Опубликовано в журнале Волга, номер 3, 2008
Александр ЛОМТЕВ родился в 1956 году в с. Суворово (бывшее с. Пузо) Нижегородской области. Живет в г. Саров. Учредитель и главный редактор газет “Саров” и “Саровская пустынь”. Член Союзов писателей и журналистов России. Председатель Клуба главных редакторов региональных СМИ России (Москва). Автор книг прозы “Путешествие с ангелом”, “Ундервуд”, стихотворного сборника “Вторая любовь”. Лауреат премии Союза писателей России “Имперская культура”, финалист Бунинской премии 2008 года в номинации “Открытие года”; публиковался в журналах “Роман-журнал XXI век”, “Дальний Восток”, “Север”, “Сибирские огни” и др.
ТАМ, ГДЕ НИЧЕГО НЕ СЛУЧИЛОСЬ
Что-то в последние годы Семену Ивановичу все чаще стал сниться Нуркус – небольшой пыльный, залитый солнцем городок, затерянный в песках между двух пустынь. И отчего-то не в летнюю душную жару, что казалось бы более естественным делом, а зимой, в самые холода. Снился так, что просыпаясь по утрам, Семен Иванович не сразу ощущал свои пятьдесят пять и в первые секунды после пробуждения ожидал увидеть в окне не обросшие искристым инеем ветки сирени с праздничными снегирями, а чахлую сетку саксаульника с юркими сизоворонками. Туда, в тот среднеазиатский городок Семен Иванович попал в самые густые советские времена. В те годы словосочетание “социалистические страны” еще не звучало в устах бровавого Леонида Ильича как “сосиски сраны”, но слово “систематически” уже понемногу становилось похоже на “сиськи-масиськи”. В городке имелось все, чему положено было быть в советском населенном пункте – больница, дом культуры, книжный магазин, пара школ и, естественно, гостиница. Одноэтажная серая, окруженная чахлой акацией и скрученным ветром и солнцем саксаулом она стояла в пыли пригорода, и из окон ее целый месяц каждый вечер Сеня наблюдал зарево пустынного заката.
День проходил в полуобмороке командировочных дел и хлопот, в беготне по невыносимой жаре в рубашке, пропитанной потом, и еще больше отсыревающей после каждой из бесконечной череды пиал зеленого огненного чая. Семен Иванович теперь уже смутно помнил, что делал тогда в том пыльном городке, по каким организациям мотался и с кем встречался. Потому что приходил в себя лишь в часы, когда жара спадала, солнце уходило за редкую гребенку тополей на дальних бахчах, и можно было сесть на скамеечку у фасада гостиницы и расслабиться, ловя горячей кожей первую вечернюю прохладу.
Тут-то они и появлялись. Сначала старшая – Гуля, туркменская девушка лет двадцати пяти. Взлохмаченная, с помятым лицом и кругами под глазами, в заношенном халате она шла в общий душ, долго там плескалась, сначала молча, а потом, постепенно приходя в себя, запевала что-то по-туркменски. Она возвращалась в комнату, и через пару минут там начинался скандал: старшая поднимала младшую с постели. Все начиналось с едва слышного ворчания, а заканчивалось пронзительными воплями, после чего из комнаты выскакивала младшая – Лариска – и пулей летела в душ. В душе она орала, продолжая заочно скандалить с Гулей, потом умолкала и долго плескалась и отфыркивалась. Из душа шла медленно, полуприкрыв глаза, с тюрбаном из полотенца на голове. И была она очень красивой. Длинные ноги с тонкими щиколотками, тонкие руки с точеными запястьями, узкие бедра, прямая спина, длинные ресницы – что еще? Походка… Взгляд… Наполовину русская, наполовину немка… Немцев много было в те времена и в Казахстане и в Средней Азии. Теперь уж наверняка нет. Да и русских-то, пожалуй, осталось совсем немного… Половина постояльцев гостиницы выбиралась в этот момент из своих душных нор, чтобы “случайно” встретиться с Лариской. И она плыла королевой. А была по сути дела проституткой, как и ее старшая “сестрица” Гуля. Но это Семен Иванович понимает сейчас, спустя многие годы, а тогда эта парочка производила на него, правоверного комсомольца, неизгладимое ощущение чего-то несоветского, преступно-порочного, но отчего-то не вызывающего откровенного неприятия, а даже, пожалуй, тайно притягивающего.
