Рассказ
Опубликовано в журнале Волга, номер 11, 2009
Оксана Ефремова
Родилась в 1981 году в пос. Улькан Иркутской области. Закончила Литературный институт им Горького. Публикации в сборниках “Пластилин” (М.: АСТ, 2001), “Пролог. Молодая литература России” (М.: Вагриус, 2004), журналах “Берега”, “Девушка с веслом” и др. Живет в Костроме.
Забракованный патриот
В тот день, когда губернатор призвал население проявить патриотизм, меня еще и в помине не было.
Мои будущие родители в то время даже не знали друг друга. Отец лениво торговал всяким барахлом из серии “Всё по десять”, а мама водила за нос редакцию одной богатой частной газеты, разыгрывая из себя опытного рекламного журналиста.
Это я к тому, что были они совсем не пара.
Когда и при каких обстоятельствах они познакомились – этого они не рассказывали. Видимо, стеснялись чего-то. Посвященные родственники хихикали и говорили что-то про “чесотку”. Но подробностей я не знаю.
В молодости у них были постоянные проблемы с деньгами. Вместо цветов отец дарил маме комплекты прищепок, тройники, бельевые веревки, плоскогубцы и морилки для комаров.
– Какой-то ассортимент у тебя… странный, – бурчала моя будущая мама, разматывая шнур удлинителя и вешая его себе на шею. – Нет что бы заколок на складе взять или там расчески красивые…
– У меня денег нет – товар новый покупать.
До моего рождения у родителей не было особых причин испытывать патриотизм. Отец в ту пору вообще числился гражданином Узбекистана. Милиционеры это чувствовали. А он чувствовал милиционеров, и никогда не носил с собой паспорт.
Иногда его увозили в отделение милиции для “установления личности”.
– Ваше имя? – спрашивали они. – С какой целью вы прибыли в город?
Отец делал простоватый вид и наивно, широко улыбался.
– Цирк! Я приехал посмотреть цирк!
И его отпускали…
Любимой историей в нашей семье была история о том, как я внезапно родился в один необычной день. Этой историей гордились все наши родственники – я был чем-то вроде “того самого человека, который выиграл в лотерею”. Двоюродные братья и сестры относились ко мне с уважением. Дяди и тети жалели. Состоять со мной в родстве было почетно, хотя, честно говоря, ничего особенного для этого я не делал.
Моя мама любила эту историю больше всех. Человеком она была сентиментальным и – как бы вам сказать – тщательно сохраняла вещественные доказательства своей жизни в огромном семейном альбоме. Он был до отказа набит всевозможными билетами, квитанциями, бирками, бумажками, фотографиями, вырезками из газет – словом, просматривая эти улики прошлого, я с самого детства имел довольно четкое представление о том, что происходило в те времена, о которых я мог знать только понаслышке.
На каждый мой день рождения мама вытаскивала этот альбом.
Она вытаскивала из конверта прядь моих младенческих волос.
Она вытаскивала мой первый памперс.
И будь мне пять, тринадцать, или тридцать, я хотел провалиться сквозь землю. Спасало меня только одно.
– Мама, – говорил я, – расскажи про губернатора.
И все, даже самые маленькие родственники, переставали хихикать, толкаться и громко шелестеть конфетными бумажками. Мама подмигивала мне и начинала; чем старше я становился, тем больше новых подробностей я узнавал. Так в моей голове постепенно сложилась более-менее стройная версия первых дней моей жизни
…Все началось с того, что родился я в государственный праздник.
Появление мое было внезапным – не только для врачей, но и для мамы, которая ожидала встретиться со мной через пару месяцев. Что касается дорогого отца, то, по рассказам мамы, он вообще не жаждал увидеться со мной, так что желанным в этот день я был только для мамы, да еще, как выяснилось, государства. Именно на последнее обстоятельство мама и рассчитывала, полагая, что это должно смягчить сердца двоих мужчин и как-то примирить их с моим существованием – моего отца, продолжавшего торговать полезными мелочами, и моего деда, торговавшего куда более полезной свининой.
Отец моей мамы был самым старшим из пяти братьев и нес ответственность за всю семью. Это тяжкое бремя наложило на его характер неприятный отпечаток – он стал совершенно невыносимым. Родственники боялись его и почитали – но в меру своих возможностей
Это был коренастый, сильный мужчина с выразительной, крепкой головой и очень смуглой кожей. Он всегда любил приговаривать: “Негры и чуваши – братья наши”. Он был малость скуповат, заработанные деньги хранил поистине “дедовским” способом – в гостиной под паркетом. Звали его так, что мало кто мог выговорить – Жадыгер Тлекковылович. Прадедушку Тлекковыла я не застал. Достоверно известно, что он был муллой и все время вязал носки.
А моей бабушке в свое время не повезло с паспортным столом. Не вникая в тонкости транскрипции, девушка записала ее как “Злиха”, хотя на самом деле ее звали “Зликха”. Но эта проклятая “злиха” так прицелилась к ней, что даже самые близкие звали ее по паспорту.
Носки она не вязала, но человеком тоже была замечательным, очень долго терпела дедушку. Смягчить его нрав могли только миссионеры из Пакистана. Дед в это время вел себя очень благочестиво. Когда они приезжали в нашу деревню, он немедленно выгонял жену к родственникам, размещал миссионеров у себя дома, сам за ними ухаживал, возил по ближайшим поселкам в “КамАЗе”, предназначенном для перевозки свинины, и заставлял всех членов семьи каждый день заучивать по одной новой молитве на арабском. Моя мама тогда уже училась в Саратове и потому счастливо избежала этой участи.
Спустя две недели после их отъезда “миссионерский эффект” сходил на нет. Все это замечали, но никто не говорил. Первой не выдерживала бабушка.
– Ты чего пиво пьешь? – сердито говорила она мужу.
– А ты чего платок сняла? – возражал он.
И всё снова шло по-старому.
Ругались они, в основном, из-за моей мамы.
– Что за дочь ты воспитала?! – ворчал дед. – Она замуж думает выходить, нет? Жизнь свою собирается устраивать, нет?
Бабушка скромно молчала, взирая, как он яростно шагает по ковру и под его тяжелыми ногами поскрипывает “секретная” плашка паркета.
– С тех пор, как она родилась, я, можно сказать, вижу мерзкие свиные туши чаще, чем лица родных, а она ради отца даже замуж выйти не может!
Неделями дед колесил по области, скупал свинину “у населения” и увозил ее в город на продажу – это давало неплохие деньги, но дед считал, что деньги эти “грязные” и вечно попрекал ими семью. Я, кстати, никогда не понимал, почему он скупал именно свинину, или почему, раз уж он занимался мясом, ему нельзя было торговать более безвредной бараниной и говядиной.
– Девочка учится, – напоминала Злиха, – на одни пятерки.
Но дедушка Жадыгер был уверен, что она не только учится. Он устраивал ночные телефонные проверки, неожиданно наезжал в город, держал в страхе всех подружек моей несчастной мамы, и все время пытался уличить ее в аморальном поведении.
Неудивительно, что из-за такого отца моя мама выросла довольно-таки скрытной натурой. Настолько скрытной, что даже насчет меня она держала отца в полном неведенье. Обстоятельства жизни этому способствовали. Виделись они редко, к тому же моя мама всегда умело одевалась.
Но в один из последних визитов даже умение одеваться не помогло – отец кое-что заметил, и это неприятно поразило его.
– Слушай, Злиха, ты мать или нет?! Ты живот видела?
– Живот? – недоуменно повторила бабушка, будто в первый раз сталкивалась с этим явлением.
– Ну да, живот. Сауле-то наша с животом приехала!
– Да? Я чего-то не замечала, – она пожимала плечами.
– Нет, я тебе поражаюсь! – возмущался дед. – Куда твои глаза смотрят? У дочери живот как на пятом месяце, а она ничего не видит.
Бабушка задумчиво качала головой.
– Пожалуй, стоит действительно посмотреть еще раз.
– Вот иди и посмотри.
Злиха выходила за дверь, стояла там для приличия минут пять и возвращалась. Разумеется, обо всем она знала давным-давно, просто никак не могла придумать, как рассказать об этом мужу.
– Ну что? Посмотрела?
– Посмотрела.
– И чего?!
– Я думаю, ты прав.
…К моменту моего рождения дед все еще так и не успел оправиться от этой потрясающей новости.
А через два месяца я уже родился, так что потрясения сыпались на его крепкую голову почти без остановок.
Моя мама в тот день сидела дома, на полу и, чувствуя легкое головокружение, а также незначительные муки совести, думала, чем можно оправдать на работе то, что она не взяла вчера интервью у директора колбасного завода.
Глядя на ножки стола, она представляла чудесные колбасы и ароматные связки копченых сарделек, которыми ее мог одарить щедрый директор мясокомбината. И, как это обычно бывало, едва мысли ее заходили о еде, она начинала думать о крепких и красивых зеленых яблоках, которые, по ее идиллическим представлениям, должен был дарить ей Ренат, то есть мой папаша.
Но вчера, вместо того, чтоб есть яблоки, она весь вечер выслеживала бывшую (а улики подсказывали, что и не такую уж и бывшую) подружку моего отца, которая любила одевать его в бесформенные штаны и нежно называть “мой телепузик”.
Мама тяжело вздыхала, сердце ее разрывалось от жалости к самой себе. И тут внезапно она вспомнила обо мне и обрадовалась. На работе до сих пор никто не догадывался, что она собирается подарить этому государству еще одного гражданина – может, стоит сейчас открыть карты? Тогда никто ее будет ее ругать за прогул.
Окрыленная этой идеей, моя матушка отправилась в поликлинику за справкой. Но врач почему-то воскликнул: “Какая уж тут справка!” и немедленно вызвал скорую помощь.
Так мы уезжали от старой жизни; мимо проносились знакомые дома и улицы, а встревоженная матушка с беспокойным лицом размышляла о моем отце с его вечными плоскогубцами и прищепками, и о своем отце и его свинине, несколько килограммов которой сейчас пригодились бы, чтобы снискать любовь врачей и акушерок.
