Опубликовано в журнале Волга, номер 3, 2010
Заочный диалог
Разговоры с Андреем Пермяковым
Андрей ПЕРМЯКОВ – Максим АМЕЛИН
Максим АМЕЛИН – поэт, издатель, переводчик. Родился в 1970 году в Курске. Окончил коммерческий колледж, учился в Литературном институте. С 1995 года коммерческий директор издательства “Симпозиум”. Работал в жюри литературных премий “Антибукер” (1999-2000), “Букер” (2003), Независимой литературной премии “Дебют” (2007). Занимается издательской деятельностью. Член Русского ПЕН-центра и союза “Мастера художественного перевода”. Стихи, эссе и переводы печатались в журналах “Новый мир”, “Знамя”, “Октябрь”, “Арион”, “Новая юность” и других изданиях. Автор книг стихов “Холодные оды” (1996), “Dubia” (1999), “Конь Горгоны” (2003). Переводчик античной поэзии (“Лирика” Гая Валерия Катулла, “Приапова книга”, “Победные песни” Пиндара). Автор ряда статей и эссе о поэтах и поэзии. Составитель “Избранных сочинений графа Хвостова” (1997), одного из разделов поэтической антологии “Девять измерений” (2004) и “Антологии современной российской поэзии” (Пекин, 2006).Стихи переведены на немецкий, английский, французский, итальянский, польский, китайский, вьетнамский и другие языки. Лауреат премии журнала “Новый мир” (1998), независимой премии “Антибукер” (1998), поэтической премии “Anthologia” (2004), большой премии “Московский счет” (2004) и др.
– Вы говорили о себе как о “стороннике идеи последовательной деградации культуры”. Сейчас, когда очень многие считают, что в России происходит новый поэтический бум, эта теория в Ваших глазах неколебима?
Максим Амелин: Конечно. Деградация культуры прослеживается на всех уровнях, и это неизбежный процесс, впрочем, его можно замедлить или ускорить. В современной России этот процесс заметно ускорился, и поэтический бум есть его прямое следствие. Если рассмотреть историю языков, то каждый предыдущий язык окажется сложнее языка последующего, так и в поэзии – каждая предыдущая поэтика сложнее последующей. Как на дереве, уже сформировавшемся, большая ветвь отрастает от ствола, у нее есть своя структура, но она неизбежно зависима от ствола и отличается от него отсутствием прямой связи с корнями. На ней появляются более мелкие ветки, которые в свою очередь дают множества веточек, устроенных все проще и проще. Но ничего не поделаешь, поскольку дереву надо расти, цвести и давать плоды. Теоретически можно попытаться отрастить новую ветвь от ствола, но подобное мало кому удавалось.
– Понятно, что поэты прошлого во многом остаются современниками, но может ли такой автор, оставивший заметный след в истории, “умереть”? Т.е. был, влиял, а теперь все? И есть ли случаи возвращений? Это в развитие идеи Элиота о том, что поэт чувствует себя современником всех когда-либо живших поэтов. Кто-то ж может умереть, раз живет одновременно с Вами?
Максим Амелин: Серьезные стихотворцы всегда выстраивают свой пантеон, состоящий в основном не из ныне здравствующих, а из прежде бывших поэтов. Причем не застывший, а подвижный и живой. Прежде всего, он необходим стихотворцу для соревновательности, чтобы, как у Маяковского, ревновать
к Копернику, —
его,
а не мужа Марьи Иванны
считая своим соперником.
Проще говоря, поэтам неплохо бы ревновать к Гомеру, Данте и Шекспиру, а не к Пупкину, Мупкину и Дрюпкину. Иначе ничего хорошего у них не выйдет. Можно завладеть на некоторое время вниманием неискушенной публики, можно даже заморочить головы профессиональных ценителей, особенно когда их общий уровень понимания невысок, но если у стихотворца нет установки на создание “шедевра”, то все это – ничто перед лицом Смерти. Я говорю не о физической смерти сочинителя, а о той смерти и том забвении, через которые неизбежно должны пройти его сочинения. И либо рано или поздно они воскреснут для новой жизни, либо нет. На многие десятилетия и века забывались произведения даже великих поэтов. Примеров этому множество: Катулл, которого заново открыли в эпоху Возрождения, Луис де Гонгора, которого начал пропагандировать в начале XX века Рафаэль Альберти, или Джон Донн, воскрешенный тем же Элиотом.
– Если взять более короткий промежуток времени, скажем, последние лет 20 и ограничиться только русской поэзией, то как изменился ее пантеон? Кто из признанных, великих авторов стал значить больше, кто меньше?
Максим Амелин: Мой личный пантеон изменился достаточно сильно. Например, Пастернак, который мне нравился в ранней юности, для меня теперь совершенно не существует. У графа Хвостова есть такая притча “Туча, гора и куча”. Идут двое, видят, что на них надвигается грозовая туча; они пугаются, что вымокнут до нитки, но движутся дальше. Потом оказывается, что это вовсе не туча, а гора; они пугаются, что не смогут ее перейти, но движутся дальше. И вот:
Где видели Кавказ и бурю грозну,
Нашли
Лишь кучу там навозну.
Я думал, что это моя оптика как-то изменилась, но когда прочел статью покойного Максима Шапира, понял, что это все-таки объективная реальность. Зато для меня за эти годы становился все более и более значим, например, Ходасевич. Вырос и Случевский, особенно после издания достаточно полного корпуса в “Библиотеке поэта”. Скоро в ОГИ выйдет его том, после которого можно будет сказать, что все поэтические тексты Случевского наконец-то опубликованы. В свое время он повлиял почти на весь Серебряный век, но потом был забыт, а в советское время находился под негласным запретом. Теперь трудами Елены Тахо-Годи он воскрешен, и мне кажется, что значение этого русского Блейка будет осознано, и влияние он еще окажет колоссальное.
– Возврат к звучащему стиху: вечера, фестивали, как-то должен повлиять на развитие поэзии в нашей стране?
Максим Амелин: Поэзия, на мой взгляд, совсем не буковки на бумаге, а звучащее слово. К сожалению, в поэзии нет такого разделения, как в музыке, на композиторов и исполнителей. Композитор сочиняет, а исполнитель доносит музыку до слушателя. Теоретически композиторы могут вообще не уметь играть ни на каком музыкальном инструменте. В поэзии так не бывает. У поэта нет исполнителя. Есть чтецы, которые совершенно не понимают, как обращаться со стихами, и лучше бы они их и не касались. Помню, как однажды на фестивале в Варшаве одно мое стихотворение читала актриса, – я слушал и думал, что сейчас я выйду и задушу ее шарфиком. Я удержался, но с трудом. Поэтому сам поэт должен обладать умением доносить свою поэзию до слушателя. Это – одна из его прямых обязанностей. При написании стихотворения автор обязан думать, как оно будет звучать.
