Опубликовано в журнале Волга, номер 7, 2010
Андрей ПЕРМЯКОВ
Печальные и взрослые стихи
Аня Логвинова. Кенгурусские стихи. – М.: Вест-Консалтинг, 2009. – 56 с. – (Библиотека журнала “Современная поэзия”).
Прочитав в книге Анны Логвиновой слова:
а мы с тобой такие непростые,
такие невеселые ребята
искушенный ценитель современной поэзии, наверное, будет удивлен. Шесть лет, прошедшие со времени получения Аней (на красно-белой обложке имя указано именно так, в уменьшительной форме) премии “Дебют”, укрепили за ней репутацию автора, обладающего детским взглядом на мир и детской же способностью разрушать грань между воображаемым и реальным уровнями существования. Точно для подтверждения этой мысли на обложку книги вынесено одно из ранних и наиболее известных стихотворений, строчка откуда, собственно, и дала название сборнику:
Ну, жиравствуй! Я в наш город вернулась!
Я смешная в этой кожаной куртке.
Из-под ног выскакивают кулицы и
И вспархивают переутки
<
…>Расскажи мне про мои щеки хомягкие
На языке кенгурусском.
Появление этого текста в качестве визитной карточки имеет отношение скорей к издательской стратегии, нежели к представлению читающей публике автора, пишущего здесь и сейчас, ибо сама книга открывается совершенно иными стихами:
Ещё темно, горит торшер,
По одеялу ходит кошка.
Мужчина смотрит на часы,
идет на кухню, там включает
плиту
<…>
И к женщине с курносой грудью
без исключения ко всей
лицом пытается прижаться.
Ему семнадцать лет и кошка
штурмует утреннюю дверь.
Подобно большинству сверстников, Анне не удалось избежать упреков в инфантилизме. Возможно, именно в ее случае упреки эти особенно несправедливы. Весь строй приведенного выше фрагмента – от фонетики до самого тона повествования – опровергает мысль о сознательном или бессознательном уходе в детство. Здесь очевидна скорее попытка слиться с миром: позиция автора демонстративно не определена, текст написан как будто сразу от лица семнадцатилетнего мужчины, его женщины, кошки и самого утра. Даже время, откуда ведется рассказ, не определено: вроде бы обилие неярких, но узнаваемых деталей, будто происходящее непосредственно отражается в зеркале или сознании автора, но, в то же время – отчетливый взгляд на события как на то, что уже минуло. Таких стихов, очень личных, но без демонстративно зафиксированной позиции пишущего в книге много:
Ты стоишь возле вешалки,
где струятся чужие пальто,
это круглая вешалка
и она как фонтан для бурлящих пальто.
Лирическая героиня стихотворения и человек, стоящий возле бурлящей вешалки, уже знают, что сейчас случится разговор, где будет “всё не про то”, а дальше – расставание и сожаление о жизни, прожитой не вместе. А смотрят они на эту вешалку. Вот такие детали, удивительные в своей невозможности и оттого узнаваемые, свидетельствуют о принятии и понимании мира, не свойственном инфантильному сознанию. Инфантилизм есть род самоумаления, а самоумаление, в свою очередь – один из простейших и самых примитивных методов обороны от окружающей среды, отгораживания от нее дополнительным барьером. Это из курса биологии известно.
Впрочем, стихи Анны при их удивительной открытости, тоже держат свою оборону. Только это защита не от мира, а, скорее, от глуповатых собеседников-современников, которым до истинно взрослого понимания еще расти и расти. От приятеля, пугающего адом, когда хочется мороженого, например.
А вопрос доверия кажется у Анны основным. Тут, да, можно усмотреть некоторую детскость:
Был день так долог, путь так труден,
Что уронив за ванну мыло,
Я вдруг решила – будь, что будет.
И вправду – было то, что было.