Но факт остается фактом – мы с мамой должны были вот-вот увидеться, а у нее не было ни денег, ни мобильного телефона, ни комплекта сменного белья, не говоря уже о зубной щетке.
* * *
Было ли это во сне или наяву, но очнулась моя мама оттого, что кто-то вдруг крикнул над самым ухом: “Вас приветствует фирма «Джонсон и Джонсон»!” – и было это настолько неожиданно, что мама испугалась, и пузырь со льдом, лежащий у нее на животе, мигом слетел и мокро шлепнулся кому-то на ноги.
Она догадалась об этом, потому что кто-то вскрикнул: “Ой!”
Мама открыла один глаз и, скосив его в сторону, посмотрела на пол. Пузырь не порвался, но лед в нем почти растаял. Возле него стояли две пары бархатных белых башмачков, выглядывающих из-под белоснежных оборок. Мама скользнула взглядом выше по оборкам и, добравшись до рукавов, воротничков и юных лиц, тотчас убедилась, что перед ней стоят красивые и слегка смущенные ангелицы. Крылья у них тоже были, причем у одной барышни левое крыло явно перевешивало правое и все время сползало с плеча.
Мама открыла второй глаз. Ангелицы воспользовались этим и немедленно сообщили:
– Добрый день, дорогая!.. Как вас зовут?
– Сауле, – подсказала моя мама, облизнув пересохшие губы.
– Мы принесли вам хорошие новости! – с безграничным оптимизмом сообщили ангелицы.
– Благую весть, – язвительно пояснил кто-то с соседней кровати.
– У вас родился малыш, и фирма “Джонсон и Джонсон” хочет сделать вам удивительный подарок!
– Ну-ну! – фыркнул опять тот самый голос.
Мама моя подумала, что не очень-то любезно все время прерывать тех, кто собирается сделать ей подарок, но у нее не было сил говорить, поэтому она для собственного спокойствия закрыла глаза и спросила:
– Большой подарок?
Ангелицы смущенно переглянулись и, вытащив что-то из прекрасных белых сумочек, сказали:
– Сто двадцать пять миллилитров.
– Чего?
– Детского шампуня с освежающими эффектом.
Матушка открыла глаза и уставилась в потолок.
– Насколько я помню, у моего ребенка нет волос.
– Ну, так они еще вырастут…
– Неизвестно… Может, он пойдет в отца,– хихикнула мама, которая всегда вела себя чересчур легкомысленно.– Но все-таки давайте сюда ваш шампунь.
– Они бы вас еще в аистов вырядили или в капусту – ведь эти ваши Джонсоны, как все мужчины, небось, думают, что дети именно так и появляются на свет, как им преподносят их мамаши – чистеньких да в кружевах, – нетерпеливо воскликнул все тот же голос. – Неужели вы думаете, что ваш идиотский шампунь может сравниться с машиной или с деньгами, или еще с чем-нибудь по-настоящему полезным?
Не выдержав, мама приподнялась на локте и посмотрела на возмутительницу спокойствия.
Честно говоря, эта ворчливая дама была таких внушительных размеров, что с первого раза было трудно определить, ждет ли она дюжину близнецов или просто такая толстая от природы. Как выяснилось позже, она просто любила хорошо поесть. Эту толстуху звали Мелей или Меланией, и она выглядела бы простодушной, если бы не вечно нахмуренные брови и красный цвет лица. С Мелей мне частенько приходилось сталкиваться в детстве – любила она меня ужасно, хотя всегда не упускала случая сказать, что моя мать была намного счастливее, родись я девочкой. На протяжении всего детства я испытывал мощь и силу ее горячих объятий, ласковых щипков и дружеских щекотаний. Сколько себя помню, я всегда опасался вызвать у нее какой-нибудь бурный приступ нежности, который я наверняка бы не пережил.
Мелания носила обувь сорок пятого размера и ничуть не смущалась этого. Именно ее ноги больше всего потрясли мою матушку в тот памятный день.
Мелания сидела на кровати в теплом махровом халате, украшенном слонами, и враждебно шевелила короткими пухлыми пальцами на ногах.
В своем роде Мелания была просто незабываемой. Она внушительно выставила одну ногу вперед и убийственно посмотрела на рекламных ангелиц.
– Ну так вот, – с расстановкой начала она, – этот лысый младенец не нуждается в ваших ничтожных шампунях! Кое-кто сделал ему подарок получше.!
Матушка растерянно смотрела на грозную толстуху.
– Шампунь вы можете оставить – не таскаться же вам с ним весь день, – она бесцеремонно выхватила у них бутылочку и швырнула к маме на кровать, – и убирайтесь… убирайтесь немедленно, у меня начинается кровотечение! И все из-за вас, потому что вы меня нервируете!
Напуганные ангелы в панике покинули палату, не успев вручить присутствующим анкеты для заполнения, а толстуха тем временем разразилась хохотом.
– Вам что, действительно плохо? – наконец спросила мама, усевшись на кровати и сложив смуглые руки на коленках.
– Плохо. Но это никого не должно волновать, потому что у меня есть новости получше шампуня. Слышала ли ты что-нибудь об улучшении демографической обстановки в нашем городе?
– Я… нет. Честно говоря, я не очень помню.
– Похоже, демографическая обстановка не очень тебя волнует, а зря! Только не вздумай здесь кому-нибудь об этом проболтаться!
– Что вы! – моя матушка закуталась в одеяло и огляделась по сторонам. – Я тут вообще еще ни с кем не разговаривала.
– Вот и нечего, потому что кругом много завистников. Меня, кстати, Меля зовут. Ну так вот. Девять месяцев назад у нас в городе был праздник, ну, помнишь, когда вдруг не с того ни с сего всех отпустили с работы
– Ага,– кивнула моя мама, хотя ничего такого она помнить не могла по той простой причине, что в то время не работала. Но ей не хотелось выглядеть в глазах этой удивительной женщины такой уж невеждой.
– На самом деле это был не просто праздник, а День Патриота. Об этом объявили по местному телевидению и радио. День патриота придумал наш губернатор для того, чтобы все люди пошли домой и занялись улучшением демографической ситуации. Ну а теперь, когда прошло девять месяцев, он решил наградить тех, кто внял его призыву и родил-таки патриота.
– Кого-кого? – смешалась моя матушка.
– Патриота! – веско повторила Мелания. – Потому что истинные патриоты рождаются в дни независимости, понятно?
– Ладно,– не стала спорить мама. – Я вообще-то хотела, чтоб мой ребенок стал кем-нибудь полезным…
– Пока ты спала, сюда приходил главврач – это маразматичный старикашка с большими ушами. Он сказал, что, как только ты выйдешь отсюда, тебе подарят машину и еще что-то, в общем, твой ребенок теперь будет как бы под покровительством. Уж не знаю, что именно ему дадут, но машину точно, а потом, кажется, еще что-то вроде стипендии и разные там дорогие детсады и школы – совершенно бесплатно, плюс он будет ходить на всякие правительственные елки и утренники, черт бы их подрал!
Сердце моей матушки взволнованно заколотилось, и унылая палата представилась ей в новом свете. По больничной подушке скользнул солнечный квадратик. Она приветливо оглянулась на яркое светлое окно и заулыбалась. Все ее житейские невзгоды поблекли перед этими оглушительными новостями. Разве теперь кто-нибудь осмелится сказать, что ее ребенок был нежеланным? Даже Ренат обрадуется, не говоря уже об отце, который будет рассказывать об этом каждому встречному родственнику.
Но мама уже знала, что большое счастье может кого-нибудь огорчить, и поэтому была осторожна в изъявлении своих чувств.
– А вам, Меля, тоже подарили машину? – вежливо осведомилась она.
Лицо толстухи растянулось в презрительной усмешке.
– Нам, дорогая, не светит ничего, кроме того дерьма, что носят эти невоспитанные малолетки – у меня ребенок два дня назад родился, а это, знаешь ли, далековато до дня независимости. Мы, видите ли, по мнению властей, родили детей не в тот день, в какой они советовали.
Мама подумала, что ей несказанно повезло и, сжимая в руке сто двадцать пять миллилитров освежающего шампуня, почувствовала нечто вроде раскаяния – ей было неловко за свое везение. Она даже готова была подарить им свой освежающий шампунь, но, вспомнив о том, что ей даже помыться нечем, передумала.
Вместо этого она спросила:
– Скажите, пожалуйста, а много ли сегодня родилось патриотов?
* * *
Тамара Васильевна, старушка, у которой мама снимала комнату, была большой поклонницей эпистолярного жанра. Все те полгода, что мама жила у нее, их общение заключалось в многочисленных записочках, которые хозяйка любила оставлять в самых неожиданных местах – на кухонной плите, в мыльнице, на сливном бачке унитаза и даже на внутренней стенке шкафа.
В их переписке, кроме лаконичных сообщений в духе “Буду в пять”, содержались весьма выразительные поучения, автором которых неизменно была Тамара Васильевна: “Уважаемая Сауле! Я уже два дня как трогаю Вашу зубную щетку (разумеется, тщательно продезинфицировав руки тройным одеколоном) – ее сухость, а также сухость Вашего мыла свидетельствуют о том, что вы уже третий день не моете руки и не чистите зубы. Это негигиенично, и может привести к потере зубов”. “Сегодня я производила уборку своей гостиной и обнаружила на ковре четыре волоса черного цвета (длина – 45 сантиметров), кои, несомненно, принадлежат Вам – прошу Вас впредь внимательнее относится к своей голове и после купания пользоваться специальным чепчиком. Ваша Т.В”. “Дорогая Сауле Жадыгеровна! Обнаруженный мною сегодня суп на плите с надписью “Угощайтесь!” вынуждает меня признать его вкусовые достоинства и объявить Вам благодарность за проявленную инициативу в ведении домашнего хозяйства. Так держать!” “Вчера в 22-30 звонил некий мужчина, испытывающий явные проблемы с русским языком. Представившись Ренатом, он просил передать Вам, что будет ждать Вас в субботу. Прошу Вас скорейшим образом довести до его сведения, что мой телефон предназначен исключительно для моих телефонных разговоров. Необходимую информацию он может передавать посредством записок, опущенных в почтовый ящик. С уважением. Т.В.”
