Опубликовано в журнале Волга, номер 5, 2011
Всеволод Власов
Автор о себе: Родился в 1984 году в Иваново. В настоящее время живу в столице. Последовав советам и желаниям родителей, иду по проторенной дорожке врача – наследственное, поэтому сейчас я врач-аспирант-кардиолог-малоинвазивный хирург. Попробовал писать с первых курсов института. Трижды попадал в лонг-лист премии “Дебют”, имею одну публикацию в МК. Восхищаюсь Чарльзом Буковски и Сергеем Довлатовым.
МОЯ ПЕРСПЕКТИВА
Дела в тот период шли скверно, я был крайне изможден. Мне говорили: “плохо выглядишь, похудел”. Я все ждал такого переломного момента, когда моя чумная бесперспективная жизнь парадоксальным образом начнет не расстраивать, а радовать, наконец, обретя превосходную степень очумелости и бесперспективности. Пусть радость нездоровая. Пусть таких людей не принимают за нормальных или принимают за ненормальных, им все равно – как вы скажете.
Однако, я никак не мог перешагнуть границу безумия, оставаясь человеком уравновешенным, борющемся с астено-депрессивным синдромом внутри себя, не показывая виду.
Я работал в тот момент в ГКБ №31, врачом первого года. Фактически испытательный срок. Как бельмо на глазу, да на глазах начальства. Думают: оставить или нет. Шаткая ситуация. Но я старался из всех сил… не показать свою бесперспективность, а зарекомендовать себя как целеустремленного молодого специалиста, пусть чуть ветреного, пусть не знающего, как лечить пневмонию или простуду, но способного прочитать и запомнить. В конце концов, как нормального парня, готового купить и поставить на стол в ординаторской гранулированный кофе с сушками. Это тоже важно. Вроде ничего такого, что могло бы угнетать простого человека, принято считать, что такое не угнетает, но все равно я лизал жопу начальству. Вот уже как месяц лизал начальству жопу, а положение оставалось все таким же шатким и малоперспективным.
Наступил ноябрь. Совсем похолодало, выпал первый снег. Люди, вжимая голову в плечи, тоскливо брели по улице, а в жилых помещениях все чаще говорили о погоде, все раньше включали теплый вечерний свет. Мы с Соней, еле добираясь до дома, находили в “холодильнике” лишь дежурные фразы друг для друга. А наша схематичная жизнь окончательно лишилась отвлеченных моментов: концертов, книг, вечерних раздумий. Лучший друг, правда, на днях позвонил. Я сказал:
– Привет.
Он ответил:
– Галимая житуха. Пришел домой, и все, на что тебя хватает: это пожрать, потупить перед телеком и пойти спать. Просто пойти спать! Понимаешь о чем я?
Я говорю:
– С этим надо что-то делать! Помнишь, как мы спонтанно встречались?
– Конечно надо, ладно, пойду – пожру.
Я крикнул ему:
– Постой, дружище!!!
Но в соответствии со схемой телефонного аппарата раздались короткие гудки. А мы с Соней пошли к телевизору. Мы улеглись, накрылись пледом. Нами, уверяю, двигала какая-то неведомая сила, я пытался противиться, но чья-то рука нашарила пульт. Я потрогал эту руку, она оказалась моей.
– Давай займемся чем-нибудь другим? – говорю.
– Чем другим?
– Просто поговорим, например, а то потом, когда мы захотим это сделать, у нас не получится.
Соня, к моему удивлению, согласилась. Она сказала:
– Ты прав. Давай поговорим. О чем?
Я пожал плечами, взяв паузу, чтобы сообразить.
– Ты сейчас подумаешь, и в следующий раз мы обязательно поговорим.
– Хорошо, – согласился я, и мы начали смотреть коллекцию талантливого мистера Рипли.
Так обстояли дела дома.
В больнице тоже было немногим лучше. Нищета, вредные гардеробщицы, запах, мухи и отсутствие медикаментов. Шуточки больных: я проснулся, улыбнулся, хорошо, что я проснулся. Больничная атмосфера, одним словом. Кстати, на днях был случай: у Либера, молодого неопытного доктора, помер пациент. Бедолага старик хватался за свою жизнь как мог. Его приходилось привязывать к кровати. Это делал, конечно, я.
