Опубликовано в журнале Волга, номер 9, 2011
Сергей БОРОВИКОВ
Неопознанный
Пильняк
Околоколомна. Журнал Общества любителей вольных
прогулок. Выпуск четвертый, весна 2011. – Коломна, 2011. – 64 с.
«Максудов, не теряйте времени, – шептал Агапенов, – жалеть будете. Такой тип поразительный! Вам в ваших работах он необходим. Вы
из него в одну ночь можете настричь десяток рассказов и каждый выгодно
продадите. Ихтиозавр, бронзовый век! Истории рассказывает потрясающие! Вы
представляете, чего он там в своих Тетюшах насмотрелся!».
Михаил Булгаков, Записки покойника
«Подвизается здесь Пильняк. Pen—club ему и Pirandello устроил обед, – на Pirandello никто
внимания не обратил, так все были заняты Пильняком.
М.И. Будберг М.Горькому из Парижа, 1931
Я всегда хотел побывать в
Коломне. Волновало, что Москва-река впадает там в Оку, то есть это место, где
по определению Россия встречается с Россией, главнее только стрелка Нижнего
Новгорода, где Ока соединилась с Волгой. И хоть я не бывал в Коломне, мне
кажется, что она – уменьшенный вариант Нижнего. Волновало и само имя – К о л о м
н а, у которого столько этимологических версий.
И, наконец, там жил Пильняк,
столь ядрено живописавший свой город, особенно его быт в письмах к коллегам: «А Коломна прикрыла
столом, рукописями, письмами, колокольным Николиным звоном: в Москве пробыл два
дня, в Коломну поехал тоже на два дня, чтоб сейчас же вернуться в Москву, и
застрял здесь до сих пор, сначала страстную, хворал, лежал в невралгении
(отнялась нога), а теперь – пишу, не хочется отрываться, ехать с пустыми
руками. <…> Я встаю утром, за окном торчит Никола, в задницу вставлена
больная нога: так и сижу на одной половине, за столом, а по небу ходит солнце и
заходят люди и такой волокут за собой быт, что черт его знает, сотню писателей
надо на одну Коломну напустить, и то мало». (В Берлин А.С. Ященко 22.IV.22.)
Для впечатления пущей
патриархальной глухоманности коломенского бытия, он в обратном адресе добавлял к Коломне еще и «Никола-на-Посадьях». Все это
и дало основание Булгакову в своей карикатуре на Пильняка под именем Егора
Агапенова утрировать смакование им посконности уездного существования, и заменить
Коломну Тетюшами, что во всех отношениях несправедливо по отношению к Коломне.
Однако, Тетюши все же упоминаются
в письмах Пильняка – там, по пути из Нижнего в Саратов, он купил волчонка. Ну,
скажите на милость, какой-нибудь русский писатель покупал, плывя на пароходе с любимой
женщиной, на которой собирается жениться, волчонка? На такое даже Куприн не был
способен. Все это, как и случившееся много лет спустя другое приобретение
Бориса Андреевича – японка, вывезенная из Японии в Москву, для меня
свидетельство неопознанности писателя.
Не непознанности – думаю, все-таки сочинения Пильняка не столь уж невероятно
глубоки, чтобы десятилетиями не пробраться к скрытым в них великим смыслам и значениям
и не познать, а именно неопознанности
пролетевшего в русской литературе явления по имени Пильняк в совокупности личности, поведения, творчества. Пастернак, следуя
пушкинской строке о беззаконной комете в кругу расчисленном светил, говорил
тост за Булгакова как незаконное явление. Тут я позволю себе мимолётно коснуться
разницы между Булгаковым и Пильняком. Как раз первый – явление, если не
законное, то уж закономерное, второй же – во всем! – самое беззаконное.
Четвертый номер замечательного
журнала Общества любителей вольных прогулок отдан Борису Пильняку, конкретнее
«географии жизни» писателя, еще конкретнее – Коломне и Саратову-Вольску-Баронску-Волге.
Среди прочих точных и ярких формулировок находим и такую: география жизни. И
даже приложена карта со списком тех мест на Земном шаре, где успел побывать
беспокойный Борис Андреевич за свою бурную и недолгую жизнь.
Оформление номера (да и
других – я читал и первые три номера) никакое не оформление, а содержание.