Письменная форма располагала к вежливости, между хозяйкой и квартиранткой скандалов не было.
Что касается деда, то он был очарован Тамарой Васильевной – она как-то отказалась принять от него в дар великолепную свиную ляжку. С тех пор в своих подношениях он ограничивался овощами, что было намного дешевле и способствовало установлении дружеских отношений.
Хуже обстояло дело с моим отцом. Он был простым человеком, звонил в дверь и спрашивал: “Дома ли Сауле?” или “Позовите, пожалуйста, Сауле”, но Тамара Васильевна быстро прекратила эту практику, продемонстрировав Сауле выписку из трудовой книжки, где черным по белому сообщалось, что она сорок пять лет проработала хореографом и на склоне лет не собирается пробовать себя ни в качестве швейцара, ни в качестве секретаря.
Мобильные телефоны в то время были очень дорогие, и родителям надо было осваивать какие-нибудь доступные средства связи.
– Ренат, понимаешь, я ведь у нее живу, а она любит записки, – осторожно объяснила ему моя мама. – Так что тебе придется писать.
Записки нужно было подсовывать под дверь или просто забрасывать в почтовый ящик. Собственные послания она оставляла под ковриком в целлофановом пакете.
После двух недель сопротивления отец пересилил себя и взял на складе оптовых товаров не набор удивительных кухонных ножниц, не разрезающих даже салфетки, а комплект дешевых блокнотов и ручек.
Да, это было непросто – отец лет пятнадцать не писал ничего содержательнее учетных записей на товар, да и в школе его в свое время не перегружали – в общем, почерк у него был ужасный, да и ошибок он делал так много, что Тамара Васильевна как-то вместо очередного ответа подсунула ему под коврик орфографический словарь.
– Проклятая старуха!.. – выругался отец, но словарь все-таки взял.
Тамара Васильевна даже как-то благодушно его похвалила: “Должна признать, молодой человек, за последнее время Вы добились некоторых успехов в правописании гласных в корне”.
И вот из уст этой удивительной женщины моему отцу предстояло узнать о том, что он стал отцом. Рано утром мама позвонила из больницы старушке, попросила ее собрать кое-какие вещи и обязательно сообщить Ренату, где и почему она находится. Тамара Васильевна, конечно, была очень недовольна тем, что она позвонила, а не написала, но вещи Сауле – включая сухое мыло и зубную щетку – собрала в пакет и приготовила для передачи.
Под ковриком моего отца ждала следующая записка.
“Дорогой Ренат, мужайтесь – с подругой Вашей юности произошло событие, подробностей которого я не могу Вам сообщить. Однако не оставляет сомнений, что событие это послужит определенной вехой в Вашей жизни и повлечет за собой большие изменения. Мне же, в свою очередь, остается надеяться, что изменения эти будут хорошими, а не дурными. Вы можете увидеть светлый лик Сауле в Восьмой городской больнице (корпус №4, третий этаж, палата №18). Не забудьте взять с собой сменную обувь. Прошу немедленно подняться ко мне и забрать ее вещи”.
Растерянные зеленые глаза отца пробегали эту записку снова и снова. По-русски он говорил сносно, но витиеватый слог бывшей балерины окончательно сбил его с толку. Хоть моя матушка и была хорошенькой, но “светлым” ее лик уж никак не назовешь – и посветлеть она могла разве что от каких-нибудь фантастических болезней.
С Тамарой Васильевной отец еще ни разу не виделся (в дописьменную эпоху они переговаривалась через дверь) и, честно говоря, побаивался ее – она представлялась ему костлявой старушенцией с очень прямой спиной, в белом платье с глубоким вырезом, который открывал прекрасный вид на обвисшую тонкую кожу и острые выпирающиеся ключицы.
Отец жутко разволновался, и едва не проглотил колпачок от ручки, который держал в зубах, да к тому же в ответной записке написал: “она что забалела?” Таких ошибок он уже давно себе не позволял.
Через минуту на жесткий дверной коврик выполз узкий длинный конверт.
“Ренат, вы не взяли с собой орфографический словарь?!”
Мощная рука моего папаши ожесточенно скомкала укоризненную записку и запустила ее в шахту мусоропровода. Он выпрямился и постучался.
Наверное, отец так свыкся с воображаемым портретом Тамары Васильевны, что не сразу сообразил, кто открыл ему дверь. Длинная шея балерины скрывалась в легком газовом шарфике, зловещие ключицы прятались под изящной туникой – одним словом, она выглядела как все пожилые интеллигентные женщины, не имеющие собственных детей, – немного отстраненно и прохладно, но ничуть не отталкивающе.
Созерцание моего отца тоже доставило ей удовольствие. Мой папаша был видным, крупным мужчиной с добрыми зелеными глазами. Из-за этих глаз и располагающего к доверию брюшку он не очень походил на “иностранца” и выглядел почти “гражданином РФ”. Не понимаю, чего его так часто останавливала милиция…
– Ну что ж, – проговорила Тамара Васильевна, сделав шаг в сторону. – Плечевой пояс у вас развит неплохо. Любите танцевать?
Такого вопроса отец, конечно, не ожидал. Он заморгал своими золотистыми ресницами.
– Иногда… на праздниках.
– А-а, этнические танцы… – поняла Тамара Васильевна и, удовлетворив свои хореографические интересы, завела его в чистенькую гостиную, заставленную внушительным количеством фарфоровых представителей флоры и фауны. Телевизор, шкаф, сервант и кресла были задрапированы одинаковыми темно-красными бархатными покрывалами с тяжелыми золотыми кистями – в том же стиле были сделаны и шторы. Если бы мой отец когда-нибудь бывал в театре, ему пришло бы в голову, что все это сшито из старого занавеса, но вместо этого он подумал, что от такой тяжелой ткани много пылищи, и скромно принялся рассматривать семейство фарфоровых рыб.
Тамара Васильевна усадила его в кресло и предложила взглянуть на книги – они лежали на журнальном столике. Похоже, она не торопилась отдавать ему вещи Сауле и вообще, задумала что-то нехорошее.
Отец нервно сглотнул набежавшую слюну и послушно уставился на обложки. Одна из книг была “Словарем школьника”, другая – “Справочник по пунктуации”.
– Я понимаю, что вы всего лишь гость в нашей стране, но язык, как вы понимаете, – это универсальное средство общения, а я хочу, чтобы мы с вами понимали друг друга правильно. Конечно, можно понимать язык других людей и совершенно не понимать самих людей, но это уже другая проблема… Исправьте допущенные вами ошибки, и я отпущу вас с миром к нашей бедной девочке. Я делаю это для вашего же блага, и, несомненно, для блага Сауле.
На лбу у отца выступили капли пота; он так взмок, что все виделось ему в легком тумане.
Бедный отец! Орфографический словарь и справочник запутали его окончательно. В его жизни и так было много вещей, которых он не мог исправить.
Я уже родился.
Но ему и в голову не приходило, что этой его ошибкой уже сейчас, в эту самую минуту активно интересуется такое враждебное к нему государство.
* * *
Роддом, в котором я появился на свет, был зданием символическим и малопривлекательным. На самом деле, это был даже не дом, а всего лишь четырехэтажный корпус, примыкающий к городской больнице. Даже я, несмотря на счастливую судьбу, понимаю, что в этой жизни ничего не дается легко – а уж что говорить об умудренных архитекторах, построивших больницу на горе.
Общественный транспорт к ней не подъезжал, оставляя болезненных пассажиров наедине со своими недомоганиями у подножия. Восхождение по песчаной тропе в гору, по замыслу архитекторов, символизировало трудный путь к выздоровлению – зато поправившиеся счастливчики бежали вниз с такой скоростью, что их прыти можно было позавидовать – особенно зимой, когда они буквально скатывались на обледенелую проезжую часть и тем самым приобретали неоспоримое право залезть в трамвай первыми.
Альтернативным видом транспорта являлись такси, личные автомобили и – в крайнем случае – фургоны скорой помощи. Но это не каждый мог себе позволить.
Роддом, как и больница, тоже был устроен очень грамотно, демонстрируя в масштабе четырех этажей наиболее значимые этапы человеческого развития. На первом этаже, в регистратуре люди пытались как-то с помощью бумажек оправдать свое присутствие; на втором они рождались; третий этаж состоял из отделения новорожденных и послеродовых палат – здесь и дети и женщины испытывали беспрестанное удивление; на четвертом этаже отдельные субъекты, не справившиеся с удивлением, умирали.
Именно на этом последнем этаже я и проводил первые дни моей жизни, и единственной моей приятельницей в то время была капельница. Сюда же наведывалась моя матушка; из-за меня ее движение по этому заведению шло в несколько другом порядке – не столь жизнеутверждающем.
Поплакав надо мной и немного успокоившись, она спускалась на свой этаж, где были созданы все условия для того, чтобы люди удивлялись почаще. В комнате с табличкой “Душевая” не было ни одного душа, зато было много сестер, и вся правая стена была заставлена ящиками с бутылками для анализов. Бутылки были высокие, с узкими длинными горлышками, и когда их выдавали бедным девушкам на ночь, у них в голове возникали какие-то смутные ассоциации со сказкой про кашу, цаплю и лисицу.
Не стоит думать, что настоящей душевой здесь не было – это, конечно, не так. Из горячего крана шла холодная вода, что в летнюю пору очень освежало новых пациенток, из холодного – чуть теплая, а распылители были столь мощные, что достигался удивительный эффект – омовению подвергался не сколько человек, сколько стены, а также всякий, кто имел неосторожность приоткрыть дверь. Сам же купальщик все это время пребывал в облаке тумана, а его волосы покрывались восхитительно красивой водной взвесью.
Но все это мама переносила спокойно – она и в обычной жизни жила не в лучших условиях. Расстраивало ее другое. Женщины охотно делились с ней необходимыми вещами, когда она рассказывала им про скорую помощь и мою внезапность, но едва они узнавали о ее избранности, настроение у них начинало медленно портиться.
“Человек, у которого нет даже собственной ложки, должен учиться вести себя скромнее”, – шептались они в коридорах.