Во дворе гостиницы стоял большой круглый стол, обставленный удобными скамейками. К этому столу парочка и выходила на вечерний чай. Гуля хлюпала из пиалушки, заталкивала в рот приторные восточные сласти и с набитым ртом заговаривала с каждым, кто проходил мимо или присаживался за стол. Лариска раскрывала книжку и с надменным видом скользила взглядом по страницам, лишь изредка поднося пиалу к красным сочным губам.
Едва жара окончательно спадала, они уходили в свою комнату и появлялись из нее роскошными дамами. Ясно, что одежда на них была, как бы сейчас сказали, “от фарцы”. Если учесть, что фарцовщики торговали своим контрабандным товаром по ценам совсем не советским, деньги у Гули и Лариски водились немалые… Иногда они уходили пешком, чаще за ними заезжали на машине черноголовые, почти всегда усатые, мужчины.
Старый вахтер-туркмен качал им вслед головой и вздыхал:
– Какой хороший девушка, и так зря пропадает!
Солнце тонуло в мареве раскаленной пустыни, над дальней бахчей завивался дымок вечернего костра, ишак начинал печально кричать где-то среди окраинных глинобитных домишек. Сеня сидел на скамейке, вдыхал густо настоянный пряный нерусский воздух, наблюдал нервный полет первых летучих мышей в густеющем синевой небе и пытался представить себе, где и с кем сейчас Гуля и Лариска…
Дядя Коля, старший напарник по командировочным делам, заметив, как Сеня смотрит на Лариску, сказал как бы мимоходом:
– И не думай парень, эта бабочка быстро сгорит. Вокруг огня вьется, ты не из ее жизни…
Дядя Коля был человек бывалый, жизнью тертый. Говорил мало, но по делу. Он, конечно, был прав. Только беспокоиться ему было ни к чему. Сеня и сам ни за что не подошел бы к Лариске, не смог бы заговорить с ней. Возраста они были примерно одного, но Сеня чувствовал себя в сравнении с ней лопоухим щенком. Понимал, что знает она о жизни нечто такое, что ему русскому мальчику из простой полурабочей-полудеревенской семьи, может быть, никогда и не узнать…
Вечера на пятачке перед гостиницей тянулись долго и, порой, интересно. Народ в Нуркус приезжал со всего Союза, люди разные, как правило, тертые, было, что послушать в неторопливых посиделках за бутылкой водки, в клубах сигаретного дыма, сизыми разводами плавающего в безветрии. Над столом горела одинокая лампа, вокруг которой вился хоровод огромных ночниц, сшибаемых иногда серой молнией летучей мыши, порой на край стола вскарабкивался вдруг большой богомол и застывал в своей монашеской позе, словно прислушиваясь к человеческим речам. Богомол был своим, его не трогали. Как все это было не похоже на вечера в России, в городе ли, в деревне у деда… И в то же время чем-то неуловимым похоже. Так хорошо думалось, что люди везде одинаковые, а живут хоть и по-разному, но если приглядеться…
Время от времени к гостинице приходил молодой узбек с ненастоящим именем Володя. Блестел крупными белыми зубами, шутил, предлагал всем “товар”. Товар – самокрутные сигаретки с “травкой”. По советской комсомольско-непорочной девственности, Сеня поначалу думал, что с самосадным табачком. Но дядя Коля разъяснил: с “травкой” — то есть с наркотиком. Верилось в это с трудом, наркотики, это что-то “тамошнее”, из “загнивающего Запада”, но у нас, в СССР?! Нет, конечно, некие темные стороны жизни были известны Сене, но все они как-то незаметно вписывались в советское плакатное полотно бытия. Фарца, приблатненный сумеречный мир рабочих пригородов и поселков, неприятные и малопонятные диссиденты, ночное чтение “Ивана Денисовича”, нищие незаметные бабушки, собирающие бутылки за утренними алкашами в городском парке… Сейчас об этих темных сторонах советской действительности можно вспоминать почти с умилением…
– Ты меня не бойся, – подсаживался к Сене смуглый Володя. – Тут, конечно, мы все басмачи. Но пока вы нам завод строите, вас никто пальцем не тронет. Если что – только скажи, что Володька-Черный твой друг. И все!
