Опубликовано в журнале Волга, номер 3, 2010
Ефим Водонос
«И вот оказалось – вещунья…»
Нонна Слепакова. Избранное в 5-ти тт. Т. 5. «Жизнью помяни меня …»: Рассказы, статьи, воспоминания. – Санкт-Петербург: Геликон Плюс, 2010 – 440 с.
Наконец-то вышел последний том посмертного издания избранных произведений НонныСлепаковой, представляющий ее рассказы ранней и зрелой поры, замечательную мемуарную эссеистику 1990-х годов. Существенным дополнением его стали воспоминания и статьи о ней самой Александра Городницкого, Ильи Фонякова, Льва Куклина, Александра Кушнера, Дмитрия Быкова и ряда других людей из ее окружения. Завершает книгу обширная подборка стихов прекрасного поэта, глубокого теоретика и историка изобразительного искусства, блистательного художественного критика, мужа Н.М. Слепаковой Льва Всеволодовича Мочалова. Он же был составителем пятитомника, именно на его плечи легла нелегкая текстологическая работа.
И вполне справедлива оценка этого подвига памяти: «Чудо посмертного торжества Ноны Слепаковой, на наших глазах занимающей наконец заслуженное место в русской литературе, – его заслуга». (Д. Быков). Л.В. Мочалов в сопроводительном письме раздумывал о завершающем томе «Избранного» Слепаковой: «По-моему, он получился как некая веха разрыва времен и их … связи. В этом собеседовании ушедших с остающимися (или наоборот!) что-то выявляется и для меня самого».
Ничуть не умаляя действительно громадной заслуги составителя, как и всех тех, кто посильно помогал ему в этом (прежде всего, конечно же, считающего себя ее учеником Д. Быкова), думается все же, что «Возвращение Нонны Слепаковой» (так называется статья А. Кушнера о ней), – главным образом заслуга ее самой: оно предопределено не только масштабом поэтического дарования, но и масштабом личности поэта. Не зря было сказано: «Судьбу под землю не заямить…» А Слепакова в силу своего характера смолоду была обречена на судьбу.
Чутко отзывчивая на веяния эпохи, она оказалась поразительно свободной в своих реакциях на текущие события, абсолютно независимой в их оценке от каких-либо групповых пристрастий. Не случайно свою рецензию на книгу ее стихов «Полоса отчуждения», вышедшую в августе 1998 года в Смоленске буквально неделю спустя после смерти автора, Л. Куклин назвал «Стоящая отдельно». Она републикована в пятом томе слепаковского «Избранного». А переиздание «Полосы отчуждения» стало его первым томом.
Часто повторяют проницательное замечание А. Кушнера о том, что широкому прижизненному признанию Слепаковой мешала сама Слепакова. Она была из числа «рано проснувшихся». Миропонимание ее сложилось уже в юности. Принадлежа к младшему поколению шестидесятников, не разделяла радужных надежд своих старших товарищей в пору хрущевской оттепели. Трезвое осознание реальности не позволяло ей заблуждаться и по поводу действительных целей и вероятных возможностей пресловутой перестройки, которую она, лишенная эйфорических иллюзий, саркастически именовала «перетруской». Есть что-то знаменательное в том, что именно Нонна Слепакова стала автором пьесы по киплинговской сказке «Кошка, гуляющая сама по себе».
Она чуралась любой «стайной» позиции – как консервативной, так и либеральной. Ее внутренняя свобода, несгибаемая стойкость в отстаивании собственной оценки явлений и событий кому-то могла показаться капризом, упрямством: оставаться самим собой во все эпохи бывает трудно. Но что было делать ей, интуитивно проницательной, прямодушной и видевшей достаточно отчетливо изнаночную сторону любой медали?!
Цельность мироощущения и осознание своей поэтической правоты позволили ей четко сформулировать жизненное кредо: «Носа не драть, шею не гнуть! / Самодостаточность – и в обоймах / Несостоянье: ни в бронебойных, / Ни в элитарных. Не обессудь». Она всегда готова была поступать наперекор любой ангажированности. Вполне сознавала, что такая позиция мешает успеху, тормозит широкое признание. Но изменить себе не могла: «Я знаю, как надо жить, но я так жить не хочу!» – вспоминает ее реплику Д. Быков. И это не пустая декларация: она подтверждена всей жизнью. Почти по Ахматовой: «Какая есть, желаю вам другую». Слепакова хорошо сознавала известную свою «посторонность» и дорожила ею.