Но проблема моей мамы была в том, что она сразу становилась заметной. Она бродила по коридору в ликующем настроении, и ее сияющая улыбка озаряла светом унылые стены этого медицинского учреждения. Все на нее оглядывались. На ней была огромная ночная рубаха, выданная сестрой-хозяйкой из невесть каких древних запасов, рубаха была сшита из грубой тяжелой ткани, напоминающей рогожу, и так сильно волочилась по полу, что матушке приходилось приподнимать ее с двух сторон. Ее восточные бархатные глаза с огромным любопытством поглядывали по сторонам, босые ноги без опаски ступали по желтому линолеуму, тяжелые черные волосы, вымытые освежающим детским шампунем, рассыпались по плечам, и она жутко походила на одну из тех средневековых бродяжек, которых раньше очень любили сжигать на костре.
Едва ее длиннющая казенная рубаха появлялась на горизонте, губы некоторых хорошо воспитанных дам презрительно сжимались.
Может быть, им стало бы намного легче, если бы она заплакала. В родильных домах все плачут, это сближает. Но моя мама плакала только на невеселом четвертом этаже, а третий этаж в ее представлении был предназначен для радости.
“Только подумайте, ее ребенок лежит в боксе, а она позволяет себе кататься на лифте, как на карусели!”
Среди обитательниц третьего этажа не было богатых (они предпочитали удивляться как можно реже), но зато было полно благополучных девиц, оснащенных полным комплектом счастья, состоящим из мужа, родственников, отдельной квартиры и, разумеется, здорового младенца.
У них, конечно, не было причин завидовать моей матушке, но избранность их коробила. Всеми силами они стремились доказать, что у них больше прав для таких привилегий. К ужину они уже не упускали случая бросить невзначай какую-нибудь язвительную реплику:
– Расческа, которой причесывается эта “избранница”, моя.
– Она пьет казенный компот из моей кружки.
Мама великодушно прощала несчастных девушек – ведь об их детях не собирается заботиться губернатор, так что их можно понять. Пусть у нее нет любящей семьи с термосами и апельсинами, зато есть любящее правительство.
Но немножко сострадания в этот день ей бы не помешало. Меля хоть и была добра к ней, весь свой темперамент направляла на обличение мужчин – она, кажется, уже в ту пору была ярой феминисткой, – а Рита, другая соседка по палате, слишком плохо себя чувствовала, чтобы жалеть кого-то еще.
Мама мечтала встретить кого-нибудь, кто бы не стал ей завидовать, но до самого полудня к ним никого не привозили. Видно, все будущие матери патриотов находились внизу – и мама, которая уже больше не могла быть наедине со своим счастьем, отправилась в родильное отделение…
Всякий, кто заходил в это святилище жизни в первый раз, был ошеломлен, обнаружив, что в родильных палатах нет дверей и процесс рождения новых людей можно наблюдать на разных стадиях во всех подробностях.
Но маме это было не в новинку, она присела на кушетку у стены и стала прислушиваться к крикам, доносящимся из палат. Уж этим бедняжкам было бы куда легче рожать своих маленьких патриотов, если бы они знали, что им за это будет.
Не скрою, маме были приятны эти крики – они пробуждали в ней такую волну необъяснимой любви, какую не могли бы сейчас вызвать и самые близкие родственники. Нежное тепло отхлынуло от сердца и с поразительной быстротой наполнило все тело; пальцы на руках и ногах от внезапной любви к людям ослабели, глаза увлажнились, в висках застучала кровь.
Влюбленность в человечество разом пригвоздила мою матушку к кушетке. Она беспомощно оглянулась; откуда-то издалека приближался страшный гул, он нарастал, становился все громче, и уже не было никаких сомнений – это они, наши будущие коллеги по счастью.
Носилки с рожающей женщиной неслась на нее из глубин коридора, и мама уже знала, в чем ее предназначение – она призвана облегчить ей страдания.
Колеса гремели, женщина приближалась, а за носилками бежал молодой практикант с прилипшими ко лбу волосами и округлившимися глазами.
Он кричал: “Голова! Голова!” – конечно, имея в виду голову такого же, как и я, патриота. Руки матушки взволнованно задрожали.
Носилки поравнялась с ней, она резко схватила их за металлический поручень и, вскочив на ноги, прокричала женщине в ухо:
– Не бойтесь! Ваш ребенок родится патриотом! Сегодня такой день! У него будет все, что он захочет!
Женщина испуганно посмотрела на мою маму, а практикант вспотел еще больше и так стремительно вкатил носилки в родильную, что это могло грозить смертью всей троице.
Но счастье сострадания было невыносимым, и мама, внезапно зажмурившись и закрыв руками уши, побежала вниз по лестнице.
* * *
Старый профессор Шишкин уже лет пятнадцать работал главврачом в роддоме, а последние два-три года испытывал некоторые проблемы с зубами. “Если так пойдет дело, – размышлял он, рассматривая свой рот в зеркале, – то скоро я не смогу выговаривать собственную фамилию”. Профессор зарабатывал хорошо, но никак не мог найти времени, чтобы посетить стоматологов. Пока он довольствовался лишь небольшим изменением личного словаря – слов с шипящими буквами старался избегать, вместо “Как поживаете?” спрашивал “Как дела?”, вместо “Как путешествие?” – “Как поездка?”. Это было неудобно, но уж лучше, чем целый месяц подстраивать свои рабочие дела под собственные зубы. Он не любил менять однажды заведенный порядок. Смена расписания для него была настоящей катастрофой, с которой он боролся всеми силами. При малейшей попытке изменить что-либо из его правил, большие и оттопыренные уши доктора начинали наливаться кровью и трепетать.
Уши были самой примечательной деталью его внешности – их могли безошибочно узнать все бахаисты, все баптисты, все пятидесятники, все поклонники Саид-бабы и тихие, пришибленные представители движения “За сохранение целомудрия до брака”. Они изучали эти уши на своих собраниях, сидя за доктором на задних скамейках. За пару часов проповеди они успевали рассмотреть каждый белый волосок, каждый прыщик и порез от бритвы.
Но самым удивительным в этих ушах была их способность пропускать солнечный свет. В вечернее время, когда золотистые полосы заходящего солнца ложились на доктора, его уши делались прозрачными, розовыми и уютными, а белые волоски, произрастающие на мочках и раковине, начинали сиять наподобие нимба.
Каждый, кто в такие минуты сидел на задних скамейках, отгороженный от мира этими светящимися ушами, чувствовал себя уверенным и защищенным – можно даже сказать, уши доктора способствовали усилению религиозного экстаза. Об этом доктор, конечно, не догадывался, а если б узнал, то страшно рассердился.
Посещение религиозных сборищ разнообразного характера было его маленьким увлечением, о котором он не любил распространяться. Как и большинство врачей, к религии он относился скептически, а к смерти питал отвращение. Все проповеди и службы, которых он наслушался в диком количестве, укрепляли его атеистические взгляды; с другой стороны, ему как врачу был интересно узнать, как та или иная организация (он сам придумал их так называть) утешает людей в несчастьях. Если бы чьи-нибудь доводы показались ему совершенными, он не задумываясь сделал бы эту религию государственной – уж по крайней мере в своем отделении. Хоть из всех медицинских учреждений роддом и считался самым приятным, здесь тоже хватало горя: мертворожденные младенцы, женщины, умершие родами, плачущие мужчины в коридорах, дети с врожденными отклонениями, приводящие родителей в состояние оцепенения… Может, это случалось и не так часто, но доктора беспокоило, что он ничего не может противопоставить этому – он боялся тех, кто плакал в коридорах.
Поиск подходящего рецепта утешения не давал видимых результатов, зато процесс доставлял доктору огромное удовольствие. Его уши стали известны на всех сколько-нибудь значащих диспутах, собраниях, встречах, службах, проповедях, кружках; несколько раз его видели за столиком молодежного христианского кафе (кроме всего прочего, он посещал киноклуб при катехизаторском отделе миссионерского центра).
Забавно, что хоть уши его и были в своем роде знамениты, его самого запоминали очень плохо. Это доставляло доктору немало удобств, но и сам он своими визитами в одни и те же места старался не злоупотреблять и, чередуя организации, двигался по кругу. Он мог начать год среди миролюбивых поклонников Саид-бабы и слушать, как они оживленно обсуждают, как тот нес золотые яйца в прямом эфире НТВ, а заканчивал прослушиванием лекции в Церкви Нравственности на тему “Плодиться или размножаться?”.
На его счастье, религиозных объединений в городе было так много, что он мог посещать их без опасности быть узнанным и разоблаченным.
Мы уже говорили, что доктор любил заведенный им порядок – именно по этой причине он сам заводил и настраивал все часы, находящиеся в его отделении. Он собственноручно вытаскивал стремянку из кладовой, карабкался наверх, покачивая своими благочестивыми ушами и, сверяясь с собственными часами, подводил стрелки или нажимал на кнопки, пока на циферблате не загорятся нужные цифры.
Его собственные часы – когда-то очень хорошие и дорогие – со временем стали опаздывать. В ремонтной мастерской ему сказали, что с этим недостатком они справиться не могут – уж больно старинная модель была у доктора – и предложили ему приобрести новые часы.
– Из-за каких-то трех минут я должен отправить на свалку замечательные японские часы?! – взревел доктор. – Я так полагаю, если бы вы были врачом, то предложили бы выбросить больного ребенка и вместо него родить нового! Неслыханное расточительство, – сердито проговорил он и тут же добавил: – Три минуты погоды не делают! А вы просто плохо делаете свою работу!
И чтобы не вселять в свою жизнь ненужную путаницу, он продолжал выставлять время во всем отделении по своим часам.
Сначала мысль о том, что часы в родильных слегка опаздывают, расстраивала его, потом он к этому привык и даже находил в этом свое очарование. Может быть там, за облупившейся исписанной стеной роддома время и шло своим чередом, но здесь, в его отделении, частота схваток и рождение малышей фиксировались строго по его личному времени.
Разве кто-нибудь в отделении мог догадываться, что значат для старика это восхождение по стремянке к часам? Нет, вряд ли. Для его коллег эта была всего лишь причуда, студенты только посмеивались, когда он шагал мимо них с лестницей под мышкой.