– Татьяна Бек назвала Вас однажды “архаистом-новатором”. На мой взгляд, это очень существенный момент: противостояние архаистов и новаторов в том виде, в каком о нем писал Тынянов практически исчерпано. Но именно противостояние всегда было и будет источником развития. Где сейчас может пролегать линия плодотворного разделения?
Максим Амелин: Сейчас в поэзии, да и вообще в искусстве, нет больших идей. Все серьезные идеи в Россию приходили с Запада, и лишь переосмысливались на русской почве, подковывались как та блоха. Например, споры о языке и стиле начала XIX века, о которых писал Тынянов, были отголосками французского спора “о древних и новых”. Едва ли не последней стоящей идеей вообще был символизм, породивший у нас то, что теперь называется Серебряным веком со всеми его течениями от акмеизма до футуризма. После этого появился лишь постмодернизм, замечательный по сути, но попавший у нас на неподготовленную почву, отчего был профанирован и обессмыслен. Подозреваю, что расслабленный Запад больше ничего ценного нам не предложит, и придется выдумывать нечто свое, кустарное… Линий же разделения может быть много. Например, поэзия для произнесения и для чтения, для слуха и для глаз. Выдающимися, каждый по-своему, “произносителями” являются у нас Дмитрий Водеников и Андрей Родионов. Достижение ими определенных поэтических эффектов происходит не за счет особенностей языка и стиля, а за счет голоса и напора.
– В 2007 вы работали в жюри независимой премии “Дебют”. Просматривается ли некая общность идей у тех, кто только-только вступает в литературу теперь, в конце первого десятилетия нового века? То есть: существует ли “Поколение Дебюта”, о котором столько говорят?
Максим Амелин: Я не сторонник деления на поколения. Поэтов не бывает много, тем более при полном отсутствии больших идей; они не родятся как поросята по десять штук в одном помете. Наличие достаточного числа людей, которые сочиняют нечто не совсем убогое, говорит только о том, что в России существует пока всеобщая первичная грамотность, а знание букв еще не стало привилегией немногих. Готов поручиться, что абсолютно все 28 авторов, из которых мне нужно было выбрать лауреата “Дебюта”, по-своему талантливы. Но я не увидел ни одного законченного текста.
– Но авторов этого поколения наоборот чаще обвиняют в “сделанности”…
Максим Амелин: Общим для всех молодых сочинителей недостатком является незнание и непонимание ими русской поэзии, а также отсутствие внятных эстетических принципов. Это хорошо видно по текстам дебютантов: они, в лучшем случае, знакомы со школьной программой и какими-то новомодными авторами, в основном интернетными. Мало написать более или менее удачно отдельно взятое стихотворение, важна попытка вписать его в контекст предшествующей русской поэзии. Ей уже, как минимум, 400 лет, если не брать в расчет фольклор и духовную поэзию. Она давно сформировалась и похожа на разросшееся дерево (если развернуть другую “древесную” метафору), быть может, кривое и косое, но ничего с ним поделать уже нельзя – поздно, надо понять, как оно устроено, из чего состоит, какие соки его питают, чтобы впустую не заниматься мичуринскими экспериментами. К сливе не привьется капуста брокколи, а к осине ананас. Напрасно втыкать в него иноприродные черенки. Они отторгнутся.
– Вообще, премия “Дебют” во благо или во зло? Скажем, родись Вы на пять лет позже, и могли бы ее получить. Что-то могло измениться, если бы Вашими первыми литературными наградами стали не “Антибукер” и премия “Нового мира”, полученные в 28 лет, а “Дебют” года в 22-23?
Максим Амелин: Никогда я об этом никому не рассказывал, но здесь, пожалуй, будет уместно. Когда мне было 22 года и я учился в Литинституте, издательство “ПИК” (было тогда такое) объявило литературный конкурс, и я выиграл Мандельштамовскую премию. Это была довольно солидная награда – 1800 еще советских рублей плюс публикация стихов в “Московском комсомольце”, тогдашний тираж которого был несколько миллионов экземпляров. За год до меня, кстати, лауреатом этой премии стал Виталий Пуханов. Ни со мной, как видите, ни с ним ничего плохого не произошло. На меня никак это событие не повлияло. Но вообще – я противник столь ранних наград, потому как знаю, что далеко не каждый способен стоически пройти даже сквозь микроскопические медные трубы. Впрочем, премия “Дебют” определенную функцию выполняет. Ее задача искать и находить будущих писателей. Возможно, из лауреатов и “короткосписочников” всех лет в литературе останутся три-четыре человека, но они, тем не менее, останутся. Когда я был в жюри, наиболее эстетически внятным мне показался Владимир Кочнев, который и стал лауреатом. Не знаю, как и в какую сторону он будет двигаться дальше, но я уверен, что никакие трубы ему нипочем.
– Ваша предыдущая книга “Конь Горгоны” вызвала весьма бурные споры и привела к Большой премии “Московский счет”. Это (не премия, а прежде всего книга) стало каким-то личным этапом, что-то изменилось в поэтике, в воззрениях?
Максим Амелин: Каждая книга для меня – иная поэтика, хотя между последующими и предшествующими проложены некие мостки. Это как разные комнаты в одном здании. Поэт не может до полной неузнаваемости изменяться. Хотя и такие случаи известны. Например, некоторые средневековые японские поэты известны под разными именами, почувствовав, что одна поэтика закончена, они меняли имя. Или Фернандо Пессоа, который один создал едва ли не весь португальский модернизм – 15 абсолютно разных поэтов, от деревенщика до урбаниста, от традиционалиста до крайнего авангардиста, нескольких прозаиков. Все равно как, если бы вдруг выяснилось, что Мандельштам, Ходасевич, Кузмин, Клюев, Нельдихен, Маяковский и Цветаева – на самом деле один человек. Я же перед собой подобных задач не ставлю, но писать одинаковые стихи мне абсолютно не интересно.
– Что-то осталось недопроявленного в русском языке ранее XVII века, что может напрямую повлиять на современную литературу, или уже будет необходим перевод? Скажем, Житие Аввакума людьми, имеющими качественное гуманитарное образование, может быть понято и в значительной мере принято. А то, что было раньше – это совсем другой язык?
