Рассказ
Опубликовано в журнале Волга, номер 3, 2010
Дебют
Григор Атанесян
Родился в 1991 году в Санкт-Петербурге. Учится на историческом факультете Санкт-Петербургского государственного университета. Ранее не публиковался.
Теория литературы
…Вот рядом, на соседней скамейке, сидит дура в коверкоте и читает “Теорию литературы”, демонстративно подчеркивая на страницах карандашом. Дура!
Д. Хармс, из дневниковой записи
Разделение целостности бытия на жизнь и литературу сродни раздвоению личности. Испытавшему такое несчастье следует готовиться к дальнейшим мукам. Надо сказать, что временные категории типа “дальнейшие” в этом вопросе могут употребляться лишь с некоторой долей условности. Я имею в виду злосчастную протяженность этих мук. Взять хотя бы первую из них, а именно ситуацию выбора. Выбор этот особенно тяжел, потому что, каким бы ни было решение, ему никогда не дорасти до статуса окончательного. Надо ли говорить, что никому еще не удавалось перестать жить, но продолжать писать? Беда еще вот в чем: обратная ситуация столь же невозможна для тех, кто по-настоящему ощутил призвание к писательскому творчеству. Таким образом, невозможно покончить с одним измерением бытия отдельно от второго. Всего вероятней, что писатель умирает вместе с человеком, в оболочку которого он был заключен.
Сам факт такой конечной нераздельности является не слишком большим утешением, хотя и говорит об онтологическом единстве творческого и человеческого. Ведь, несмотря на это, никто не застрахован от того, чтобы продолжать жить или писать по инерции. Здесь заключена непривлекательная перспектива жизни, сопровождаемой постоянными попреками, все равно, со стороны недовольной супруги или скопления неразобранных бумаг на столе. Вспоминается диалог из “Заповедника” Довлатова:
– Это слова. Бесконечные красивые слова… Надоело… У меня есть ребенок, за которого я отвечаю…
– У меня тоже есть ребенок.
– Которого ты месяцами игнорируешь. Мы для тебя – чужие…
Все, изложенное выше, столь известно и ясно, что останавливаться на этом не стоит. Но автор этих строк надеется, что, кроме повторения трюизмов, он может сказать нечто новое о муках подобного рода. Ведь если нечем похвастаться в смысле достижений, остается сетовать на неудачу…
Да, со мной случилась особенная мука из этого порядка. А именно – я потерял литературу. В такой ситуации более всего понимаешь, что литература не сводима к книгам. Как в том анекдоте, где милиционеры выбирают подарок сослуживцу… Шкаф, уставленный книгами в разноцветных обложках из серии “Всемирная литература”, смотрел на меня осуждающе. Я открывал наугад тома, но прежней встречи с завораживающей красотой не случалось.
Обстоятельства восстановить не представляется возможным… Нет, потеря произошла не в один момент. Я закончил школу, поступил на исторический факультет университета, несколько раз неудачно влюбился… О литературе почти забыл. Но она еще приходила ко мне во сне, обычно в образе мягкой и теплой дамы, постепенно изменялась в мою большую маму, и уже казалось, что я сплю у мамы на плече. Проснувшись, я обнаруживал, что меня везет вагон метро и моя голова облокачивается о бок объемной незнакомой женщины.
Со временем ее черты напрочь выветрились из памяти. То ли от объема исторического знания, то ли от количества выпитого. То есть вокруг образа литературы возникала дымка недоступности. Я сравнивал ее со своим окружением и обнаруживал, что сравнение не в пользу реальности.
И я решил искать литературу. В Петербурге начиналась осень. По улицам бродить становилось все холоднее, а вместо литературы я встречал рестораны, кафе и питейные заведения, носящие имена Пушкина, Грибоедова, Достоевского, Толстого, Лермонтова и других друзей детства. Вскоре на деревьях вдоль Менделеевской линии опали листья. Опоздания на занятия увеличивались. Частота посещений уменьшалась. Я не оставлял поисков. Вскоре они привели на собрание литкружка одного технического института, где каждый выступавший называл предыдущего гением в своем роде и подающим большие надежды, одаренным автором. Я догадался, что это подвох, и сбежал.
В конце ноября после четвертой пары уже было темно. То есть даже у самых несмелых обнаружился успешный предлог, чтобы провожать однокурсниц до дома или метро. По пути разговаривали о том, куда наша молодость катится. Девушек пугала атмосфера архивной пыли и чьей-то молодости, незаметно увядшей в дебрях социально-экономических отношений Боспорского царства. А также избыток алкоголя и разговоры о есаулах, коллективизации и летописях. Я от забав юных историков держался в стороне. Я искал литературу.
