Опубликовано в журнале Волга, номер 11, 2011
Татьяна Кохановская, Михаил Назаренко
МАСТЕР БРИКОЛАЖА
Мария Галина. Медведки. – “Новый мир”, №№5, 6. 2011.
Мария Галина. Медведки. – М.: Эксмо, 2011. – 319 с.
Бриколаж (от
(ru.wikipedia.org›)
Леви-Стросс… расширяет значение термина “бриколаж”, включает в него характерные модели мифологического мышления: оно, будучи порождением человеческого воображения, основано на личном опыте, а следовательно, образы и сущности, порождаемые через мифологическое мышление, возникают из того, что предсуществует в сознании воображающего.
(en.Wikipedia.org)
…В случае бриколажа, создания мифологического мышления всякий раз сводятся к новому упорядочиванию уже имеющихся элементов, характер которых не меняется… “Мифологическим мирам словно предназначено быть разрушенными, едва образовавшись, чтобы из их осколков рождались новые миры”.
(Леви-Стросс, цитируя Боаса)
Мария Галина до сих пор двигалась несколькими путями параллельно: как поэт, прозаик-фантаст и автор тяготеющей к магическому реализму “современной прозы” (даже “современной женской прозы”, если верить названию серии, в которой вышла “Малая Глуша”); не говоря уж о критике. В современных условиях это весьма продуктивная стратегия. О плодотворности соединения поэтического и прозаического языка сказано достаточно и без нас. Что же касается жанровой прозы, то ее четкие рамки – как рамки картины и любые другие художественные ограничения – противодействуют обвальной аморфизации современной культуры, до тех пор, конечно, пока не начинают полностью определять текст, сводя его к простейшим формулам.
Необходимость синтеза “жанровой” и “внежанровой” прозы была осознана еще в славные времена зрелого постмодернизма (известный лозунг: “Пересекайте границы, закапывайте рвы”). “Имя розы”, добравшееся до нас почти через десятилетие после выхода в свет, – пример далеко не первый (насколько раньше написана “Лолита”?). Попытки “серьезных” авторов работать с жанровой литературой – и конкретно с фантастикой – как правило, малоудачны. Причина столь банальна, что осознается мало кем из мейнстримовских авторов и критиков: мало присвоить атрибуты жанра, его фабульные схемы и набор персонажей; необходимо знать – чувствовать! – его поэтику в целом, его корни, его мировоззрение, хотя бы для того, чтобы их трансформировать, а не инкрустировать иными повествовательными формами неизбывные жанровые клише.
Жанр – это язык, один из языков культуры. Задача в том, чтобы сказать на этом языке нечто, имеющее ценность и для тех, кому он не родной, а не в том, чтобы перенести его слова в другую грамматику. Ничего осмысленней “How much watches on your clocks” так не получить.
Справедливости ради надо признать, что на этом пути тоже возможны несомненные удачи (несомненные для нас, по крайней мере) – такие, как “Кысь” или “Малая Глуша”. Так, в первой части “Малой Глуши” бытовая и мистическая линии соединены по принципу контраста и контрапункта: весь эффект в том, что советская жизнь позднего застоя оказывается ужаснее и безысходнее привозного мифологического хоррора. Соединение жанров довольно механичное, хотя и с удачным результатом: художественный эффект действительно мощный. Во второй части “Малой Глуши” выход из постылой реальности, разрешение чрезвычайно болезненной антиномии оказался возможен только через очищение трагедией; а в трагедию можно войти только через миф: неразрешимые противоречия, с которыми работает трагедия, могут быть осмыслены и преодолены только в рамках мифологического мышления (путем медиации и прочих процедур, описанных Леви-Строссом).
В “Медведках” же сознание человека и мир, в котором он существует, анатомируются столь послойно и глубоко, что обнажается скелет существования – опять-таки миф, здесь понимаемый не только как тема или образная система, но прежде всего как определенный модус мышления, модус бытия.
Современная литература предлагает писателю многообразные способы работы с мифом. Исходная точка для Галиной – та самая работа с жанрами, о которой мы уже сказали.
