Опубликовано в журнале Волга, номер 7, 2009
Вадим ФАДИН
Родился в Москве в 1936 году. С 1963 года стихотворения, эссе и рассказы публиковались в журналах и альманахах “Новый мир”, “День поэзии”, “Стрелец”, “Арион” и др.; в Германии (живет с 1996 года) – в журналах “Lettre International”, “Студия”, “Родная речь”, “Крещатик” и др. Проза публиковалась также в израильских журналах “22” и “Алеф”, в датском “Новом береге”. Изданы книги стихов “Пути деревьев” и “Черта”. Автор романов “Семеро нищих под одним одеялом” и “Рыдание пастухов”. Лауреат премии им. М. Алданова 2008 года (“Лучшая повесть русского зарубежья”).
Ночная жизнь Китежа
Исход из столиц в глухомань (считалось – к истокам) увлек в последние месяцы стольких, что мог казаться модой; между тем сниматься с насиженных мест людей толкала всего лишь та или иная нужда: одни бежали от нищеты, другие – от разбоя, кто – за длинным рублем, а кто – за вольною волей, встречались тут и гонимые, и искавшие признания заслуг либо внимания к своим пророчествам, но большинство – просто хотели стать провинциалами. Об этом Лобунин слышал так часто и много, что когда и его, в отвлеченных рассуждениях тоже находившего вкус в звании, например, китежанина, но всё ж предпочитавшего на деле оставаться столичным жителем, вынудили к отъезду, он уже не счел чрезмерною эту перемену; между тем, перемены тотчас обнаружились в нем самом, в виде хотя бы новой привычки без надобности, словно от повреждения в уме, называть вслух имена существительные, некими списками, вовсе без сопровождения глаголами: древность, совесть, юродство… Знакомые, видя, что он придает этим словам вполне мистическое значение, стали говорить об его изгнании с пренебрежением: щуку, мол, бросают в реку. В действительности, однако, дело обстояло не так просто, и, вступая в незнакомый город, Лобунин растерялся: он ожидал увидеть глушь, но не такую же, тем более, что кое-какие местные виды знал по иллюстрациям и кино; выйдя на соборную площадь и найдя ее непривычно пустою, он нечаянно воскликнул в изумлении: «А где же массовка?»
Первый день на новом месте, как водится, проходить не торопился, и всё же Лобунин, расслабившись после дороги, опоздал с одним важным делом: не получил денег по дорожному чеку; дожив до сумерек, когда всё вокруг замерло в ожидании замечательного здесь явления природы, он от предчувствий и вовсе взвыл в полный голос: «Боже, до чего довела меня любознательность!» – хотя и любознательность была тут не при чем, и жилище оказалось не хуже, чем он ожидал, представляя собою в меру убогий номер гостиницы «Садко» в том ее крыле, где размещали не богатых гостей, а переселенцев, приглашенных городской управой будто бы для обретения свободы и достоинства, а на самом деле – для пополнения убывающего поголовья. Приезжие, соблазненные посулами, искали здесь ощутимых вещей; за дивными местными пейзажами не приезжал никто, и если в дальнейшем Лобунин, забывшись, указывал на нечто приятное зрению или слуху, то обыкновенно встречал непонимание и даже отпор. Во флигеле, свысока именуемом прислугою приютом, естественно было бы найти изрядное общество, но Лобунин в первые часы своей новой жизни усомнился в существовании по соседству хотя бы единой живой души – такая стояла неприятная тишина, – отчего впал в настоящую панику, предположив, будто прочие отчаянные и отчаявшиеся люди, чей путь он намеревался повторить, сумели взятками или иными неправдами избежать отправки в это гиблое место, осев теперь в пристойных городах с трамваями, с протекающими в дождик цирками шапито на окраинах, со сплетнями в лавках и даже с ночными уличными происшествиями и оставив его, Лобунина, без надежды на поддержку хотя бы советом или примером. Он живо представил себе долгие будущие дни, когда работа валится из рук, а рядом нет его старого пса, любившего, если хозяин слонялся по дому без дела, усаживать того за письменный стол и самому ложиться рядом, и сырые ночи в полном одиночестве, и вечера – в общении с туземцами (те, известно, были молчаливы, как рыбы, и Лобунин думал, что нескоро научится понимать их подводное молчание, а тем паче молчать сам), а представив это – взвыл.