Максим Амелин: Литература
XVII века очень разная. Житие Аввакума, например, начинается с полной абракадабры, с цитат из церковнославянских книг, а потом он медленно, но верно переходит едва ли не на разговорный язык. Кстати, просторечие с того времени почти не изменилась. Я недавно читал допросы монахов и защитников Соловецкого монастыря после взятия крепости в 1676 году, и меня поразило то, что монахи писали цветисто, а простые ратники – как будто вчера их допрашивали в отделении милиции. Просто стилей тогда было больше. Симеон Полоцкий, современник Аввакума, вообще писал не на русском, а на неком диалекте церковно-славянского языка. Первым поэтом, сделавшим русский поэтическим языком, был Антиох Кантемир. Кстати, давно пора взглянуть на силлабический стих, данный в сочинениях и переводах и обоснованный в его теории, новыми глазами. Мне кажется, у него есть будущее, и даже, может быть, большое, особенно это касается нерифмованной силлабики. В США, например, многие современные поэты, устав от верлибра, обратились к силлабическому стиху.– Радикализмом в “радикальные девяностые” оказалось Ваше обращение к прошлому. Что может стать радикальным теперь?
Максим Амелин: Я не вижу в обращении к прошлому ничего радикального. Мне кажется, что русская поэзия к концу
XX века дошла до точки осознания самой себя как единого целого. А это предполагает пересмотр всего, что было в ней сделано, под новым углом зрения. Единственной оригинальной философской концепцией, которая родилась на русской почве, стала “Философия общего дела” Николая Федорова, и связана она с идеей всеобщего воскресения. В какой-то мере я просто попытался применить эту идею к поэзии, ничего больше. Что выразилось в обращении к забытым поэтам, в определенном отношении к языку и стилю, в жанровых и формальных экспериментах. Если это и радикализм, то внутренний. А внешне радикальным явлением я воспринимал и воспринимаю, например, Кирилла Медведева. Его поэтика, опирающаяся на опыт некоторых американских поэтов второй половины XX века, в том числе опыт прозаиков, пишущих стихи – прежде всего, Берроуза и Буковски, смотрелась крайне неожиданно, но вскоре стала мейнстримом и открыла дорогу тысячам стихоплетов, ничего не ведающих об истоках. Что могло бы стать радикальным сейчас? Да все, что угодно. Например, если бы какой-нибудь поэт записал вдруг нерифмованной силлабикой, о которой я говорил. Или индивидуальными строфами, скрытая возможность использования которых существует у нас с начала XIX века. Это выглядело бы абсолютно ново и неожиданно. Не бывает крупных поэтов без формальной новизны, об этом говорит весь опыт мировой поэзии. Крайне любопытными мне казались опыты Игоря Вишневецкого и Данилы Давыдова писать сапфическими строфами, например. Были бы интересны эксперименты с народным стихом, если бы кто-то поставил перед собой такую задачу. Для этого нужны широко мыслящие и деятельные (не в смысле карьеры) поэты. В поэзии выигрывают не спринтеры, а стайеры – не те, кто быстрее всех пробежит стометровку, а те, кто принесет весть в Марафон, чего бы это ни стоило.– Приведу цитату из Вашей давней статьи: “У поэзии есть враги, внешние и внутренние. К разряду внешних можно отнести филологов и историков литературы. Прежде всего поэзию стоило бы защитить от воинствующих филологов. Поэзия, как никакое другое искусство, своим существованием доказывает бытие Божие. Филология же, как никакая другая наука, особенно на протяжении последнего столетия, безуспешно, но с особым рвением стремится доказать обратное…” – Ваше мнение на этот счет осталось прежним? Т.е. совмещение ролей филолога и критика – это зло?
Максим Амелин: Филология и критика занимаются принципиально разными вещами. Если сравнить с медициной, то филолог – патологоанатом, а критик – участковый терапевт. Первый занимается мертвыми авторами и завершенными поэтиками, а второй – живыми и, соответственно, подвижными. Например, рано умершим Борисом Рыжим уже несколько лет активно занимаются филологи (вышли две биографии в России, одна в Голландии, пишутся научные статьи, защищаются диссертации), а здравствующими, скажем, Иваном Волковым или Григорием Петуховым – должны были бы заниматься критики, да только не делают этого. Почему? – По недомыслию и лености, потому что больше всего нынешних псевдокритических статей пишется о том, что плавает на поверхности и прет изо всех щелей. Точно такая же у нас и филология: она в основном исследует уже исследованное вместо того, чтобы заниматься неисследованным, как это делается на Западе. Оттого-то у нас почти никому не известна и толком не издана поэзия
XVII и XVIII веков, плохо исследован XIX век, более-менее сносно объяснены и изданы лишь Пушкин и некоторые поэты русского модернизма начала XX века. Будь я главврачом, я бы таких патологоанатомов уволил без выходного пособия, да где взять других. Я считаю, что это – наша беда, поскольку отсутствие текстов предшествующих поэтов в активном употреблении вредит развитию поэзии современной. В принципе, хороший филолог и хороший критик в одном лице, хотя и с трудом, но сочетаться могут, и сочетание это может дать интересные результаты. Многие нынешние критики лишены методологии, и как следствие глубины понимания текста. В то же время случаются и казусы – например, пресловутый 62-й номер НЛО, где филологи сели в лужу, попытавшись принципы, которые они применяют к исследованию мертвых поэтов, применить к живым. Думаю, что в сложившейся ситуации, когда критиков в области поэзии вообще мало – их можно пересчитать по пальцам, и в основном они обслуживают отдельные группы и поэтические объединения, а есть и “монопоэтные” критики, их роль должны на себя брать сами поэты, как это было и сто, и двести лет назад.– И вторая цитата из той же статьи: “Несмысленные поэты – порча поэзии изнутри. В результате массового притока в литературу малообразованных искателей привилегий у читателей отбит вкус к истинной высокой поэзии. Стремления ко мнимой понятности, призрачные старания не отрываться от народа привели к упрощенчеству”. – Вроде бы сейчас немногие пишут “в простоте”. Скорее можно обвинить в чрезмерной усложненности. Вы, последовательный сторонник культурного регресса, как оцениваете прошедшее десятилетие?