Нонна Слепакова, безусловно, была поэтом глубоко социальным. Но вовсе не в казенном и не в программно-оппозиционном смысле, а по трагическому ощущению нашей повседневной жизни. «Она умерла оттого, что приняла метастазы Отечества», – горестное восклицание Л. Мочалова откорректировано им же самим: «И однако же она не стала поэтом Заката». Спасали от этого подлинный талант и жадное любопытство ко всем проявлениям бытия. Эфемерность поэтического, да и чисто житейского благополучия не отучили ее от искрометного юмора, от умения, не чураясь самой затрапезной обыденности, окунаться в густо насыщенную бытом атмосферу повседневной жизни, воссоздавая ее в стихах, прозе и драматургии ярко, яростно и неотразимо убедительно.
Ее стихи и проза отличаются бесстрашной откровенностью, погруженностью в пульсирующую стихию современной речи, непринужденностью интонации и выразительностью деталей, подмеченных слету острым слепаковским взглядом. Иногда кажется, что мыслит она не словами, а непосредственно визуальными образами. Присущая ей «въедливая зоркость» материализована прицельными эпитетами, не затасканными и достаточно неожиданными, но не выдуманными, а выхваченными из живого речевого потока.
Удивительна спонтанность ее поэзии и прозы, полных динамики, порыва, оставляющих впечатление рожденности, а не свинченности. И это не только в лирических стихотворениях, но и в сатирико-эпических поэмах, требующих серьезной обдуманности композициционно-логической основы. В них едва ли не больше непроизвольной раскованности и эстетического озорства, нежели в ее лирике. Вспоминают, что она называла себя «советским символистом», обозначив тем самым кровную связь с поэзией «серебряного века». Думается, что и в лирике, и в эпических жанрах ей ближе символика классической русской литературы, а не символистская образность начала ХХ столетия.
В слепаковском «Монументе», определяемом ею как «последняя петербургская поэма», прямая перекличка с мотивами «Медного всадника». Эпатирующе-саркастическая поэма «Жопа», обозначенная ею как произведение вымышленного Хаима Зенса, тоже выдержана в русле пушкинской стилистики. А мотивацию фантастического сюжетного хода (с отторжением и самостоятельным бытием существенной части тела) получила от гоголевского «Носа». Поэмы Слепаковой объединяет общность имени главного героя, восходящего к трагикомическому персонажу «Медного всадника».
«Монумент», написанный в 1969-1970 годы, навеян невиданным размахом празднования столетнего юбилея В.И. Ленина, на который Слепакова реагировала пророчески трезвой оценкой действительной роли основоположника коммунистической империи: «Еще не виден был вдали / Тот коллективно-физкультурный, / Безликий и многофигурный / Порядок сталинской земли, / Но ты на Господа восставый, / Хитроприщуренный, лукавый, / Ты в Октябре как раз туда / Качнул страну, делец отважный, / Несостоявшийся присяжный / Поверенный! Твои года / Прошли декретно, чрезвычайно… / И знаешь это не случайно, / Что под тобой взамен коня / Машины мертвая броня / Покорным скульптором в металле / Повторена. Живая стать / С тобой увяжется едва ли… / Здесь Медный Всадник должен стать / Гигантским Медным Пешеходом: / Так он понятнее народам – / Как будто свой, а не достать». Писать так об Ильиче (даже в стол!) решались в ту пору немногие.
Ирония Слепаковой обращена не только к персонажу монумента, но и к главному герою, нашедшему среди разбушевавшейся стихии спасение у подножия бронзового державного истукана. Все так, но выводы, сделанные на этом основании Д. Быковым, что «свобода легализует низость и отрицает иерархию», а потому она «не может быть целью», кажутся явно натянутыми. Разгул раскрепостившейся общественной жизни, пророчески предугаданный поэтом, напрасно отождествляется автором предисловия со свободой. Это явления разной природы. Вспомним Б. Слуцкого: «Не о воле я говорю…»
В самом начале перестройки Слепакова писала: «По оголенным временам / Блуждаем гневно, как по чаще. / И вседозволенное – нам / Всезапрещенного не слаще». Так ведь и здесь вовсе не о свободе речь. Подлинная свобода все-таки нечто совершенно иное, нежели вседозволенность или необузданный произвол. Тем более во времена, когда, по ее же словам, дана «насильственная вольность» и «левое направо обратимо». Какая уж в этом свобода?