В этот вечер он как раз подводил часы в своем кабинете, когда раздался стук, и в его апартаменты вошла высокая тучная женщина в халате со слонами.
– Простите? – доктор поднял голову.
Дверца его часов была открыта, сам он стоял на своем кресле (“прямо в ботинках!” – ужаснулась Меля), а его указательный палец задержался на минутной стрелке.
– Здравствуйте. Вы можете продолжать заниматься своими делишками, мне это нисколько не помешает, – заявила Меля, сунув руки в необъятные карманы. – Кстати, что это вы там делаете? Неужели для того, чтобы прыгать по столам, нельзя было найти кого-нибудь помоложе?
Доктор насторожился и посмотрел на нее в легком недоумении.
– Я завожу часы, это входит в число моих обязанностей. Вы что-то хотите от меня?
– Хотела уточнить, слепой вы или нет. Только, знаете ли, слепой может не заметить, какой тут цирк устроили с этими правительственными подарками.
– Ах, вы об этом, – доктор закрыл стеклянную дверку часов и еще раз сверил время со своими наручными часами. – Впрочем, меня это не касается. Меня просили довести эту информацию до родильниц, и я ее довел. Как-либо оценивать этот указ я не собираюсь – свою работу я выполнил.
Он аккуратно спустился с кресла, придерживаясь за спинку, и убрал с сидения газету.
“Очень предусмотрительно”, – подумала Меля.
– Пожалуйста, садитесь, – попросил доктор, бросив газету в корзину. – Вам не стоит переутомляться.
– С чего вы взяли?
– Здесь всем не стоит переутомляться, – глубокомысленно изрек он, слегка наклонив голову. Свет вечерней лампы выхватил из сумрака его ухо и наполнил его рассветным сиянием розовых облаков.
Меля невольно залюбовалась этим светом и тоже склонила голову набок.
– Я, знаете ли, не первый день тут лежу, но никогда еще не видела, чтобы молодые мамаши поедом ели одну несчастную девчонку только из-за того, что кому-то пришло в голову сделать подарок ей, а не им. Может, я не мировой судья, но я и не каменная скульптура, чтоб ничего при этом не чувствовать.
Доктор еще раз окинул ее взглядом и убедился, что она не каменная – хотя, надо признать, в ее фигуре присутствовала некая монументальность.
– Что же вы хотите от меня?
– Чего я хочу? Я хочу только поговорить, – сказала Меля, тряхнув головой. – Если вы себе не враг и желаете, чтоб в вашем отделении мамаши не выцарапывали друг другу глаза, то всех этих дурочек, которым дадут подарки, надо заселить в одну палату. Вы даже не подозреваете, на что способны истеричные мамаши, если думают, что их детей обделили!
– Я представляю, – закивал головой врач. – Так, значит, вы рекомендуете всех перевести в одну палату? Чтобы, так сказать, довольные и недовольные существовали отдельно?
– Да.
– Мне это не нравится. Не хочу нарушать порядок. Придется переоформлять бумаги…
– Вам, что ли, их переоформлять придется? – огрызнулась Меля. – Нет, вы меня просто удивляете! В вашем отделении с минуту на минуту вспыхнет революция, а вы преспокойно заводите часы, как будто ничего не случилось! Желаю вам всего хорошего! Завтра ваши сестры найдут кого-нибудь задушенным подушкой в собственной постели, и уж вы этому, пожалуйста, не удивляйтесь!
С этими словами она поднялась и с большим достоинством проследовала к выходу.
Она чувствовала раздражение и поэтому быстро шагала по коридору, беззвучно повторяя слова доктора. “Что вы от меня хотите, что вы от меня хотите”, – монотонно бубнила она, и тут ее натренированный взгляд отделил от стены мужчину в белом халате и синих бахилах. Посетитель! В такой поздний час!
У него были зеленые глаза и крупное лицо с глубокими морщинками вокруг рта. Это был мой отец, Ренат. Он, наконец-то, нашел дорогу ко мне и моей матушке.
То же самое подумала и Меля.
– Иностранец? – спросила она, набычившись. Мама уже успела навешать ей лапши на уши насчет того, что они не могут пожениться, потому что он гражданин другого государства.
– Что? – не понял отец.
– Я вижу, вы и двух слов связать не можете! – осуждающе покачала головой Меля. Отец опасливо покосился на нее, беспокоясь, как бы она не подсунула ему еще один словарь.
Но у Мели были другие намерения.
– Вы пришли к Сауле? – громко поинтересовалась она.
Он кивнул, стараясь не произносить неправильных звуков и словосочетаний.
Меля решительно пнула дверь ногой и скомандовала:
– Входи!
…Отец принес мне в подарок светящийся брелок для мобильного телефона (это была новинка среди его товаров), а маме – комплект носовых платков, чем она был растрогана до слез. Трудно было понять, какое впечатление на него произвели мамины новости, достоверно известно, что сначала он замолчал, а потом спросил:
– А что дадут?
– Всё дадут!
– И квартиру дадут?
– Сначала – машину, – медленно проговорила мама, загибая палец, – а потом…
– Хорошую?
– Откуда я знаю? Награждение недели через две будет. Рубашка у тебя есть какая-нибудь приличная?
– Я что, тоже там должен быть?!
– Необязательно, но я думала, тебе будет приятно, – мама опять начала стремительно разочаровываться в моем отце. – Каждый день, что ли, губернатор твоему сыну машины дарит?
– Где губернатор, там милиции много, – пробурчал отец. Милиция-то, небось, не будет ему словари для взаимопонимания протягивать…
Ей неожиданно снова стало жалко Рената.
– А я вот возьму и попрошу губернатора помочь тебе с гражданством, – решительно сказала она. – Он обязательно поможет, мы ему теперь не чужие.
– Ага, – кивнул отец, но по всему было видно, что родственных чувств он еще не испытывает.
***
Было совсем раннее утро: ветер шевелил забрызганной краской травой, пустой баллончик лениво перекатывался по земле. У старой облупленной стены, отгораживающей роддом от внешнего мира, валялось несчетное количество окурков, крышек, пробок и пустых бутылок. За ночь большие буквы на стене успели высохнуть, буквы складывались в слова, слова – в предложения.
Мама высунулась из окна и, сосредоточенно шевеля губами, прочла все от начала до конца два раза и вспыхнула от радости.
“Азамат дал мне 500 рублей. Сказал, купи что-нибудь Сауле.
Я не помню, что ты любишь. Что тебе купить?”
Во-первых, ей собирались что-то подарить на целых пятьсот рублей! Во-вторых, Ренат не сделал ни одной ошибки. А в-третьих – ни у кого на свете не было такой надписи!
По установившейся традиции, молодые отцы должны были перелезать через стену и оставлять на ней какое-нибудь нежное послание. Чаще всего они благодарили за сыновей и писали про любовь. Это было трогательно, но не так интересно. Мама сама попросила отца написать что-нибудь на стене и вот, полюбуйтесь!
Это было чудесное утро.
Больше никто не смотрел на нее косо – старый профессор все-таки внял совету Мели и перевел всех патриоток в одну палату – правда, сделал он это только утром и сказал, что как только комиссия уедет, им придется разойтись по своим местам.
– Переодевайся! – кто-то дернул ее за рубашку. – Ублюдки из правительства вот-вот приедут!
Мама неохотно оторвалась от созерцания надписи и увидела Мелю – она с утра зашла навестить ее. На Меле был вчерашний халат со слонами (она единственная в это утро не стремилась выглядеть красивой) – и ее спутанные волосы дыбом стояли над мрачным лицом.
– Привет. Я уже давно готова… – мама оглядела ее с ног до головы. – А ты чего, не причесалась еще?
– Ага… Это в знак протеста… Ну ладно, я пошла… Не хотелось бы встречаться с этими козлами….
Все на нее зашикали, замахали руками и очень вовремя – в палату уже вошли подчеркнуто аккуратные и приятно пахнущие мужчины и женщины. На ногах у них не было безобразных бахил, только начищенные туфли, а белые халаты были так наглажены, что это сделало бы честь любому доктору. У мужчин в руках были цветы – ровно четыре букета, насчитали мама и Мелания. Всего в счастливой палате было пять женщин, значит, кому-то не достанется.
Мама даже встала на цыпочки, пытаясь разглядеть, не спрятан ли букет у кого-нибудь за спиной. Застрявшая в дверях Меля перехватила ее взгляд и развела руками: с тыла ей было видно, что никакого букета нет. “Даже подготовиться нормально не могли!” – сердито подумала она, и бесцеремонно отодвинув одного из членов правительственной комиссии, вышла в коридор.
И в эту самую минуту самый главный чиновник, который в руках не держал ничего, даже букетика, оглядел всех с властным видом и сказал:
– Среди вас должна быть девушка по фамилии Шукурова. Кто из вас Сауле Шукурова?
Мама выдвинулась вперед и настороженно вгляделась в это строгое лицо.
– Это у вас родился ребенок, мальчик, вес 2500 грамм, рост 44 сантиметра?
– Да-да, – закивала матушка, опасаясь, что мой слишком малый рост и вес могли как-то оскорбить патриотические чувства чиновника.
– В данный момент ваш ребенок проходит курс лечения этажом выше? – он выставил указательный палец вверх, будто там ребенком занимался непосредственно Господь Бог. – Мне нужно побеседовать с вами наедине, – он смерил ее взглядом, как бы оценивая ее моральные качества и силу духа. – Вы готовы проследовать со мной? Разговор займет некоторое время.
Всех девушек одинаково напугало такое начало. И только когда они вышли из палаты, матушка услышала шелест оберточной бумаги – женщинам вручали цветы. Праздник начался без нее!
“Где мой букет?” – тоскливо подумала она, и они вошли в кабинет профессора. Самого его на месте не было, он удалился к больным малышам – там ему было спокойнее. Необходимые бумаги он оставил на столе.
Началось все с того, что чиновник придвинул к себе медицинскую карту с фамилией моей матушки на ярлычке и просмотрел кое-какие записи в своей книжке. Затем он убрал книжку и посмотрел на мою маму.
