и др. стихи
Опубликовано в журнале Волга, номер 11, 2012
Наталия
Черных
Родилась в 1969 году в
Челябинске-65, ныне Озерск. Училась во
Львове и в Москве. С 1987 года живет в Москве. В 2001 году – победитель Филаретовского конкурса религиозной поэзии. Куратор
поэтического интернет-проекта
«На середине мира». Автор девяти поэтических сборников. Публикации в журналах «НЛО», «Новый мир», «їоюз Писателей», «Знамя» и др. В «Волге» публикуется с 2009 года
(стихи, проза, критика).
Девочка
(Галине Николаевне)
Ведь
я появилась быльём из земли,
нет
у меня роду-племени, я лишь трава Подмосковья.
Я
божья коровка, зимою светёлка коровья,
почти
что никто, окоёмный песчаник у леса,
опушка
задворок, куриная память.
………………………………………
Я
Божия память – я помню все лица на свете,
а
девочке мелкой я сахару дам и конвертик,
чтобы
не поглотила её окаянная новая замять.
………………………………………
Мы
все на морозе. Во вьюге. В пурге.
……………………………………….
У
девочки был и тулупчик, и валенки даже.
Она
воровала томаты, что грелись на печке и в саже,
все
сливки съедала на зорькином молоке.
Не
боль от побоев родных – неуклюжесть вороны,
какая-то
гордость, на мыло, а прелесть жестка –
несётся
она, лебеда с полугорстью песка,
топтать
огродцы да веточек скушать зелёных.
И
знала ль тогда та ворона, что есть сумасшедшая мать,
бредовое
око, чумная кликуша владимирская,
что
в мире подсолнечном её никому не догнать,
никому
не любить, ни одной душе в мире не вынести –
не
знала, мой Боже. Девчонку-ворону прости,
безумную,
дикую, будто на стельке иголка.
Смердит
её память и греет, подстилка на козьей шерсти,
но
Ты её любишь, Ты будешь ей платьем из шёлка.
На Диком Западе
(о котором я ничего не
знаю
и где я никогда не буду)
поэма
1.
Папа,
я убила твой хлеб:
белую
пресную плоскую булку.
…
Белый
мальчик бежал по белому переулку.
Я
люблю наш город и его остроскулые лица.
У
неё индейские косы,
а
ты белая девочка,
и
у тебя индейские косы.
Никого
здесь.
Запах
пороха тяжёлый, кудлатый.
2.
Что
же, стреляй в мужчин, стреляй в женщин,
население
того, другого, беспечного света!
Жест
приклада низвергнет тебя в кафе,
где
четырнадцатилетний мальчик приносит кофе,
а
на восемнадцатилетних девушек никто уже и не смотрит.
За
кофе можно не заплатить,
а
вот мальчику после ты плати доллар.
Впрочем,
это если бы ты была сыном фермера.
Что
же, стреляй и мсти за отца и матерь,
убитых
при перегоне скота в долине у Аппалачей,
иди
по битым лампочкам, как твой белобрысый приятель,
дыши
огнём (хотя здесь ещё хватает на кондиционеры),
да
что я тебя учу.
Прокусив
губу, сделала первый выстрел.
Упала
навзничь, потому что приклад огромный.
Затем
привыкла, и стала стрелять как дядя
по
банкам от пива, и во всех по пять дырок,
ты
не промахнёшься.
3.
Рухнула
в музыку: ходят злые гитары,
длинноволосые,
как индейцы, ходят ублюдки,
носят
шприцы в подкладках, травкой дымят,
да
когда это было. Теперь нет их – остались книги,
да
аллилуйя, да глори, глори.
В
этом мареве сонном,
полном столиков и напитков,
ленивых
людей, плотных, потных, чуть сыроватых,
полном ссор, подозрений и сплетен –
что
твоя – бисером шита – ярость.
Как
ты смешна, маленькая сестрёнка;
не
целуй его, он Элвис Пресли,
он
скажет тебе, соблюдая постылую честность:
я
сплю с твоей старшей.
Даже
если её и нету, он скажет:
я
иду к твоей старшей,
в
офис, стихи послушать,
послушать
Умку, Арефьеву Ольгу
или
кого там, Псоя Короленко.
А
тебе – навоз и счета, переезды, глори,
аллилуйя,
тяжёлые ноги, тяжёлый возраст,
и
много что ещё. Всё то не важно:
ты
стреляешь лучше всех в городе.
4.