Пишущие о лирике или прозе Слепаковой справедливо отмечают особую пристальность ее видения, способность одушевления самых затрапезных вещей бытового обихода: «Чтобы написать старые башмаки как драму, нужно быть Ван Гогом. Чтобы сделать из примуса в коммуналке поэзию, надо быть НоннойСлепаковой», – заметил в посвященной ей статье «Вплотную к жизни» Николай Ковалев. Что же тогда говорить о прекрасных памятниках архитектуры или живописи, обретающих в ее устах осязаемую звукопись стиха, не теряя при этом своей визуальной достоверности: «Взбегая по ступеням вверх, / Творят фонтаны и фигуры / Неугасимый фейерверк / Струящейся архитектуры. / Вода и золото слились / В одно живое ослепленье, Здесь тяжесть, рвущаяся ввысь, – / Материи преодоленье» («Большой каскад»).
Одно из своих стихотворений начала 1980-х годов Слепакова назвала «Слово и живопись». Оно начинается строками «Не перескажешь натюрморт / На языке стиха и прозы». И как бы в опровержение этого горестного признания написала стихи, посвященные, казалось бы, хорошо всем известному «Утреннему натюрморту» (1918) К.С. Петрова-Водкина. Незабываемый 1918-й. Наполненный повседневными страданиями и неизбывной тревогой самый первый год русской революции. Именно тогда в окрестностях Петрограда написан художником этот натюрморт, внешне благополучно успокоенный, но проникнутый предощущением надвигающихся событий.
С удивительной сдержанностью, исходя лишь из словесного воссоздания живописного сюжета, но с сейсмографической чуткостью Слепакова угадала внутреннюю идею натюрморта, рассказанную «голосами» изображенных живописцем вещей и того действенного силового поля, которое пронизывает каждую из них. В духе своеобразной стереоскопичности, присущей и методу самого художника, она пристально разглядывает за предметом предмет, внимательно прослеживая их взаимоотношения друг с другом. И за видимым открывается невидимое – скрытая изображением как будто налаженного быта нарастающая подспудная тревога. Пристальное внимание к «тексту» натюрморта открывает его поэтический подтекст, внушает отчетливое ощущение того «и что за год идет на белом свете». Сотворческое переживание произведения живописца одушевляет и обогащает ее собственное поэтическое творчество.
Острым чувством эпохи отмечена не только поэзия Слепаковой, но и ее проза. По своему внутреннему импульсу она неотделима от стихов. Своей пронзительной горечью роман «Лиловые люпины» перекликается с множеством стихотворений, воскрешающих ее переживания «на зудящем изломе детства». К примеру, «Утренний путь» (1982) – «зябкий путь от дома и до школы» (…) «С обыденным, нелегким, постепенным / Опознаваньем родины своей». Трезвое осознание жутковатой и саднящей реальности нам, подросткам рубежа 1940-1950-х, давалось не так уж легко, самовыявление личности оказалось затрудненным и чреватым неприятностями самого разного свойства. Иные из них наложили пожизненный отпечаток на характер, а потому и на судьбу.
Не так просто определить реальное место Нонны Слепаковой на литературно-общественном фоне второй половины ХХ столетия. Устоявшиеся представления о рангах в сфере искусства всегда сомнительны и подлежат периодическому пересмотру. Долгие годы Слепакова оставалась как бы в полу-изоляции, а ведь без учета ее творческого наследия не слишком корректно делать сколько-нибудь определенные выводы о русской литературе 1960-1990-х годов. Особенно о необычайно богатой и плодотворной питерской ее ветви. Изданный пятитомник в значительной мере меняет ситуацию.
В превосходно написанных статьях и воспоминаниях, собранных в завершающем томе, творческая биография Нонны Слепаковой рельефно обозначена, основная проблематика и значение ее наследия выявлены ярко и убедительно. Видимо, подошла пора серьезного научного осмысления ее поэзии, прозы, драматургии. Уверен, что вскоре появятся дипломы и диссертации, посвященные им. Не в этом, однако, главная проблема. «И стать достояньем доцента» (А. Блок) – не такого признания хотела Слепакова. Ее и при жизни огорчала весьма ограниченная читательская востребованность. Широкой известности ее творчества нет и поныне. Даже иные вузовские педагоги, читающие курс современной отечественной литературы, не слышали о таком поэте.
Один из нынешних галеристов иронически заметил: «В будущее возьмут не всех…» За будущее творчества Нонны Слепаковой не стоит волноваться: его еще осмыслят и оценят по достоинству. В одном из посвященных ей стихотворений Лев Мочалов вспоминал:
прищуря
рассеянно-снайперский глаз.
И вот оказалось – вещунья, –
Копила прозрений запас».