Рассказ
Опубликовано в журнале Волга, номер 9, 2009
Родилась в 1969 году в Челябинске-65, ныне Озерск. Училась во Львове и в Москве. С 1987 года живет в Москве. В 2001 году – победитель “Филаретовского конкурса религиозной поэзии”. Куратор поэтического Интернет-проекта “На середине мира”. Автор семи поэтических сборников. Стихи печатались в журналах “Волга”, “Воздух”, “Новый мир”; эссеистика и малая проза опубликованы в антологии современной малой прозы (сост. Дмитрий Кузьмин), журналах “НЛО”, “Кольцо “А”, “РЕЦ” и др.
МЕЛКАЯ СОШКА
Рассказ
*
В Царствии Небесном, говорила Сонина мама, в Царствии Небесном… Должно быть, знает мама, что есть в Царствии Небесном, хотя Сошке не рассказывает. А что мама – в Царствии Небесном, Сошке сомневаться нельзя, голову повредишь. Вот и сказка, оставшаяся от мамы.
*
Жила-была в городе Москве Соня Гончарова, бывшая студентка педагогического института, когда-то отличница, добрая душа и незаметная всем помощница.
*
Отца своего Соня помнит плохо. Воспоминания о нем кажутся будто подкрашенными, лубочными. Мол, с папой лучше было. Однако надобно было учиться жить и без папы. От папы Соне Гончаровой осталось только прозвище: Мелкая Сошка.
*
Была у Сони мама, Екатерина Николаевна, простая душа и отчаянная путешественница. Почти странница. Екатерина Николаевна побывала, еще в восьмидесятых годах, кажется, во всех святых местах России, или Союза. Екатерина Николаевна любила бывать на святых местах и много рассказов Соне оттуда привозила. Маслице освященное – тоже привозила.
*
Сонино воспоминание о маме всегда подернуто удивлением и даже испугом. Будто чужого, нечаянного человека вспоминает. Вот, мама вернулась из очередного странствия. Вся вымазана йодом, даже волосы стали луково-рыжие. Вернулась из одного поволжского монастыря. По дороге домой мама заехала еще в один “монастырь”, к некой “благодатной целительнице”, которая “люголем лечит”. Потому и волосы рыжие, от люголя.
Соня хлопочет: мама вернулась! Готовит вкусную яичницу с лучком, сыром и помидорами. А мама, огромные черные ручищи, ломает полкаравая ржаного хлеба и ест, улыбаясь. Не дождалась яичницы. Молилась Екатерина Николаевна всегда как-то врозь с Соней, будто Соня иной веры. Соня поначалу просила маму помолиться вместе с нею, а потом перестала. То, что Соня готовила, мама ела редко, что называется, в охотку.
Но зато, когда Екатерина Николаевна готовила суп (картофельные вареники, клецки, гречка, рис, мороженая капуста, лук поджаренный), то из кухни подолгу не выходила. Ноги уже старые, усталые. Чай Екатерина Николаевна могла пить хоть до полуночи, и еще ночью вставать, доедать с вечера оставленное. Как-то зимой, по возвращении из очередного монастыря, Екатерина Николаевна заболела воспалением легких. Не сразу сообразила, что заболела. Потом лечиться пришлось сильными антибиотиками. Почти весь Великий Пост Екатерина Николаевна кушала жирное мясо: нутро сожгла антибиотиками. Соня не сразу догадалась покупать маме оливковое масло и наливать его в небольшую бутылочку, чтобы мама всегда ее с собою носила. Перед тем, как таблетку выпить – глоток оливкового маслица. Масло дорогое, но и бутылка большая. Надолго хватить должно.
*
Когда Екатерина Николаевна заболела совсем, Соня от огорчения тоже заболела. И решилась пойти на Бежицкое подворье, к отцу Анатолию Калинину. Хоть записаться на прием. Однако едва Соню записали на прием, отворилась нараспашку соседняя дверь. Чуть Сошку не сбила с ног. Огромная дверь, почти квадратная, с фигурными петлями. Дверь, находящаяся слева от секретаря, распахнулась, и вышел сам отец Анатолий. За ним поспешно следовал худосочный очкарик-монах. За ними – какие-то миряне, видимо, засыпавшие отца Анатолия вопросами. Соня потрусила за отцом Анатолием, пристроившись в хвост, и очень скоро смогла подойти поближе к батюшке. Миряне ушли, и Соня, наконец, спросила:
– Отец Анатолий! То и то. Что такое, не пойму.