Графическое содержание номера, по вкусу и насыщенности, как говорится не
уступающее… нет, превосходящее силы противника.
Вот, начинаю с обложек, где
замечательной детской, а м.б. и не детской, но по-детски, рукою Полины Стрелковой
изображен писатель за рулем в открытом автомобиле, под русским небом с
фольклорными в нем птицами. Автомобиль из Америки (в нем Пильняк увлек и Ахматову
прокатиться из Питера в Москву), японка на заднем сиденье из Японии, а писатель
из Саратова-Коломны-России.
Внутри – десятки фото людей,
домов, улиц, автографов, книг, планы, рисунки Полины и не Полины, репродукции
Юстицкого, Ермолаева и Савинова, шрифты столь умело подобраны, что сразу идут в
дело слитно с текстами и картинками. И еще изысканная эмблема Общества. И все
спокойно, не крикливо, без выпендрёжа.
Прочитав номер и возвращаясь
к его текстам, я несколько раз, проверяя память, заглядывал в конец: неужели
все-таки 64 страницы? И на таком пространстве разместить – извините за
выражение – малую пильняковскую энциклопедию? Тем более, что ни большой, ни средней
и никакой другой вообще нет. А текстов на 64 страницы – 32!
Заглавные тексты, так сказать
«передовицы» под заголовком «География жизни» принадлежат Александру Ауэру, с
которым мы больше 40 лет назад учились на саратовском филфаке, а ныне профессору
Московского государственного областного социально-гуманитарный института, и
Игорю Сорокину, талантливому литератору и успешному реализатору оригинальных
проектов, основателю музея Павла Кузнецова в Саратове.
Тоненькая книжка номера
честно поделена пополам: первая половина – коломенская, вторая – саратовская.
Обе щедро и очень уместно снабжены цитатами из Пильняка.
О книгах Пильняка в
коломенской библиотеке имени Ивана Лажечникова (уроженца Коломны) пишет Наталья
Зиновьева.
О метафизическом «Коловращении
Коломны» в жизни и творчестве писателя размышляет Владимир Викторович.
Началу литературной работы
Пильняка (лето 1915) посвящен текст Виктора Лысенкова.
Из материала Марии Павловой об
Околоколомне 1917-го и первых большевистских
лет я, кроме прочего, узнал о плане создания «Экономического района Большой
Москвы» 1918–1922 годов – привет Собянину! План имел, разумеется, перспективу
не чиновничьих переселений, а промышленного строительства, что приводило в
городах-спутниках к экологическому бедствию. Думаю, от выселенной в Подмосковье
чиновничьей массы окружающей среде урона будет не меньше, чем от заводских
труб.
«Фольклор Пильняка» Натальи
Маликовой, к сожалению, выпадает из стиля номера, статья была бы уместнее в вузовском
сборнике. А вот идущая следом – о коломенской песне «Под яблоней зеленой»
Светланы Чекмаревой вписалась в контекст.
О коломенские прогулках по
следам Анны Ахматовой представлены живописнейшие заметки Дарьи Антоновой «В два
хода».
О литературных итогах коломенского
периода творчества Пильняка написал тот же Саша Ауэр, который теперь поди такой
же старичок, как и я, эх!
И закрывает коломенскую
половину номера план города, где «цифры
в кружках – достопримечательности коломенского посада, а буквы в квадратах –
места, описанные Б.Пильняком».
Перед саратовскою половиной удачно
найденные мостики: «Борис Пильняк. Точки на карте» – перечень мест, посещенных
писателем – от Эстонии до Японии и Одессы до Шпицбергена, и отрывки из
рассказов Бабеля и Пильняка о немецких колонистах в Поволжье.
Далее яркий очерк Михаила
Воробьева «Степной Волкск» – о Вольске-Волкске, Екатеринштадте-Баронске, при
чтении которого у меня возникли две пометки: не уверен, что эти места, особенно
густо лесные Шиханы, стоит именовать степными, также как и писать «Саратовское
и Самарское Заволжье», ведь левый, заволжский
берег относился к Самарской, а не Саратовской губернии.