Максим Амелин: Сказанное мной 10 лет назад в основном относилось к советской поэзии и к ее тяжелому наследию, до сих пор не преодоленному. Сейчас пишут, может быть, чуть посложней – у Бродского и Цветкова чему-то да научились, а вместо повернутых на 90 градусов схем с прямоугольниками четверостиший все чаще приходится видеть рваные графики мнимых верлибров, но в целом ситуация не поменялась. Из поэзии ушла ремесленность. Я говорю не об умении написать сонет или рондо. Почему-то у нас именно это, видимо, со времен “Цеха поэтов” считается мастерством. Уверяю, никакого мастерства тут нет, это абсолютно бессмысленное занятие. А вот жанры, например, не пустой звук. Я говорю все время о формальной стороне поэтического дела, потому что не считаю, что тому, кому нечего сказать, вообще стоит им заниматься. Существует множество разных других занятий. Что же касается первого десятилетия
XXI века, то оно, прежде всего, еще не закончилось, а его итоги будут подведены минимум лет через 20-30. Можно даже устраивать тотализатор – что останется от этого бурнокипящего бульона? Современникам, увы, недоступен взгляд на ситуацию сверху. И Мандельштам, и Ходасевич, например, в 1910-1920-е годы казались третье-, если не двадцатистепенными поэтами, и уж точно не были у всех на устах и на слуху.– Что остается в переводе?
Максим Амелин: В плохом поэтическом переводе может и ничего не остаться, а в хорошем в любом случае что-то да остается, иногда – довольно многое. Единственное, что теряется всегда – фонетическая структура. Я, кое-что понимая в том, что такое переводы, стараюсь их не читать. Читать стоит оригиналы, хотя никто не может знать все языки на свете. Но ради чтения некоторых поэтов без посредников стоило бы какие-то и выучить. Какого рода задача стоит перед переводчиком поэзии? Допустим, есть некий мраморный храм, построенный на скалистом острове посреди Эгейского моря в минус
V веке, а необходимо построить такой же на Русском Севере. Как ни упирайся, казалось бы, все равно выйдут деревянные Кижи. Но хороший переводчик все же может найти наиболее сходный ландшафт, добиться некоторого внешнего и внутреннего сходства, однако не более.– Недавно Вы ездили по многим городам России с литературным экспрессом… Насколько страна осталась литературоцентричной?
Максим Амелин: Россия по-прежнему достаточно литературоцентрична, во всяком случае, у меня сложилось такое ощущение. На выступления приходило довольно много людей с умными лицами, вполне осведомленных о том, что происходит в столице, задавались интересные вопросы. Многие вещи они видят точнее: кто голый король, кто одетый. Но в целом, конечно, на общую массу населения страны, которой правит царь-телевизор, современная литература не оказывает и не может оказывать никакого влияния. Сейчас наиболее активные люди стараются всеми правдами и неправдами сбежать в Москву, тем самым сильно ослабляется региональная элита. Я терпеть не могу слово “провинция”, потому что в России нет провинций, как в Древнем Риме, но существуют регионы. Вообще, страны бывают двух типов: центростремительные и центробежные. Яркие примеры первых тот же Древний Рим, Франция и Россия, вторых – Древняя Греция, Италия и Германия. Это два абсолютно разных типа мышления. Однако иногда противоположнонаправленные тенденции могут в них проявляться. Например, объединение Италии и Германии во второй половине
XIX века, или бурное развитие регионов во Франции и в России в то же самое время. Советская власть “опустила” регионы и снова усилила роль столицы, даже Питер сделав “провинциальным” городом, и утвердила ее исключительность в сознании граждан. Надеюсь, что кто-то из государственных мужей все же об этой проблеме задумывается хоть на минуту, и не все еще потеряно.– На ваш взгляд, поэтические вечера – это явление литературное или скорей имеющее отношение к культуре в широком смысле?
Максим Амелин: Поэтический вечер – своего рода ритуальное действо, во всяком случае, так должно быть в идеале. Он должен состояться, даже если никто не пришел, или пришел один человек, Можно читать и птицам, как Франциск Ассизский. На вечера у нас приходит одна и та же публика, в основном, та же самая поэтическая братия. Я думал, что только с поэзией это так. Но в позапрошлом году организовалось сообщество современных композиторов, пишущих неатональную музыку. Я совершенно случайно увидел объявление в Интернете, с удовольствием сходил на этот вечер и понял, что композиторские вечера ничем не отличаются от поэтических. Я был единственным некомпозитором, а обыкновенным слушателем, который там был и никого из них не знал. Искусство окончательно вытеснено на обочину общественного сознания, во всяком случае, в столице. Голос Муз в современном мире заглушается не грохотом пушек, а звоном монет и шелестом купюр.
Андрей Пермяков – Юрий Цветков – Данил Файзов
Юрий Цветков – поэт, журналист, литературный деятель. Родился в 1969 году в Кишиневе, окончил факультет журналистики Кишиневского государственного университета и Литературный институт им. А.М. Горького (семинар Татьяны Бек и Сергея Чупринина) в Москве. В 2004 году вместе с Данилом Файзовым придумал проект “Культурная Инициатива”, проводящий литературные вечера на различных московских площадках. Как поэт и куратор участвовал в многочисленных московских и региональных поэтических фестивалях и книжных выставках. Публиковал стихи и статьи в периодических изданиях: “Независимая газета”, “Кольцо А”, “Воздух”, “Октябрь” и др.
Данил Файзов – поэт, литературтрегер. Родился в 1978 году в городе Игарка Красноярского края. С 6 лет жил в Вологде, с 20 – в Москве. Окончил Литературный институт (семинар Татьяны Бек и Сергея Чупринина). Стихи публиковались в журналах “Арион”, “Новый мир” и др. В 2007 году вышла первая книга стихов. Работал в московской системе клубов ОГИ-Пироги-Билингва продавцом книг и товароведом. Вместе с Юрием Цветковым организовал проект “Культурная инициатива”.
– Не секрет, что публика на фестивалях и разных мероприятиях состоит из поэтов чуть менее, чем полностью. Вообще, это нормально: так постепенно в орбиту вовлекаются новые имена – пришел, послушал, да, мне это интересно, о! и я так могу… Но нет ли признаков коллапса, замыкания на себе? Скажем, сколько новых имен вы открыли за последний год?