Невысокого роста, в старенькой ряске, отец Анатолий остановился и почти рявкнул:
– А вы-то где были? Уж сколько лет прошло…
Сошка оторопела: совершенно не представляла, что она может на маму повлиять. А с ней так серьезно разговаривают, будто она обладает сильной волей и живет в достатке.
Отец Анатолий добавил, глядя почти беспомощно, сквозь очочки:
– Помолимса, что ли.
Худосочный монашек, увидев, что Соня готова заплакать, бочком пододвинулся к ней и залепетал, будто колыбельную:
– Вы не плачьте, Господь не отдаст, Господь поможет…
Соня согласно кивнула, потому что слезы уже текли с носа. Говорить она не могла. И вдруг – от души поклонилась отцу Анатолию, и монаху – тоже.
Отец Анатолий тоже поклонился, чуть-чуть.
В назначенный для приема день Сошка не пришла: зачем?
*
Когда Сонина мама умирала, в июле, Соня подошла к отцу Григорию и попросила маму на дому причастить. Отец Григорий осторожно спросил:
– Транспорт сможете обеспечить?
Сошка, грешным делом, думала, что вишневый Фольксваген, на котором батюшка разъезжает, ему принадлежит. А так… Отец Арсений приехал, за тысячу рублей, в больницу. Понятно: по жаре, в ряске, с Дарами, постхристианское общество. Только вот у Сошки мама одна. Господь маму не оставит, и Сошку – тоже. Так лучше думать, а люди очень разные. Говорят: терпи, потому что велел… Ишь, какая, Сошка, захотела спокойно жить…
*
Критики пишут, что классики литературы много пишут. О том, как поэту (или драматургу, или писателю) хочется спать, спать. Потому что классики смерти боятся. Все смерти боятся, не только Сошка. Но как же иногда не хочется просыпаться! Хотя отец Арсений говорит, что жить очень даже интересно. Пожил бы он Сошкиной жизнью месяцок, что ли.
Отец Арсений – новый священник на Алексеевском подворье, молодой совсем, его даже такая тихоня, как Сошка, всерьез не воспринимает.
Отец Арсений хороший, деловитый такой.
*
Жила-была Соня Гончарова, уже без мамы, и, Слава Богу – жила. По праздникам и воскресным дням, а то и чаще, ходила на Алексеевское подворье. Радоваться жизни и освящаться. Любила Соня восхитительные дни празднеств: цветы и многолюдье. Ни одна вечеринка не сравнится. Однако терпение и в храме нужно. Маму в июле похоронили, а теперь уж сентябрь, Рождество Пресвятой Богородицы. Мир, любыми путями.
Праздничная череда к исповеди, и Сошка в ней. Попискивает, устала, недовольна, но молчит. Исповедальные мытарства проходит. Отец Григорий, которого Сошка за версту теперь обходит, вдруг вызвал и сказал, разорвав хартийку. Тихо так сказал, по-детски:
– Я вот тоже от своих аналоев страдаю.
Сошка и не сомневалась, что страдает. Только вот на исповедь к отцу Григорию все равно не пойдет, так только, случаем. Лучше отцу Игнатию записку написать…и забыть. Отец Григорий, когда начинает волноваться, из всякой мелочи выкладывает на аналое таблицу Мендлеева. Он вообще на ион кислорода похож, когда в хорошем настроении.
*
Жизнь Сонина после смерти Екатерины Николаевны почти не изменилась. Хлопоты прежние, даже чуть меньше. Денег нет, а на работу ходить надо. Словом, как все. На то и Мелкая Сошка. Осень миновала, уже зима на пороге. Казанская как раз на воскресный день пришлась: престольный праздник. Первый лед, первый мороз, душистый еще.