Тем не менее, объявиться сейчас незнакомцу, пусть и товарищу по несчастью, было бы некстати: брошенному нет проку от брошенных; если Лобунину и нужно было что-то от других, так только объяснения, куда и как можно здесь податься, чтобы развеять тоску. Упустив время до появления воды, когда еще был открыт подъезд, он уже не мог перейти в главный корпус, где давеча, получая у портье ключи, заметил стопку проспектов «Ночная жизнь Китежа», но глупо постеснялся взять себе один. Без советов путеводителя нелегко было бы придумать развлечение, кроме, пожалуй, простейшего: выглянув в окно, Лобунин увидел стайку прехорошеньких русалок, направлявшихся ко входу в гостиницу; он еще успел бы постучать в стекло. Впрочем, ему пока был недоступен и этот способ: оставшись без денег, он мог бы расплатиться с русалкой разве что чулками, неведомо как оказавшимися в его чемодане. Теперь уже посмеиваясь, он подумал, что вот – случай завыть снова, только что толку – без отклика; на людях же он постеснялся бы и, значит, опять выходило то же: лишь собственная собака поняла бы его, начав не подпевать вторым голосом, но – утешать.
Уже безо всякой иронии, а серьезно, Лобунин попытался представить себе, как пес отнесся бы к русалкам: мог и не принять за людей. Он и сам считал их созданиями пусть и не богомерзкими, но явленными на свет помимо Божией воли; сущая ныне живность вышла некогда из ковчега, где находилось от всякой плоти по паре, но этим, здешним, как раз пар и не хватало. Возможно, их предки вовсе не поднимались на борт, а просто плыли за судном, либо их прародительницу сбросили с палубы за понятную провинность и она спаслась, попав в рыбью семью, – так с печалью подумал Лобунин; с печалью – оттого что снова вспомнил о собаке, словно бы сброшенной им со спасательной шлюпки, походящей из-за тесноты на подводную лодку, но в конце концов уткнувшейся в берег, где хватило бы места для тысяч пар.
Со псом все было непросто: не будь его, не пришлось бы убегать и Лобунину. Началось с жестокого отстрела в городе собак – не только бродячих; мало кого удивляло то, что иной раз следом пропадали их хозяева. Некоторое время Лобунин еще поиграл с властями в казаки-разбойники, но скоро неравная игра стала слишком опасной: все чаще неприятности стали приключаться даже с теми собачниками, которые избавились от своих питомцев: их находили то ли по загодя составленным спискам, то ли по доносам. Ему пришлось скрыться, оставив собаку добрым людям в деревне, куда еще не докатилась новая волна.
Пса он так и звал – Пес, вопреки записанной в паспорте вычурной кличке; для него это и впрямь была собака с большой буквы, собрание всех собачьих и лучших человеческих черт – существо, с которым можно говорить по душам. Лобунин заранее рассказал ему об отъезде, ничего не утаив, – и тот, поняв и простив всё, стал увлекать хозяина на прогулки в места, связанные со своей молодостью, а позже по разным причинам оставленные вниманием: приходил туда и, огромный зверь, сидел в задумчивости, наблюдая и вспоминая – прощаясь навсегда.
Выйдя на площадку и свесившись над пролетом, Лобунин крикнул: «Есть кто-нибудь живой?» – и эхо, бесполезно обойдя этажи, возвестило о безлюдье; это был редкий случай, когда он пожалел об отсутствии соглядатаев. Публику, вероятно, можно было б найти лишь в вестибюле отеля, и Лобунин решил попасть туда во что бы то ни стало; всё, что пришло ему в голову, это испробовать пути через чердак и подвал. Без особой надежды спустившись по лестнице, он, к своему удивлению, нашел вход в подземелье открытым и, опытный человек, усмотрел в этом неладное. Прежде чем войти, следовало подумать, как выйти: не ровен час, дверь захлопнулась бы или кто-нибудь запер бы ее нарочно, а там и вода могла хлынуть с улицы в нечаянно разбитое им самим стекло под потолком – и, пошарив по карманам, Лобунин соорудил, что сумел, из скрепки и спичек.
Подвал, как и подобает, представлял собою анфиладу скучных помещений, служивших складами, раздевалками и мастерскими; пройдя их несколько, Лобунин попал в комнату, обставленную, словно дачная закусочная, дрянными пластиковыми столами с грязной посудой на них. Здесь его задержала, как задержала бы и почти всякого русского человека, находка едва початой бутылки – предмета, в его положении и состоянии необходимого. Его подмывало поспешить с добычей к себе, но он не смел унести чужое; с другой стороны, искать владельца не имело смысла – бутылка могла стоять здесь не первый день – и, собравшись двигаться дальше и уже нацелившись на боковую дверь, ведущую, по его вычислениям, в центральный подъезд, он сделал добрый глоток. Выпитое отдавало самогоном и медом, и он зауважал местных винокуров.