Старик был в полусознательном состоянии, и не понятно: откуда у 75-летнего бралось столько силы. Я не мог совладать с ним один, на помощь прибежал Либер, а потом еще один санитар.
– Успокойся, батя! Мы больше не хотим тебя грузить! – орал молодой доктор и бил старика по щекам, но тот рвался, будто на свободу, рвал все и крушил.
Я наблюдал настоящую агонию – борьбу со смертью. Дряхлое полумертвое тело еще пыталось одолеть нас – трех живых, и одержало победу, мы сдались: пришла сестра со шприцом, и все встало на свои места: старик заснул, то есть впал в кому и больше не просыпался.
Однако в коме он пробыл целые сутки.
Давление было крайне низким, и, понятно, что если бы он даже выжил, стал бы растением.
Либер боялся. Он велел перелить больному кровь. Это как жест отчаяния.
На донорском пакете я прочел свою фамилию. Вчера я получил свою законную тысячу и на шаг стал ближе к почетному донору. Кажется, за день до сдачи я выпил немного виски, так что мой билирубин был повышен, но нужны были деньги…
Моей крови предстояло свернуться в теле безнадежного больного, а не в теле имеющего шанс. Это хорошо, а то я бы шанс подпортил, ведь я выпил немного виски накануне, но наши надрали англичан в футболе, и был бы грех не поднять за победу. Я выпил чуть-чуть виски, повторюсь, билирубин поднялся, но нужны были деньги… чтобы купить еще виски. Ведь каждую субботу у нас с Соней какие-то фуршеты: бесконечные свадьбы, постоянные свадьбы, встречи выпускников и туча дней рождений. Я давно уже не ищу пьянки, они сами находят меня. Боже! Как я устал от них! Но не приходить же с пустыми руками в гости… это просто некрасиво, не интеллигентно, вот и приходится фактически менять кровь на виски в соотношении один к двум…
Впрочем, довольно. Хорошо то, что хорошо кончается. В том плане, что я получил деньги, а некачественную кровь все равно что вылили в сортир.
Я смотрел за смертью спокойно, будто наблюдая по
TV с другого континента. Старуха не торопилась, но вцепилась крепко. Несмотря на первый год работы, я был зрелым циником, почти не уступая в этом компоненте остальным врачам. Я знал, что главное, в случае смерти больного, – это защитить свою задницу, а вовсе не ТО, что можно было бы изменить во избежание горя. Это было ясно, как день, поэтому меня это не очень задевало. Я об этом не думал. Больше меня тревожило то, что касалось непосредственно моей жизни. В конце концов, я пришел к одному умозаключению, насмотревшись на всех этих доходяг, которое возымело на меня действие куда более гнетущее, чем вид самой смерти…Я всего лишь понял, что врачи продлевают жизнь, но не молодость. Могут спасти молодую жизнь, но молодость-то не продлевают! И с этим выводом рецидивом всплыло все старое: с Соней острота уже не та, любви размываться временем, дружба тоже стерлась, но все это такая ерунда по сравнению с писклявым звонким голоском какой-нибудь малютки:
– Баба Соня!
Это дико и страшно звучит, а врачи к моменту нашей старости научатся продлевать жизнь еще лучше, и мы будем хвататься за нее из последних сил, выжимать себя до капли. Мы будем слушать “баба Соня” с трепетом, с чувством: пусть так будет всегда, пожалуйста, я так хочу это видеть.