Соня Гончарова, снова затерявшись в исповедальной толпе, думает:
– И все равно лучше верить. Хоть как-то, хоть с пятого на десятое. Хоть по субботам и воскресеньям. Потому что люди настолько одинаковые, что в храме, что вне храма; мне даже страшно. С мамой, когда не болела, здоровалось множество прихожан. За два месяца болезни никто ни разу не позвонил. Зато соседи, оба, приходили, и еду приносили… Вызов врача на дом оплатили. Теперь мамины знакомые говорят, что соседей надо окрестить. Кто крестить будет, Маргарита Леонтьевна или Вика Маратовна? Они хоть молились, и то ладно. Надо веровать, несмотря на какую-то озлобленную и наскоро прикрытую иерархию. Мол, верующий выше неверующего в мире, где скорбными должны быть. Потому что Спаситель сейчас особенно милостив к верующим. Ведь если не веровать в милость, не оправдаешься.
Правда страшна, и лучше ее не видеть. Милость примиряет. Осталось только не возмущаться, когда по тебе ходят, за всех молиться, и все прощать, а сумею ли я? То-то.
*
Ходят. Ходить они умеют, и говорить разные вещи тоже. Вероника Феликсовна, Вика Маратовна, Маргарита Леонтьевна. Впрочем, каждый человек говорить умеет, даже глухонемой. По-своему, но говорит. Не говорить не может, так уж человек создан. А у тех баб мужья по целому вечеру перед телевизором сидят. Жалко баб, озлобились совсем, несмотря на приходскую конфессиональность. Помолиться за них чуточку, что ли?
Вероника Феликсовна – романтически седая, лицо почти иконописное, молодая поэтесса пятидесяти лет, недавно читавшая стихи в малом зале Центрального Дома литераторов. Работает редактором в каком-то околоконфессиональном издательстве. Высота и полет мысли такой, что Соне – и не снилось. Дочка Вероники Феликсовны тут же ходит. Вон, под благословение к отцу Игнатию подошла, Ларисой зовут, мамина помощница. Вслед за мамой на мягкий коврик ступила, конечно же, Лариса. А за ней, вне очереди, некая очкастая родительница с громким дитем на руках. Все – как положено, и не возникай, Сошка.
Соня, понятно, даже имен приходских дам не знает, а уже деталей биографии – тем более, а вот прочие прихожане, в среде которых Сошка исповеди ждет, часто многое друг про друга знают и вслух говорят. Так что, не слушай, Сошка.
Пробираясь через толпу, собравшуюся возле аналоя, Вероника Феликсовна отчаянно хлопнула Сошку по уху широкой кожаной сумкой, навроде портфеля. Конечно, нечаянно: народу – тьма. В голове у Сошки хорошо зазвенело, как рой комаров в августе.
– Вы уж потерпите нас; так, значит, вам надо.
Надо – потерпим. Только Сошка уже плачет, молча. Ишь, какая нервная.
Слева, вслед за Ларисой, заходит на коврик известная журналистка Вика Маратовна. Неторопливо, с видом скушавшей мороженое школьницы. Подошла к аналою. Темноволосая, сочная женщина, лет пятидесяти, как и кума. У Вики Маратовны сын Свято-Тихоновский заканчивает, Олежек: шея из-за маминого плеча торчит. Еще у Вики Маратовны есть дочь, православная журналистка, как мама, только на телевидении. Новый телеканал открыли недавно, а Ирочка уже там. Отец Игнатий благословил:
– Сражайтесь оружием репортажа!
*
Вика Маратовна что-то рассказывает отцу Григорию, долго, очень долго. Отец Игнатий, почуяв замедление, робко выглянул из-за колонны и выслал на другой аналой отца Ефрема.
Несколько раз возле Сошки мелькал креповый платок кирпичного цвета: Маргарита Леонтьевна “за чередой” следила, не пропустить бы свою.
Маргарита Леонтьевна постарше обеих кум, ей лет шестьдесят, и великолепные организаторские способности. Хоть на Камчатку автостопом, в паломничество.
– Будь добра, подвинься! – Маргарита Леонтьевна заметила подруг. Очередь стала на одного человека больше. Что ж, Соня подождет. Или завтра на обедне поисповедуется.