Следующим я посетил Пушкинский Дом. Меня манило его полное название – Институт русской литературы. Пробравшись туда не совсем законно, я поднялся по лестнице и оказался в большом зале. Там, вроде, шла конференция. По залу были рассеяны примерно десять наукоемких дам, кутавшихся в шали. Дама на кафедре вещала об источниковедческой проблематике составления библиографического указателя по “Оренбургским губернским ведомостям” за 1887–1897 года (за точность цитаты я отвечать не могу). Остальные с интересом слушали и задавали вопросы. Я догадался, что это подвох, и сбежал.
Я прилично отчаялся. Я прошел несколько раз весь переулок Щербакова, где Довлатов гулял с собакой. Купил в Доме книги самый дорогой блокнот. Нашел дом на Литейном, в котором жили сначала Гиппиус и Мережковский, а потом Бродский. Съездил на экскурсию по пушкинским местам. Отыскал башню Вячеслава Иванова. Приближался Новый год, и надо было купить всем какую-нибудь чепуху. Близилась сессия.
За это время я познакомился с самыми разными людьми. На Среднем проспекте меня заинтересовал мужчина с бородой по колено. Он представился Доброславом, рекомендовал изучать загадочную “Велесову книгу”, в которой содержится тайное знание древних славян-ариев. У него оказалось с собой несколько экземпляров, которые он любезно предлагал уступить мне по сходной цене. Я отказался.
В другой раз меня отвели на чердак дома на Фонтанке, где жил поэт. За право жить на чердаке поэт ежедневно подметал двор. Поэт был очень высоким, с длинными волосами, в пальто и тапочках. В одном кармане пальто всегда лежал сборник его стихов, однажды напечатанный тиражом 50 экземпляров. В другом, разумеется, молескин. На чердаке было темно и грязно. По стенам висели черно-белые фотографии. По полу сидели девушки и непрестанно курили. Поэт оказался убежденным сторонником всеобъемлющей духовности. Так и сказал. Например, сообщил, что пьет только святую воду. Несколько раз напоминал собравшимся о том, что он постится. Рассказывал, что в продуктовом магазине у метро Чернышевская всегда в наличии маринованные огурцы с благословением раввината Галилеи. Весь вечер поэт непринужденно говорил о карме, освященной всеми религиями мира хлебобулочной продукции и обществе сознания Кришны. Девушки сочувственно вздыхали. Я понял, что меня одурачили, и незаметно ушел.
Литературы будто бы не было. Готовясь к экзамену по латыни, я читал занимательные рассказы старика Цезаря о человеческих жертвах кровожадных галльских друидов. Но не об этом я мечтал. Подозрительные мужчины, продающие на Сенной площади подержанные мобильные телефоны, о Раскольникове ничего сказать не могли.
Проходил январь. Проходил, что называется, мимо нас. Студенты перестали спать на месяц. Хотя, обычно, если пренебрежение сном ставится кому-то в заслугу, я вспоминаю, что Сталин почти не спал. Зато все окончательно перезнакомились. Появилась тема для доверительных бесед. Я сдавал экзамен за экзаменом на тройки, поэтому обычно, замечая знакомое лицо возле факультета, начинал озабоченно вглядываться в небо. Нормальное петербургское небо большей частью затянуто аморфной дымкой, без цвета, вкуса и запаха. Ничего, отдаленно напоминающего литературу.
За сессией следовали короткие каникулы. Мы с друзьями съездили в Москву. Там литературу больше всех выразил таксист, который вез нас от вокзала до квартиры наших московских знакомых. Я люблю слушать язык экскурсоводов, на который невольно переходит всякий, показывающий приезжему родные места. Это очень искусственный язык, никто так в быту не разговаривает. Он полон штампов, например, “вашему вниманию представлен вид на…”. Или же “вашему взору открывается панорама…”. Деревянная казенность этого языка меня забавляет. Рассуждая о том, что правильнее приехать в Москву, конечно, летом, таксист произнес загадочные слова: “Летом погода способствует отдыху”. В начале февраля погода отдыху не способствовала, и с отмороженными конечностями мы вернулись в Петербург.
