неожиданные и яркие цвета.
Синдбад-мореход, сгорая, выпустил лимонный шлейф, Алладин, прежде чем
скрючиться черным пеплом, расцвел искристым фейерверком, лишь Багдадский Вор ушел
тихо и без помпы, как и подобает вору.
Впопыхах продав
квартиру, – мать теперь все делала лихорадочно, словно пребывала в некой
бесконечной агонии, – они переехали сперва в Кронспилс, а после, по приглашению
какой-то дальней отцовой родни, перебрались в пустовавший летний дом на берегу
лесного озера под Лаукэ.
Дом оказался черной
хибарой на окраине деревни, сонно сползавшей в темную, неподвижную гладь озера.
Сквозь треснутое окно кухни Полина завороженно наблюдала, как мать с птичьей
прытью голенасто вышагивала взад и вперед по кромке берега, мяла руки и с
нервным азартом пыталась что-то втолковать своему невидимому и непонятливому
собеседнику. Иногда в окне появлялся кто-то из деревенских, унылых и похожих
друг на друга, словно спички из одной коробки. Молодых в деревне не было,
старики могли бы сойти за умиротворенных пенсионеров, если б не оловянная
тусклость глаз. Ни смеха, ни улыбок, скупость жестов и фраз. Полине, выросшей в
городской стремительной и веселой суете, казалось, что деревенские давно сожгли
всю свою жизненную энергию и продолжают двигаться лишь по привычке, бесцельно и
бессмысленно, вроде фигурок в дрянной кукольной анимации.
За окном скользили
солнечные пятна, гибко качались ветки ивы, в липкую дремоту заплывал
горьковатый запах одуванчиков, горячей пыли и сохнущей на жаркой гальке тины.
Очертания предметов теряли определенность, расплывались, таяли. Воздух дрожал
над поверхностью озера, на том берегу в знойном мареве плавились раскаленные
докрасна стволы высоченных сосен. Глаза закрывались сами собой, сквозь дрему
доносился мокрый звон якорной цепи, вялый всплеск весла, тихая и прозрачная
трель какой-то пичуги, высвистывающей все те же три бесконечных ноты.
Время обрело вязкость и
утеряло смысл, за пыльным стеклом синели и удлинялись тени, в линялом воздухе
одна за другой появлялись тусклые звезды. В густеющих сумерках профиль матери
двигался взад и вперед, как жестяная мишень в ярмарочном тире, острым жестом
мать тыкала и тыкала в кого-то погасшей сигаретой.
Озеро стало физической
преградой, барьером, положившим предел ее суматошному побегу. Хрустя галькой,
мать сновала по берегу, силясь найти выход из этой западни. В середине июня
выход был найден – мать вскрыла себе вены.
Ее спасли. Четыре дня
она пролежала в коме в местной больнице в Лаукэ, в понедельник ее перевезли в
военный госпиталь Кронспилса
3.
В яркий июльский день
Полина возвращалась из Кронспилса. От автобусной остановки до озера надо топать
еще шесть километров, сначала вдоль шоссе, после через поля.
Полина наступала на свою
короткую тень, смешно прыгающую по сухой дорожной глине, над полями плыл жаркий
дух горячей травы и яростный треск кузнечиков.
«Нужно запастись
терпением», – нежно-бабьим голосом сказал толстый розоволикий врач, деловито
перекладывая бумажки на столе. Сбоку в фальшивой золотой рамке сияла под
стеклом карточка двух розовощеких пацанов и совершенно рыжей тетки.
«Нужно запастись
терпением, – повторяла Полина в такт шагам, – Терпением… нужно… запастись».
От повторения смысл из слов вытек, остались лишь звуки: первый рычащий, второй
жужжащий и третий долгий и ленивый, как зевота.
Потом, сидя на горячих
ступенях крыльца, она, аккуратно затягиваясь, выкурила подряд две сигареты. С
непривычки голова поплыла.
Ловким щелчком сбив
рыжего муравья с запястья, Полина повторила шепотом: «Нужно запастись
терпением…» и вдруг с неожиданной ясностью осознала, что ее предыдущая жизнь
кончилась. Все, что составляло ту, прежнюю ее жизнь, необратимо перешло в
разряд безнадежного хлама
Истина состояла в том,
что на свете не существовало ничего, кроме озера, звенящего июльского зноя и
бесконечного ожидания.
4.
За сараем, в крапиве,
валялась лестница – самодельная конструкция из корявых осиновых чурбачков,
кое-как вколоченных меж двух хлипких брусьев. В крапивных волдырях, сердитая,
Полина все-таки вытянула лестницу к фасаду дома. Там, над фанерным козырьком
крыльца темнело чердачное окно. Никакого другого лаза на чердак внутри дома ей
обнаружить не удалось.
Наверху, в пыльной
полутьме висел банный дух нагретого дерева. Протиснувшись на карачках вглубь
чердака и отплевываясь от прилипшей к губам паутины, Полина наугад шарила перед
собой дрожащей рукой, натыкаясь на загадочные предметы и ежась от мысли о
затаившихся по углам крысах и змеях.
Ни крыс, ни змей
обнаружить не удалось. Привыкнув к темноте, она огляделась – загадочные
предметы оказались балками, трубами и пучками электропроводки. Изнанка крыши выглядела,
как фанерный ящик, из нее торчали ржавые острия кровельных гвоздей. Полина,
тронув гвоздь пальцем, удивилась, что не напоролась на один из них в потемках.
От духоты и пыли было
трудно дышать, щекотная струйка, помедлив меж лопаток, скользнула вниз. Полина
заметила теперь, как солнце, просачиваясь сквозь едва различимые щели,
наполняло чердак сумрачным канифольным сиянием.
В дальнем углу темнел
силуэт ножной швейной машинки, рядом лежал тощий солдатский матрац, на нем
кучей были свалены книги и газеты.
Этому барахлу лет сто,
восторженно подумала Полина, осторожно выуживая пыльную газету из стопки.
Газета оказалась трехлетней давности. Книги огорчили еще больше – это были
учебники по начертательной геометрии и черчению для первого курса.
Потная и уставшая, с
паутиной и сухой мошкарой в волосах, Полина уже собралась ползти назад, как
вдруг заметила под самым скатом крыши длинный сверток в сером суконном одеяле,
перетянутый бечевкой.
Полина быстро распутав
веревку, развернула одеяло. Там был плоский футляр темного дерева с двумя
чемоданными застежками. Щелкнув замками, Полина подняла крышку. Внутри на темно-зеленом
бархате лежала винтовка. Рядом в подогнанных ячейках располагались шомпол,
оптический прицел, две круглых масленки.