За дверью оказалась короткая лестница, выведшая его в ярко освещенный коридор, застеленный мягкой ковровой дорожкой и заканчивающийся справа зашторенным окном, а противоположным концом впадающий в вестибюль, куда и направился Лобунин, довольный тем, что шаги стали не слышны. Тотчас ему попалась стеклянная стена бара, но за нею было темно и пусто; пусто оказалось и в вестибюле, куда Лобунин, предварительно изучив его в удачно повешенном зеркале, вышел с величайшею осторожностью, чтобы не попасться на глаза портье; но и того не было на месте, а на шкафчике с ключами и стеклянной витрине с вожделенными проспектами висели замки. Необычная тишина стояла в доме, и только откуда-то из дальнего угла доносились вялые голоса; там, в углу, нашлась винтовая лестница вниз, на круглую площадку, вместившую крохотное кафе: стойку и два треугольных столика, за которыми расположилась давешняя девичья стайка. Девушки были невеселы, и беседа их то ли угасала, то ли никак не могла начаться. Спустившись было на несколько ступенек, Лобунин вспомнил о деньгах, вернее – об их отсутствии. «Так оно и лучше, – утешил себя он. – Утро вечера мудренее».
Крадучись, он вернулся в подвал, где первым делом снова приложился к знакомой бутылке. За этим его и застала появившаяся на пороге девушка в лиловом платье до полу, тонкая ткань которого в полутьме выглядела мелкой кольчугой. Лобунин решил, что она подглядывала.
– Ваше здоровье, – нашелся он.
– Э, да тут осталось, – удивилась она. – А я несу еще.
– Не пропадет, – нахально заверил смущенный Лобунин, косясь на новую этикетку и думая, что удачно выбрал время для своей вылазки. – Я без спросу отпил, простите. Без этого не обойтись было: настроение, прямо скажем… Хоть вешайся… Впрочем, у вас, видимо – топятся. Завтра получу по чеку и отдам.
– А, пустяки. Нам продают со скидкой.
– И вы в одиночестве попиваете. Занятно.
– Денег же вы, может случиться, не получите и завтра. Знаете ведь, как это бывает в банках: то ревизия, то бандиты. Да что вы так смотрите? Я шучу, шучу. В крайнем случае вам дадут талоны на еду, а их и в баре принимают, и девушке можно заплатить.
– Спасибо, что просветили.
– Ваше счастье, что напали на меня: из других тут слова и клещами не вытянешь.
Взяв с незамеченной им полки стопку бумажных стаканов, она налила Лобунину:
– Выпейте, не то у вас такой вид, будто вы замерзли или обижены и вот-вот зарычите. Да постойте, у вас ведь собака была, правда? Мне такие вещи видны. Была ведь?
– Какое там… – почуяв подвох, махнул он рукой.
– Что ж, вы правы, жизнь здесь подлая, и лучше поменьше рассказывать о себе: всё будет обращено во вред.
Ему вдруг совершенно ясно представились библейские глаза Пса, смотревшие с укоризной; Лобунин подумал, что перед человеком чувствовал бы свою вину не так остро. Привыкнув говорить (обычные в таких случаях слова), что потратил на воспитание Пса часть собственной души, Лобунин всерьез полагал, что тот в самом деле был как раз этой самой родимой частью, только живущей опричь. Разделенные, они должны были погибнуть – понятно, кто раньше, оттого что собачий век недолог, – и только сейчас, возбужденный выпитой медовухой, Лобунин, прежде, как и любой нормальный человек, отгонявший мысли о смерти, вдруг сообразил, что должен бы, напротив, просить ее приближения, потому что первым, встретившим его на небесах, будет Пес.
– Мне бояться нечего, – ответил он девушке, – тем более – сплетен в чужом городе. Всё, что можно было, я уже напортил себе сам – и не здесь.
– Вам нужны лишние неприятности? Да и вылазка в подвал… Не вы первый находите эту дорогу. Лучше не рискуйте напрасно, а забирайте обе бутылки и возвращайтесь домой.