Нет, не удивительно, что я был крайне изможден. Не удивительно, что мне говорили: “плохо выглядишь, ты похудел”. Неудивительно, что я бы мог с легкостью загреметь в ГКБ № 31 с язвой желудка на нервной почве, если бы не одна счастливая вещь, случившаяся со мной на тернистом пути к безумию. В принципе, цель была близка, я несся в котел сумасшествия на стареньком автобусе, с мягкими сиденьями. На них сидели чудики в больничных пижамах, монотонно уговаривая меня пересесть вперед: “Там лучше обзор. Первое место, твое первое место!” У них будто заело: “первое место”. Я встал и пошел по проходу вперед, сначала просто, чтобы они отстали, но вскоре, ощутив внутреннее волнение и радость, я понял, что есть личная потребность идти. “Первое место”, говорили они. Я подошел к двери, за которой должен был быть водитель, взялся за ручку, обернулся, мне закивали головами, и я открыл. На освещенной сцене стояла стройная женщина с пышной прической, я видел застывшие капельки лака в волосах, стало быть, и я стоял на освещенной сцене, коль замечал такие мелочи. Она улыбнулась мне:
– Первое место Миляков Глеб! – ее голос был другим: в первую очередь торжественным.
Я взял литературную премию! И это было чистой правдой, а автобус с чудиками плодом воображения. Я быстро разобрался в проблеме действительности настоящего, ощутив в руке шершавость денежного конверта и пьянящую тяжесть статуэтки победителя, в виде какой-то птицы.
Мои рассказы признали лучшими. Зал, само собой, аплодировал. И вот я уже улыбаюсь и раздаю интервью только сексапильным журналисткам. Они говорят, что у меня совсем не плохой стиль и есть чувство юмора. Говорят про эгоцентричность в текстах и сравнивают с Буковски! Я отвечаю, что конечно, он мой кумир, но я не подражатель. Они говорят, что один парень мог соперничать со мной, но при подсчете голосов он уступил вдвое, и его подтянули, чтобы разрыв был не столь чудовищным. Я отвечаю, что это у нас в порядке вещей: создать иллюзию конкуренции, испугавшись ее отсутствия.
Помню, в тот день я совсем потерял голову от счастья. И, если честно, в конце на меня смотрели уже не так восхищенно. Сначала все шло гладко. Я был гвоздем программы. Мы выпивали. Я гордился, что я с Соней, что у меня такая шикарная девушка. Каждый, конечно, состоит из плоти и крови, но она особенный случай. Плоть, кровь, еще тонкое платьице цвета кофе с молоком, а под ним грация, выгибание спины, высокая грудь и крепкие бедра. Я сказал ей:
– Как тебе моя перспектива теперь?
Она улыбнулась и ответила:
– Ты вытянул счастливый билет.
– Вздор! – возмутился я, – все по местам, все так, как и должно быть!
– Ты веришь в свою исключительность?
– Я подумаю, и мы обязательно поговорим об этом в следующий раз.
Она никогда не теряла голову, а я никогда так не хотел ее, как в тот вечер. Я танцевал с ней на грани вульгарного, позволяя себе залезть под платье, ведь в тот вечер я был Буковски. Я любил ее. Я уже был у той черты, когда готов был сказать: я буду с тобой навсегда – в этом я не был Буковски, но, так и не сказав этого все-таки, остался им. Все шло непринужденно и легко. И словно фигурист, с золотом в кармане откатывающий на бис, я достиг своего эмоционального пика и ощущения абсолютного счастья, а потом, вы знаете, все пошло по нисходящей. Так вдруг и быстро, лавинообразно. Сначала я просто облокотился на локти, согнувшись в тазобедренном суставе, решив, что сейчас пройдет. Но я слишком много выпил и выкурил сигарет. Мне становилось все хуже, я понимал, что я с дамой и так нельзя. Голова соображала отлично, но тело никуда не годилось. Народ начал расходиться, кто-то, наверное, смотрел на меня с сожалением, кто-то с брезгливостью. Вот оно – чувство победы! Я не мог встать, мне было неудобно за это перед Соней, но я не мог встать. Я расплылся по столу как холодец. Я кое-как сказал, чтобы она позвонила Корове – моему лучшему другу. Я знал, что он разберется и сделает все как надо. Я был в нем полностью уверен, поэтому позволил себе закрыть глаза, и голова пошла кругами…
***
В понедельник утром я ехал на работу, голова еще была тяжелой, но не шла кругами, прошло два дня с момента награждения. Эмоции подутихли. Я был этому рад, спокойно наслаждаясь самим фактом победы. Однако работу никто не отменял, и я очень торопился. Я срезал через автозаправку, проехал через тротуар и голову какого-то пешехода, развернулся слева направо и, пролетев по встречной, оказался на месте. Опоздав всего на час, я вбежал в отделение по запарке с сигаретой в зубах. Сестра-хозяйка возилась с мокрыми тряпками, и пепел упал на еще невысохший пол. Меня встретила заведующая у лифта, она держала в руках книгу моих рассказов. Уже вышла, подумал я.