– Моя фамилия Нефедов, – сказал он, – я глава правительственной комиссии, созданной для контроля и выявления нарушений, связанных с акцией “Родить патриота”. Прежде всего, я хочу предупредить вас, что не я инициировал это дело, и я лишь выполняю то, что должен выполнить
– Я понимаю, работа такая – мама посмотрела на дверь и вдруг спросила: – А почему мне не подарили цветов?
– Хм… – господин Нефедов явно не ожидал такого поворота. – Потому… Сначала мне поручено узнать, что вы делали 12 сентября этого года?
– Я… – в голове мамы тут же заработал изворотливый механизм защитного вранья. – Это был выходной, я помню. И я ходила кататься в парк на “Емеле”. Это такая карусель. И у меня слетела босоножка…
– А чем вам следовало заниматься в этот день, вы помните? – перебил чиновник.
Мама, кажется, стала догадываться, в чем ее пытаются обвинить. Она скрестила руки на груди и откинулась на спинку кресла.
– Я должна была… улучшать демографическую обстановку в стране. И я ее улучшала! – она высокомерно посмотрела на чиновника, заставив его покраснеть. – Как вы можете в этом сомневаться?!
– Двенадцатое сентября было девять месяцев назад, тут же написано, что ваш ребенок родился семимесячным, – он постучал пальцем по медицинской карте.
– Ну и что? – мама решила защищаться до конца. – С того самого дня, как губернатор призвал улучшать демографическую обстановку, я ее улучшала. Если вы еще раз заглянете в свои бумажки, то увидите, что мой малыш родился 12 июня, день в день, как заказывали! И он был самым первым!
– Послушайте… – чиновнику был не очень приятен этот разговор. – Губернатор награждает сознательных родителей, которые со всей ответственностью – повторяю, со всей ответственностью отнеслись к этому призыву…
– А кто вам сказал, что я не отозвалась на этот призыв?! У вас-то, наверное, никто не родился 12 июня, а у меня – родился, так что посмотрим, кто их нас ответственней!
– Факт остается фактом. Ваш ребенок родился не девятимесячным, а семимесячным. Это означает, что 12 сентября вы занимались чем угодно, но не демографической ситуацией в стране.
– Ах так? – зрачки ее глаз сузилась – Вы меня еще и оскорбить хотите? А мой ребенок, значит, плох для вас, да?
– Не для меня.
– Значит, плох для губернатора. Когда мой сын станет губернатором или президентом, он никогда не будет придумывать законы, унижающие права матерей.
И она выбежала из кабинета профессора. Моя мама ничего не имела, но в эту минуту она потеряла больше, чем когда-либо – от нее ускользнули мечты и фантазии, защищавшие ее от своей, в общем-то, невеселой жизни. Она вдруг сразу обо всем вспомнила: и о Тамаре Васильевне, и о сердитом отце, даже ту бывшую девицу Рената припомнила, которая его телепузиком называла.
Запыхавшаяся Меля нашла ее у окна на четвертом этаже
– Не смей расстраиваться, – она дотронулась до ее плеча, – тут привыкли обманывать, и самый первый обманщик – этот ваш драгоценный ушастый докторишка. Я тебе больше скажу, – она наклонилась к уху моей бедной матушки. – Здесь замешаны часы.
Мама ничего не ответила. Она опасалась Мелю в плохом настроении. Правда, в хорошем она ее еще толком не видела…
– Профессор специально выставляет на часах неправильное время… Они опаздывают на три минуты.
– Ну и что? – отсутствующе произнесла мама, прижимаясь носом к холодному стеклу.
– Деточка, подумай сама – если твой ребенок родился в 0:01,то доктор из-за своих часов запишет его на 23:58 и это будет вчерашний день. А ошибиться с днем, значит, ошибиться в правительственных подарках.
Мама пожала плечами и хмуро взглянула на Мелю.
– Насколько я знаю, в районе полуночи никто не родился – так что какое нам об этого дело? Они мне ничего не дали – даже захудалого букета.
– Выставлять неправильное время на часах – несправедливо, – рассеянно произнесла Меля. – Я прочищу этому докторишке мозги. Он-то куда смотрел, не понимал, что ли, как это важно?.. Тьфу! Ну и идиоты же эти мужчины! – воскликнула она так грозно, что моя матушка не выдержала и расплакалась.
Меля молча обняла ее за плечо и бросила взгляд в окно. С этой стороны открывался вид на парадный подъезд, где стояла пара черных “Волг” с правительственными номерами. Они увидели, как комиссия в полном составе спускается по ступенькам.
Даже их затылки в одну секунду нарушили их душевное равновесие. Глава комиссии имел благополучный и довольный вид. Он уже выполнил свою работу – отбраковал лишнего младенца. Вот он сел на переднее сидение и стал переговариваться с шофером. Моя матушка успела долгим взглядом проводить чиновника и запечатлеть в памяти его профиль. А Меля в сердцах захлопнула окно, до смерти напугав профессора. Но он не возмутился, нет. Они его не видели, а он видел, что плечи одной из девушек подрагивают. Она плакала.
Доктор на цыпочках прошествовал к лифту.
Он все еще продолжал бояться плачущих людей в больничных коридорах.
* * *
В своей жизни мама перевидала множество туалетов, но этот, если верить ее словам, был самым уютным. Главная вентиляционная артерия дома была устроена таким чудесным образом, что многоквартирные кухонные запахи поднимались выше по шахте и наполняли собой узкое пространство уборной.
– Жареная картошка. Тушеное мясо. Пирог с яблоками, – констатировала моя матушка и вдыхала аппетитные ароматы полной грудью. Подобная атмосфера, с опрятными ковриками, чистым кафелем и аккуратными полочками с занавесками действовала на мою матушку умиротворяюще – она любила ходить сюда как в библиотеку. Человек без собственного жилья умеет ценить уединение. Но Тамара Васильевна этого не понимала.
“Сауле! Пребывая в уборной более десяти минут, Вы сообщаете сидению унитаза интимное тепло, ощущать которое мне лично – неприятно. Прошу Вас впредь либо сократить свое пребывание в уборной до пяти минут (для Вашего удобства я могу повесить над дверью часы), либо завести собственное сидение. Всегда Ваша, Т.В.”
Но сейчас Тамары Васильевны дома не было, и мама без всяких временных рамок могла пребывать в этом уединенном месте
Вчера она вернулась из роддома – бесплатные дни в больнице закончились, и теперь она могла навещать меня два раза в день и неограниченное количество раз справляться о моем здоровье по телефону. В ее больничных бумажках, которые она так и не вытащила из сумочки, лежало приглашение посетить встречу друзей Саид-бабы. На прошлом собрании такие карточки раздавали всем, и старый доктор решил, что это мероприятие немного утешит расстроенную пациентку (он уже знал, почему она плакала у окна). В религиозном смысле Саид-баба со своим удивительным даром извлекать из собственного рта золотые яйца, вряд ли мог кого-нибудь утешить, зато те, кто ходит на эти сборища, могут раздобыть по дешевке паломническую путевку в Индию. “Индия как раз та страна, которая может ее развеселить, – думал старый доктор, радуясь своей выдумке с карточкой. – Разве загадочная Индия может сравниться с глупыми подарками какого-то губернатора? Девочке надо ехать в другую страну”, – решил профессор и под мерное тиканье опаздывающих часов задремал в своем кресле.
Но мама пока ничего не знала о приглашении. Порадовавшись отсутствию Тамары Васильевны, она немедленно уселась за стол и написала миллион записочек. Не жалея бумаги, мама рассказала старой квартирной хозяйке, как жестоко с ней обошлось государство, и что теперь она не знает, как ей быть – ее мальчик лежит под стеклом в крошечных носочках, связанных ворчливой нянечкой-паучихой (ее так называют, потому что она все время вяжет носочки инкубаторским детям) – и не может даже дышать нашим воздухом, а властям нет до него дела, и уж если на то пошло, плакала моя мама, размазывая слезы по бумаге, то она бы на месте губернатора подарила машину этой нянечке, и не простую машину, а полезную, вязальную.
Изложение собственной истории очень расстроило мою маму и, наревевшись, она уснула, так и не дождавшись своей квартирной хозяйки. Утром ее тоже почему-то не было – это мама успела заметить по дороге в туалет.
Среди уютных ароматов утренних омлетов и жарящихся гренок мама окончательно проснулась, разлепила распухшие от вчерашних слез глаза и увидела, что вместо туалетной бумаги на красивой салфетке лежит старинная изящная тетрадка с ажурной надписью “Дневник стареющей женщины”.
С явлением дневника матушке сталкиваться еще не приходилось. Сразу стало понятно, что дневник предназначен для какого-то исключительного сообщения. Спутанные волосы лезли в лицо, она торопливо откинула их со лба и открыла тетрадку там, где была заложена шелковая ленточка. От бумаги веяло пылью и древностью.
“С горечью узнала я о печальных событиях, произошедших в жизни моей квартирантки, – сочувственно писала Тамара Васильевна, расточая жалость на целую страницу. Это место мы вынуждены пропустись, потому что слезы застилали матушке глаза, и она с трудом различала буквы. – Велико мое негодование, но боль Сауле во сто крат сильнее. Ох, если бы она сумела пробудить в них чувство стыда! Как полезно было бы им испытать это чувство. Если бы эта девочка хоть когда-нибудь прислушивалась к моим советам (а она, к сожалению, даже пренебрегает регулярной чисткой зубов), то я бы сказала ей, что делать”.
Заинтересованная матушка во все глаза уставилась в дневник, будто он превратился в волшебного оракула, который мог ответить на все ее вопросы.
“Надо всего лишь дать им понять, что они поступили дурно. Акция протеста должна быть простой и выразительной. Прежде всего, оскорбленной матери следует объединиться с легендарной нянечкой “Паучихой” и связать из крошечных носочков недоношенных младенцев символическую сеть, которую в день торжественного награждения (в зависимости от избранного пути протеста) можно накинуть:
а) на голову недалекого избранника народа, то есть, губернатора;
б) на вереницу подарочных машин;
в) на делегацию патриотически-настроенных мамаш (это вариант я считаю глубоко идейным и эстетическим зрелищем – крошечные ножки-носочки недоношенных младенцев будут сдерживать их в безумном порыве и заставят отказаться от лицемерного подарка);
г) накинуть сеть на себя и в таком виде демонстративно пройтись мимо прессы, олицетворяя собой боль и упрек недоношенных младенцев.