Юрий Цветков: Я скажу то, что уже неоднократно озвучивал. Казалось бы, как куратор литературных программ, я должен стремиться к тому, чтобы на наши вечера приходило как можно больше людей. Однако я скорее опасаюсь этого и могу объяснить почему. Опыт мировой и российской поэзии, последний такой яркий пример – Серебряный век, показывает: в неблагоприятные для жизни времена литература чувствует себя хорошо. Вот и в девяностые годы в России не было работы, не было денег, система ценностей перевернулась с ног на голову, а с поэзией все было в порядке. По-моему, импульс, заданный в предыдущее десятилетие (очень важное время), был настолько мощным, что его хватило и на нулевые годы. Так что интересные процессы происходят и сейчас. Но как только мы приведем на выступления поэтов массу людей, а масса, как известно, это касса, тут же появятся деньги, пристальное внимание СМИ, все сразу исчезнет или, по крайней мере, перестанет развиваться. Иначе будет то, что теперь происходит, на мой взгляд, с театром, кино, другими видами искусства. (Деньги есть, разговоров много, а факта искусства нет.) Либо на поэзию обратят внимание политики, государство снова займется разделением на главных и неглавных поэтов. Возникнет очень опасное положение. Во всех этих вопросах нужно сохранять некую золотую середину. Пока ситуация замкнута на себя, она честна. Хочу заметить, что я отнюдь не являюсь адептом “башни из слоновой кости”, пытающимся не допустить к поэзии “непосвященных”. Приучать читателя (в том числе и массового) к поэзии нужно, но делать это стоит тонко и осторожно, чтобы не навредить.
Что касается новых имен, то мы так вопрос не ставим. Поэт – дело штучное. Мы же не “Фабрика Звезд”.
Данил Файзов: Вообще, по опыту организации и участия во многих мероприятиях могу сказать, что ситуация в Москве, где очень много авторов и на литературные вечера действительно в основном приходят литераторы, и ситуация в регионах – в Калининграде, Нижнем Новгороде, Вологде – отличаются разительно. Там на выступления авторов приходит как раз очень много слушателей, непишущих людей.
Юрий Цветков: Я бы здесь поспорил. Действительно, процентное соотношение там чуть сдвинуто в сторону слушателей, но преобладают все-таки поэты. И это очень хорошо, что профессиональная среда имеет возможность плотно общаться.
Если все-таки вернуться к проблеме открытия новых имен… Я всегда говорю, что “КИ” не оценивает автора, а представляет. При этом я понимаю, что немного лукавлю. Приведу сравнение, вероятно, не очень корректное, но вполне точное. Я похож на неверного мужчину, меняющего любовниц. Вы понимаете, что “я” в данном случае не персонально Юрий Цветков, а “Культурная инициатива”. Я нахожу некоего поэта, который мне понравился, и начинаю каким-то образом его вытаскивать, показывать Москве, делать ему вечер за вечером. К примеру, в 2003 г. я увлекся Андреем Родионовым. В 2004 г. “Культурная инициатива” первой в Москве сделала вечер Алексея Цветкова после 17 лет его молчания. Некоторое время назад у нас очень часто выступал Борис Херсонский. Действительно, отличный поэт… Потом появился Федор Сваровский, за ним Николай Звягинцев с новым циклом, после “Улья” – Ирина Ермакова. Я, как и положено неверному мужчине, бросаю один предмет увлечения и занимаюсь следующим. Последнее такое открытие, наверное, Дмитрий Веденяпин, поэт не новый, но который очень интересно работает. Завершая эту тему, скажу: я честный любовник в том плане, что все свои любови я продолжаю опекать.
Намеренно не говорю здесь о молодых, чтобы не раздавать авансов. Хотя мы видим все молодые силы, двигающиеся сегодня в поисках собственного художественного языка в самых неожиданных направлениях. К тому же мы плотно работаем с молодежными премиями “Дебют”, “ЛитератуРРентген”, т.д. А вообще я склонен оценивать автора без оглядки на возраст – теория о вертикальном поколении. Если я вижу юного, а он по мастерству вровень (или потенциально вровень) с маститым, я готов признать этот факт без всякой оглядки на регалии.
Данил Файзов: У меня с новыми именами в последнее время несколько хуже. Зачастую нравятся отдельные стихи давно любимых поэтов, от которых, может быть, и не ожидал взрыва и всплеска. Например, книга “Трава и дым” Дмитрия Веденяпина, которого уже упоминал Юра, мне казалась, возможно, немного однообразной. А последние пару лет, следя за его публикациями, новыми стихами, я изменил свое мнение и его новой книги жду с огромным нетерпением.
Сотрудничество с премиями “Дебют и “ЛитератуРРентген” дает достаточно молодых имен. Можно назвать Екатерину Соколову, Наталию Боеву, Дмитрия Машарыгина – у каждого из них собственная яркая творческая манера.
– Деятельность вашей группы достаточно долго была связана с системой ОГИ. Теперь многие из этих кафе закрыты. Когда и если все ОГИ снова откроются, вы будете стремиться к еще более широкому охвату площадок или останетесь в некоторых рамках?
Юрий Цветков: Отвечу коротко: мы вышли из ОГИ. Во всех смыслах…
– В какой мере нынешний поэтический бум – заслуга Интернета?
Данил Файзов: Что мы подразумеваем под бумом? Наличие большого количества поэтов и большого количества качественных текстов, которого не было очень давно? Да. Определенная заслуга Интернета здесь есть, но эта заслуга двоякая: с одной стороны, польза, с другой – несомненный вред. Человек, написавший стихотворение, немедленно вывешивает его в свой блог, получает двадцать или пятьдесят восторженных отзывов от друзей и останавливается в своей работе. Это, на мой взгляд, не очень хорошо.
Web 2.0 идеальным образом совпадает с такой вещью, как авторское честолюбие. С другой стороны, конечно, благодаря Интернету мы можем гораздо лучше представлять себе, что сейчас пишут поэты, проживающие во Владивостоке, Нью-Йорке или Иерусалиме, а это для нашей работы точно плюс.Юрий Цветков: Я не раз повторял фразу: в России происходит поэтический бум, не замечаемый основным населением страны. Возможность говорить эту фразу мне, в том числе, дает интернет. Да, в интернете есть отдельные сообщества, интересующиеся поэзией, а за их пределами никто ничего об этом поэтическом буме пока не знает.
– Способен ли фестиваль поэзии изменить литературную ситуацию или он возникает, когда все уже созрело для его появления? Т.е. как чаще возникают фестивали: как свидетельство того, что город “готов”, или сначала фестиваль, затем – формирование среды?