Подарочный набор какой-то,
усмехнулась Полина, проводя пальцем по вороненому металлу ствола. Изгиб
полированного ложа и узор вишневого дерева приклада напоминали антикварную
скрипку. На бархате крышки сияло тисненое бронзой клеймо «Weichrauch &
Weichrauch, Germany, 1924».
5.
Лутц появился в конце
июля.
Тем днем с утра прошел
дождь, но под вечер снова стало невыносимо душно. Полина скучала на ступеньках
крыльца, наблюдая, как отражение заката в неподвижном озере постепенно
наливалось малиновым, цвет менялся с торжественной медлительностью, словно
декорация безмолвного спектакля. Сосновый бор на том берегу из фиолетового уже
стал черным и превратился в глухой, плоский задник с затейливо вырезанным
верхним краем. Перевернутая копия его тонула в темно-красной воде.
Лутц проверял верши на
середине озера. Его темный силуэт в надувной лодке бесшумно скользил от
поплавка к поплавку, он без единого всплеска выуживал вершу, ловко перекладывал
рыбу в садок. Мокрая чешуя вспыхивала и гасла.
У Лутца было крепкое
лицо римского легата, крупный нос с горбинкой – травма давних лет, о которых он
не любил вспоминать. Он вообще был несентиментален, на прошлое взирал иронично
и жадно жил исключительно в настоящем времени. Он считал себя удачливым, но
успехи свои относил все-таки по большей части на счет железной хватки и врожденной
интуиции.
Каждый август Лутц
проводил в «своем волчьем логове» как с мрачным кокетством он именовал хутор
под Лаукэ, купленный им за сущие гроши шесть лет назад и весьма успешно
переделанный в охотничий дом, с непременным набором рогатых голов на дубовых
стенах, большим камином из дикого балтийского камня и коллекцией марокканских
ятаганов на траурном красно-черном арабском ковре.
Обычно хмурый и угрюмый,
порой грубый, Лутц безусловно нравился дамам, за сумрачным фасадом им
мерещилась строгая, одинокая душа, он слыл, что называется, «настоящим мужиком»,
дамы, закатывая глаза, произносили это, добавляя обязательно еще что-то про надежность.
Мнением дам Лутц не
интересовался, уже лет девятнацать у него не было сомнений в собственной
исключительности.
Каждый вечер после
заката он неспешным брассом плавал в густой черноте остывающего озера. Потом, в
банном халате вольного покроя, крепко топал голыми пятками по доскам открытой
террасы, нависшей над отражением Млечного Пути, и медленно опускался в шезлонг.
Забивал табак в трубку. Не думая абсолютно ни о чем, он любовался затейливыми
кольцами карамельного дымка. Дым вился, лениво уплывал в темноту и таял,
уплывал и таял. Изредка Лутц улыбался, щурился на робкие звезды и одобрительно
им кивал.
6 .
Деревенские
недолюбливали Лутца – на полнокровную ненависть у них просто не хватало
жизненного жара, они с крестьянским высокомерием дразнили его «спортсменом», за
глаза, разумеется. При встречах здоровались скупо, исходя темной завистью к
тому естественному безразличию, с которым он относился к ним, безнадежно
слившимся с местным пейзажем.
Исключение составлял
Юфт, изгой и пьяница – его Лутц знал даже по имени. Пронырливый старик ведал,
где накопать жирных красных червей, весело пляшущих на крючке, – за час
полдюжины килограммовых лещей на утренней зорьке вам гарантированы. На его
живца (малька он брал подъемником на дальнем ручье за мельницей) шел матерый
голавль. Ему были известны все ямы и омуты, – в случае, если вас вдруг
заинтересует налим. Юфт с неизменным успехом ставил рачевни, не брезгуя тухлой
наживкой и приговаривая, что трупяк для рака, что сахар. Его раки были
мосластые гренадеры, все, как на подбор, ядреные и злые, а сваренные с пучком
укропа и лавровым листом божественно шли под ледяной «будвар».
Лутц фамильярностей не
допускал, пьяница это чуял и соблюдал дистанцию. За услуги денег он не получал,
Лутц, скорее всего, бессознательно (нелепо даже предположить, что он
задумывался на эту тему) не платил старику, а бросал подачки: початую бутыль
виски, надоевшую куртку, полпачки табаку. Старый пропойца репутацией не
дорожил, на мнение селян плевал и охотно принимал подношения, мешая голландскую
«амфору» пополам с вонючим самосадом и смакуя недопитый скотч.
7.
Ружье оказалось
пневматической винтовкой. Из похожей Полину учил стрелять отец прошлым
августом, когда они все отдыхали в Дзиеркале. Шептал ей в ухо: «Не дергай
курок. Ласково спускай… ласково».
Господи, неужели всего
год назад?!
Приладить оптический
прицел так и не удалось, там явно была какая-то мелкая хитрость, а у Полины
отношения с механизмами вообще не очень клеились.
Еще на чердаке нашлась
обувная картонка, доверху набитая коробками с пульками. Пульки были трех видов:
обычные свинцовые, как в том тире, блестящие шарики и острые стальные дротики с
канареечной кисточкой на конце.
На опушке среди мохнатых
одуванчиков Полина расстелила одеяло, достала ружье из футляра, на обломанный
сук насадила недозрелую антоновку. Морща нос от вонючей машинной смазки, долго
целилась, ерзая на животе и перебирая вспотевшими пальцами. Спустила курок.
Промазала.
Ласково надо, подумала с
досадой, ласково.
Второй выстрел чикнул по
листве справа. Она перезарядила и выстрелила почти не целясь. Мимо, конечно,
мимо.
Прикусив губу, она
переломила винтовку, зарядила. Выстрел, и снова мимо.
– Эй! Меня это уже
начинает раздражать, – громко заявила зеленому яблоку.
– Злиться при стрельбе –
последнее дело, – у Лутца был жесткий латгальский выговор, он жевал травинку с
пунктирной метелкой и жмурился на солнце.
Полина дернула плечом и,
бросив винтовку на одеяло, фыркнула:
– Ружье кривое, – и
отвернулась.
– Ну, это да… это уж
как водится,– усмехнувшись, пробормотал Лутц, легко подкинув и влет крепко
ухватил ружье за цевье. – Ох ты! Вайраух! Настоящее «монтекристо»! –
разглядывая фабричное клеймо, изумился он.
– Монтекристо? – Полина
повернулась вполоборота и скрестила голенастые ноги в комариных крапинках. –
Граф?
Лутц, похоже, не
расслышал, – увлеченно разглядывал ружье, ладонью провел по прикладу,
залюбовался текстурой полированной вишни. Возникла и повисла пауза, заполненная
стрекотом кузнечиков.
