Опубликовано в журнале Волга, номер 11, 2011
Сергей ТРУНЕВ
Провинциальная мифопоэтика
Михаил Бару. Тридцать третье марта, или Провинциальные записки – М.: Livebook/Гаятри, 2011. – 526 С.
Со времен Геродота жанр путевых заметок, с которыми древние греки, как известно, довольно долго путали историю, вместил в себя такое количество произведений, что и сосчитать невозможно. Опыты продолжались все время, пока владевшее грамотой человечество, влекомое любопытством, жаждой наживы или необходимостью, перемещалось из одной точки земного шара в другую, более или менее детально описывая свои перемещения. В настоящее время – “время номадов” – путевые заметки стали особенно популярными, и пишутся всеми, кому не лень, часто за тех, кому лень, отчего в большинстве своем выигрывают в количестве и значительно теряют в качестве.
Поэтому-то “33 марта” Михаила Бару я стал читать прямо-таки с некоторым опасением. Даже несмотря на то, что с другими его произведениями я знаком достаточно давно, и знаю, что, вроде бы, явных проколов здесь быть не должно… Ощущение близящегося провала усилилось после прочтения стихотворного предисловия Вадима Жука, не вполне удачно срифмовавшего “безумен” с “остроумен” и все это вместе с “вумен”. Смутную тревогу не развеяло даже предисловие самого автора. “(…) Сначала я садился в машину, автобус, поезд или самолет и ехал в какой-нибудь маленький или не очень, или очень большой, но непременно провинциальный город. Чаще все же в маленький. Порой совсем крошечный. Такой как, к примеру, Чухлома в Костромской области, или Пошехонье в Ярославской, или Мосальск в Калужской”. Ну, думаю, садился, приезжал, а дальше-то что? Тонкие столичные пристебы над неисправимо своеобразной жизнью провинции? Интеллектуальное расчленение несчастного, но по-своему не несчастливого бытия того, что когда-то гордо именовалось словом “народ”? Точки над
i расставило прочтение первого же “эссе” (надеюсь можно называть эти короткие зарисовки именно так), после которого стало ясно, что все в порядке, путешествие состоится. И оно, действительно, состоялось…На какое-то время я просто забыл, что по отношению к данному тексту я исполняю роль критика (непростительный непрофессионализм, скажут некоторые). Затем просто стал читать и чисто машинально отмечать фрагменты, как будто необходимые для рецензии. Многих из описываемых автором городов я не видел. Видел другие, с не менее трагической судьбой и ныне теплящейся кое-как жизнью. Так что просто на душу легло… Я бы и сам мог задать вопрос и тут же от него отказаться: “”Господи, для чего ты оставил Шую…” Но, это, конечно, глупые упреки. Разве Он оставил только Шую?” Но описать все это таким нежным и в то же время пронзительным языком я бы не смог, духа бы не хватило. В то же время могу признаться, что провинция Михаила Бару – это и моя провинция; провинция, которую я тоже люблю и никогда и на что не променяю. Разве что на еще более провинциальную провинцию.
Наверное, автор прав, и понятие “глубинка” происходит вовсе не оттого, что тот или иной населенный пункт находится в глубине нашей нескончаемой родины, но именно оттого, что каждая подобная точка на карте – не пятнышко краски на плоскости, но кружочек ряски, скрывающий под собой глубину водоема. Глубина же, как известно, обладает странной притягательностью, она заманивает, засасывает, не отпускает: “На вторые сутки, хоть бы и приехал человек из самой Москвы с двумя мобильными телефонами и беспрерывно звонил бы по ним, выясняя почем нынче доллар или какая-нибудь кредитная ставка, ни с того ни с сего заводится у этого москвича сам собой огород с картошкой и свеклой, появляются удочки, а то и бредень. К концу третьего или четвертого дня научается он гнать чистый, как слеза, крепчайший самогон на смородиновых или березовых почках, а уж недели через три один или два чумазых мальчишки точно будут кричать ему “Папка, купи мороженого!””.
Глубина всегда что-то скрывает, точнее, в ней может прятаться от любопытного взгляда все, что угодно. Так за разрозненными видавшими виды экспонатами краеведческих музеев провинция в иррациональной надежде на будущее скрывает легендарное прошлое. Легендарное – поскольку оно выстраивается самим автором как легенда, как своеобразная “новодельная” мифология. В этих фрагментах с поправкой на стилистические отличия повествование слегка напоминает книгу Э. Абубакирова, Е. Стрелкова и В. Филиппова “Выше, дальше, ниже: новейшие опыты краеведения Поволжья” (М.:Три квадрата; Н.Новгород: Дирижабль, 2010). Но если авторы этой книги ставили перед собой задачу сформировать новую мифологию поволжских городов, то в текстах Михаила Бару мифология представляется как нечто самоочевидное, т.е. очевидное путешественнику: “В краеведческом музее Галича вам покажут кольчугу то ли тринадцатого, то ли пятнадцатого века из щучьей чешуи. Ученые посчитали: всего три щуки пошло на изготовление этого доспеха, но каких! Зубами и только одной щуки можно было загрызть медведя или изжевать в лохмотья лося вместе с рогами. Теперь таких гигантов в Галичском озере и в помине нет, а тогда их ловили голыми руками, поскольку удочки и багры они перекусывали сразу. Татарская стрела не только не пробивала чешую, но отскакивала от нее на десять саженей назад”. Мифологией пронизана даже провинциальная природа: “Мало кто знает, что муравьи из крыльев мертвых стрекоз делают себе окна в муравейниках”. И так далее, хотите – верьте, хотите – нет.
Вот и оказывается, что хотя настоящее глубинки и небезысходно в своих немногочисленных радостях, будущее ее мерцает где-то в неопределенном далеке большим вопросительным знаком. Остается надежда, как компас земной для тех, в чьей жизни нет более надежных ориентиров, будь то двуногие жители провинциальных городков или же их четвероногие соседи: “Надежда, однако, не покидает пошехонцев. Особенно котов, которых хлебом не корми, а дай покататься как сыр в масле. Даже пошехонские мыши ждут перемен, потому как бесплатного сыра у них нет даже в мышеловках”. Не веря в счастливый исход, провинциальное прошлое собирают по крупицам, на свой лад достраивая неизвестное, то свои, а то заезжие столичные литераторы. За что и спасибо им.