Ночью Сеня засыпал под неумолчный стрекот цикад и подвывание шакалов с окраины. Иногда сквозь сон слышал, как к гостинице подъезжала машина, и через минуту раздавалось ворчание вахтера и пьяные смешки Гули и Лариски.
В тот субботний день подруги никуда не пошли. Утром, как обычно, вышли во двор на чай, посидели-поболтали с кем придется, а потом делали что-то в своем номере, видно ждали гостей.
Дядя Коля ушел на базар, а Сеня распахнул окно и дверь, чтобы хлипкий сквозняк хоть чуть-чуть развеял полдневную духоту. В открытую дверь и впорхнула маявшаяся без дела Гуля.
Она плюхнулась на стол у окна и принялась обмахиваться сухой рыжей лепешкой, словно веером. Она смотрела на Сеню так пристально и насмешливо, что тому сделалось не по себе.
– Один скучаешь? А дядя Коля где?
– На базар ушел…
– И что ты все с этим старым пердуном сидишь, купил бы бутылочку, завалился бы к нам. Лариска на тебя глаз положила… Хочешь Лариску? Знаю, что хочешь. Но не получишь. Ты таких денег никогда не заработаешь, трудяга. Лариска девочка дорогая. Чего молчишь-то?
Она бесстыже раздвинула ноги, халат разошелся и… Спас положение дядя Коля, вошедший в комнату. Гуля быстро оправила халат, вскочила со стула и шмыгнула за дверь.
– Чего этой шалаве надо было?
– Соли попросила.
Остаток дня Сеня валялся на продавленной кровати, рассматривал на потолке ему только видимые письмена судьбы и в полудреме мечтал. Вот он наберется решимости, пойдет к Лариске и объяснит ей как неправильно она живет, расскажет ей про свой родной городок и позовет с собой. Прошлое ее он, конечно, забудет, будет любить и беречь ее… Она поймет, она умная и добрая. Это же сразу видно, просто так уж сложилась судьба, но с судьбой можно бороться…
Сеня и сам чувствовал, что все это явно отдавало достоевщиной, что никуда он не пойдет и сказать ничего не сможет. Но грезы были так сладки…
Вечером к девушкам пришли гости – все те же крупные черноволосые усатые мужчины. Сначала из комнаты “сестричек” доносились музыка, громкий смех и все, чему положено доноситься из помещения. Где вовсю кутят. Потом там случилась ссора, которая разрослась и выкатилась дракой в гостиничный коридор.
Драка получилась серьезной. С ножами, бутылочными горлышками в острых зазубринах.
Дядя Коля улегшийся было спать, чертыхаясь натянул “треники” и пошел в коридор.
– Сиди тут, – рявкнул на Сеню дядя Коля, когда тот рванулся было за ним. Слышно было, что на шум потянулся и народ из других номеров.
Когда шум в коридоре стих, дядя Коля вернулся раскрасневшийся и злой и на все вопросы ответил коротко:
– Хахали Лариску не поделили. Гулю стулом ударили, стекло выбили в окне…
Он тут же лёг и погасил ночник. Но Сеня чувствовал, что уснуть дядя Коля не может, да и сам он ворочался до утра, прислушиваясь к едва доносящимся звукам из номера девушек – всхлипы не всхлипы, плачь не плач…
Утром обычного ругательства между Лариской и Гулей не было. Лариска шла по коридору в душ. Шла, держась за стенку. На длинных ногах ее Сеня с замиранием в груди увидел потеки присохшей крови. Мутноватыми в припухших веках глазами она посмотрела на паренька, словно хотела сказать что-нибудь вроде “Чего вылупился?”, но не сказала. Рыдала за стеной Гуля.
