Опубликовано в журнале Волга, номер 11, 2010
Алексей КОЛОБРОДОВ
роман с лекарством
Михаил Гиголашвили. Чертово колесо – М.: Ad Marginem, 2009. – 784 с.
Я всегда знал, что российско-имперская земля может рожать собственных Берроузов с Керуаками.
И не таких скучных, без натужных попыток передать наркотический трип человечьим языком. И не столь, по-репортерски, занудных в деталях и рецептах, как Том Вулф (“Электропрохладительный кислотный тест”).
Умные люди всегда говорили: пьянка в России – никакое не развлечение, а тяжелая мускульная работа. Что же тогда наша наркомания, с ее гонками, ломками, криминалом, растущим в геометрической прогрессии от состава к составу – хранение, распространение, особо крупные?.. Каторжный труд, тонны энергии, которой должно хватить если не на строительство, то на разрушение Империй.
Мне припомнят Баяна Ширянова с его “Пилотажами” – эпигонскими, по отношению, скорей, не к берроузам, а к Голливуду (“На игле”, “Дневники баскетболиста”, “Высший пилотаж”). Однако тексты Ширянова не тянут даже на физиологические очерки, оставаясь перенесенным в виртуал, а после на бумагу, собранием баек наркоманов из семейства “винтовых”.
Роман Михаила Гиголашвили “Чертово колесо” не вошел в шорт-лист Русского Букера–2010 (при этом представительствовал в длинном списке Нацбеста и финале “Большой Книги”), и, судя по блогосфере и откликам именитых, не только для меня останется одним из главных литературных впечатлений последнего времени.
Автор из Тбилиси родом, солидный филолог, живет и преподает в Германии. Почти восьмисотстраничное “Чертово колесо” писал около двух десятков лет. Роман таков, что хочется не рецензировать, а цитировать. Вот несколько цитат, практически наугад:
“Манана. Помнишь ее? Курчавая такая, со мной в ЛТП была, с ворами все время путалась… Вчера хоронили. Передозировка. Помнишь, как она о своем здоровье заботилась? В день по пять раз ханкой кололась – а леденцов боялась: “Леденцы, – говорила, – на эссенции делают, для печени плохо!” Таблетки глотала пачками – а яйца из холодильника не ела: “Не свежие!” Гашиша выкурила тонну, а к орехам не прикасалась: “От них, – говорила, – зубы цвет теряют!” Представляешь? На кодеине сидела годами – а шкурки с помидоров счищала: “Для желудка нехорошо!” А как она, бедная, мучилась, чтобы уколоться! У нее же в конце концов все вены сгорели!”
“Эх, Нижний Тагил, каленая сковородка! – ответил Байрам. – Каждый Божий день с зоны покойника несли, а то и двух… Ты тогда тоже помоложе был, зёма…
– Естественно. Меня печень съела, – угрюмо признался Анзор. – Доширялся до цирроза. Теперь вот приходится отраву курить. Я ж ее и не курил раньше, помнишь? Только кололся.
– Я тоже себе печень ханкой загубил. Ханкой – печень, колесами – желудок, теперь вот отравой легкие добиваю…”
“ – Мы там, в Дюсике, про тебя спросили. Элтеры говорят: “Да, слышали! Справедливый вор, в зоне его сильно уважали. С Антошей вместе правил…”
– Антоша был золото-человек, – сказал Нугзар. – Мы с ним бок о бок семь лет пролежали. В палате на двоих в санчасти. Медсестры по утрам и вечерам морфием кололи… Такие чудесные времена…”
Таким образом, связующим звеном романной географии (Тбилиси, Кабарда, Узбекистан, Ленинград, Амстердам), равно как всех сюжетных линий и судеб персонажей является наркота. У нее в “Чертовом колесе” множество жаргонных имен, главное из которых – “лекарство”. (Наркоманы в романе именуются как угодно, но чаще – “морфинистами”.) Вертикаль героинового шприца в Грузии 1987 года (!) нанизывает на себя обитателей тбилисского дна и богему, инструкторов комсомольских райкомов и партийных боссов, барыг и ментов, воров в законе и цеховиков… Свободными от каких-либо взаимоотношений с дурью остаются считанные персонажи – шестиклассники Гоглик и Ната, да грузинские националисты – сванские шапочки, лекции Гамсахурдиа. Есть в этом странном сближении какая-то причудливая рифма – мостик к постсоветской и нынешней саакашвилевской Грузии.
Вместе с тем, автора ловишь на странном парадоксе – не демонстрируя явного расположения или антипатии к своим героям, готовности клеймить, осуждать или защищать, он дает читателю горькое право на симпатию, или – как минимум – понимание. Более-менее сукиным сыном в романе выглядит только один из морфинистов, причем не вор, бандит или мент, а директор магазина.
Тут нет пафоса Высоцкого из палаты наркоманов: “добровольно принявшие муку, эта песня написана вам”. Нет достоевского любовно-брезгливого интереса к опустившимся. Но есть пушкинская щедрая к ним, падшим, милость. Я, естественно, не сравниваю масштабов, но говорю об авторской позиции.
Роман Михаила Гиголашвили сделан вполне просто, крепко, сюжетно. Я бы даже сказал – “лихо”, что и вовсе удивительно для книги такого объема. Спотыкаешься лишь на традиционных, похоже, для грузинских писателей, главах с “мифологией” – каковые сюжетной нагрузки не несут, но задуманы придавать тексту иное, магическое измерение.
Вообще, в прямолинейности приемов – считанные минусы романа. Слишком уж назойливо все, от криминалов до министров, матерят “перестройку” – для метафоры распада и гниения империи это нормально, но для 87-го года, даже в Грузии – не слишком правдоподобно. Жаргон русских немцев, беженцев в Германию из Казахстана (и, разумеется, морфинистов) сначала забавляет, потом утомляет. В бесконечных его повторах есть что-то от преподавательского, филологического занудства. При этом акцент Гиголашвили передает виртуозно – все (или почти все) вроде говорят на чистом русском, но в принадлежности героев к тем или иным народам – не сомневаешься.
Механическая увлекательность чтения не отменяет многоуровневости романа.
То, что чудовищный размах коррупции и гнили начался с окраин Империи и предвосхитил общероссийскую ситуацию девяностых и нулевых – на поверхности. Интересней другое – “Чертово колесо”, иногда до полного дежавю, перекликается с русской литературой о гражданской войне (Бабель, Есенин, Шолохов и др.) – та же ситуация слома эпохи, смены “понятий”, реанимации языка и схожее ощущение потери смысла дальнейшего существования. В этом ключе из современных русских авторов к Михаилу Гиголашвили ближе всего “Адольфыч” Нестеренко, бывший наблюдателем и участником не “той, единственной”, а новой гражданской на другой, украинской, окраине (знаковая тавтология). Параллели тбилисского филолога и киевского братка – тема для отдельного разговора.
Поразительно, но “Чертово колесо” завершается практически хеппи-эндом, неожиданным, двусмысленным, в духе “черных комедий”. Мы, знающие все дальнейшее про СССР и социальные болезни, проникаемся странным оптимизмом от подобного финала…
И вообще, роман стопроцентно кинематографичен, готовый сценарий, в диапазоне от полнометражного блокбастера до сериала. И найдись хороший режиссер (наколка тому же Балабанову), наше “Чертово колесо” будет покруче ихнего TRAINSPOTTING`а.