Мария Галина владеет несколькими жанровыми “языками” и умеет переводить с одного на другой. Новый роман интересен, помимо прочего, тем, что в нем Галина (аки та медведка) докапывается до потаенного переплетения корней нескольких далеко разошедшихся жанров. Жанровая память поднимается на свет, как хтонический Ахилл из глубины вод.
Поначалу “Медведки” кажутся классическим бытописательством, с “типичным героем в типичных (и не очень приятных) обстоятельствах” – всё как полагается в критическом реализме позапрошлого века. Не сразу замечаешь, что типичность эту (ожидаемую от литературы ленивыми критиками) Галина планомерно доводит до абсурда.
Итак, перед нами – главный герой, он же повествователь; мы не сразу узнаем, что его фамилия – Блинкин. Профессия его, как он утверждает, редактор; на самом же деле он переписывает под заказ классические книги, вставляя в них несбывшиеся и невозможные биографии клиентов (путешествие с хоббитами, плавание с Джоном Сильвером). Так Блинкин приносит мир в мятущиеся души тех, кто недоволен своей жизнью, сам не зная отчего.
Какую характеристику героя ни возьми, какой параметр этого бытия не рассматривай – везде сдвиг, смещение за грань “нормы”. (Шкловский был бы доволен.) Типичный инфантильный интеллигент с кучей комплексов и странной профессией, кое-как устроившийся в постсоветской жизни, – вполне узнаваемый персонаж. Но на поверку и дача не его, и редактура – не редактура никакая, и невинное хобби носит почти маниакальный характер, а инфантилизм, как постепенно начинаешь понимать, оборачивается почти клиническим аутизмом.
Завязка романа – появление очередного заказчика, которому, однако, нужна не книга о нем, а нечто иное: семья; биография; в конечном счете – личность. Детдомовец Сметанкин (фамилию его мы узнаем хоть и не сразу, но задолго до блинкинской), на первый взгляд, страдает теми же проблемами неполноты жизни, что и остальные клиенты Блинкина, только неполнота эта – в отсутствии корней.
Главного героя приход Сметанкина встревожил сразу же – почти без явных причин, заказ не хуже любого, даже в чем-то проще: сходить на блошиный рынок, прикупить “семейные реликвии” и старые фотографии… Отчего же страх? Блинкин, сам не желая признавать это, ощущает, что и сам-то он не укоренен в семье, в роду – в самой реальности он не то что укорениться, даже существовать не может. Повествователь предельно отчужден от мира и себя самого. В сущности, это касается не только Блинкина: все персонажи (Сметанкин, неизвестно откуда взявшаяся девица Рогнеда, гранд-дама местного истеблишмента Левицкая, быдловатый родич Вася Тимофеев, тихий ученый Финке, даже заслуженный пенсионер Блинкин-старший) и все ситуации – не то, чем они кажутся на первый взгляд.
Проблемы героя оказываются вовсе не социальными и не только психологическими, а, скорее, метафизическими. Некоторое разрешение проблемы взаимодействия с реальностью и составляет сюжетную линию романа, связанную с главным героем. И в этом смысле “Медведки” – классический “роман взросления”, почтенный жанр с богатыми традициями.
Глобальная нетождественность мира и человека самим себе – тревожная и дискомфортная ситуация, порождающая ту зыбкость реальности, на которой и строится роман. В этом, как ни парадоксально, – залог освобождения героя: если реальность действительно столь непрочна, то ее власть над человеком может быть разрушена. Взросление Блинкина – не только последовательность неких его практических действий (их и нет, в общем-то), но в первую очередь – завоевание реальности, ее подчинение себе. Укрываться от мира – бессмысленно и бесполезно; нужно делать его таким, каким хочешь его видеть.