Подперев голову кулаками, мама некоторое время просидела в задумчивости. В “Дневнике стареющей женщины” так часто повторялось слово “недоношенный”, что она обиженно засопела.
В постскриптуме сердобольная Тамара Васильевна предлагала для символической сети несколько своих старых шерстяных кофт и даже изъявляла желание лично вручить их нянечке-паучихе. Была там и коротенькая приписка в повседневном духе: “Если эта бедная девочка, которая редко чистит унитаз, будет следовать указателям, развешанным в моих комнатах, то она сможет увидеть эти кофты и оценить, достаточно ли мягки нитки, чтобы согревать ножки недоношенным младенцам”.
Матушка захлопнула дневник и прежде чем последовать советам хозяйки, занялась уборкой.
У нее еще было время подумать.
До церемонии награждения оставалось десять дней.
* * *
В открытое окно “КамАЗа” врывались резкие порывы ветра; дед рулил одной рукой и, щурясь, вглядывался в однообразную ленту дороги. Он не знал точно, во сколько начнется эта проклятая церемония, но предполагал, что с утра.
Я не думаю, что дед мой был фантазером или мечтателем, но пока он гнал на своем “КамАЗе” по разбитым дорогам области, он много чего себе представил. Он хотел приехать на площадь – у нас все торжественные церемонии в то время проходили перед зданием правительства – прямо так и въехать в эту разряженную праздничную толпу, чтоб на него сразу обратили внимание. И угрожающе так исподлобья на этих чиновников посмотреть. Чтоб их мороз по коже продрал. Он-то никаких заявлений делать не будет и скандалить тоже не будет. Просто подъедет на самой большой машине и распахнет дверцу, а когда все мамаши получат по своей желтой “Оке”, то его дочка медленно и торжественно сядет в “КамАЗ”. “Можно ли взобраться в “КамАЗ” торжественно?” – смутно пронеслось у него в голове. К тому же, они заранее не договаривались встретиться. То есть договаривались – когда думали, что она будет в числе награжденных. И они вместе сядут и уедут. Или если дочка не сможет прийти, если ей обидно будет или там противно видеть тех, кто ее обидел, то он все равно въедет на площадь, и когда его попытаются остановить, когда милиционеры прискачут из оцепления и журналисты и спросят, чего ему тут надо, он скажет, что, мол, услышал, что сегодня здесь младенцам машины дарят, ну, и он решил подарить тоже. Вот эту самую машину, на которой приехал. И губернатор в этот момент сразу должен почувствовать неладное. И тогда еще надо добавить, что слышал, мол, что не всем дают, только не бракованным детям, ну, а он добрый, и бракованным тоже дает.
Дед радостно засмеялся и от нетерпения прибавил газу.
… Когда “КамАЗ” въехал на площадь, она уже опустела. На асфальте сохранилась праздничная разметка – тут стояли подарочные машины, – ближе к памятнику валялись обрывки ленточек и несколько упавших цветков. Опоздал!..
Расстроенный дед медленно прошел по площади – под ногами что-то приятно хрустнуло – он наклонился и увидел раздавленный пакетик с кондитерским маком. Он изо всех сил пнул пакетик ногой, и тот с громким шелестом отлетел к подножию памятника.
Несколько минут он раздумывал, кроша рассыпанный под ногами мак подошвами ботинок – этот звук успокаивал его, как бисерные шарики в мягких игрушках. Жизнь требовала действий.
Дед влез в машину и неповоротливый “КамАЗ” двинулся на Волжскую, 28 – к зданию, где располагались редакции всех мало-мальски значимых газет области.
Что он там делал, для бабушки Злихи осталось полной загадкой, ибо вернулся он поздно и немедленно погрузился в кресло. Злиха искоса наблюдала за мужем – он почесывал ухо, и на его лице время от времени появлялась легкая, счастливая улыбка.
Злиха нахмурилась и поглубже вжалась в мягкую спинку кресла. “Наверное, был у любовницы, вот и сидит как очумевший”.
По телевизору показывали утреннюю церемонию награждения патриоток. “Уж это, – решила Злиха, рассеянно наблюдая за мелькающими кадрами на экране, – точно испортит ему настроение”.
Камера дала обширную панораму площади. Подарочные “окушки”, поблескивая мытыми стеклами, выстроились позади гордых матерей. Нарядные девушки широко и измученно улыбались. Видимо, маленькие патриоты уже успели задать им жару; тонкая кожа и темнеющие круги под глазами выдавали бессонные ночи. Яркое солнце, играющее в зеркальцах машин, трепещущие флаги, цветы, гроздья воздушных шаров и белые платья – странным образом все походило на выпускной бал, только кого и куда выпускают, было не совсем понятно. Вот одна из дам приятно улыбается и, придерживая платье, немного смущенно садится в автомобиль.
– Машины – дерьмо, – отрывисто бросил Жадыгер, пристально следя за каждым кадром.
Камера скользит мимо целого строя счастливиц. Они стоят вдоль белой линии – совсем как школьная линейка – и нетерпеливо заглядывают вперед. Ага, все ясно. Они ждут, когда к ним подойдет губернатор.
И вдруг пальцы Жадыгера, сжимающие подлокотник, разжались, и он подался вперед. Его лицо от бликов экрана стало мертвенно-голубым.
– Смотри, да ведь это Саулешка!– потрясенно сказал он.
– Где, где? – Злиха прекратила думать о своем и уставилась в экран, но там уже показывали затылок губернатора. – Я никого не вижу.
– Что ты за жена такая? Никогда ничего не видишь! То живот целый просмотрела, то дочь родную узнать не может. Говорю же тебе, стояла вон там, среди награжденных девиц!
– А чего ей там делать? – пожала плечами Злиха.– Говорила, не положено ей ничего, раз Раимка родился недоношенным…
– Не положено! А может – очень даже положено! – Жадыгер стукнул кулаком по дистанционному пульту, и тот испуганно подпрыгнул на подушке. По другому каналу новости еще не начались. – Отца она родного решила обмануть, вот что! Ишь как устроилась! И меня, значит, до конца жизни обирать собралась, и губернатора… А я-то для нее свинины не жалел…
– Это ошибка какая-то, – взмолилась бабушка. – Незачем ей нас обманывать.
– Нет никакой ошибки. По телевизору ее показали – телевизор врать не будет. Немедленно дай мне штаны. Я еду в город, прямо сейчас.
Он почти выпрыгнул из кресла и на ходу стал расстегивать домашнюю рубашку.
– Почему сейчас? Ночь на дворе. Давай хоть еще один выпуск посмотрим… Может, показалось тебе…
– Я в отличие от некоторых слепых мамаш, свою плоть и кровь живо узнаю, – рубашка полетела на телевизор. – Где мои серые штаны?!
– Они в стирке.
– Ну так синие давай.
– В спальне они, на доске лежат. Я их только что погладила.
– Никогда не хотел иметь дочь. Эта дочь – она вся в тебя! – обвинил дед, исчезнув в другой комнате.
– Да что же в меня-то! – прокричала Злиха. – Все говорят – вылитый ты.
На секунду из спальни высунулась его взъерошенная голова.
– Тихонькая больно! Все молчком да молчком… Э-эх… – он выругался, и по доносящемуся шуму Злиха догадалась, что он опрокинул доску с глаженым бельем на пол и теперь пытается в этой куче найти свои брюки.
Злиха испуганно прислушивалась к этим звукам, беззвучно шевелила губами, повторяя непонятные слова наспех заученной молитвы, и вдруг отчетливо услышала, как во дворе звякнули металлические ворота, раздались негромкие голоса и встревоженные бараны в сарае с испугу сбились в кучу. Кто-то пришел! Щеки Злихи вспыхнули румянцем. Она бросила молиться, выглянула в окно и увидела их! Их было семеро, и о большем счастье мечтать было невозможно.
– Жадыгер, Жадыгер! – закричала она, бросившись в комнату. Он стоял посреди смятого белья, засовывая правую ногу в штанину, и с трудом удерживал равновесие.
– Миссионеры… – выдохнула Злиха, ловко выхватывая из кучи белья платок и накидывая его себе на голову, – миссионеры приехали!..
* * *
– Ты уверен, что это лучше прищепок? – мама засунула палец в контейнер с белым перцем и осторожно лизнула.
Отец стоял за прилавком и снисходительно наблюдал за ней. Вот уже как пятый день он бросил торговать товарами серии “Все по десять”.
Мама обошла прилавок со всех сторон. Вместо плоскогубцев появился кориандр, вместо пластин от комаров – связки лавровых листьев, тут желтели шафрановые горки, там морщился душистый перец горошком, ароматная гвоздика и корица ждали своих кондитеров, а крошечные зерна мака заманчиво чернели.
Отец стоял над этими восточными дарами и довольно, по-хозяйски, улыбался.
– Это лучше чем прищепки. Перец нужен каждый день, а прищепки – раз в жизни.
– Может быть, – мама пожала плечами и положила на зуб твердую терпкую гвоздику. – Значит, ты не пойдешь со мной?
– Куда я там пойду, у меня товар. Ладно бы еще давали что-нибудь…
Ветер тревожил бумажные фунтики, заранее свернутые заботливым продавцом для своих покупателей. Мама без аппетита разгрызла гвоздику и, поднявшись на цыпочки, вгляделась в овощные ряды.
– А эта твоя любительница “телепузиков” тоже тут стоит? Ты хоть ей сказал, что у тебя сын родился?
– Неужели ты думаешь, я буду скрывать это от кого-нибудь? – возмутился отец. – Весь рынок об этом знает!
Мама оглядела такие разные и спокойные лица соседних продавцов и сильно усомнилась в его словах. Ей вдруг стало очень скучно. Это было прохладное, летнее утро. Она стояла на рынке возле лотка с пряностями и не знала, что делать.