– Там еще прицел,
оптический… я что-то не смогла… – сказала Полина, чувствуя неловкость и
непреодолимое желание хоть что-то сказать.
– Где?
Полина раскрыла футляр.
Она сидела, неудобно
выгнув спину, назло не меняя позы, и медленно наливалась ненавистью. В профиль
Лутц напоминал ей того угрюмого пилота, который так лихо дрался в «Западне-2»,
а в конце, простреленный много раз, красиво умер, упав с жуткой скалы в
бушующие волны залива.
На предплечье у него (у
Лутца, не пилота) была выколота какая-то пятнистая ящерка, красная с черным.
Лутц моментально приладил оптический прицел и тут же принялся старательно
протирать его носовым платком. После долго настраивал, подкручивал, целился и
снова подкручивал. При этом не обращая на Полину ни малейшего внимания!
Безусловно, деревенские были правы, считая Лутца высокомерным хамом.
– Дай-ка пульку! – не
глядя, потребовал он
– Какую прикажете? –
язвительно поинтересовалась Полина.
– Кисточку дай.
– Извольте!
Зарядил. Выпрямился,
лихо, как в кино, крутанул «монтекристо», на стволе вспыхнул зайчик и прочертил
круг. Широко двигая плечами, неспешно поднял винтовку. Словно собираясь играть
на скрипке, нежно прижался к прикладу.
Полина перестала дышать.
Лутц застыл (ящерица на
бицепсе тоже замерла), прицелился и спустил курок
Яблоко разлетелось
вдребезги.
– Ух ты! – вырвалось у
Полины, но она тут же подобралась и, закусив губу, отвернулась.
Лутц ласково погладил
винтовку, провел рукой по прикладу:
– «Монтекристо» – классика германской
пневматики, чертовский элеганс!
– Воздушка, – буркнула
Полина, – подумаешь, как в тире.
– Сама ты воздушка, –
неожиданно горячо возразил Лутц, – из этой воздушки запросто человека можно
убить. Если в глаз попасть. Или в ухо… Воздушка…
8.
Солнце завершало свою
обычную возню с тенями, растянув их и покрасив сиреневым, – это за окном. В
спальне медово плавился дощатый пол и горел белым угол простыни.
Полина выпотрошила на
кровать материну сумку, содержимое сиротливо рассыпалось мелким мусором.
Шариковая ручка, несколько тусклых монет, коллекция беспризорных ключей,
окольцованных брелоком с Микки-Маусом.
Портмоне из кожи
фальшивого крокодила сияло медной пряжкой на тертом боку, телефон, слепой как
камень, – Полина пальцем потыкала, – мертв. В грязноватых футлярах неаппетитная
косметика, – тут же с обезьяньей ловкостью были сочно намазаны губы.
Из записной книжки
выпала семейная карточка в узоре трещин, призраки на ней полиняли, но
продолжали вполне убедительно улыбаться на фоне каких-то пузатых балясин.
Полина с трудом и без эмоций вспомнила: позапрошлый июль, пансионат на Липовой
Горе. Странно, словно и не с ней это было.
Она пальцем погладила
лицо отца, он смеялся и совершенно не подозревал о грядущих переменах. Полина
долго всматривалась в фотографию, ей казалось, что она знает наизусть все
движения этих губ, помнит назубок каждую искорку этих глаз, но чем дольше она
всматривалась, тем страннее и незнакомее становилось лицо, постепенно став
совершенно чужим. Полина прислонилась к стене, скривила рот, будто судорожно
пытаясь что-то проглотить, потом бессильно сползла на пол и, уткнув лицо в
острые колени, тихо завыла на одной ноте.
9.
Превосходная все-таки
штука этот оптический прицел! Полина лежала на животе, пятна солнца едва
заметно шевелились на сером одеяле, густо-зеленой траве, тепло щекотали спину.
От жары и усердия ладони потели, их приходилось часто вытирать об одеяло.
В мутноватый глазок
оптического прицела мир виделся отчетливо гладким, ненастоящим.
Припав к окуляру, Полина
совершала плавные путешествия (плавная неспешность тут самое главное, стоит дернуть
– и уже не понять, куда ты смотришь) – от шишки, что свисала с сосновой лапы, она
спускалась по рыжим чешуйкам ствола, скользила по гальке к стеклянной воде, из
плывущих зигзагов там торчали камыши, покачивая замшевыми сигарными макушками,
к одной прилипла синяя стрекоза и тоже качается в такт, чуть дальше беззвучно
плеснул хвостом окунь, и тут же брызнули врассыпную мальки. Стремительным
демоном ворвалась и исчезла чайка. На том берегу по пояс в камышах скучал
заезжий рыбак с удочкой, – деревенские удочек не признавали, промышляли
сетями.
Справа камыши, пятнистый
бор, дальше дом Лутца. Местные болтали, что у него там персидские ковры и
гигантский камин, по бокам которого настоящие рыцарские доспехи из музея. Чушь,
скорее всего.
Полина научилась лихо
сшибать шишки, отец оказался прав, все дело тут в плавности спуска и твердости
руки. Взяв цель в перекрестье, она делала вдох и мысленно повторяя: «Нежно,
нежно…» на выдохе спускала курок. Нежно. Выстрел – шипящий поршневой щелчок,
злой и звонкий, как удар плеткой, несильная отдача в плечо – и шишка, будто в
цирковом фокусе, исчезала.
А в пятницу случилась
беда – она подстрелила синицу. Полина сама не поняла, каким образом это
произошло. Она лениво скользила по солнечным бликам и пятнам лесной черноты,
набрела на роскошную глянцевую шишку, прицелилась. И в этот момент к боку шишки
прицепилась проворная птица, ухватив ее тонкими лапками, начала резво шелушить
клювом, выковыривая орехи и весело раскачивая из стороны в сторону. Синица
смешно крутила головой, раздувала желтую грудь, сорила шелухой.
Вот ведь егоза, азартно
подумала Полина, ради шутки стараясь поймать птаху в перекрестье прицела.
Синица не давалась – пряталась за шишкой, висла вниз головой, отчаянно долбила
клювом, взмахивая и помогая себе крыльями. Полина начала злиться, и когда
синица, неожиданно замерев, подставила канареечную манишку в крест прицела,
быстро нажала курок.
Полине показалось, что
она ясно видела, как пуля пробила грудь птицы, как та дернулась и пропала. В
прицеле покачивалась пустая шишка. Все это случилось почти моментально.
Полина отложила «монтекристо»,
встала, медленно пошла к сосне. Издалека увидела клок пуха и рубиновую кляксу
на траве, она все еще надеялась на чудо – что она промазала, что ей показалось,
что птица улетела, что… Синица лежала в траве, неуклюже растопырив крылья,
одна лапка сухой веткой торчала вверх.