Зима, израсходовав весь арсенал пыток, в последний раз, уже в конвульсиях, дрыгнулась, и на Петербург налетела эпидемия гриппа. В Средние века всерьез вырывавшая сотни жизней, теперь болезнь только нежно цепляла в свои липкие объятия всех, кого только могла достать. Сначала заболели знакомые, затем родители, а потом и я проснулся со звоном в голове. Живем мы, то есть сестра, родители и я, у Финского залива. Когда-то, еще до уплотнительной застройки, в солнечные дни в окне поблескивал купол Исаакиевского собора, а с балкона был виден порт, куда приходили изящные океанические крейсеры. Сейчас нам остались только ветер в окна и необозримые пустыри с автостоянками. Пустыри обычно спать не мешают, а ветер – еще как, причем в любое время года. Приходится накрываться очень теплым верблюжьим одеялом, которое родители моего отца, армяне, дарили им с мамой на свадьбу. Они беспокоились о том, что их русским внукам будет очень холодно жить. Так, в общем, и вышло. Но я быстро под этим одеялом потею, оно начинает путаться и липнуть ко мне, и приходится его сбрасывать. Тут на взопревшее тело налетает ветер. В этом смысле не кажется удивительным, что грипп посетил и нас.
Меня навещали друзья. Кое-кто из них даже стал выглядеть опрятно. Одни рассказывали про творческие планы. Другие торопились на какие-то встречи. Третьи организовывали совместные поездки на лето. Но никто не сочувствовал тому, как за время болезни я сильно отстал по латыни. Близилась итоговая контрольная. Я встречал весну развешенными по квартире гирляндами из латинских глаголов.
Контрольная миновала. Каждое утро я просыпался на 15 минут раньше, ожидая, что, наконец, выйдет солнце, улица высохнет и надо будет отмыть ботинки. Ходил в гости и театр. Вскоре стало тепло, и по городу зашагали туристы. Утром, по пути от метро Невский проспект до Университета, я замечал, что автобус разговаривает все больше на немецком и итальянском языках. А ярким апрельским днем мне на кафедре радостно сообщили, что через две недели защита курсовой работы. Так что неделю я прожил в Публичной библиотеке. За распахнутыми окнами читального зала было видно светло-голубое небо, а под ним площадь Островского. Из окон пахло весной, и доносился шум улицы. Стопка книг на столе передо мной едва уменьшалась. Было не до литературы.
Но одним струящимся субботним вечером мне позвонил друг Виктор и сказал, что если я насчет литературы, то это к нему. Что я просто обязан быть сегодня вечером в некоем кафе. Деловито сообщил, что там будут все. Я не понял, но переспрашивать не стал. Надел брюки, ботинки, рубашку. Потом задумался и под рубашку надел еще тельняшку, так, что если расстегнуть верхнюю пуговицу, она очень лихо выглядывает. Чтобы уж точно оказаться своим. Вышло, правда, по-дурацки, потому что через белую рубашку тельняшка просвечивает.
Встретился с Витенькой. Он пришел, вытер лоб платком и поинтересовался моими финансовыми средствами. Все в порядке, говорю. Тогда Витя привел меня в заведение под названием “Закусочная”. Мы сели, и Витенька попросил заказать два виски. Когда я вставал, рукава неохотно отлипали от стола. Девушка за стойкой любезно спросила у меня паспорт. Вместо того, чтобы признаться, что старше 21 года мы с Витей будем, если только сложим годы наших жизней, я оскорбился. Залез в карман, оттуда достал студенческий билет. Из него, как это бывает, начали высыпаться все бумажки, которых там быть не должно – даты по истории Древнего Рима, рекламы, вырванные из блокнота листы с номерами телефонов.
Тогда я ударил кулаком по столу. Да с какой стати я обязан! Из сигаретного дыма материализовался охранник, выпроводил нас с Витей на улицу и усадил в клумбу, наподобие садовых гномов. Витенька сказал, что это ничего, что он хотел аперитиву, но это совсем необязательно. Мы отряхнулись и пошли в кафе.
Заходим. Там уже что-то происходило. Импровизированная сцена. Стояли на ней человек пять. В зале сидели две девушки и разговаривали вполголоса. Люди на сцене замахали, увидев Витеньку, и потащили его к себе. Взглянув на них, я понял, зачем Вите надо было сначала в закусочную. Догнать их уже не представлялось возможным. Витя представил меня своим друзьям, сказал, делая руками в воздухе жест, напоминающий мертвую петлю, что это такой человек, такой человек, и вообще, его хороший приятель, Митя! Я про себя подумал, что родители меня Мишей назвали.
У одной из девушек зазвонил телефон. Она ответила, растягивая гласные:
– Да, я в арт-кафэ-э, я тебе перезвоню…
Потом обратилась ко мне:
– Я так люблю пина-колада. Это божественный коктейль. Только никак не могу понять, с чем его лучше пить. Как Вы думаете?
– С селедкой под шубой, – говорю.
Я обнаружил фальсификацию и покинул помещение.
Тогда я перестал ходить по следу литературы.