Так бытовая проза превращается в
Bildungsroman, а тот – в образец магического реализма. Избранный Галиной в качестве основного метода сложный жанровый сплав как нельзя лучше иллюстрируется ключевым фабульным вопросом: кто такой Сметанкин? На “реалистическом” уровне он ответа в принципе не имеет. Нам предложены четыре-пять версий, каждая из которых более или менее убедительна сама по себе, но любые две из них исключают друг друга. Сметанкин не может оказаться одновременно сибирским бизнесменом-детдомовцем, сыном Левицкой, внуком исследователя Тибета, бригадиром ремонтников, мальчиком Борей из благополучной семьи и т.д. Единственная теория, которая объясняет всё и сочетается с любой из перечисленных, на выбор, – та, что Сметанкин это хтонический ктулховидный Ахилл, сын Гекаты. Но настаивает на этом Леонид Ильич Финке – не только скромный ученый, но и безумный убийца. Его статья “Ахилл в Северном Причерноморье. Хтоническая сущность и варианты генеалогии” – первое из двух приложений к роману. Второе же – давнее письмо Блинкина-старшего жене: человеческий голос в противовес мистическим измышлениям.Ахилл и Ктулху: вот еще одно схождение традиций. Античная мифология наслаивается на современную масскультную, и обе пересекаются на фоне мифологии романтической. Ибо Сметанкин, помимо прочего, доппельгангер Блинкина (что ясно даже из фамилий) и отчасти – Крошка Цахес-Циннобер. Он вытесняет своего названного брата, как успешный Голядкин-младший – бесталанного Голядкина-старшего (наиболее очевидно – в роли желанного сына Блинкина-отца). Сметанкин – “черный человек” Блинкина: “Я один – и разбитое зеркало”.
Мифологемы хоррорные сплетаются со своими аналогами в большой литературе; через романтическую тему двойника Галина обращается к ее мифологическим корням. Не случайно, потоптавшись первое время на лысой полянке НФ, Галина долго ходила по мглистым тропам хоррора (“Спруты”, “Дагор”, “В плавнях”, “Контрабандисты”), чтобы в итоге выйти к мифу – древней тектонической плите, на которой покоятся все жанры современной фантастики, да и многое за ее пределами.
Миф в “Медведках” – не только жанровый или тематический элемент. Сам способ организации текста точнее всего можно определить леви-строссовским термином “бриколаж”. При создании мира – или модели мира – используются все возможные элементы, оказавшиеся под рукой: современная реальность, городские страшилки, классическая литература, миф. Они свободно перекомбинируются, так что любые два элемента могут оказаться связаны друг с другом, создав новую сущность, – а это еще одна основополагающая черта мифа в трактовке структурной антропологии. Так соединяются никогда не бывавшие подле Ахилл и гималайская Агарта (куда вроде бы ходил дед Блинкина и куда в финале уходит он сам): хтоническое и горнее. Любопытно, что роман Галиной оказывается “бриколажем” и в более узком значении термина (см. эпиграф № 1); но ведь созданием подобных бриколажей из биографий “клиентов”, классических романов и барахольных приобретений занимается Блинкин! Все уровни текста оказываются изоморфны.
В “Малой Глуше” миф был пространством выхода из нестерпимого бытия, в “Медведках” он – способ существования, который должен быть осмыслен и принят читателем. Именно читателем: сам Блинкин существует в мифе изначально, но читатель должен осмыслить и принять миф, чтобы сложить текст в систему.
Блинкин обитает в срединном мире, куда прорвались хтонические силы, и герой, столкнувшись с ними, выбирает вознесение в горние выси, которые только краешком появляются перед читателем в последней строке романа. Блинкина ждет создаваемая им же Агарта, то есть мир, где “нет ни времени, ни пространства, но есть возможность, а значит, есть надежда”.
К финалу становится понятно, что мы видим одну и ту же историю в двух аспектах, или на двух уровнях. Роман взросления: герой, избывая инфантилизм, принимает реальность и наконец один за другим совершает поступки (которые даже выходят за фабульные рамки книги). Роман-миф: Блинкин, подобно Тысячеликому Герою (по Джозефу Кэмпбеллу), спускается в нижний мир, проходит испытание и выходит на новый уровень посвящения, покидая профанный мир ради мира горнего.
Поэтому “Медведки” – история с хорошим концом, насколько это возможно для текста с финалом, по-настоящему открытым.