Полина поплелась домой.
На кухне, порывшись в ящиках, вытащила картонку, остатки кукурузных хлопьев из
нее пересыпала в миску. Ножницами взрезала верх коробки поперек морды веселого
тигра, сопя и шмыгая носом, вырезала корявый прямоугольник. Внутри расстелила
кусок ваты. Подумав, насыпала немного хлопьев из чашки.
Вышла на яркое крыльцо,
потопталась на ступенях, словно пытаясь что-то припомнить, уходя, прихватила в
сарае ржавую лопату с налипшей окаменелой землей.
На песчаном пригорке,
среди узловатых корней сосны, была вырыта могила. Полина опустила коробку с
птицей, пригоршнями засыпала песком. Утрамбовала ладошками аккуратный холмик.
Из тесного кармана вытянула свечной огарок, зажгла, воткнула в макушку холма.
Вздохнула, с сожалением подумав, что не знает ни одной молитвы. Не вставая с
колен, подняла голову и уставилась в выцветшую от жары лазурь.
– Ага! Успел-таки к
поминкам! – громко раздалось за спиной.
Полина обернулась,
смутившись, грубо проворчала:
– Иди куда шел…
Лутц бодро присел на
корточки рядом, медленно провел ладонью по самому пламени:
– Кто усопший?
Веселый, с крепкими как
орехи костяшками загорелых рук, пахнущий свежим потом и чем-то
парфюмерно-цитрусовым, Лутц, ухмыляясь, насмешливо разглядывал Полину.
– Не ваше дело, –
смутясь еще больше, буркнула она и отвернулась, вдруг поняв, что он заметил ее
заплаканные глаза и что именно этот факт веселит его больше всего
– Я нечаянно ее убила, –
пробормотала Полина, глядя куда-то вбок.
– Нечаянно убила? –
развеселился Лутц еще больше, – Ну, это бывает, это не страшно. Реветь-то
зачем?
Полина шмыгнула носом.
– Ладно, фроляйн, пошли,
устроим достойные поминки твоему дятлу. Вставай, вставай…
– Это не дятел. Синица.
– О, синица? Тогда тем
более!
10.
Никаких рыцарских
доспехов не обнаружилось, а камин, да, камин был огромен. Во всю стену,
выложенный серым булыжником. Дверь в дом была раскрыта настежь, с солнечной
террасы комната казалась налита гробовой чернотой, там в густом мраке
угадывались рогатые силуэты на стенах, моргали тусклые блики на хищных
ятаганах.
А снаружи пекло. От
гладких досок веяло полуденным жаром. Полина, заткнув незаметно пяткой шлепанцы
под шезлонг и вытянув длинные ноги, шевелила грязными пальцами с облезшим
розовым лаком.
Озеро за спиной
оцепенело от жары и отливало ртутным блеском. Ни ветерка, ни облачка, ленивый
августовский зной, плотный и недвижимый.
Полина мелкими глотками
пила ледяной клюквенный морс, ухватив обеими руками большой потный стакан.
– Какая к черту
справедливость, о чем вы, барышня, толкуете? – Лутц вернулся и, поставив на пол
поднос, опустился в шезлонг напротив. Подмигнув, кивнул: – Налетай, пока
холодная.
И сам, наклонясь,
подцепил за черенок ядреную клубничину, макнул в белую гущу сбитых сливок и
отправил в рот. Хвостик с зеленой звездочкой ловким щелчком пульнул через
перила в озеро.
От свежего клубничного
духа у Полины потекли слюни, она бойко ухватила пузатую ягоду, сунула в рот, за
ней вторую, щекотный сок стек по подбородку на майку, на животе расплылись алые
капли.
– Нечешно это, – жуя,
попыталась Полина поддержать разговор, держа наготове уже следуюшую ягоду со
сползающей сливочной шапкой. Сливки соскользнули и смачной кляксой шлепнулись
на пол.
– Ыжвините, – смеясь
клубничным ртом, прошепелявила она.
– Нечестно,
несправедливо, – Лутц, сцепив пальцы, вытянулся в шезлонге. Закинул руки за
голову, выставив бледные подмышки с пегим опереньем:
– А кто вообще сказал,
что жизнь справедлива по своей сути?
Полина невнятно
хмыкнула, шустро придвинув поднос и нацеливаясь на самую крупную из оставшихся
клубничин.
– Я сам устанавливаю
правила жизни, я им следую, я по ним живу. И если ты хочешь иметь со мной дело,
соблюдай эти правила, – Лутц говорил и строго щурился на озеро.
Полина кивнула, налегая
на сливки.
– Но если ты… – Лутц
сделал зловещую паузу, Полина с набитым ртом удивленно спросила – я? Лутц
махнул рукой. – Да нет, ты – стрекоза, причем тут ты? Я образно…
– Спасибо за клубнику,
конечно, но я вам не стрекоза, – гордо выпячивая плоскую грудь с клубничными
пятнами, проговорила Полина, тыльной стороной ладони вытирая рот.
Лутц взглянул на нее с
непритворным удивлением:
– Нет? А кто ты?
– Я – Лина… Полина, –
уже не столь уверенно проговорила она.
– А-а, понятно, –
насмешливо протянул Лутц. – Полина-балерина.
У Полины вдруг
похолодели ладони – когда-то, миллион лет назад, именно так ее дразнил отец.
Звякнула ложка, упав на пол, Полина подняла, положила на стол, глядя вбок
спросила:
– А что это за ящерица?
Лутц, не понял, после,
усмехнувшись, повернулся к ней округлившимся коричневым плечом – ящерка тоже
округлилась, лоснясь красно-черным узором.
– Саламандра.
– Можно я посмотрю? –
Полина приблизилась и, присев на корточки, стала разглядывать татуировку.
– Так нарисовано
классно, – завороженно прошептала она, дыша в плечо Лутцу. – Пупырики
здоровские! – Полина провела кончиками пальцев по татуировке, погладив
саламандру по пятнистому красно-черному хребту.
Лутц вздрогнул и,
смутившись, закашлялся.
– А пупырики, – спросила
Полина, – это как?
– Бисер это. Под кожей,
такая техника. В Гонконге… – отчего-то в нос проговорил Лутц, – там
традиционные мастера… традиций… в Гонконге…
– А больно? – перебила
она. – Пупырики эти, боль дикая, да?
– Я бы не сказал, – Лутц
сглотнул и снова закашлялся.
11.