До исповеди так и не дошло: отец Григорий утомился и ушел в алтарь, и отец Ефрем – тоже. Возле коврика осталось несколько дам, из щеголеватых, и Маргарита Леонтьевна.
– Наша беда в том, что мы относимся к таинству исповеди как к очереди в поликлинику. Там своих увидела, здесь без очереди прошла, и так далее…
Соня с Маргаритой Леонтьевной вполне согласна.
Однако к первому часу вышел отец Арсений, и Соня, наконец, радостно ступила на любимый коврик: узор – модерн, лилии и чайные розы. Как раз Сонин узор.
*
Соня Гончарова возвращается с праздничной всенощной, довольная и счастливая. Снежок сыплет, мягкий, но сухонький, приятный. Отчего не всегда так на душе хорошо, отчего не всегда все небо в ангелах? Почаще надо в храм ходить, там дышится душе легче.
“Жить или не жить? Господи, ты знаешь. Ты видишь, что все струночки на моих гуслях подпилены, и уж никто их не свяжет, не сплавит, чтобы звук был. Что было – жизни, что не было ее. Вспомнить толком нечего. Вот Оптину только, в августе, да Печоры, весной. Ну, Загорск, это конечно, любимое место. И отчего мне в Загорске так весело всегда? Господи, какой же дивный там твой угодник, Преподобный Сергий! Ни разу не было, чтобы из Лавры без подарка вернулась, духовного… Ах, как в Лавре хорошо. Поехать, что ли, завтра?
Жить или не жить. Нечем жить, уже нечем, а лет… и сказать стыдно. Теперь в насмешку будут все шутки, все указания на молодость, все призывы к терпению. Я ж как птичка теперь, лапками вверх. Ты знаешь, а кроме меня и Тебя, Господи – никто. Ты возьми меня и не посчитай за грех, что я вот так скоро прошусь к Тебе.
Не потому что на земле плохо, а потому что изжила я уже свою землю, проросла уже, а меня, растение, снова в грязь втаптывают. Будто какую святыню топчут. Любой человек – святыня. Потому и надо прогибаться, и надо, чтоб по тебе ходили, чтобы одна только святыня осталась. Будто в каждом человеке, перед смертью, одна лишь святынька и остается. Страшно, ужас, как страшно. Но не могу я жить более, и не хочу дурной веры. Упадешь-поднимет. От ума это, только от одного ума, и более ничего. А вот в смерти видеть благословение – труднее. Это как целовать то, что по тебе ходит. Надо целовать, тогда и скорое избавление. Даже если танк по тебе пройдет и скажет: надо целовать – и целуй, и терпи. А не упадешь-поднимет. Не ванька-встанька, а святыня”.
*
Отец Игнатий напоминает Соне водяного. Главного водяного: с русалками. Заворожит, заговорит, увлечет своей мурлыкающей реченькой, а потом ты – хлоп об угол головкой. Глаза у него мертвые, рыбьи, хоть и нос веселый, дельфиний. Такие глаза бывают у человека, у которого в жизни сей ничегошеньки не осталось, и которому ничего от жизни сей не надо. Говорит отец Игнатий порой даже красиво. Мол, покаялись, глазки блестят, крылышки выросли. Что-то вроде азарта борьбы. Мол, победил врага. Потому, мол, и жить интересно. Только до Сони эти слова не доходят, потому что у отца Игнатия глаза рыбьи, и весь он внутри стеклянный. Химера одна. Потому что внутри – пусто, нечего там искать, там скуфеечка одна, а в ней бумажки шуршат. Ни одного слова не подберешь. Страшно! Тьма скорбей у отца Игнатия внутри. Все скорби – чужие, напрасные. С долгами смешанные, забытыми обещаниями пересыпанные. Соня отчасти понимает, вроде как с ней: я ударю, а ты потерпи. То же самое: я напишу, а ты прочитай.
*
Отец Игнатий – наоборот, с Сошкой весело заговаривает, как будто в мужском роде:
– Как ваша жизнь? Как жизнь?
И смотрит своими рыбьими глазами с железным зрачком, как из-за стекла.