Только
сказка, что тебя помнит пьяница-маршал,
да
рэнджер-красавчик, чувак понтовый,
да
твои золотые индейские косы,
да
чёрный мустанг, да ружьё отцово.
Папа,
я твой хлеб погубила,
папа,
я за тебя отомстила,
сожгла
нашу сою, отпустила наших мустангов,
побраталась
с негром, позвала индейца,
наплевала
во все их новые драммашины,
на
все их сибиджиби гитары,
да
сатану так и не застрелила.
Левый
край неба в хмарах. Надо мною ясно.
Так
ясно, как на земле не бывает.
Но
индейский зверь роет ход в одеяле:
будет
дождь, будут ветер и холод.
А
папа мой в Висконсине жив и весел.
У
него семья, у него жилище.
У
него дом, у него пища,
да
всё это недорого стоит.
Виноград
и клубника – дороже.
Плати,
не скупись: всё равно обсчитают!
Никого
рядом? Большое дело!
Вот
земля моя, вот ружьё и пули.
Баллада
…
а ты лучше всех, каков бы ни был –
теряю
тебя человеком,
и
пусть…
…ты
как бог…
теряю
тебя человеком – и не потеряю
никогда…
Сэр
Бродерик Хаммерсворт, Бродерик Хаммерсворт –
как
вам – в дожде на ночной дороге…
…у
дома вашего друга Лэнса Хуллигэна…
…а
вы пели в церковном хоре
белокурыми
школьниками.
И
Гвени Донхестер пела,
и
Лиддли Донован пел…
как
много стрелок и граффити,
как
много стрелок и граффити,
железнодорожных
стрелок…
…я
ждала тебя – как я ждала тебя…
…что
– и как свет – во мне расслоилась…
Мисс
Кони Джейн Хэзлвит,
песни
– обычное дело,
удивляться
– обычное дело.
Давайте
– о рыбе и о картошке,
давайте
– о чае и свежей газете…
…
Кто
сказал тебе, что это есть то, а то, к сожалению, это?
Неправда.
Не слушай – но я лишь хочу, чтобы ты сам,
не
превращаясь в наш сельский забор…
…
Кони, если ты что-то не любишь из моего,
ты
не любишь меня…
Да,
но если я не люблю – то не любишь и ты…
…я
писала бы письма тебе, когда нет тебя…
и
не будет…
…
Он
всё же доехал и остался на удивление жив.
Но
крышу несчастную рвёт вдруг проснувшийся ветер,
рвёт
крышу из рук
утомлённого
разума.
–
Кони, ах, Кони, какое несчастье,
что
Леди Шалот вечно молода и прекрасна,
а
мы с тобой слишком податливы снегу и жару.
Ей
изменил Ланселот, как и нам изменили
(что? старая добрая Англия? родина?
мне
твоя родинка не изменит)
…
…мне
не изменит твой голос, когда говорит моё имя…
Сэр
Бродерик, подавайте на стол всё, что есть.
Портвейн
сохранился от девяностых,
картошка
и нынешняя хороша.
Так
мило и грустно,
как
мило и грустно…
…
Кони, не бойся людей… Пой…
Да
где теперь Лэнси… Несчастное имя…
Где
Гвенни и Лиддли…
Ты
славно поёшь. Я не знал, что ты славно поёшь.
Две встречи и неудавшееся самубийство
Десять
рублей на такси – а его уже выписали.
Везла
гранатовый сок и сыр, большой кусок; а его выписали.
Медбрат
(возможно, испуганное лицо было трогательным)
резко
так отвечал: дали под зад пинка
и
выписали… к бабушке.
Мы
смотрели чёрно-белый фильм, и я надеялась.
Фильм
«Франкенштейн», и я надеялась.
А
потом – потом… Что за возраст – восемнадцать лет,
что
за возраст – девятнадцать лет.
Говорят
– потом сел, говорят – погиб.
Я
привезла книги, сок и сыр – передала лично.
Удивлялась,
как неустойчиво сердце – и моё тоже.
Будто
он старик, и я выношу за ним судно,
и
вся жизнь – неудавшееся самоубийство.
Даже
подругой не была. Так, просто.
…
Много
лет спустя его мне вернули. Уже другого.
Немного
заботился обо мне, хотел бабу – конечно, другую.
Те
же глаза полукровки, та же неразбериха.
В
самую жару сидели в японском кафе торгового центра.
Город
вымер, осталось двое. Остались мы,
да
его длинная совесть…
как
же она на меня похожа.