К концу августа пекло
установилось адское. Небо вылиняло и казалось необитаемым, если конечно не
считать осатаневших вконец слепней. Возвращаясь с автобусной остановки, Полина
видела, как плавится знойный воздух над клеверными полями, высохшими в труху.
На холме таял похожий на мумию силуэт унылой коровы.
Румяный доктор в
Кронспилсе оказался полковником (отец научил ее разбираться в звездочках, сам
он был майором). Доктор энергично шагал, потирая ладони, будто намыливал,
поправлял какие-то бумаги и папки на столе, заглядывал в экран компьютера и
снова шагал. И говорил, говорил, говорил. Его задорный оптимизм вконец напугал
Полину, она молчала и лишь под конец спросила, причем даже не спросила, а просто
тихо сказала: «Как же так? Ведь уже два месяца прошло».
А Лутц научил ее
стрелять из «манлихера». Поначалу от отдачи ломило плечо и даже выступил синяк.
Еще она выучилась закидывать спиннинг, далеко и метко. Крутила катушку упруго,
без рывков, ведя блесну у самой поверхности. Запросто отличала теперь блесны-вертушки
от блесен-колебалок, мастерски насаживала червей на крючок «бантиком» или «змейкой».
Подсекала теперь, не дергая всей рукой по-крестьянски, а ловким кистевым
движением: конец удилища пел кнутом, леска звенела, Лутц подмигивал и показывал
большой палец, совсем как тот пилот, из кино.
Деревенские, казалось,
жары не замечали, бродили в пыльных, земляного цвета кофтах и тупорылых сивых
сапогах, ковыряли уныло-коричневые грядки или бесцельно блуждали по дальнему
берегу, вспыхивая как маленькие солнечные человечки в мелочи рассыпанного
прибрежного серебра. Вода под вечер на мелководье была как суп и казалась почти
горячей, стайки тщедушных мальков – горошины глаз на желейной хребтинке – валандались
из стороны в сторону, вместе с водным мусором и озерной травой. Иногда
выплывали летние облака, курчавые и бестолковые, солнце, шутя, уклонялось от
них, изредка хилая тень проскальзывала где-то на том берегу, по соснам или
полям, но никогда здесь.
12.
Полина
проснулась среди ночи, вся мокрая от пота. Духота стояла невыносимая. Прошлепав
в полусне босыми пятками по дощатому полу, вышла наружу. Доски крыльца так и не
остыли, она помедлила на ступеньках, покачиваясь спросонья и прислушиваясь, –
ни звука. Лишь где-то в соседней вселенной с комариным усердием мчал поезд,
вовсю работая локтями и прорываясь сквозь ночь. Это было едва слышимое, почти
угадываемое движение, Полине представилось дремотно качающееся купе, сумрачное
позвякивание ложки в стакане, желтые полосы света, плывущие по потолку, она
подумала: вот было бы здорово, да и неважно куда…
Не додумав
– мысль растаяла вместе с растворившимся звуком поезда, –Полина, зевая,
спустилась к воде.
Берег
озера и верхушки сосен казались присыпанными дымчатой пылью, над водой
стелилась молочная муть тумана. Полина повернулась, из-за крыши высовывалась
яркая луна. Стянув через голову липкую сорочку, она, осторожно ступая, вошла по
щиколотку в неподвижно-теплую влагу. Остановилась, провожая взглядом лунные
зигзаги, лениво покатившие к середине. Медленно пошла глубже, галька кончилась,
пологое дно стало песчаным, плотным и ребристым, как стиральная доска.
Когда вода
дошла до бедер, Полина присела и, чуть оттолкнувшись, бесшумно поплыла. Она
скользила все дальше и дальше, плавно разводя руками, словно раздвигала тяжелый
бархат. Полина опустила лицо в воду и открыла глаза. Она хотела нырнуть, но от
непрогдядного мрака ей стало жутко. Вдобавок что-то мягкое коснулось ее икры,
она вздрогнула и поджала ноги.
Рыба, маленькая
рыба, плотвичка, – скороговоркой убеждала себя Полина, но в сознание уже с
неспешной жутью добротного кошмара вплывали белотелые утопленники с цепкими
пальцами и синегубые наяды.
Полина
развернулась и, стараясь не опускать ноги на глубину, спешными лягушачьими
гребками поплыла к сизой прибрежной полосе. Решилась встать, лишь когда рукой
нащупала дно.
На берегу,
взъерошив руками волосы, она искала ночную сорочку. Пыльный свет луны
растекался мелкой рябью по чешуйкам гальки, Полина крутила головой, поеживаясь
и ворча вполголоса.
Вдруг она
ощутила чье-то присутствие, в тени сломанной ивы кто-то стоял. Она ничего не
могла различить в темноте, но была уверена, что там кто-то прячется. Полина
попятилась и уже хотела бежать к дому, как услышала:
– Думал,
русалка. А это ты.
Из темноты
в молочную муть лунного света выступил Лутц, он качнулся, словно оступившись, и
со смешком добавил:
– А я вот
сети, сети… проверял.
В руках
Лутц комкал ее ночную рубашку.
Полина
застыла, не зная, что делать, лишь прикрыла ладонями низ живота. Ее долговязое
загорелое тело пересекали две дымчатых лунных полосы – поперек груди и на
мальчишеских бедрах.
Лутц
сделал еще шаг, он был одного роста с Полиной. От него пахнуло горьковатым
трубочным табаком и озерной водой.
– Ты там
не купайся, – сипло сказал Лутц, – там ключи. Там молдаванин утонул, дом мне
строили когда. Так и не нашли…
Она
почувствовала его руку на бедре. Луна качнулась, Полине почудилось, что берег
дрогнул и поплыл. Тень от ивы загнулась и наползла на глаза, после, щекотно
колясь щетиной, властно и горячо накрыла ее с головой.
В
непроглядной тьме сонно зажигались и гасли зеленые шары, между ними, кружась в
зачарованном танце, плавно плясал мертвый молдованин с белым как тесто лицом,
задумчиво переступая босыми ногами и беззвучно прищелкивая в такт костистыми
пальцами.
13.
Проснувшись
поздно, Лутц, не открывая глаз, сонно потягивался под простынями, улыбаясь
обрывкам ускользающего сна – снилось что-то зимнее и яркое, какие-то горы – он
попытался припомнить что же там было еще, но вместо этого вдруг проступило
лунное озеро, дымчатая Полина с двумя бледными полосками на загорелом теле.
Лутц замычал, как от зубной боли:
– Ох,
погано-то как получилось… – засунув голову под подушку, он зло хлопнул сверху
кулаком.
– Сколько
ей? Пятнадцать? Шестнадцать? – думал Лутц, – ох, погано, погано, как же
погано… Надо срочно пойти к ней, поговорить, объяснить.