– В первую очередь, я тебя поздравляю, Глеб! А во вторую очередь, что бы ни было, я все равно тебя поздравляю.
– Спасибо, мне очень приятно, хотя я не до конца понял…
– А в-третьих, поднимемся к профессору, у нас небольшая конференция.
Я второпях надел халат и проследовал за шефом. Клинический разбор был бы очень кстати, там всегда можно сесть назад и подремать.
В светлом, хорошо проветриваемом кабинете профессора сидели: Абрикосова Александра Александровна – доцент, кандидат медицинских наук, Сомова Руслана Руслановна – доцент, кандидат медицинских наук, Чипыгина Кирилла Кирилловна – то же самое, Атаманова Евгения Евгеньевна – ничего нового, и, наконец, во главе стола сам профессор, доктор медицинских наук – Магнитов Кузьма Кузьмич. Их имена и регалии я прочитал на бейджиках, прицепленных к халатам. Я поздоровался, а профессор указал мне на место:
– Пожалуйста, садитесь.
Лица у собравшихся были напряженные, сосредоточенные. Располагала к себе, пожалуй, только Чипыгина, симпатичная женщина с короткой стрижкой и приятными чертами лица. Профессор был похож на удава: длинная худая шея с обвисшей кожей. Однако не он начал говорить, а Атаманова, тучная женщина, имеющая привычку зевать не прикрываясь:
– Вы догадываетесь, Глеб, почему мы здесь сегодня собрались?
– Нет, но в любом случае, это здорово, – я сказал это мягко, слегка улыбнувшись.
Профессор покачал головой.
– Шу-у-утите, шутите. ШутИте.
– Мы все прочитали Ваши рассказы, – сказала Абрикосова, тоже в общем приятной внешности тетка, но тонкие губы не захотелось бы целовать, – и, мягко говоря, мы обеспокоены.
– Да, я объясню, в чем дело, Александра Александровна, – продолжила Атаманова, – Дело в том, Глеб Глебович…
– Юрьевич, – поправил я.
– Да, да… Глеб Юрьевич… так вот, дело в том, что врач, настоящий врач, не может писать таких рассказов. Человек, пишущий подобные рассказы, не может быть врачом. Это если коротко. Вы с этим согласны?
– Нет.
– Я так и знала.
Я пожал плечами:
– Конечно, какой-то высокой морали они не учат, но в целом совершенно безобидные рассказы.
– Ошибаетесь, Глеб Юрьевич.
– Обидные? Я ВАС обидел?
– Мммм… в какой-то степени, но у меня давно уже есть иммунитет к подобным провокациям. Я постараюсь объяснить, – продолжила Атаманова, – В своих рассказах вы предстаете перед нами циничным, самовлюбленным, озлобленным на весь мир человеком, не ведающим, что такое сострадание, терпение, самопожертвование, понимание близкого. Мы не можем допускать, чтобы человек с таким набором качеств, как у Вас, становился врачом!
– Однако, я здесь совсем не при чем, – говорю, – это мой лирический герой такой подлец, не я!
– Мы все понимаем, но давайте оставим эту… отговорку.
– Но это неслыханно!
– Александра Александровна, зачитайте, пожалуйста, отрывки из рассказов Глеба Юрьевича, чтобы расставить точки над “й”, чтобы нашему, – микропауза, – ГЛАВНОМУ ГЕРОЮ, – она явно переборщила с интонацией, – стало понятно, о чем мы говорим.