Данил Файзов: Без среды формирование фестиваля невозможно. Я, как человек задумавший фестиваль “М-8” в Вологде, проводимый “Культурной Инициативой”, знал, что там есть авторы, которых мне хотелось показать каким-то московским гостям, чтобы они их услышали. И, конечно, чтобы эти люди, которые зачастую варятся в собственном соку, имели возможность максимально широко познакомиться со всем спектром современной хорошей поэзии. Прожив в Вологде некоторое время, я знал, что там есть поэтическая среда. Без нее существование фестиваля все-таки невозможно.
Юрий Цветков: Региональные фестивали должны быть саморегулирующейся системой. Все проводимые на сегодня фестивали были “движением снизу” и начинались они действительно после того, как в регионах стало что-то происходить.
– Нужно ли увеличение числа всероссийских поэтических фестивалей? А региональных?
Данил Файзов: А у нас нет ни одного общероссийского поэтического фестиваля. Из больших фестивалей могу назвать Международное поэтическое биеннале в Москве, но у него другая направленность. Больше ни в Москве, ни в России подобных фестивалей нет.
На очень хорошие крупные фестивали, проводящиеся в Санкт-Петербурге, региональных поэтических столицах: Нижнем Новгороде, Саратове, Калининграде, Екатеринбурге приезжают участники, скажем, из десятка городов. Но по многим причинам организаторы фестивалей, проводимых в европейской части, не могут позволить себе привозить поэтов из Сибири и с Дальнего Востока. У нас большая страна, поэтому каждый из фестивалей занимает свою нишу.
Нужно ли дальнейшее увеличение региональных фестивалей? Я не знаю. Если бы у нас одним из центров поэзии был, скажем, Ростов-на-Дону, я был бы рад проходящему там фестивалю. Однако, поскольку там почти ничего не происходит и ярких новых имен оттуда мы не слышим, то, наверное, это пока не нужно.
Юрий Цветков: Что касается Всероссийского фестиваля: мне кажется, он очень нужен, однако неясно, кто за это возьмется, где найти денег на такую махину, и, кроме того, надо учитывать, что руководство таким фестивалем – работа очень неблагодарная. Окажется огромное количество недовольных, ибо всех пригласить невозможно, а критерии отбора будут неясными. Я не вижу институции, способной взяться за это и сохранить объективность.
– Многие ли авторы, регулярно читающие на ваших вечерах, пришли через региональные фестивали?
Юрий Цветков: Таковых немало, но дело не в этом. Всех авторов и их тексты мы обычно заочно знаем, во многом благодаря рекомендациям знакомых литераторов, интернету и т.д. Но тут очень важно непосредственное общение. Часто из личности поэта
N, его манеры чтения, ночных споров о жизни и литературе ты понимаешь, случаен автор или нет. В Москве из-за рутины часто глаз замутнен. А на выезде, когда ты расслаблен, отдыхаешь, знакомишься с городом и людьми, появляется другой угол зрения. Мы туда за этой атмосферой и едем.Данил Файзов: Как правило, мы достаточно часто находим на региональных фестивалях интересных местных авторов – тех же молодых нижегородцев: Евгению Суслову, Марию Ташову, Дмитрия Зернова. Иногда мы заранее знакомы с этими людьми, иногда – только с их текстами. Абсолютно неизвестный автор – редкость. Случаются и забавные казусы, например, москвичку Таню Данильянц, пишущую верлибры, лично я впервые встретил на фестивале в Нижнем Новгороде. Но это, конечно, исключение.
– Литературные группы в России – это прошлое? Ну, допустим, в США их много, но, например, Алексей Алехин говорит, что это не группы, а вариант приуниверситетских ЛИТО с собственными изданиями. У нас реальные группы есть?
Данил Файзов: Естественно, литературные группы у нас есть и будут всегда. Просто в силу извечной тяги русского человека, особенно творческого русского человека к тому, чтобы найти единомышленника, сесть с ним за стол, что-то обсуждать и выпивать. Это никуда не денется. Группа “Алконостъ” существует двадцать лет, все ее участники друзья и довольно близки по поэтике. Долгое время достаточно плотной группой был “Осумбез” (“Осумасшедшевшие безумцы”), ныне распавшийся. Наверно, нельзя в чистом виде назвать литературной группой сетевой проект
polutona.ru, поскольку на их сайте зачастую публикуются эстетически далекие авторы, но ядро “Полутонов” составляет арт-группа “РЦЫ” (Павел Настин, Ирина Максимова, Юлия Тишковская, Евгений Паламарчук), которую объединяет эстетическая близость и товарищеские отношения.Юрий Цветков: Склонность образовывать группы, конечно, есть, но в большей мере это свойство молодых. Как только поэт приобретает собственное значение, он, как правило, пытается из всего этого выйти. Примеры известны… Но это кучкование на определенном этапе вполне понятно. Вместе легче выжить.
Сейчас все литобъединения строятся на факте личной дружбы, приязни. Там нет каких-то эстетических заявлений или манифестов, как было в прошлом.
В свое время мы тоже пытались объединить авторов в группы. Это было, когда мы проводили ставший уже легендарным командный чемпионат Москвы по поэзии. Мы пригласили “Алконостъ”, “Осумбез”, “Полутона”, но некоторые группы пришлось придумывать, создавать специально – например, “Прагмагерметики” (долгие наши переговоры с Виталием Пухановым). Или блестяще выступившая “Сборная толстых журналов”. Однако это искусственный, несколько игровой опыт, интересный скорее для зрителей.
– Когда-то толстые литературные журналы были не только литературным, но скажем так, культурным явлением. Теперь как культурный феномен они малозаметны. Роль их в литературе, опять-таки, в частности, в поэтической ее составляющей важна? Будет ли она расти или падать?
Юрий Цветков: Я считаю толстый литературный журнал уникальным русским явлением, которого больше нет нигде в мире, и это явление надо сохранить обязательно, потому что такие журналы как “Знамя”, “Октябрь”, “Новый мир” и др. в некотором роде наследуют большой культурной традиции. Да, в “перестроечные” времена они возвращали литературу, их читала вся страна, у них были сумасшедшие тиражи и огромное влияние в обществе. Наверное, в это качество им уже не вернуться, но то, что они существуют – это прекрасно.