Лутц
скинул ноги на пол, сел на кровати. С похмелья голова слегка кружилась.
– Ага,
объяснить, баран старый, что там объяснять? – Лутц швырнул подушку в угол. –
Что я ей скажу? – он снова замычал. – Неважно, неважно, надо пойти. Тем более,
завтра уезжать, хотя… может, это-то как раз и к лучшему… Ох, как же погано
вышло…
Внизу
проблеял клаксон.
Лутц
выглянул. Из машины выкарабкивался Балдонис, долговязый блондин с мелким
птичьим носом. Раскинув пушистые, в рыжих веснушках руки, он зычно заорал:
– А вот и
мы! Принимай гостей, волчище!
Лутц,
выругавшись, пошел открывать.
С
Балдонисом прикатили две девицы, сухощавая брюнетка, от которой попахивало
чем-то горьковатым, как от пригоревшего батона, и задастая непоседливая
блондинка по имени Марта.
На жаркой
веранде сияла белая скатерть с пестрыми отсветами от стаканов. Брюнетка
проникновенно обращалась к Лутцу, приближая оранжево-загорелое лицо, а Лутц,
опять позабыв ее имя, рассеянно кивал и потягивал шампанское. Время от времени
он щурился, пытаясь разглядеть что-то на том берегу.
Балдонис
разложил свое мосластое тело в полосатой тени маркизы, на его золотисто-волосатых
коленях егозила пухлявая Марта, она заботливо кормила его виноградом.
Уже оживленно
планировались рыбалка и уха, брюнетка, поднимая к затылку руки и сияя сизыми
подмышками, настаивала на купании и солнечных ваннах, Балдонис требовал
стрельбы по мишеням, хищно поглаживая жирную ляжку капризной Марты. Марта
капризничала и тоже желала что-то делать, но Лутц, уныло шпионивший за тем
берегом, не расслышал, что именно. В любом случае день пропал, – думал он, –
видать – не судьба.
К ночи
были найдены, развешаны и включены разноцветные гирлянды, и веранда засияла,
как сельская ярмарка под Рождество. Азартно хмельной Балдонис со страстным
артистизмом, нараспев, словно декламируя древние саги, рассказывал какие-то
презабавнейшие истории. К тому времени его уже никто не слушал: Марта стонала в
туалете, ее тошнило, Лутц курил и, не таясь, мрачно глядел на часы. Безымянная
брюнетка, ловко переплетя костистые ноги цвета копченой камбалы и придвинувшись
к нему вплотную, многозначительно щипала его за ягодицу.
Гостей
выставить удалось лишь заполночь. Лутц, с головной болью, ненавидя всех и себя,
сорвал иллюминацию, скомкал провода и закинул в темноту, подошел к
растерзанному столу, мимоходом пнув жалобно звякнувшее ведерко для льда, налил
полный стакан коньяка, зло выпил и пошел спать.
14.
С другого
берега всех нюансов было не разглядеть, даже если смотреть через оптический
прицел немецкого производства, – жизнь на веранде казалась яркой и беззаботной.
Почти что праздником. С пестрыми фруктами на солнечной скатерти и шампанским в
искристом серебре.
А уж под
конец, когда включились эти чертовы лампочки и веранда, засияв новогодней елкой,
сказочно отразилась в озерной ряби, Полина не выдержала и разревелась.
Наутро она
решила, что непременно должна этому мерзавцу все высказать. Не решив, что
именно, твердо знала, что выскажет все – по крайней мере, скажет, что он
мерзавец. В лицо! Чтоб знал! Скажет, что он – предатель, именно предатель! Она
не могла, да и не пыталась объяснить логику своей правоты, она была просто
уверена, что права. У нее текли слезы, она ожесточенно рылась в шкафу,
вышвыривая оттуда на пол кофты, свитера и майки.
Лутц,
мучимый похмельем, с отвращением собирал вещи в дорогу. Сверялся со списком,
пил из горлышка холодную газировку, звучно рыгал и материл Балдониса,
угробившего последний день отпуска. Про Полину он старался не вспоминать,
вчерашний стыд, остыв, слился с мерзким похмельным настроением и уже не так
донимал.
– И
главное – без звонка! Вот ведь сука! – пыхтел Лутц, застегивая латунную молнию
на пузатой дорожной сумке вишневой кожи, купленной им во Флоренции, в той лавке
рядом с отелем, что на площади с колоннами, где еще фонтан с бронзовым кабаном.
Грохнула
дверь. Яростно протопав кедами по лестнице, в гостиную ворвалась Полина. Уперев
кулаки в угловатые бедра, остановилась в дверях – сейчас все ему выскажет!
Лутц, в
трусах, с мятым несвежим лицом, рассеянно обернулся, плюхнул сумку на стол,
босиком прошлепал в ванну. Вернулся в халате, буркнул:
– Здорово,
балерина.
Полина, увидев
сумку, вздрогнула, но, тут же подобравшись, хрипловато спросила:
–
Собираетесь, значит?
Лутц
кивнул, хотел что-то сказать, тут зачирикал телефон, Лутц скорбно поднес его к
уху.
– Не
поверишь, мне эта курва всю машину заблевала, Марта, представляешь?
–
Представляю, – могильно отозвался Лутц, – я в душе, перезвоню. Сунул телефон в
карман халата.
– Урод, –
зло пробормотал он, – погоди, я сейчас, – кивнув Полине, пошел на кухню. Он
понял, что уже ничего не сможет объяснить или просто сказать Полине, что момент
упущен, что надо было вчера, а сегодня лучше всего сделать вид, что ничего не
было.
– Да,
ничего не было, – бормотал Лутц, открывая холодильник. Оттуда пахнуло морозной
гнильцой, Лутц поморщился и вытащил почти нетронутый торт – копченая девица
обклевала сверху все цукаты, а так – как новый. Не найдя крышки, он бережно
опустил торт в пластиковый пакет. Нырнув в холодильник, выгреб замшелый кус
сыра с красным боком, пару вялых апельсинов, огрызок потемневшей на срезе
салями. Подумав, решительно свалил все в мусорное ведро. С тортом вернулся в
гостиную.
У Полины к
тому времени незаметно улетучился весь кураж, прикусив губу, она сунула руки в
задние карманы, не зная, что делать дальше.
Лутц
протянул пакет:
– Держи
десерт. Крышки нет, осторожней, там крем. Сверху. Розы.
Полина
взяла, хмуро заглянула внутрь.
Вдруг
Лутца пронзила досадная мысль, а главное, он был совершенно уверен, что и
Полина подумала о том же, – что вот такими же подачками – объедками и
обносками, – он платил пьянице Юфту за червей и раков.