Невзрослая, вроде бы, совсем позиция: плыть по течению. Впрочем, и это не инфантилизм, но мудрость в духе Лао-Цзы: “Истинно просвещенный человек никогда не воюет”.
Главное же отличие мировосприятия лирической героини стихов Анны Логвиновой от восприятия инфантильного это грусть. Все-таки детство – время скорее радостное. Мы оттого так и помним свои младенческие печали, что они слишком отличны от обычного тогдашнего состояния. А в “Кенгурусских стихах” почти и нет абсолютно оптимистичных текстов. Собственно, автор к их созданию не стремится:
Самые лучшие стихотворения, ей-богу,
они не про измены мужьям, не про измены женам.
они напоминают списки вещей в дорогу,
необходимых, красивых и разрешенных.
Обычно, они про осень, про белые печи,
про то, как строят дома, как взбивают масло.
Они так редко о том, как все могло быть прекрасно,
они скорее о том, что не должно быть и речи.
Здесь будет уместно сказать об еще одном замечательном свойстве стихов Анны, об их особой ироничности, возникающей опять-таки и на уровне смысла, и на уровне лексики, и на уровне построения строк. Это не стеб – стебаться более или менее грамотно теперь научились почти все, – а забытая почти, спокойная, довольно печальная улыбка. Стеб по своей природе зол и целью имеет выведение объекта насмешки из себя. Тут же – совершенно иное. Это ирония, обращенная на объекты мира не взрослого, но мира, демонстративно отрекшегося от детства. Мира, где “мужчина в поисках смысла” и “женщина, лишенная смысла” убого-серьезны и оттого даже в троллейбус, пребывая “в состоянии правды”, входят “медленно, как космонавты”. “Они никогда не целуются, они никогда не умрут”: не умрут, конечно, ибо глагол этот здесь следует употреблять в прошедшем времени.
Читая стихи Анны, иногда ловишь себя на мысли, что где-то здесь, рядом воплощение апостольского: “не будьте дети умом: на злое будьте младенцы, а по уму будьте совершеннолетни”. Т.е. речь идет не о природном инфантилизме и тем более не об игре в таковой, но о сознательном и мотивированном выборе взрослой личности. Будучи человеком прежде всего умным и честным, автор не боится рассказать об истоке своих стихов:
Иногда вдруг покажется, что есть состояния,
не похожие на счастье и радость, на любовь с благодатью,
<…>
Ну, а мало ли что кому может присниться, привидеться.
Хорошо, что в реальности нет ничего такого.
Все похоже на маму, на папу, на город Винница,
на семнадцатилетнего К. Куликова.
В общем, да: стихотворение создано, дверь в волшебный мир закрыта, осталось привычное нам. Но вход туда, откуда стихи пришли, все-таки нам, читателям, пусть и ненадолго был показан. Так мало кто умеет. Заметим: вновь общение между автором и читателем происходит на нескольких уровнях – и на уровне максимально доверительной интонации, не предусматривающей использования изощренных рифм и кинжальных метафор, и в доверительных, принимаемых за детскость, попытках говорить о том, о чем и сказать-то, кажется, нельзя и (наверное, для самых непонятливых) в постоянном прямом обращении. Местоимения “ты”, “тобой”, “тебя” – едва ли не самые частые в книге слова. Причем, в отличие от большинства авторов, это не прием замены первого лица вторым, а обращение зачастую к реальному собеседнику. Или, реже – отождествление себя с остальными “ты”. Причем каждый тут остается именно “ты”, а не “он” или “они”:
Не ищи в этих действиях Бога
никакого подвоха.
Бог с тобой, здесь, помимо тебя и Него,
никогда и не было никого.
А то, что стихи грустные, ну, так мир-то вокруг каков? И тот, горний, откуда приходят строки, в итоге проецируется сюда же, к несовершенным нам. Слава Богу, нашу жизнь иногда и ненадолго освещая. И стихами тоже. И стихами, пожалуй, особенно. И стихами Ани Логвиновой в частности.