Опубликовано в журнале Волга, номер 5, 2009
Александр Бараш. Итинерарий: Стихотворения. – М.: Новое литературное обозрение, 2009. – (Серия “Поэзия русской диаспоры”).
Слово “итинерарий”, как любезно сообщает нам в предисловии Станислав Львовский, обозначает одновременно и путь, и путевые заметки. Оба эти значения хорошо сочетаются с полученными от этой книги впечатлениями. Ведь каждое стихотворение является здесь как бы определенной вехой на пути во времени и пространстве. Ну а путевые заметки – это жанр, весьма любимый англичанами восемнадцатого века, подробно описывавшими свои путешествия – то, что они увидели, и то, что они почувствовали, когда это увидели. При обращении к опыту английской литературы, конечно, никак нельзя миновать Лоренса Стерна и его “Сентиментального путешествия по Франции и Италии”, легкой и ироничной пародии на такого рода заметки, вернее, даже не столько пародии, сколько демонстрации скрытых возможностей и испытания положенных границ привычного жанра. И это сопоставление также не случайно, потому что “Итинерарий” Александра Бараша как раз и является таким вот сентиментальным путешествием, своеобразным продолжением его прошлой прозаической книги “Счастливое детство” (НЛО, 2006). Обе эти книги хорошо дополняют друг друга. Особенно любопытно, что в них через лирическое “я” автора представлены и как бы общая точка зрения целой эпохи, и конкретный взгляд одного человека с совершенно определенной биографией. В этом смысле обе книги являются весьма интересным сочетанием личного и публичного, и обе они странным образом – потому что такая цель автором, вроде бы, и не ставится – создают живой и яркий образ эпохи конца семидесятых – начала восьмидесятых годов.
И здесь уже лично для меня как читателя возникает опасность какого-то основополагающего несовпадения ощущений – ведь в моем собственном опыте многие вещи прочитываются совершенно по-другому. Например, в стихотворении “Вормс” Бараш сравнивает впечатления от нового города с переживанием молодости: “с головной болью от остроты предчувствия / того, что вот совсем скоро и вообще – как будто предстоит”. У нашего же поколения, в сущности, не было никакой молодости, нам ничего не “предстояло”, оканчивая университет в девяносто пятом году, ты словно упирался в глухую кирпичную стену, потому что все твое будущее тут же на этом и заканчивалось. Юность была у нас порой не столько надежд, сколько страхов и тотальной экзистенциальной неуверенности. Отрезвление наступило сразу, этого долгого и неторопливого пути от юности к зрелости, о котором пишет в своей книге Александр Бараш, у нас, в сущности, не было. И в этом отношении, конечно, “Итинерарий” прочитывался бы мною как некая совершенно “марсианская” книга, если бы не одна точка, в которой наши маршруты совпали. Ведь именно в возможности посетить то же самое место и сравнить свои ощущения с уже описанными и состоит, на мой взгляд, особая прелесть путевых заметок. И потому книгу “Итинерарий” я начала читать не с начала, а с цикла “Родос”, потому что именно этот замечательный греческий остров мне случилось посетить в прошлом году.
Первое стихотворение этого маленького цикла начинается следующим образом:
Две-три железных скамьи на разогретом солнцем асфальте
между зеленой водой мелководья и проезжей улицей
с дельфиньими мордами автомобилей выложенными
на подоконник тротуара – променад
в старой части родосского порта
И сразу же возникает чувство узнавания – да-да, именно так оно и было! И морды автомобилей там – именно дельфиньи, потому что остров маленький и на нем преимущественно используются крутолобые малолитражки. А вот дальше – за прогулочными яхтами и катерами, там, где в стихотворении возникает “cross-cultural промежуточность в средиземноморском соусе” – начинаются различия. Непосредственные впечатления и переживания у Бараша тут же остраняются и вписываются в определенный культурный контекст, фактически сразу же становясь точно такими же культурными объектами. И потому вот этой небольшой прогулки по набережной поэту вполне хватает для того, чтобы у него сразу же получился образ средиземноморского города, стоящего на грани разных эпох и культур. Я же, немедленно влюбившись в старый город с его серыми квадратными домами, с его мощными стенами, с остатками оборонительных сооружений, напоминающими романы Вальтера Скотта, несколько дней бродила по узким, похожим на тропинки улицам, пока наконец все впечатления не слиплись у меня в один громадный ком, до которого я до сих пор почему-то несколько опасаюсь дотрагиваться.
Еще интереснее в этом отношении последнее стихотворение, описывающее дорогу к акрополю “под солнцем по слепящим плитам”. Поэт идет по ней и думает о разнице культур – “то что для нас цель для них было средством – / красота которая спасла миф”. А потом вдруг оказывается, что до акрополя путешественники так и не дошли, и это очень символично – ведь античная простота и стройность, конечно же, для современного человека не достижимы. Впрочем, если бы все-таки дошли, то увидели бы, что от античности там остались только прямоугольники раскопанных фундаментов, колючие кусты и небо. Все остальное – и маленький театр, и стадион, и три угловые колонны – это современная реконструкция, что, в общем-то, в своем роде тоже весьма символично – такой вот бетонный муляж античности, около которого с удовольствием фотографируются жизнерадостные европейские туристы. В целом же этот небольшой цикл стал для меня своеобразным ключом ко всей книге. Именно после него стало понятно, что для Бараша не дойти и не увидеть столь же важно, а быть может, даже и более важно, чем дойти и увидеть, и что все происходящее здесь и сейчас поэт непременно рассматривает в свете мировой культуры и истории – как отражение прошлого и одновременно – намек на будущее.