Ох,
нехорошо, нехорошо вышло, думал Лутц, соображая, как бы сгладить конфуз. Он
нерешительно взял с камина бумажник, выудил четыре купюры, сложив их пополам,
аккуратно опустил ей в нагрудный карман.
Полина
вздрогнув, порывисто вскинула руку с тортом, словно защищаясь. Хватая ртом
воздух и собираясь сказать что-то решительное, она вдруг поперхнулась и, громко
всхлипнув, бросилась вниз по лестнице.
Выскочив
на пятнистую от солнечных бликов площадку, она застыла на миг, после хищно
метнулась к машине и, яростно раскрутив пакет, изо всех сил жахнула тортом по
ветровому стеклу джипа. Пакет лопнул, и из прорехи по нагретому капоту поползла
розовая гадость. Сверху в окно высунулся испуганный Лутц.
– Вы! – Полина
в бешенстве топнула кедом. – Вы такая сволочь! Такая сволочь! – и, сжав кулаки,
она побежала вдоль берега. Деньги, две бумажки по сто долларов, одну пятерку и
одну десятку, она изорвала в мелкие клочья по дороге.
15.
Деньги,
конечно, я зря давал, не так поймет, сопливая совсем, – досадливо думал Лутц,
неспешно подгребая к поплавку дальней верши, – Ну да ладно – хорош об этом. Всё!
Заметив,
прилипший к воде желтый листок березы, вздохнул: вот и еще одно лето прошло. Да
и быстро-то как…
Он сухо
сплюнул в воду, к слюне тут же кинулись глупые мальки.
То ли дело
в детстве, каникулы тянутся, тянутся, а тут – раз и все. Не успеешь моргнуть.
Нужно было Юфту верши поручить, еще вещи собирать, справился бы алкаш, да и не
тащить же рыбу домой.
Лутц тут
вспомнил, что Юфта зовут Сигизмунд, и улыбнулся, вот так имя досталось, а ведь
и не человек, а сплошная насмешка, и ничего – коптит небо и в ус не дует… да
уж, занятная штука – жизнь.
Он еще
успел подумать, что надо не забыть слить воду из труб, в том году дал маху –
все полопались к чертовой матери, пришлось менять. Не забыть. А в пятницу
прилетает Храмов, из Лондона прилетает. Лиса и подлец Владимир Саввович Храмов
прилетает из Лондона. В пятницу. Надо заказать тот японский ресторан, где с
французами… Второй этаж, там, где эти… вроде как гейши. Они так занятно…
Лутц не
успел додумать, что там так занятно, – он, перегнувшись, лег грудью на упругий
резиновый борт, подтянул поплавок и ухватился рукой за скользкий капроновый
шкот.
И в этот
момент его оглушила жуткая боль, словно в ухо ткнули гвоздем. Он сжал голову
ладонями и, задыхаясь от беспомощности, повалился на дно лодки. Слепящее солнце
било в глаза, мозг налился тугим звоном. Лутц кашлял, яростно хрипел, силился
встать и позвать на помощь. Ноги, не находя опоры, скользили по резиновому дну,
лодка прыгала, плясали черные макушки сосен, небо темнело и гасло.
Что-то
зашипело, злобно, с присвистом. Лутц без особого страха подумал о змеях, но тут
же с гибельной ясностью ощутил, как борта лодки обмякли, а дно, внезапно
утратив упругость, стало податливым и с достоверностью кошмара начало
прогибаться и уходить вниз.
16.
Лутц
всплыл на третьи сутки.
Той ночью
Полина почти не спала, курила, неловко держа сигарету в трех пальцах, щурясь от
дыма и закашливаясь. Она возбужденно бродила по кухне от двери к окну, хмуро
поглядывая на озеро.
А утром,
неожиданно сырым и пасмурным, она увидела его на берегу, – белое незнакомое
лицо и особенно эти мраморные большие кисти рук, нелепо торчащие из рукавов,
увидела столпившихся вокруг деревенских, мрачно торжественных, словно приглашенных
принять участие в каком-то языческом жертвенном ритуале.
Потом
Полина торопливо шла по гальке, спотыкаясь и шлепая тяжелыми сапогами, они были
велики на два размера, а она и носки забыла надеть. Пестрые камни, ракушки,
прибрежный мусор прыгали перед глазами, мельтешили, не в силах, однако,
заслонить, стереть, перекрыть его лобастый профиль. Она подумала, что пока он
там лежал, у него выросла щетина. Она всхлипнула и зло ударила кулаком по
бедру.
Увидев
впереди в камышах чьи-то удочки, Полина круто свернула и побежала вверх по
песчаному откосу, увязая в осыпающемся песке и скользя по узловатым корням. Под
соснами петляла тропа, блеклым пунктиром уползающая через потемневшие холмы до
самого стыка с сырым морщинистым небом. На опушке Полина запуталась в сухой
осоке, упала, до крови рассадив ладонь.
Сгорбившись
на коленях, задохнувшись от бега и слез, она принялась колотить кулаком в
высохшую глину. Слизывая грязь и кровь, сердито плюясь розовой слюной, Полина
орала в серые, оцепеневшие поля: «Дурак! Вот дурак! Ведь сам виноват! Сам!»
17.
Расплаты
за тропический август ждать долго не пришлось, весь сентябрь лил занудный
дождь, а в начале октября врезал такой мороз, что озеро замерзло за одну ночь.
Ей удалось
раскопать в кладовке допотопный обогреватель с мятой тарелкой и спиралью,
которая раскаленно пылала оранжевым, но всерьез изменить температуру в комнате
не могла.
Когда
выпал снег, Полина наконец решилась затопить печь – чугунную уродину, пугавшую
ее кривыми вурдалачьими ножками и совершенно реальной возможностью угореть. Она
волоком притащила на одеяле дрова из сарая, намяла бумажных комков, растерзав
пару латышских книг по садоводству. Спички ломались и гасли, потом оказалось,
что нет тяги, это уже когда по комнате поползли пласты сырого дыма и вонь жженой
бумаги.
Наконец
сообразив, как повернуть заслонку и открыть печную вьюшку, Полина все-таки
развела огонь. Пламя, шустро проглотив наставления по культивации георгинов,
нерешительно перебралось на дрова. Полина, скрючившись и молитвенно замерев у
раскрытой топки, наблюдала с первобытным восторгом за крепнущим огнем, уже
бойко плясавшим по поленьям.
Раскрасневшись
от печного пекла, с горящими щеками, она сделала еще пару вылазок за дровами.
Снаружи быстро темнело, в прореху над соснами брызнуло алым и тут же, словно
испугавшись, погасло, тугой ветер закручивал и гнал по застывшей воде озера
затейливые смерчи, начиналась метель.