Абрикосова зашелестела листами и откашлялась:
– Прошу прощения за вынужденный мат, – сказала она. Присутствующие пожали плечами, дескать: что делать, и Александра Санна хорошо поставленным голосом педагога начала:
– Только я вышел на перрон, как Петербург сразу опьянил. Аура, дух, настроение, все это буквально с первого шага. Я ходил и наслаждался, мне даже не хотелось е.ли. Я ходил по каналам вдоль великолепной ковки оград весь день, пока ноги не стали гудеть. Но ближе к вечеру я все чаще просовывал руку в дыру кармана, желая устранить дискомфорт набухания. К тому же ко мне подошел какой-то тип с бутылкой вина и возбужденно прошептал в ухо:
– Где здесь можно кого-нибудь трахнуть?
– Не знаю, но я тоже хочу е.ться, – ответил я.
Он посмотрел на меня косо.
– Твою мать, я не педик. Мне нужна телка, – говорю.
– Давай искать вместе?
И мы пошли. Я быстро смекнул – с ним нечего ловить. Он порядком нажрался и пару раз отчаянно крикнул:
– Ну, отсосите же старому пьянице!
Желающих не нашлось, и я окончательно понял, что дружба с ним бесполезна.
– Давай купим вина, – говорю, – Дай денег.
– Французского! – крякнул старый хрен и протянул мне бумажник. Я выхватил его и побежал прочь. Прочь пьяный и веселый с бешенной широченной улыбкой. На бегу я оглядывался на этого беднягу и веселился, пока не врезался в НЕЕ!
Абрикосова остановилась в этом самом месте. Именно здесь она решила закончить. Ни дальше, ни ближе. Здесь!
– Я думаю, этого достаточно, – сказала она.
– Нет! – воскликнул я, – Так нельзя. Это вырвано из контекста. Дальше идет настоящая любовь. Я настаиваю, читайте дальше! Или прошу. Ну, пожалуйста, прочтите дальше…
Собравшиеся, сбитые с толку, повернули головы к профессору. Он ощутил их и мой взгляд на себе, не выдержал давления и, помешкав, пожал плечами: продолжайте.
– Пока не врезался в НЕЕ, – повторила Абрикосова, – Из ее рук вылетело эскимо и глупо шлепнулось на асфальт. Треснула корочка шоколада, и, как в фильмах, потекло молоко.
– Ах! – сказал я (не “бля”, а “АХ!”), – Как жаль. Но есть вино. Возьми, – я протянул бутылку.
Она заглянула прям в мои глаза, я увидел ее: широченные и напуганные. Ее глаза и лицо – самое красивое на свете. Это был настолько мой человек, что больше и не надо. Больше – лишь ты сам. Я видел в лице добро и зло без примесей, самолюбие и умение любить других, добрый семейный юмор и колкую иронию (ее было больше), здоровый цинизм и способность понимать настоящее, то есть сразу распознавать, где есть ложь. Она смотрела на меня этими глазами, способными распознавать, где ложь, но ведь я был чист и правдив. Я смотрел так же открыто, нагло и дерзко, ведь не за что было стесняться. Я видел какую-то абстрактную глубину (уже не понятную мне, ее тайну!), слабость, нежность и грусть. И все это в тех самых пропорциях, когда кажется, что нельзя даже прикасаться к образу. Ничего не трогайте! Прочь руки.
И конечно, еще одно. Секс. Без которого в женщине не может быть ничего вышесказанного.
Абрикосова читала, а я видел перед глазами Соню. Не важно, какую: что двухлетней давности, когда из рук ее вылетело эскимо и глупо шлепнулось на асфальт, что сегодняшнюю, не верящую в мою исключительность и перспективу. Но треснула корочка шоколада, и, как в фильмах, потекло молоко. С тех пор я люблю ее одинаково сильно.
– Достаточно, – сказал я.
– Вы много на себя берете, юноша!
– Но это полностью меняет картину, вам не кажется? ЭТО продолжение.
– Тогда я продолжу дальше, чтобы поменять ее снова,– сказала Абрикосова, а я про себя поаплодировал ей за такую фразу,– я немного пропущу, но все же…
Она перелистнула пару страниц.