Нету жизни, нету ее, а вот умирание есть. Возможно, что и греху. Но Соня не знает.
*
Отец Игнатий говорит властно, однако слушать его приятно.
– Не сетуйте, не огорчайтесь, вам легче будет! – Батюшка распрямился во весь рост.
– Вот ваше место!
Взмахнув длинной рукою, указал на сонмище своих окормленцев. Дети его, духовные, что ли. Да кто ж на Алексеевском подворье духовным чадом отца Игнатия не является? Все.
– Берегите себя, и сохрани вас Господь, сохрани вас Господь…
Знает отец Игнатий, о чем Сошка лучше всего молится, очень даже знает.
“Господи, ты знаешь отца Игнатия лучше меня. Спаси его и вразуми, что уж нет моих гусель, и играть на них некому. Не поют гусли; и скоро уже, так скоро…”
Здесь Сошка всегда плачет. Себя ей не жалко, а вот терпеть – трудно.
– Потому и терпеть трудно, что себя жалко, – крякнула почти над ухом Маргарита Леонтьевна кому-то, как Сошке. Что ж, все мы в одной храмине, и Сошка – тоже.
– Благословите на путь, Батюшка! – вздохнула Соня. Страшновато ей стало в последнее время преодолевать Москву под землей, в вагоне метро.
– Ну и что, – вдруг выросла рядом Вероника Феликсовна и взглянула на Соню свысока, как учительница на двоечницу. – Маргарита Леонтьевна все лето из Истры ездила, каждый день. А ты еще молодая. Никак, пророчествуешь?
– Был грешок… – растерялась Соня.
– Раз был грех, значит, каяться надо! – наставительно приказала Вероника Феликсовна. И вдруг Сошка заметила, что нос у нее совсем не иконописный, как на картинах. А очень даже каменный, как на вавилонском медальоне. И прикусила губу.
Так что лучше помолчи, Сошка.
*
Под Рождество к отцу Игнатию на исповедь Соня не попала, и даже загрустила. Зато снова попала к отцу Арсению, порадовалась: ну, хоть молодой опекун нашелся!
Отец Арсений казался Соне каким-то подкрашенным, лубочным, как и воспоминания о папе. Слишком положительным показался Соне молодой батюшка. Все у него к лучшему, как у Вольтера в “Кандиде” опекун говорит: “Все к лучшему в этом лучшем из миров”. Раньше такое расположение мыслей квиетизмом называлось. Словом, ура – и все спаслись, причем моментально. Ничего подобного, конечно, отец Арсений не говорил, но Соня своей изношенной душонкой очень хорошо чует подоплеку, и даже морщится. Будто во рту привкус горького лимона вдруг объявился. Больше всего отец Арсений говорил, и, как Соня, заметив, сообразила, любил говорить, о радости христианства.
Да, радость. Соня соглашается влет, не рассуждая. Именно радость! Только другая. Не просто другая, а очень даже другая. Очень даже не простая радость. С хорошим лишком простая, и потому – страшная. Здесь Сонины мысли расходились в разные стороны. Сердце, наоборот, приободрялось. Будто пятерку на экзамене получила, свой билет ответила верно. Так вот и с радостью христианства: для Сони она не закрыта. Только вот другая она, радость. Как черный хлеб в Египте, как гречневая каша в Марокко. То-то. У радости христианства – железная поступь. И любовь христианства наступательна и непобедима, потому что… Дальше Соня почти всегда плачет. Дальше начиналось странное, но будто издавна принадлежащее ей поле, с которого даже после смерти, кажется, не сойти.
После разрешительной Соня долго стояла перед иконой Тихвинской Пресвятой Богородицы и плакала-плакала, винилась. Будто и не было над ней прочитано разрешительной молитвы. Ну, как сказать, что ты так вот просто и вымаливаешь себе смерть, потому что гусли уже не играют! Соня уже поняла, что никто-то те гусельки не заведет, потому что Господь уже начал черточку под Сониным изложением подводить, и более уже гусли не нужны. Соня нисколько не печалится, только разве о смертном часе, потому что его все боятся. Никто врагов человеческих видеть не хочет, мерзкие они.