Не случайно, наверное, книга “Итинерарий” открывается стихотворением “Левант”, в котором, на мой взгляд, наиболее полно проявлена эта идея постоянного движения из настоящего в прошлое и обратно. Стихотворение начинается с намеченного несколькими чертами пейзажа, отталкиваясь от которого, взгляд поэта тут же уходит вглубь истории: “Во времена расцвета это был порт / столицы Саронской долины, увядшей, / когда Ирод построил Кейсарию”. И вот на этом многовековом культурном фоне идет разговор “о родной литературе, о соратниках и соперниках, о том, что это одно и то же”. От этого удивительного – особенно для бывшего советского человека – сочетания привычной беседы и абсолютно иного (в данном случае имеется в виду – несоветского) окружения в лирическом персонаже происходит глобальная перемена – море, которое раньше было для него символом господства “чужих сил”, “толпы”, “духоты”, становится вдруг пушкинской “свободной стихией”: “всё ожило, задышало, заиграло”. В стихотворении одновременно присутствуют сразу несколько временных пластов – это и раннее утро на побережье, и экскурс во времена расцвета древнего порта, и возвращение в детство – к торфяным прудам Подмосковья, и воспоминания о поездках на черноморское побережье, и многочисленные литературные разговоры в разных районах Москвы и на подмосковных дачах. Соединяют же эти различные точки беседы о литературе – “то, чем мы на самом деле жили всю жизнь” – и море – сначала нелюбимое и нежеланное, а затем – вдруг “вернувшееся” к поэту после бессонной ночи в Леванте.
В конце уже упоминавшегося стихотворения “Вормс” поэт замечает: “Те, кто был здесь лет восемьсот назад, похоже, / говорили об этом же, на том же самом месте”. Вечная повторяемость, вечное возвращение так или иначе проглядывают сквозь все стихи Александр Бараша. Одни и те же разговоры ведутся и на московских кухнях, и на узких европейских улочках, и на берегу Средиземного моря. Все повторяется, меняется лишь отношение наблюдателя – в сущности, все события происходят не вовне, а исключительно внутри поэта, медленным и неторопливым взглядом созерцающего то, что происходит вокруг него. Эта позиция наблюдателя до предела усиливается в стихотворении из цикла “Источник отшельника”, в котором воспринимающее сознание устранено или, скорее, стремится почти полностью устранить себя из созерцаемого:
Важно ли, что я думаю при этом?
Вот – вода зимой пробивает себе дорогу
сквозь обвалы и камни. Сколько гула и мути!
Потом здесь пусто и тихо – а она мерцает
продленной точкой слиянья моря и неба.
Здесь представлен взгляд вневременной, очищенный от всего случайного и преходящего, в результате в стихотворении происходит как бы оголение сущности вещей и явлений. Но этот вектор – от частного к самому общему – у Бараша также далеко не единственный, потому что в книге есть стихи, совершающие обратный путь – в прошлое, к самым мелким и незначительным его подробностям.
В стихотворении “Через сорок лет я оказался у той же…” поэт сожалеет о том, что этот путь в прошлое не может быть “автоматическим”, что не существует своеобразного “экзистенциального автопилота”, который помог бы ему вернуться на сорок лет назад. Впрочем, для читателя таким вот автопилотом как раз и оказываются стихи Александра Бараша, в прямом смысле слова воскрешающие давно исчезнувшую атмосферу. Для человека, эту эпоху не заставшего, точность воспроизведения подтверждается перекличкой с произведениями совершенно другого автора – прозаика Сергея Солоуха. Если с одной стороны взять рассказ Сергея Солоуха “Господин из Сан-Франциско”, а с другой – первую часть стихотворения Бараша “Кофе у автовокзала”, то можно увидеть, что в некоторых деталях они практически совпадают, но самое главное – в них определенным образом перекликаются атмосфера и настроение. Это же сходство – но уже на более тонком и сложном уровне – просматривается в рассказе “Свет” (цикл “Естественные науки”) и в стихотворениях “Кастель”, “В первые минуты…”, “Наступило лучшее время нашей семьи…” и др. Переживание хрупкости и неповторимости мгновения, возвращение в детство – чужое и одновременно не вполне чужое, уважение и внимание к чувствам маленького ребенка и постоянные отсылки к экзистенциальному смыслу происходящего являются общими для обоих авторов. Более того, очень интересные переклички наблюдаются даже на уровне стиля и интонации. В стихотворении “Сад”, завершающем книгу “Итинерарий”, Александр Бараш пишет:
В окнах веранды висела гладкая сквозная шпалера сирени,
ее на всякий случай имитировали полотняные грубо-кружевные занавески,
шелестя на жарком сквозняке над круглым обеденным столом…
А вот, к примеру, фрагмент из рассказа Сергея Солоуха “Степь” (цикл “Картинки”): “Нежаркий, ласковый летний денек полон пузырьками восторга, как стакан лимонада. По безлюдным, субботним линейкам удаленных от центра улиц, бегунком, карандашом проносясь, можно чертить лишь одни невозможно идеальные прямые”. Разумеется, здесь нельзя говорить ни об уподоблении, ни даже об отдаленном сходстве, но лишь о направленности взгляда, выбирающего из окружающего чем-то похожие объекты, которые непременно затем показываются через “тактильные и обонятельные” (определение Солоуха) ощущения автора. Именно эта поразительная перекличка интонаций и позволила мне вжиться в образ вроде бы близкой, но совершенно уже незнакомой эпохи…