Затем волжский отрывок из
мемуаров «За живой и мертвой водой» верного покровителя Пильняка – редактора
журнала «Красная новь», критика Александра Воронского, оказавшего писателю
медвежью услугу, поведав о подоплеке гибели на операционном столе Михаила
Фрунзе, легшей в основу скандальной «Повести непогашенной луны».
Трогательна, но не более
того, миниатюра Елизаветы Плавинской «Тайна в кармане» о посещении ею Саратова.
«Саратов. Троицкий взвоз. Дом
Савиновых» – текст Игоря Сорокина не только о доме, где жил Пильняк, но и о
многом, чего не перечислишь – каком-то магическом круженье судьбы писателя
вокруг нашего города, штрихи из детства этого «непримиримого рыжего немца»,
почерпнутые от питерцев Савиных – двоюродных братьях Бориса, о происхождении его
псевдонима[1] – центральный
текст номера!
Тут же элегические заметочки о
«волжском» и «рыбном», вынесенными из саратовского детства Светланой Покровской.
А следом, и тоже о «волжском»
и «рыбном», о монументальной фигуре старого бакенщика ярчайшие воспоминания Анны
Юстицкой, дочери художника.
Ирина Кабанова обозрела отношения
Пильняка и Федина – «Саратов аукается нами». Думаю, ею несколько подслащены эти
отношения. Она верно замечает, что серапионы «были более сдержаны по отношению»
к Пильняку, чем Борис Андреевич, который «открыто и шумно пытался войти» в их
круг, объясняя это со слов М.Слонимского его московским «стихийничеством».
Так-то оно так, только воспоминания Слонимского писались в советское время, и
между прочим, именно Федин в письме советовал ему как-то яснее мотивировать расхождения
с Пильняком. Но, естественно, в книге Слонимского не могло быть того печального
факта, что серапионы в 1929 году попросту попрятались от приехавшего в Ленинград
Пильняка из-за свежего скандала с публикацией за границей повести «Красное дерево»,
признанной антисоветской (об этом достаточно ясно пишет в дневнике сам Федин 24.ХI.29).
С утверждением самой Кабановой,
что «экстравагантность поведения Пильняка по-человечески была чужда Федину»
нельзя не согласиться. Но только ли это пугало в нем Федина? Кабанова пишет об
«особом сближении» Федина и Пильняка, когда они стали «соседями по дачам в писательском
городке Переделкино. К сожалению, времени этой тесной дружбе было отпущено чуть
более года». Ответственное заявление, хорошо бы подкрепить его вероятно имеющимися
у Кабановой фактами: очень было бы интересно прочитать о том, как близко и
тесно относился Федин к Пильняку в 1936–37 годах.
И еще, по этому же тексту. «В
письмах Пильняка этих лет – та же дружеская раскованность, возможная лишь между
близкими людьми». Но письма Пильняка «этих лет» к большинству адресатов не то, что раскованны, я бы не побоялся сказать,
развязны, отмечены какой-то стилевой разнузданностью. Я объясняю его эпистолярное
панибратство не только складом характера, но его самочувствием тех лет – победителя,
резко идущего в гору, которому сам черт не брат. А еще, как и многие литераторы,
Пильняк носил маску – в данном случае разухабистого рубахи-парня, контраст
которой с его оборотистостью в делах так поражал К. Чуковского. Еще хочу обратить
на то, что пресловутое «черт связал нас веревочкой» употребляется Пильняком и в
письмах Евгению Замятину, и если Федин у него Константинушко, то Замятин Евгеньюшка,
а жена его Людмилушка. Супругу Федина
звали Дора, и если Пильняк к ней в письмах никак не обращался, так может
потому, что Дорушка как-то не звучит.
Загадкой стало для меня появление
в номере написанной с каким-то подростковым ушкуйничеством заметки Александра
Башкатова «Дикое поле». И, наконец, – краткое, дельное, нужное сообщение Владимира
Критского о саратовском краеведе С.Д. Соколове и публикация сохраненной им
рукописной автобиографии Б.Пильняка 1927 года.
[1] Фамилия Пильняк встречается в рассказе Бунина 1916
года «Петлистые уши»; к этому времени рассказы молодого писателя публикуются в
столичных изданиях, даже в «Русской мысли», и отчего бы не предположить, что
редкая фамилия попалась на глаза Ивану Алексеевичу?