Опубликовано в журнале Волга, номер 7, 2010
Родился в
1959 году в Ленинграде. Закончил Ленинградский финансово-экономический институт. С 1991 года живет в Германии (Франкфурт-на-Майне). Один из основателей литературной группы “Камера хранения” (1984), куратор одноименного Интернет-проекта. Автор трех стихотворных книг, сборника пьес и пяти книг прозы, публикаций в периодике, в том числе в журналах “Воздух”, “Волга”, “Звезда”, “Знамя”, “Новый берег”, “Октябрь”, “Урал” и др. Переведен на немецкий, французский, чешский и др. языки. Лауреат Премии имени Хильды Домин (2010).СТИХИ И ДРУГИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ
НА НАБЕРЕЖНОЙ
…а едва из башенки мы сошли
в те накатанные из мягкого дымного льда
небеса, что так сизо-розовы и покаты,
как всё и опять мы увидели, но не так, как с земли:
Цыгане, поклевывающие с моста.
Цыганки, поплевывающие на карты.
Утки, поплавывающие в пенной пыли.
Собачки, курчавые, как борозда.
Младенцы, щекотаны и щекаты.
(И низкие покоробленные корабли.)
(И черные опаздывающие поезда.)
(И белые ослепительные закаты.)
* * *
конь заплаканный посмотрел
сквозь чечевички огня и сна
туда, где сырная ночь ясна.
По наклону из облачных тел
клен заплатанный полетел,
платан заклеенный побежал
туда, где синий лежал пожар
гнутой гаснущей полосой,
а ночь по склону всходила босой,
и, разгораясь, сырая мгла
сквозь черевички ее росла.
ТРИ ТРЕХСТИШИЯ ПЕРЕД ГРОЗОЙ
И клены с лапками, и липы с лапотками
и хлопали, и топали на лестнице с лотками,
и нагибались, будто их толкали.
И в свете медленном, дошедшем недосюда,
и петли нам, и полосы чертила мгла-постуда
и поворачивалась посуда.
И воздух поднялся и щелкнул плетью óб стол,
и клены окружил, и плотно липы обстал,
и где был неба тыл – там лоб стал.
ТОЛСТЫЙ ФЕТ
Толстый Фет идет вдоль сада;
ночь сквозь прутья палисада
с трех концов подожжена;
и выходит, полосата,
женщина за Шеншина,
оттого что он печален.
И пока она без сна
светит скулкой, как блесна,
в круглой комнате без дна, –
в антрацит ночных купален
насыпается луна.
ПЕТЕРБУРГ
Спустился сон еще до тьмы
на сад, закрывшийся руками
своих смутнобелеющих камней.
Мы засыпали стариками,
а просыпаемся детьми
и даже лучше, кажется, – умней.
Над садом шелк небесный туг
и солнечно круглеет боком
над твердым шевеленьем вод –
последний щелк, последний стук,
и вот, как в выдохе глубоком,
корабль, шар и сад и небо поплывет –
тогда очнемся и начнем,
гудя свежеподдутой пневмой,
о человечестве ночном
и о России полудневной.
ДВАДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ
Я забыл эту зиму, слюдяную грозу,
от нее даже дыму не осталось в глазу,
даже в горле – намокшего меха.
Двадцать лет я не помнил ни сон, ни слезу,
ни растущую в сердце ледяную лозу,
ни под сердцем жужжащее эхо.
Двадцать лет я не помнил и столько же зим
этот сладкий, прозрачный и плачущий дым
этот запах прощанья и страха.
Двадцать лет мы – почти что незримо – кружим
и над садом седым, и над рядом чужим
в плотном небе слоистого праха.
Что ж, пчела дорогая, теперь ты – сама,
оттого что кончается эта зима,
оттого что исполнились сроки.
Неслучайно опять зазвенело ледком
незнакомое небо, чей холод знаком –
скоро в сердце подтает иззубренный ком,
скоро снова откроется путь над летком –
и свободы шажок неширокий.
СТИХИ
Истолченная мгла просыпается
сквозь решетку в стеклянном огне –
это птица-игла просыпается
и летит к истончённой луне.
Растворяется блещущий зрак –
растворяется свищущий мрак.