18.
Полина
проснулась заполночь в жару, ее знобило. Ветер терзал сосны, хлопал чердачным
окном, ей казалось, что там наверху кто-то скребется и стонет. Она застыла,
уставившись в потолок, по которому багрово бродили дремучие тени от умирающих в
топке углей. Обратясь в воспаленный слух, она услышала, как ухает ее сердце, –
боже, такой грохот, – наверняка, тот на чердаке тоже слышит этот набат. Недаром
замер. Вот гад! Тот, осмелев, нагло протопал в угол и там начал скрести
железным когтем. У Полины от ужаса свело кожу головы.
– Эй! –
неожиданно громко крикнула она.
Наверху
что-то испуганно стукнуло, словно уронили толстую книгу, потом скрипнуло, потом
звуки оборвались.
Затаился,
гад, выжидает, Полина вытащила из-под кровати «монтекристо», попыталась
зарядить, деревянные пальцы не слушались, скользили по маслянистой стали.
Обессилев, клацая зубами и трясясь всем телом, она торопливо зарылась в одеяла.
Вой ветра, мерный скрип сосен постепенно обрели цвет и пенистость морского
прибоя, добавился южный зной, звон цикад и еще что-то беспощадно желтое с
синими колючими тенями пальмовых вееров, из которых вразвалочку вышел Лутц в
белоснежной капитанской форме, с кортиком на боку и трубкой в крепких зубах.
Полине никак не удавалось заглянуть ему в глаза, мешала тень от козырька его
роскошной фуражки с золотыми листьями, желудями и якорями. Закусив мундштук и,
то ли скалясь, то ли усмехаясь, Лутц протянул руку и произнес:
– О,
Вайраух! Чертовский элеганс.
Полина
попятилась в сторону прибоя и кричащих чаек, отрицательно качая головой и пряча
«монтекристо» за спину. И проснулась.
19.
Угли
погасли, горько пахло сырой сажей. Сизый, сальный сумрак втекал в окно, мутно
намечая очертания скучного утра. Дымчатая хмарь беспомощно утопала по углам в
густых провалах ночного мрака.
Полина,
выползла из-под сбитых в ком тряпок и одеял, тяжко, по-старушечьи, опустила
ноги на пол. Переводя дыхание, боком привалилась к стылым подушкам,
безразличным взглядом обвела комнату. Шатаясь и ловя рукой стену, натянула на
себя куртку, из рукава свесился желтый шарф, Полина зло выдернула его и
намотала на шею. Вернулась к кровати, из вороха уже остывших тряпок вытащила
винтовку.
В первый
момент у нее так закружилась голова от звонкой, холодной свежести, что она даже
не заметила, что метель закончилась, вздыбив на память гребни сугробов по
берегу и расчистив до матового блеска застывшее озеро.
На ощупь
ступая по ускользающему прозрачно-серому спуску, незнакомому и чужому, Полина
дошла до края, здесь когда-то начиналась вода. Осторожно поставив ногу на лед,
медленно перенесла тяжесть и сделала шаг. Остановилась, глядя вниз. Там, в
бутылочно-голубом стекле застыли пузырьки летнего воздуха, ярко-зеленая озерная
трава, ажурная чешуйка сосновой шишки.
Кусочки
того августа, только об этом, чур, не думать, – строго приказала себе Полина,
вспомнив, зачем пришла.
Слабая,
пьяно переступая ватными ногами, она двумя руками ухватила «монтекристо» за
ствол и, неуклюже размахнувшись, швырнула. Ружье лед не пробило, звонко
ударившись, закрутилось и заскользило к середине озера.
– Нет, так
не годится, – пробормотала Полина недовольно, – там он его сразу приметит.
Она,
опасливо скользя и расставив руки, будто канатоходец, приставными шажками,
медленно стала продвигаться к ружью. Лед едва слышно потрескивал, как семечки
на сковородке.
Дошла.
Осторожно
склонилась, на сталь ствола сизой пылью сел иней. Тронула пальцем – появилось
овальное оконце.
Подо льдом
вдруг прошла тень. Полина встала на колени, закрывая ладонями свет с боков,
уткнулась носом. В зеленых потемках, бездонных и почти непроглядных, кто-то
проскользил с тягучей неспешностью, бледно сверкнув белужьим брюхом. Там
кто-то, с грацией матадора, закручивал в ленивые спирали тяжелые черные ткани,
изредка загоралась пепельная подкладка, иногда проскальзывала багровая или
песчаная лента.
Полина уже
не чувствовала холода. Ей стало вдруг ясно, что все утро она пыталась что-то
мучительно понять и вот сейчас она найдет подсказку. Она вспомнила то давнее
детское ощущение – стоит заглянуть в трубку калейдоскопа –и весь реальный мир
тут же испаряется, и уже нет ничего важней божественно сверкающей вселенной из
разноцветных стекляшек и зеркал.
Она,
похоже, даже угадала ритм озерного танца, плавники (или крылья?) торжественно
поднимались и опускались в такт, от них вверх неслись воздушные пузырьки,
Полина была уверена, что видит стайку мальков, повторяющих затейливый танец,
вот барином проплыл тонкогубый судак, вот блеснул латунным боком полосатый
окунь. Лещ – кованый блин – пускал зайчиков, слишком увлекся световыми
эффектами и в такт никак не попадал.
Ей наконец
удалось разглядеть и самого танцора, тот всплывал, плавно кружась. Венок из
скользких матово-стеклянных лилий, мадьярские плутоватые глаза без блеска.
Бледной рукой он поманил Полину и заскользил к середине озера.
Полина
поднялась, посмотрела. Там, морщась легкой рябью, чернела полынья.
– Ключи, –
вспомнила Полина, – там не отыщет.
Взяв «монтекристо»
под мышку, она пошла в сторону незастывшей воды. Вот зашуршала под ногами сырая
каша, лед здесь был матовый, свинцовый и тонко пищал, будто кто-то ерзал на
соломенном стуле. Полина остановилась, не замахиваясь кинула «монтекристо» в
полынью, ружье без всплеска ушло под воду.
Полина
подышала в озябшие ладони, сжав кулаки, сунула руки в карманы. Устало повернула
назад.
Треснуло
тихо, словно сломали гнилой сук. Полина ойкнула, берег и сосны взлетели как
качели, она не успела испугаться, а лишь удивилась, что вода не такая уж
холодная.
Шарф,
зацепившись за край, другим концом неспешно змеясь, желтел в воде. Сырой воздух
уже светлел, над озером занималось скучное балтийское утро.
Вирджиния, 2011