Днем приходил участковый, долго, громко и сердито бранился за стенкой. Вахтер испуганно сидел за своим столом. И когда дядя Коля с Сеней проходили мимо, старик отчего-то сказал:
– Это не я милиция вызывал, это комендант вызывал милиция…
На следующий день Гуля с Лариской из гостиницы съехали. Их комната осталась незапертой, и Сеня вошел в открытую дверь. Пахнуло духами, на постели валялись чулки, на столе какая-то женская мелочь, на подоконнике банка из-под кильки, набитая окурками. Рядом лежал перевернутый обложкой вверх томик. Сеня взял книгу в руки. Хемингуэй. “У нас в Мичигане”. Надо же…
Через несколько дней уезжали и они. На вокзале дядя Коля купил дыню. Они сидели в ожидании поезда, ели узкие, как месяц ломти ароматной розоватой туркменской дыни, слушали вполуха чужой говор, солнце пекло их русые непокрытые головы, и Сеня уже догадываясь, что больше никогда в жизни не увидит всего этого, впитывал и запоминал каждую мелочь. И все время где-то на заднем плане его сознания занозой торчала Лариска. И он уже понимал, что всю жизнь будет жалеть, что не пошел тогда к Лариске, не позвал ее. Даже зная, что это было совершенно бесполезно…
Странно, в пустынном поселке Нуркусе не произошло тогда ничего особенного, не случилось ничего из ряда вон. Кусок обыденной, если не считать среднеазиатского антуража, советской жизни. Но что-то стронулось в душе, что-то стало иным в этом мире. Что это – Сеня не знал, и никак не мог понять… Впереди было много чего – закат Леонида Ильича, несбывшаяся надежда на андроповский порядок, короткая эпоха говорливого Горбачева когда казалось, что вот-вот наступит хорошая справедливая жизнь, и Ельцин на танке, и криминальная война, и наркотический шквал, и отпадение Средней Азии… Жизнь шла своим чередом, плохого и хорошего в ней было, пожалуй, примерно поровну. По большому счету, можно было даже сказать, что в целом и общем – жизнь удалась.
Отчего же давние те дни, те вечера все чаще и чаще снятся ему под скрип замерзших ветвей сирени за черным окном, под свист январских метелей и треск мороза, вызывая в душе тягучее чувство ностальгии не известно по кому и непонятно по чему…
ФУГАС
Хорошо, что я этого не видел. Я приехал к софринцам через пару дней после того взрыва. И мне показали лишь останки перекореженного БТРа, завалившегося в огромную воронку посреди улицы. Брюхо БТРа было разворочено, словно его проткнули снизу большим толстым гарпуном. Посиневшая от жара броня лепестками смотрела прямо в небо, поскольку верха у машины попросту не было.
Капитан, рассказывавший мне, что он увидел через полчаса после взрыва, смотрел в сторону.
– Фильмы ужасов – тьфу! Когда на броне пол-человека, еще живого… А кожа на черепе вся свезена так, что глаз на месте щеки, а носа нет… И пузыри изо рта… Красные…
Капитан курил и смотрел в сторону глазами раненой собаки.
Глаза раненой собаки я вспомнил на этой окраине Грозного.
У моего приятеля Валерки не было отца. Но был отчим. Отчим моего друга детства Валерки был веселым заводным дядькой. Учил нас стрелять из старенькой двуствольной “тулки”, возил на охоту. Страшно ругался матом, но любимая приговорка у него была вполне безобидной, удивляясь или сердясь, Валеркин отчим говорил с оттяжкой на согласных – “у, ккозза ммать!”
Мы ехали ночью по асфальтовому шоссе на мотоцикле “Иж” с коляской, орали что-то друг другу, стараясь перекричать треск мотора и свист ветра. Был июнь, пахло травой и близкой речкой. На повороте отчим затормозил так резко, что я чуть не разбил себе зубы о край коляски.