Здравствуй мгла моя, ясная, зимняя,
здравствуй, ночи светящийся шар –
это птица-игла-Полигимния
возвращается в белый пожар.
Зелен ветер на снежном плацу —
ловит волк роковую овцу.
ХОЛОД, пятнадцатистишие
в реку с высохшей доски
зыбкий луч сумрак графит
полосует на куски
зря мы сердце леденим леденим
хоть изрезан ледерин ледерин
свод небесный неделим
лучше выйти покурить в юный дым
к нелюдимым звездáм молодым
попросить у сонных мурз
сердцу вылечить озноб
пожелать у знобких муз
в спелом небе белый сноп белый сноп
что ж мы сердце леденим
свет над бездной неделим
ОДА РАССВЕТУ
хоть небосвод насквозь померк
сквозит из его дуг и падуг
какой-то страшный фейерверк
зеленый блеск и белый сверк
как сад где только дуб и падуб
по скользким лестницам зари
как за медузою медуза
сплывают света пузыри
ночное мужество замри
дневному ужасу обуза
ЛУНА, четырнадцатистишие
Хрустальной, скользкой, роковой
Гляди-ка, у луны соосной
Подбито нижнее крыло –
По набережной светоносной,
В траве нескошенной стоостной,
Оно волóчится тяжело.
И всё волóчится и волóчится,
И волочúтся по мостовой,
Пока не всклочится и не всклокочется,
Не скособочится вниз головой,
Пока до остова не раскурочится
Стоостой тенью мостовой,
До острого пока не сточится,
Над остановленноü Невой –
Хрустальной, скользкой, роковой.
ГИМН ВЕСНЕ
Смертью горло полоскали
Дуры-горлинки во сне,
Из пылающих клёвов плёскали
В голые глаза весне –
Золотыми полозками
По воспаленному стеклу
И вспылёнными полосками
На расплавленном полу.
Стекала всю ночь тройным уступом
В темнеющее никуда
По темно-голубиным купам –
Сквозь пыль и пыл стекла, сюда;
И ночь за ночь ее труда
Оплачена тройным сюркупом:
Шипы зеленые надели,
Седеют в гробе мертвецы,
Когда еще не поседели,
И смертью дурни-горлецы
Полощут горло в самом деле.
* * *
Что будет музыкой в аду?
Пила в разветвьях голотелых
И колоченье оголтелых
Косилок на холостом ходу?
Что будет золотом в аду?
Ветчины узкие магнолий?
А злотым медным – не стегно ли
Медведки, вытомленной во льду?
Что будет пóтом в полом сне?
Что будет Тютчевым и морем?
Что – истомлением, что – горем?
И что потóм, куда и мне..?
МАЙ
Дóждь был. Деревья отжали
с острых воскрылий крахмал.
Шершень споткнулся на жале
и тяжело захромал
по опаленной ступеньке
на опыленную тьму –
шелка лоскутья, как деньги
розы роняют к нему.
Здравствуй, пустая природа –
мытые мая сады,
древ золоченая рота
у серебреной воды,
осы, и красные шершни,
и моховые шмели,
черви, латунные стержни,
выросшие из земли…
мертвые в каплях стрекозы…
крыльев потерянный шелк…
дикие майские розы…
…Дóждь был. И снова пошел.
А КАК Я ВЫШЕЛ, БЫЛ ПОЛОН САД
(два одиннадцатистишия)
…а как я вышел, был полон сад
огней сдвоений, теней строений;
был сразу клетчат, затем полосат,
и пáром из облачных строений
окачен с краю, где неба скат…
…когда б я знал, что уже пора,
что в яблоке юном достанет воска
на тающий в небесах укус,
я в дом бы вернулся, что был как куст,
кем-то срубленный без топора
у предпоследнего перекрестка.
…но кто у въезда на нéбо стоял
средь ягод бело- и чéрноплодных
и был, как столиц небесных столяр
и как плотвиц стоместных плотник? –
стамеской он тьму от тьмы отслоял…
…когда б я знал, что уже июль,
что сада счетверена занавеска
свеченьем со всех небесных сторон,
я вышел бы úз дому, сел в паром
и пó небу, белому как от пуль,
поплыл бы – в забытой руке стамеска.