– Домой! Впрочем, окрестность меняет цвет в зависимости от количества выпитого. А местное зелье и само окрашено прелюбопытно – наверняка врачует раны, утешает в скорби, молодит и предохраняет от сглаза, не так ли? Но я-то искал другого: хотел приобщиться к здешней ночной жизни. Жаль, не взял буклет – целая стопка лежала на стойке: надо же хотя бы по картинкам представить себе ваши злачные места: казино в аквариумах, фантастические подводные бордели…
– Вы нас переоцениваете: воображения местных жителей достало лишь на устройство ночной бани. В десять часов город уже спит, чтобы не видеть воды.
– А у нас в эту пору только жизнь начинается, – с тоскою вспомнил Лобунин, не веря, что и сам когда-нибудь примет здешний распорядок дня. – Кто идет к женщине, кто – на большую дорогу, а кто – просто посидеть с друзьями. С друзьями – это чтобы не пить, как вы, в одиночку.
– Здесь выбора нет, так что ступайте, ступайте. Это всё же казенное помещение. Ничего хорошего вы тут не высидите.
Уязвленный, Лобунин подумал, что мысль о месте встречи со своей собакой пришла ему в голову неспроста, и следует приготовиться ко всякому; но он слабо верил в такую скорость развития событий, чтобы ему в один прием перенестись на небеса – да еще и неизвестно, на небеса ли.
– Хорошо, – наконец согласился он, с неохотой поднимаясь и прикидывая, нельзя ли попросить девушку обслужить его в кредит. – Чтобы подвести черту, не стоило из одного опустившегося города бежать в другой. Здесь, вижу, всё идет, как у нас, а мы-то в простоте своей представляли, будто местные жители едва ли не ходят вниз головой, как в Австралии.
– Главное, пережить первую ночь.
Но именно она и страшила Лобунина, вообразившего, будто забежал слишком далеко на север и ночь протянется полгода; с другой стороны, все эти долгие шесть месяцев он был бы в безопасности.
– Первая ночь – это звучит…
– Сейчас светает рано, – сказала девушка, откидываясь на спинку стула и так вильнув при этом всем телом, что Лобунин на секунду усомнился в назначении ее лиловой чешуйки. – Вы понимаете, что я имею в виду? И все равно, ни одна собака вас не найдет.
«В том-то и беда, – едва не сказал вслух Лобунин. – Он же маленький и не может без меня. Однако нужно взять себя в руки: еще немного, и я стал бы исповедоваться перед проституткой».
Он снова, назло ей, уселся – на край стола. В этот момент погас свет.
– Посидите спокойно, – вздохнув, велела она, угадав его намерения, – не то поколотите чашки.
Слышно было, как она шарит на полке. Потом чиркнула спичка.
– Это часто бывает, – объяснила она, ставя на стол свечу. – Отсыревают провода.
– Как бы тут не заплесневеть. Да, послушайте, а как же колокола? Их что, совсем не слыхать в окрестности? Из-под воды?
– Говорю же, светает рано, – уже не скрывая раздражения, ответила она. – Вы прямо как младенец. И деньги вам дадут завтра, а не через полгода.
– Да причем тут… – раздражился и он. – Мне другое интересно: вечером-то, вечером случается, наверно, что народ не успевает разойтись из церкви? Так и молятся до утра? И людям ни поспать, ни присесть, и Господь обманывается их рвением?
– Может случиться, что молитву услышит вовсе не Он: никогда не знаешь, кто стоит рядом.
– И верно, мне боязно было бы молиться здесь… на людях.
«На русалках», – едва не сказал он.
– Вот и мне с ними совсем непросто, – согласилась девушка, испытующе глядя в глаза Лобунину. – Возьмите-ка вторую свечку.
Зыбкий огонек в его руке не мог осветить углы, где теперь мерещилось самое неожиданное, и обратная дорога показалась Лобунину такой долгой, что он подумал, не заблудился ли. «Это тебе не крестный ход на Пасху», – сказал он себе, понимая, что никогда больше не пройдет в полночь вокруг храма – если только безрассудно не вернется к своему другу, возможно, еще не поверившему в предательство хозяина; он уже не видел разницы в итоге – медленно пропадать поодиночке или неизбежно и самым странным образом скоро сгинуть вместе.
Комната приюта показалась Лобунину вполне уютной при свете свечи; тут в углах тоже скрывалось неожиданное, но такое, что живет близ любого домашнего очага, не давая обитателям почувствовать себя одинокими. Глядя на живой огонек, Лобунин не понимал человека, придумавшего электричество.