*
И вспомнилась Сошке вся ее маленькая, даже, можно сказать, крохотная, жизнь. Ни талантов, ни заработка, ни замужества – ничего нет. Только вот дети в детском саду мамой Соней зовут, кажется, и все тут. Вспомнилось, как Екатерину Николаевну с работы чуть не выгнали (Сошке лет восемь было) – за посещение храма. Как Екатерина Николаевна не боялась, что выгонят, однако заболела. Как потом Сонину маму сумасшедшей считали, да так и осталось, до самой смерти. Как самой Соне неловко было мамину веру скрывать, потому что ничего дурного в ней Соня не видела, хотя в воровстве всех попов подозревала. И боялась, что вот такой, “купленный”, маму выдаст. Вспомнила, как потом сама стала в храм ходить. Как в институте диплом по нравственным основам воспитания в связи с Евангелием писала, и даже защитилась. Никто из оппонентов не возражал. Только обществовед, Ежик Алексеевич, спросил:
– Откуда комсомолка столько о Евангелии знает?
– Я не комсомолка, – ответила Соня.
Еще вспомнилось Соне, как ухаживал за нею Толик, и как в то время ей было хорошо и весело. Вспомнилось, как Толик потряхивал живописными прядками, закрывавшими карие глаза, и рассказывал Соне о разных школах иконописи. Знал, что Соня иконы любит. Однако с Толиком Соня скоро рассталась, и не помнит, из-за чего.
Вот, кажется, и все.
*
За литургией отец Арсений говорил слово, и будто сказал – совсем не то, что готовил. Начал говорить о маловерии, и дошел до самоубийц. Мол, нет им прощения, и Господь не принимает таких. Ибо они первый дар, дар жизни, презрели. И ни во что вменили сами себя.
Соня слушала внимательно и думала-думала. О самоубийцах и их загробной участи она не задумывалась никогда, но как-то их понимала. Для нее самоубийство от тяжести жизни было что-то вроде жертвы, крайней жертвы: мол, окончательно такие люди позволили по себе другим ходить. Вовсе не от гордости они от жизни отказались, а в пользу других. Другие пусть живут, и все неумелости, которые самоубийцы наделали, в себя втянут. Прожуют, переварят, и уберут – без остатка. Ведь выживают только лучшие и сильные. Даже здесь, где скорбными должны быть. Иногда лучшими и сильными оказываются люди вовсе не большого ума, да ведь так и должно быть. Какой толк и польза от умного? То Божий знак: нищета духовная выше богатства, хоть злодей ты, хоть блаженный.
Соня несчастных самоубийц нечистью посчитать не смогла. И не то, чтобы за них молилась, а так, втихую, для себя, оправдывала. Ведь теперь, в мире, где все настроены именно на убийство другого, на победу или на поражение как залог победы; настроены на одно только выживание; светится добровольное невыживание – как жертва, как листочек, оставленный убийцам на покаяние. Все равно, как душу свою за ближнего положить. Только, понятно, не о каждом самоубийстве такое сказать можно. Не от слабости на себя руки накладывают, и не от горя. Потому, что своего куска не хотят, а другим оставляют. Это как во время голода: одни своих детей съедают, а другие умирают, но свою картофелину отдают другим. Или как в пустыне. Умер, но свой глоток спутнику оставил. Сам виноват, и нет более на других обвинения, что целый рай не стоит одного замученного ребенка.
Выслушав слово отца Арсения, Соня снова постояла у Тихвинской, но на сей раз не плакала, так. Устала очень, а ведь служба недолгая была.
Только вот гусли уже не играют, хоть и причастница.
*
Святки в разгаре, а перед Соней возникла местная библиотекарша и писательница Ангелина Кречетова, на вид замечательная. Невысокого роста, кругленькая, но не полная. С приятно властным личиком, окруженным весенними кудельками. В замшевой тужурке, отороченной ламою. Осанистая, с повелительным взором глазок, цвета ореха лещины. Соня Ангелину немного знает и даже побаивается. Громкая она, голос у нее грачиный, как у строгой учительницы. Как Соня от самой Ангелины слышала (в паломничестве в одном автобусе оказались), та, будучи тридцати семи лет от роду (старше Сошки, но выглядит моложаво), собралась вдруг выходить замуж и ребенка рожать. Только вот жениха не было.