– Здесь занятный диалог… Вот:
…дружище, ее совсем скоро придется охмурять. Дам тебе совет: будь с ней наглей, не бойся.
– Думаешь, она это любит?
– Все бабы любят грубость, все. Кто не любит – в тех нет секса. Шли их куда подальше. Не дрейфь. Будь Чарльзом Буковски.
– Буковски?
– Да, Буковски, твою мать! Бабником, пьяницей, нахалом. А сейчас, иди, передерни. И запомни. Запомни на всю жизнь, напиши это как лозунг у себя на стене:
ЖИВИ РАДИ СЕБЯ И ТОЛЬКО. НИ ДЛЯ РОДИТЕЛЕЙ, НИ ДЛЯ ЛЮБИМОЙ, ТОЛЬКО ДЛЯ СЕБЯ. ВСЕ, ЧТО ТЫ ХОЧЕШЬ ДЕЛАТЬ – ДЕЛАЙ. ОНА, КОНЕЧНО, СКАЖЕТ ТЕБЕ: ТЫ ЭГОИСТ, ЭГОИСТ, ЭГОИСТ. А ТЫ СОГЛАСИСЬ, ОТВЕТЬ: ДА НАСРАТЬ. ТАК И ЕСТЬ: Я ЭГОИСТ! – Чипыгина оторвалась от текста, – Как вы прокомментируете это? О какой любви здесь может идти речь?
– Это моя правда, – сказал я.
– Так все таки ВАША. Думаю, одним вопросом меньше.
– Будь, по-вашему: это все про меня.
– Отлично, тогда я позволю прочитать себе еще отрывочек, учитывая тот факт, что это все-таки про Вас. На медицинскую тему, кстати:
Навстречу шел толстый врач. Весь его вид отталкивал, но я спросил:
– Где мне найти Катерину?
– Не имею понятия, – ответил он.
– Но мне надо забрать снимки. Я даже не знаю, как она выглядит.
– Сумасшедшая, с перекошенным лицом, – ответил жирдяй.
В эту секунду в кабинет вошла сексапильная сестричка, с укороченным под мини-юбку халатом, с подведенными губками и глазами.
– Вы явно не та, кто мне нужна, – сказал я с грустью.
– Ты действительно так думаешь? – спросила она.
Это заставило посмотреть на нее по-другому и широко улыбнуться, очень широко. Она сощурилась мне, но толстому плейбою врачу это не понравилось, ведь он давно имел на сестричку планы. Поэтому он не нашел ничего лучше, как сказать:
– Пора заканчивать Ваш юношеский инфантилизм. Пора становиться настоящим врачом.
Хотя сам был тем еще расп.ем.
Признаюсь, я всегда испытывал неудобство за этот рассказ, в нем я всех держал за дураков, но Абрикосова, в общем, умница – не стеснялась слов. Так и говорила: “расп.ем”, даже не краснея, а вот Сомова давно уже вела себя как уж на сковородке. Наконец она не выдержала такого количества матерщины и взвизгнула:
– В конце концов, прекратите! Прекратите этот позор!
– Давайте еще один кусочек, для того чтобы окончательно снять все вопросы, – сказала Чипыгина, которой явно пришлись по вкусу мои рассказы. Которой хотелось продолжения и, в конце концов, чего-то законченного, чего-то целостного. Она даже пару раз прыснула в процессе их прослушивания, но вовремя спохватилась, – Еще пару абзацев, и, думаю, сомнений у нас не будет.
– Ну, хорошо, – сказала Абрикосова и сделала глоток воды, – открываю наобум. Все равно сплошная пошлость, – и она начала снова, впрочем, не скрою, мне было приятно слушать свои рассказы:
– Моей крови предстояло свернуться в теле безнадежного больного, а не в теле имеющего шанс. Это хорошо, а то я бы шанс подпортил, ведь я выпил немного виски накануне…
Я чуть не упал со стула:
– Но этот рассказ я только пишу! Он СЕЙЧАС в процессе написания.
– Нам все известно.