Данил Файзов: Хорошо, что такие журналы есть не только в Москве, но и в провинции. Например, “Волга” и “Урал”, дающие нам представление о том, что происходит в регионах. Я очень рад, что “Волга” возродилась после нескольких лет небытия. Кроме того, печатный журнал остается определенным средством легитимизации автора. У нас была достаточно смешная история. Периодически нас донимают графоманы, выпустившие за свой счет несколько книг. Люди эти хотят сделать у нас презентацию. Отказывать неудобно, поскольку часто это пожилые, уважаемые господа. И вот однажды Юра сказал одному такому дедушке замечательную фразу: “Скажите, а Вы печатались в “Новом Мире”?” Человек взял свои книги, развернулся и ушел. Больше мы его никогда не видели.
– Какую из нынешних литературных премий (в отношении поэзии, конечно) вы считаете наиболее репрезентативной?
Юрий Цветков: По моему мнению, каждая из существующих премий занимает свою нишу. Есть премия “Поэт”, вручаемая за заслуги: абсолютно прекрасная премия – и в материальном, и в любом другом смысле. Есть не менее прекрасная премия “Московский счет”: цеховая с правильной системой голосования и очень интересной внутренней интригой. Я слежу за ней с очень большим интересом. Есть авторитетная премия Андрея Белого, в прошлом андеграундная. Она принципиально не имеет материального выражения – лауреат получает один рубль, яблоко и бутылку водки. С премиальным прозаически пулом, чего уж замалчивать, не все так хорошо. Но это тема отдельного разговора.
Данил Файзов: Существуют уважаемые журнальные премии: “Нового мира”, “Октября”, “Знамени”, но эти премии занимают собственные ниши и вручаются за лучшие подборки в течение года именно в этих изданиях. Для Москвы самой репрезентативной премией, наверное, является “Московский счет”: в рамках этой премии оцениваются все изданные в Москве за год поэтические книги.
– Насколько велика роль Литературного института в формировании нынешней поэтической картины?
Юрий Цветков: Трудно быть объективным, учитывая, что мы с Даней его окончили.
Данил Файзов: Мне кажется, что критика, направленная в адрес Литинститута, чрезмерна. Интересных, хорошо работающих поэтов десятки, если не сотни, при этом из них в Литинституте училась, насколько мы знаем, значительная часть. Мы ежегодно проводим мероприятие “Летняя сессия”, куда приглашаем талантливых поэтов, окончивших нашу Альма-матер.
Юрий Цветков: Мы даже придумали этот вечер потому, что в последние годы отношение к выпускникам Лита в профессиональном сообществе весьма снисходительное, как к чему-то второсортному. Однако если мы посмотрим список выпускников, начиная с тридцатых годов до наших дней, то увидим там массу прекрасных поэтов, от Сергея Михалкова, как бы к нему не относились современники, до Беллы Ахмадулиной, Маши Степановой, Юлия Гуголева и др. Через Литинститут прошло много интересных и разнообразных поэтических сил. Другое дело, что с Литературным институтом что-то случилось в последнее время. Он уже не играет той роли, какую играл раньше. Говорят, на некоторые отделения в последние годы постоянный недобор – это в ВУЗе, который раньше считался престижным. Туда просто не хотят идти.
Данил Файзов: Совсем неплохо, если человек из провинции может пять лет жить в Москве, посещать литературные мероприятия, получать гуманитарное образование. А ряд педагогов Литинститута я вспоминаю с огромной нежностью. Прежде всего, это наши мастера, Татьяна Бек и Сергей Чупринин. Замечательная кафедра Современного русского языка, Наталья Георгиевна Михайловская, Татьяна Евгеньевна Никольская, многих еще можно вспомнить.
– Зачем вообще люди становятся кураторами, литературтрегерами? (оба слова многим не нравятся но они достаточно точно отражают суть). Показательно, что этот вопрос взят из ЖЖ Саши Петрушкина, вообще-то, довольно известного куратора. Он на него не ответил.
Юрий Цветков: Эта область деятельности, разнообразные названия которой мне тоже не нравятся, появилась в последние два десятилетия. Говорят, будто кураторы заменили собой литературных чиновников, но тут я возражаю: чиновники могли раздавать материальные блага, наши возможности в этом плане скромнее, хотя кое-что и мы можем. Почему начинаешь заниматься этим? Ну, лучшие кинофестивали устраивают режиссеры, лучшие выставки – художники, лучшие музыкальные фестивали – музыканты. Человек, занимающийся определенным видом деятельности, разбирается в этом лучше. Пишущие люди просто вынуждены заниматься организацией литературного процесса, не привлекая профессионалов в кавычках. В самом деле, не звать же менеджеров культуры, слышал, в Москве таких теперь выпускают.
Данил Файзов: И, кроме того, нам все это просто нравится, мы любим поэзию, любим общение с интересными людьми. Нам интересно слышать живую поэтическую речь. Ко всему прочему, у нас самих таким образом складывается более полное представление о современной поэзии.
– Проекту “КИ” исполнилось 5 лет. Создавая проект в 2004 г., вы ставили какие-то долгосрочные задачи, и если да, то насколько они реализованы?
Юрий Цветков: Никаких глобальных задач мы не ставили. Нам хотелось сделать большую, демократичную программу, которой не было в Москве. Подразумевался еще и просветительский аспект. Тем более, у меня удачный возраст, я вроде еще понимаю молодых и хорошо знаю старшее поколение, которое хочется показать молодежи, а наиболее одаренных ребят – “старикам”. С тех пор мы кропотливо создаем пространство литературного бытования. Как сказал Дмитрий Кузьмин, “КИ” представляет современную поэзию фронтально, от края до края. Это не значит, что мы позволяем тянуть в свои программы всякую ерунду, но нам хочется дать возможность составить впечатление о текущем литпроцессе. Поэтому, когда через некоторое время я стал встречать в разных статьях высказывания о нас вроде “организовывают чтения и посиделки, да так культурно-инициативно, что все это уже приобретает статус литературной жизни” или “неужели “Культурная Инициатива” возомнила себя литературным процессом”, то очень удивлялся. Потому что понимал, что процессом, казалось бы, должны заниматься толстые журналы, литературные премии, критики, филологи. Одним словом, гуманитарии, коими, скромно замечу, мы тоже являемся. Опять же, сошлюсь на Дмитрия Кузьмина. Он сказал мне: “Юра, неважно, как ты очутился на этом месте, важно, что теперь с этим делать”. И привел свою любимую цитату из “Алисы”: “Для того чтобы стоять на месте, надо бежать изо всех сил”, и добавил: “чтобы двигаться вперед, нужно бежать в два раза быстрее”. А вообще когда мы начинали свою программу, мы не ожидали такого резонанса.