Ангелина встала прямо перед Соней, в притворе храма, и изрекла. Сделав витиеватый и, вместе, робкий, какой-то буратинистый, жест ручками.
– Ты, Софья, чего – ничего в приходскую газету не написала?
Соня даже вздрогнула. Она не смогла вспомнить, когда и о чем Ангелина просила написать.
– У меня голова болит… – невпопад ответила Сошка.
– Юмористка ты! –с сердцем сказала Ангелина и стушевалась прочь.
“Бунтует, – подумала тогда Сошка. – Климакс у нее начинается, ей срочно рожать надо, а то с ума сойдет. Помолиться, чтобы у нее сыночек родился, что ли?” Затем спохватилась, даже краской залилась. Всплеснула руками, и быстро-быстро щеки закрыла. “Ах, у нее же мужа нет… Хотя какой там муж, в сорок-то лет…”
*
Соня к семейной жизни никак не относилась. Она и при маме-то не отдыхала толком, а тут муж и дети. Как только Соне вспоминалась семейная жизнь, перед глазами мгновенно возникали – Вероника Феликсовна, Вика Маратовна и Маргарита Леонтьевна. Вне очереди.
*
На следующий день пришлось воскресенье. Ангелина снова возникла перед Сошкой, но уже мирная. Оглядела нарядную Соню с ног до головы, так, вскользь, в рамках приличия. И заявила, довольно мягко, однако с прежней повелительностью:
– Ты вот что, Софья… Приглашаю тебя на венчание… Мы с Олегом Романовым, ну, сыном Вики Маратовны… И еще Ирочка Романова, с алтарником Антоном Темкиным… И еще Лариса Серегина, дочка Вероники Феликсовны с регентом Андрюшей венчается… В среду, перед Сретением… Приходи… И заметку напиши, обязательно.
Венчание – хорошо; Соня даже обрадовалась. Вот так частичка священной радости поселится и в Сошкино сердце, только про то никто, никогда и ни при каких условиях не узнает. А обложка – на то и обложка. У Сошки она уже отслаивается, как переводная картинка в теплой воде. Заметку Соня напишет, хоть в стенгазету.
*
Олежеку Романову – двадцать три года, Ангелине же – полных тридцать восемь.
Было время, когда Олежек работал под началом Ангелины в приходской газете, журналенком. И был момент, когда номер вышел, и деньги в качестве гонорара выписали. Олежек, не того слова, все деньги взял и… уехал поступать в Свято-Тихоновский. Теперь вот скоро заканчивает. Ангелина тогда очень огорчилась. И Сошке, как человеку далекому от внутренних кругов Алексеевского подворья, пожаловалась:
– Мужчины всегда были моими друзьями… Помогали. А тут…
И протянула как-то заученно, по-детски грустно:
– Но я проща-а-аю.
“Вот мы все так прощаем, – подумала Сошка. – Надо по-другому. Любить надо”.
Вот такая вот – любовь.
*
Не кончились святки, а Сошка слегла. Первые дни лежала почти сплошь весь день, завернувшись в одеяло, и никому не позвонила. Зачем? Не хотелось, чтобы песком мозги промывали. Затем Соне полегчало, даже кашу гречневую с аппетитом поела. К Богоявлению совсем поднялась, и даже до храма доехала, на троллейбусе. Однако, увидев огромную череду возле аналоев, несколько смутилась и отползла к стеночке: нет, не выстоять в такой духоте. Тут и на скамеечке уголочек освободился: Сошка присела. И молилась, себя забыв, до самого Великого Славословия. Однако потом как проснулась: заторопилась к выходу, домой. Слабость сильная. Да и поесть надо. По дороге к остановке купила в ларьке хлеба и пакетик сока, тут же и съела. Дома еще картошка дожидается.