Наконец, заговорил профессор. Я давно ждал от него каких-то подвижек, но он все молчал.
– Молодой человек, – сказал он устало, – Вы явно считаете себя умнее остальных, но Вы еще молоды и, не обижайтесь, зачастую глупы. Возможно это хорошее качество для сегодняшнего дня. Сейчас востребованы такие пробивные. Вы, уверен, найдете себе место в жизни, найдете себе теплое местечко, но только не в медицине. Сюда должен идти человек, испытывающий внутреннюю потребность помогать.
Начал хорошо, подумал я, но никакого чувства меры, здесь он явно перегнул палку, а я ставил три к одному, что он не облажается…
– Человек, ощущающий всю тяжесть ответственности за пациента, должен идти в медицину. Больной должен ему верить, ведь вера один из самых, если не самый важный компонент лечения. Излечиться без веры нельзя, а ее отчасти должен дать врач, – и далее бла-бла-бла монот-о-о-онно, монотонно, а в конце, чуть ускорившись, Кузьма Кузьмич закончил словами: – Вы эгоистичны и самодовольны, Вам не место в медицине, это если коротко и по существу.
Я скривил губы и смотрю ему в глаза. Он:
– Вы меня не поняли?
– Почему же, я понял Вашу точку зрения.
– Но Вы с ней не согласны?
– Мне плевать. Ведь я уволен?
– Но разве я говорю не правду?
– Мне плевать. Я уволен.
– Вас еще никто не увольнял! – профессор поднял голос, а такие, как Сомова, превратились из ужей на сковородке в безголосых мышей.
– Что прикажите сделать, чтобы Вы, наконец, решились на это?
– Я бы на Вашем месте не был бы так горяч.
– Чтобы быть уволенным?! Впрочем, вы не на моем месте. Я уволен?
– Вы смахиваете на идиота, юноша.
– Я буду смахивать в другую сторону, профессор.
– Аххх, ты!…– профессор сжал губы и процедил: – Сучонок. А затем:
Удаву оказалось достаточным момента, чтобы оказаться возле моей шеи и вцепиться в нее. Он начал душить. Я схватился за его руки, пытаясь ослабить хватку, но он, несмотря на старость, был жилистым, почти как тот 75-летний. Удав душил меня, и в первый момент я подумал: черт, какой сильный старик! Но дальше, по ходу удушения, приходили все более аллегоричные мысли. К примеру, вспомнив Искандера, я подумал, что я пойманный кролик, а все остальные загипнотизированные. Краем глаза я заметил, что так оно и было: все сидели, оцепенев, не шелохнувшись. Я надеялся на помощь братцев-кроликов, но им-то было еще тяжелей, чем мне. К счастью, удалось сделать изворотливое движение и врезать лапой по морде удава. На секунду все замерло, а потом вернулось на круги своя. Сидели потерянные люди, и я среди них, профессор с разбитой губой, и за окном шел снег. Кто-то принес бумагу и перо. Кровью я подписал приказ на увольнение без каких-либо чувств, опустошенный и роковой.
***
Моя перспектива в чем бы то ни было была ни к черту. Будничным утром я ехал в машине и был странно весел. Я купил себе музыкальных дисков, а Соне – подарок, упакованный в цветную коробку с бантом.
Неделю мы будем счастливы и беззаботны. Деньги в любом случае быстро исчезнут. Помнится, Корова, на мою фразу о том, что в какой-то развитой стране только при рождении ребенку начисляют 50 тысяч долларов, ответил:
– К своим двадцати двум я бы уже слил эти деньги. Так что мне просто не о чем жалеть.
Тогда мы еще пили за то, чтобы не становиться серьезными и ответственными. Мы пили за ветер в голове. Это было два года назад. Сейчас Корова с женой. Они составляют свой семейный бюджет и хотят завести кота. Нет, я не такой перспективный жених. Но в моем кармане два билета в Петербург и “бронь” в гостиницу с самыми высокими потолками. Там Соня развяжет бант и сфотографирует наше безграничное счастье. “А то, что будет потом, это потом”.