– У вашей группы масса разных проектов. Можете выделить один-два самых любимых и, соответственно, одну-две самых любимых площадки?
Юрий Цветков: Все наши проекты нам очень дороги, не хотелось бы что-то выделять. Напомню: изначально концепция “Культурной Инициативы” предполагала, что у нас нельзя выступить просто по желанию. Нужен информационный повод – для писателя это выход книги, юбилей и т.д. Потом мы решили, что таким образом суживаем программу, упускаем много интересного и важного. Так родились циклы, тематика которых была подсказана самими особенностями литературной жизни. Исторически первым нашим циклом, так сказать, до всего, стали “Полюса”, которые предполагают выступления авторов противоположных поэтик. Потом сложился цикл “Пункт назначения”, где мы представляем авторов, живущих вне Москвы, география, как мы сами смеемся, обширна, от Мытищ до Нью-Йорка. В цикле “Раритет” мы приглашаем выступить авторов, более известных своими достижениями в других областях, нежели поэзия. После, между прочим, они больше обращают внимание на свои занятия поэзией: выступают, выпускают книги. Закономерный, но не становящийся от этого менее печальным ход жизни дал цикл “Незабытые имена”, посвященный авторам, недавно покинувшим нас. Два цикла, посвященных проблемам художественного перевода – “Соавтор” и впоследствии заменивший его цикл “Метаморфозы”. Аналитический проект “Система координат” – очень важный для нас цикл историко-литературных лекций, посвященных русской литературе 1970-х-2000-х годов, живая история, пытаемся ухватить уходящую натуру. Отдельно упомяну наши игровые проекты – “Слэм”, “Квартирник”, премию “Пироги-Живая вода”. В последнее время мы их не очень жалуем, однако их любят и именно они когда-то принесли “Культурной инициативе” немалую долю популярности
Из площадок в первую очередь назову почившие в бозе “Пироги на Никольской”. Мы их очень любили. С этого исторического подземелья возле Кремля, с этих узнаваемых краснокирпичных сводов начиналась вся наша литпрограмма. И, конечно, практически музейный уже клуб “Проект ОГИ”, и двухэтажный книжный клуба “Билингва”. Последнее время любимый клуб – “Улица ОГИ” с выделенным залом для выступлений. Интересной площадкой со своим особым форматом обещает стать клуб “Дача” на Покровке.
– Значительная часть вашей программы проходит в “питейных заведениях”. Мне кажется, или роль алкоголя, а также явных психических патологий в нынешнем литературном мире снижается?
Юрий Цветков: Поэт Глеб Шульпяков, не лишенный остроумия человек, однажды сказал мне: “Знаю я вашу литературную программу – Большой Водочный Стиль”. Творческие люди бывают подвержены и алкогольному синдрому, и наркотическим чудесам: вполне понятно почему. По этому поводу написаны большие работы, и для подробного ответа на вопрос необходимо читать длительную лекцию. Кроме того, не надо забывать, что водка и алкогольные напитки играют еще и коммуникативную роль.
Данил Файзов: А снижается ли роль алкоголя в жизни нашего общества вообще? Мы видим в метро меньше пьяных? Литературный мир неотделим от всего нашего общества, со всеми его плюсами и минусами.
– Огромное количество поэтов, в том числе и весьма значимых, проходящих перед вами, как-то влияет на вашу собственную поэтику, или на каком-то этапе развитие автора определяется исключительно им самим?
Данил Файзов: Поскольку я автор условно молодой и подверженный влияниям, это, безусловно, чувствовалось, особенно в начале. Но так происходит и с теми людьми, которые не занимаются организацией мероприятий – это естественный процесс, особенно в юном возрасте. Кстати, после окончания Литературного института я вообще ничего не писал несколько лет, и стихи вновь появились, когда мы начали литературную программу. Вопрос обретения собственного голоса с самый важный для любого автора. Говорить же о собственных текстах – полагаю, не совсем моя задача.
Юрий Цветков: Во-первых, мне нужно вдохновение не только для того, чтобы писать стихи, но и чтобы о них говорить. Во-вторых, не очень представляю, как буду рассуждать о своем творчестве, занимаясь тем, чем я занимаюсь теперь. Но, конечно какие-то вещи, слышимые на вечерах, очень важны. Ведь известно, поэты не учатся друг у друга, не воруют строчки, они набираются друг у друга смелости.
– Вопрос, задаваемый всем: спор архаистов и новаторов в том смысле, в котором о нём говорил Тынянов, себя исчерпал. Понятно, что источником развития поэзии должно стать другое противоречие. Какое, на ваш взгляд?
Цветков: Не стал бы делать такие категоричные утверждения насчет Тынянова. Там все не так просто. И кстати, противоречия – далеко не единственная и не главная причина движения. О линиях развития русского стиха я не буду рассуждать здесь подробно по двум причинам. Первая: о том, что было раньше, всем интересующимся достаточно хорошо известно. Вторая: чтобы объективно оценивать сегодняшнюю ситуацию, нужно дождаться, когда она станет вчерашней. Все должно устояться. Есть очевидные тенденции: с одной стороны, активная борьба за русский верлибр последние 20 лет, с другой стороны, продолжающееся, на каком-то новом уровне, развитие русской силлабо-тоники. Кого сегодня читают? Это авторы, которых не один я считаю современными классиками: Олег Чухонцев, Инна Лиснянская, Тимур Кибиров, Бахыт Кенжеев, Михаил Айзенберг, Сергей Гандлевский, Алексей Цветков. Да это и не так важно, та или иная линия развития стиха преобладает. Как писал один из моих любимых поэтов, Борис Пастернак: “Талант – единственная новость”.
– Примерно ко времени выхода интервью вы планируете открыть первый в постсоветской России магазин поэзии. Сможет ли этот магазин стать одним из центров поэтического сообщества?
Данил Файзов: Если этот магазин не станет таким центром, он очень быстро прогорит.
Юрий Цветков: Очень странно, что, живя в такой литературоцентричной стране, мы до сих пор не имеем магазина поэзии. Это, кстати, показывает отношение и государства, и бизнеса, и всего общества к поэзии… Крупным магазинам неинтересно торговать поэтическими книгами по сугубо коммерческим соображениям. В результате, когда приезжает человек из провинции или из-за границы, его некуда привести, чтобы показать: вот что сейчас происходит в русской поэзии. Такого места просто нет. Надеемся, что будет, хотя бы и в подвале. И если наш поэтический магазин не станет таким центром, зачем он тогда вообще нужен.