К Литургии Сошка приехать не смогла. Лежала, сонная и ленивая, и смотрела в потолок. Молилась, конечно, сколько могла. Долго молилась. И не помнила, о чем молилась-то. Все перед глазами вчерашние лица: Ангелина Кречетова, Вероника Феликсовна, Вика Маратовна, Олежек, Лариса, Ирочка. Когда слабость чуть отступала, поднималась, заваривала чай. Даже макароны сварила, на сковородке. Температуры не было, сил – тоже.
*
“Господи мой, Господи! Как же это получается, чтобы терпеть все то нечаянное зло, которое вдруг, и так основательно выливается на нас, руками таких близких и милых людей. О которых и думать-то плохо нельзя. Перед которыми душа моя должна стоять на коленках… Отец Игнатий, верно, думает, что я сильная. Как-то заявил, так прямо: “Вы только с виду немощная! Вы – сильная!” А я, мелкая сошка, силы этой вовсе не чувствую и о ней ничегошеньки не знаю, и не нужна она мне, сила эта. Не юродивая, и виниться особенно не в чем. У меня даже гордости не осталось, мной пол мыть можно. Вот протрут меня до дыр, там и… на покой. Господи, все, что я знаю: Ты человека не выбрасываешь. Выбрасывать и забывать, как болеть и убивать – дело человеческое”.
*
“Не надо – среди чужих хлопот и в больнице. Надо тихо и кротко, дома, как мама. На своих ногах. Господи, Ты знаешь лучше меня, как надо. Говорят, пшеница созрела. Да теперь, верую, и зеленая – в меру спелой идет. Время-то… Как во все времена. Только более легкое. Воздуха нет совсем. Очень легкое время, без воздуха. Промысел тут особый.
Я вот скоро всех увижу: маму, отца. Увижу, где они, и, может, мама для меня какой-то сарайчик выпросит. Кого еще увижу? Писателей и поэтов любимых, это точно. И святых увижу, как богач – Лазаря. Господи, чтобы Святые Твои милостивыми ко мне оказались! Вот хорошо-то будет! Вот праздник! Святость, мир и благодать”.
*
Сошка, конечно, когда совсем плохо стало, позвонила. Болящей одной, из храмовых знакомых. Знакомая заохала и приехала, скорую вызвала. Скорая приехала, а Сошка, вымытая, в чистой рубашке (пока знакомая ехала, Соня и помыться успела) – уже задыхалась. В больницу не повезли, дома скончалась.
*
Венчание состоялось, мирное и благостное. Гости принесли невероятное количество белых цветов, просто море цветов. Все светлые, будто белые. Холодноватые и дорогие каллы, как множество снежных королев, покоились в вазах и пятилитровых пластиковых канистрах из-под артезианской воды. Розы, тоже многочисленные, неврастенические героини цветочного бала, чуть растрепанные, покачивали шелковыми уборами в такт присыпанному печалью ритму торжества. Будто не свадьба, а похороны. Венчал отец Игнатий. Тихо так венчал, пел почти одними губами. Ангелина и Олежек шли первой парою. Она – в молодежном платье, в веночке из живых гвоздик, тоже белых, в оренбургском платке на плечах. Он – в аккуратном и будто обычном костюме, при галстуке.
– Исайя, ликуй!
Вероника Феликсовна за праздничным чаем в трапезной прочитала целую поэму, правда, небольшую. О том, как матери страдают и радуются одновременно, предавая детей семейной жизни. Маргарита Леонтьевна бегала тут же на своих сухопарых ножках, щелкая фотоаппаратом и скворчала: “Батюшка, благословите, в кадр…”. Вика Маратовна сидела и длинно, чуть таинственно, улыбалась. Она одна знала, что уже заказаны билеты на самолет, на Великий Четверг, в аэропорт Бен-Гурион, чтобы вылететь за Благодатным огнем.
*
На Сретение раннюю обедню служил отец Арсений. Служил с особенным настроем: любимый праздник, годовщина! И все казалось ему, что на клиросе народу больше обычного. И будто Сонин голос: тихий такой, маленький. Вот там, у окошка, она и стоит.
Так бы и закончилась чуть грустная повесть о мелкой Сошке, если бы отец Арсений после панихиды не отправился в нижний храм венчать молодую пару, и среди голосов певчих вдруг ему почудился снова голос Сони Гончаровой:
– Исайя, ликуй!