– Ну что ты будешь там делать? – словно читая ее мысли, спросил отец.
– Не знаю… Я еще не придумала… Я хочу на него посмотреть…
– Можешь на него по телевизору смотреть.
– По телевизору не то. По телевизору он меня не увидит, – тоскливо протянула мама.
Но моего отца в тот момент волновали совсем другие проблемы – он заметил, как тревожно всколыхнулись ряды и воздухе невнятно зазвучало слово “Складываемся!”
– Что случилось? – мама подняла голову и с любопытством посмотрела на подобравшихся продавцов.
– Менты, – пояснил отец и, нырнув под прилавок, вытащил большой целлофановый пакет, набитый чем-то шелестящим. – Держи, – он передал его через прилавок и посмотрел вперед. – И давай, живо отсюда уходи, слышишь?
Она заглянула в пакет и увидела там пакетики с обычным кондитерским маком.
– Что мне с ним делать?
– Что хочешь, – сказал отец. – Только не выбрасывай. Он денег стоит. Там, глядишь, продадим и кроватку Раимке купим.
– Хорошо бы, – кивнула мама и, обняв драгоценный пакет, затерялась в толпе невинных покупателей.
Когда лет в восемь до меня дошло, что отца в тот день могли арестовать, у меня аж дух захватило от восторга, честное слово. “Папа продавал мак любителям маковых булочек, – рассказывала мне мама в раннем детстве. – Булочникам надо было много мака, а много мака раньше было продавать нельзя. Государство не хотело, чтоб люди объедались маковыми булочками”,– деликатно добавляла мама.
Благодаря этим “булочникам” отец смог быстро снять квартиру, и мама переехала от Тамары Васильевны.
Много позже я догадался, что мак шел вовсе не на булочки…
Но мама восстановила авторитет отца, сказав, что папа быстро бросил это дело и стал гонять машины из Польши. Правда, денег это совсем не приносило…
Но я забегаю вперед…
Оказавшись с пакетом у фонтана, неподалеку от рынка, мама немножко подумала и поняла, что избавиться от неприятного груза она не успеет, – значит, придется тащить злополучный мак с собой на церемонию.
На маме была белая кофточка и белая юбка с черным котом на кармане – юбку она еще покупала в маскировочных целях, когда ждала меня, теперь же она спадала, и маме приходилось одной рукой придерживать пакет, а другой – подтягивать юбку. Но если отвлечься от этих досадных мелочей, выглядела она просто прекрасно.
На площади уже было довольно людно – журналисты и родственники счастливиц создавали внушительную толпу. Мама с достоинством прошла мимо милиции – в кармане с котом лежала справка о моем рождении, а это, по ее мнению, давало бесспорное право здесь присутствовать. Если они ее остановят, она мигом покажет им справку, и это будет что-то вроде пропуска.
В толпе не было ни Мели, ни Тамары Васильевны – да мама и не надеялась встретить их. Зато подобравшись ближе к виновницам торжества, она быстро разглядела своих знакомых по счастливой палате и живо дернула одну из них за блузку.
– Ох, Сауле! – удивилась она. – Что ты тут делаешь?
– Я просто… – вздохнула она, протискиваясь вперед. – Хотела за вас порадоваться… И на губернатора посмотреть. Я его так близко еще не видела.
– А можно тебе? – с сомнением проговорила девушка.
– Конечно, можно. У меня и справка есть, – она не стала уточнять, какая именно.
– Ох, ну ладно. Становись сюда.
Знакомые девушки расступились, и Сауле с пакетом мака заняла достойное место в этой веренице нарядных платьев и красивых лиц. Смею даже предположить, что моя мама была там самая красивая. Операторы с удовольствием наводили на нее объективы видеокамер.
Когда губернатор закончил свою речь и торжественно отправился к юным героиням дня, мама занервничала. Она так и не придумала, что же такое сделать, когда он поравняется с ней. Она так разволновалась, что забыла поставить пакет на землю и обнимала его так крепко, будто там был не мак, а живой младенец.
– Очень рад, спасибо, очень рад, – говорил всем губернатор, пожимая руки.
– Очень рад, спасибо, – он автоматически протянул руку следующей, поднял голову и его взгляд остановился на пакете. Лоб губернатора наморщился. Он ждал.
Вдоль позвоночника моей матушки скатилась горячая капля пота.
Она поспешно поставила пакет на горячий асфальт, выпрямилась и в упор посмотрела на главу области. Решение пришло в ее голову внезапно.
– Очень рад, спасибо, – повторил он, давая ей еще один шанс, но мама вдруг взяла и демонстративно спрятала руки за спину.
Раскрытая и вспотевшая ладонь губернатора неловко застыла в воздухе…
* * *
На следующий день во всех газетах города появилось странное объявление “Жадыгер Тлеккавылович Шукуров подарил новорожденному Раиму «КамАЗ» за то, что тот родился 12 июня”. Объявление было составлено очень непонятно и при его печати возникла неразбериха. Некоторые газеты поместили объявление в отдел “Авто. Продажа”, другие в “Отдам в дар”, а третьи – в “Разное”.
Но это не мешало моему дедушке радоваться, как ребенку.
Пока любезные миссионеры отдыхали с дороги у себя в комнатах, Жадыгер при помощи ржавых ножниц вырезал памятные объявления и складывал их в специальный конверт.
В эту самую минуту профессор Шишкин расстелил свежую газету на кресле и встал на нее, чтобы в очередной раз завести часы в своем кабинете. Из-под подошвы его правого ботинка выглядывала фраза “за то что тот родился 12 июня”.
Тамара Васильевна, которая, кажется, вообще никогда не читала газет, положила ее под лист бумаги и вывела своим круглым почерком “Пожалуйста, уважаемый губернатор…” Она собиралась попросить его выделить вязальную машину для “нянечки-паучихи”.
Мой дядя, двенадцати лет от роду, подошел к центральному стенду с газетами и обвел красным маркером доказательства щедрости собственного отца. Он старался делать это так, чтоб никто его не застукал.
Мой папа пока тоже ничего не подозревал о “КамАЗе”: он ловко свернул из свежей газеты кулек и насыпал туда стаканчик шафрана.
Моя мама этим утром тоже использовала газеты не по назначению – она мыла окна на их новой съемной квартире и мечтала о том, как завтра они заберут меня из больницы.
Слезая с кресла, профессор вспомнил, что сегодня должно пройти то самое индийское собрание, куда он “пригласил” Сауле посредством ловко подсунутой карточки. “Интересно, пойдет она или нет?” – думал он, выкидывая скомканную газету в корзину.
Тамара Васильевна запечатала конверт со своим самым проникновенным посланием и, встав перед зеркалом, стала поправлять волосы. Во время уборки она нашла на ковре странное приглашение: “Дорогой друг! Мы приглашаем тебя совершить удивительное путешествие в гости к всемирно известному исполнителю желаний…” А вы знаете, с каким уважением он относилась к тому, что было написано на бумаге.
Профессор не мог и догадываться, что его приглашение найдет не та смешная девчонка, а пожилая женщина. Ему и в голову не приходило, что эта старушка может купить паломническую путевку и отправиться в Индию “на встречу с Саид-бабой”. А что? Близких и родственников у нее не было, кое-какие сбережения накопились…
Из Индии она написала маме подробное письмо. “Должна вам сказать, что здесь танцуют куда меньше, чем мы могли себе предполагать…”
Поначалу она жила в паломнической гостинице. Ей досталась койка рядом с бабушкой, которая, похоже, никогда не мыла ноги. Тамара Васильевна попыталась вразумить ее с помощью записок, но потом выяснилось, что старушка почти ничего не видит. Так Тамара Васильевна научилась не только писать, но и разговаривать.
Индия пошла ей на пользу.
Что касается моего отца, то умение ясно излагать свои мысли, привитое любезной Тамарой Васильевной, пригодилось ему при составлении многочисленных писем, заявлений и запросов, которые он старательно направлял в миграционную службу и прочие инстанции.
Мне было девять лет, когда он, наконец, получил это злополучное гражданство. Дед Жадыгер по этому случаю зарезал самого большого барана. Еще одного барана он зарезал, когда закончился срок службы того самого губернатора, которому мама не пожала руки. Я до сих пор помню, какой это был веселый праздник. Но в том возрасте я еще не понимал его значения. Мамин триумф длился какое-то мгновение, но я навеки вошел в историю нашей семьи как “сын той самой Сауле, которая не пожала руку губернатору”.
Конечно, моя мама хотела, чтобы я стал великим ученым, певцом, композитором, вообще, кем-нибудь таким, кем могла бы гордиться целая страна. Она рассчитывала, что став знаменитым, я буду давать интервью и время от времени напоминать общественности, как меня торжественно признали “бракованным”…
Лично она не находила во мне никаких изъянов.
Не стоит говорить, что никем таким я не стал.
Я стал обычным врачом и даже как-то во время студенчества встретился со старым профессором. Он тогда уже не практиковал, а просто выступал на разных конференциях и заседал в научных редколлегиях.
– Прежде всего, – говорил он своим хриплым, старческим голосом, – мы должны научиться приносить утешение людям…
Тамара Васильевна нашла в Индии не только утешение, но и работу по специальности. Она ставила хореографические номера в стилистке индийских фильмов 70-х годов. Туристов вывозили на остров, раздавали удочки; они пили “индийский чай со слоном” и погружались в атмосферу “Зиты и Гиты”. Она была совершенно счастлива.
Со временем маме пришлось смириться с тем, что я не буду давать интервью. Я начал работать в родильном отделении, а мама тут же начала вести счет каждому ребенку, которому я помогал явиться на свет. Едва число принятых мною младенцев достигло трехсот пятидесяти, она воскликнула: “Ну?! И кто из нас улучшает демографическую обстановку?!”
Единственное интервью, которое я давал в своей жизни, было посвящено вакцинации детей дошкольного возраста. Вставить туда памятную историю своего рождения я никак не мог. И мама на меня за это даже слегка обиделась.
Тамара Васильевна регулярно звала нас в гости, смотреть на слонов и туристов. Но в гости мы так и не собрались, уж и не знаю почему.
Видимо, просто были очень привязаны к своей стране.