В свете фары мы увидели посреди дороги лежащего на боку пса. Это был большой, красивый гончак. Крупная породистая голова, хорошие уши, четкий окрас, крепкие лапы… Но брюхо гончака было распорото от грудины до самого низа живота. Внутренности вывалились на асфальт и еще дымились на ночной прохладе. Ослепленный светом фары, пес не видел нас, но, конечно, чувствовал. Он еще выше поднял голову и слабо шевельнул хвостом. Отчим заглушил двигатель, вытащил из коляски жестянку, которую возил для червей на рыбалку, вытряхнул из нее сор. Потом достал мятую фляжку с водой, и, поставив перед псом жестянку, налил в нее воду. Пес принялся жадно лакать, разбрызгивая прозрачные капли, от которых серый асфальт тут же потемнел. Мы с Валеркой, словно завороженные, смотрели, как отчим вынул из ремонтной сумки молоток и зашел за спину гончаку.
Гончак перестал лакать воду, оглянулся на отчима, а потом посмотрел на нас. Он понимал, что погибает, но непонятная не ведомо на что опирающаяся надежда плавала в оливковых глазах собаки. И эта бесполезная надежда больше всего и царапала душу, дергала непонятный нерв, вызывавший внутренний стон сочувствия. Отчим наклонился и резким точным движением ударил гончака по затылку. Пес мгновенно уронил голову в жестянку. Отчим аккуратно взял труп за ошейник и основание хвоста и перетащил на обочину. Потом ногой пнул туда и жестянку. Бросив в коляску фляжку, завел мотоцикл, и мы поехали дальше.
Уже глубокой ночью, лежа с нами на сеновале, совсем пьяный отчим повторял нам в кромешной темноте:
– Он сейчас в раю. У зверей есть свой рай. Не такой, конечно, как у нас. Свой звериный. Но рай. И он сейчас в раю, ккозза мать!..
Вечером мы с капитаном выпили в его кубрике при казарме водки. Потом капитан ушел, и оставил меня вдвоем с солдатиком, выполнявшим при нем что-то вроде обязанностей ординарца.
Солдатик кормил меня ужином, заваривал крепкий чай и развлекал беседой.
– Товарищ журналист, а вы верующий?
– У меня преподаватель на журфаке был. Он говорил: “Журналист – человек развращенный фактом. Ему трудно просто поверить. Ему нужны доказательства”.
– Понятно… Значит ни во что не верите?
– Почему же, в некоторые вещи верить обязательно надо, иначе жить не стоит.
– Например.
– Например – хороших людей всегда больше. Даже когда их меньше.
– Это как у Булгакова? Добрые люди?
– А ты читал?
– Читал, а что ж… Я много читаю.
– Ну, вот. Все люди изначально хорошие. Обстоятельства и слабость портят их.
– Не-ет, товарищ корреспондент. Люди от природы злые. Вся жизнь показывает: злые. Он, человек, может вроде быть добрым, но это только если у него ничего не отнимается. От излишества.
Вот обратите внимание – даже клыки у человека, как и у обыкновенного зверя, прорезаются раньше зубов мудрости. Сначала клыки, чтоб нападать, рвать, убивать, а только уж потом – зубы мудрости…
Вот мне на днях доктор рассказал. Случай. Ничего не придумано, доктор суровый, врать не будет. Мальчишку одного чеченского – лет тринадцать – завербовали фугасы взрывать и мины-ловушки ставить.
– Как это – фугасы взрывать?
– Ну, ночью боевики ставят у дороги фугас радиоуправляемый, а пульт мальчишке отдают. Утром идет колонна, а пацан сидит где-нибудь невдалеке, кто его заподозрит в чем. Ну, колонна дойдет до фугаса, он на кнопочку нажимает – и конец! Ну, а мина-ловушка – это совсем просто. Ему дадут пакет или вещь какую, а он ее где-то в людном месте, поближе к военному объекту, “потеряет”. Нагнется неопытный солдат посмотреть, что в пакете – и готов.
Ну, вот. За работу ему, конечно платили. Долларами. Он, можно сказать, семью содержал на этот заработок, да еще откладывал. И вот, видимо, как-то ошибся ихний минер. Пацан сам подорвался. Ноги ему оторвало. Ну, его, понятно, не в официальную больницу, повезли — к своему врачу. Врач говорит, мол, чтобы операцию под нормальные протезы сделать, нужно в Грузию пацана вывозить. Значит, деньги нужны большие – и на перевозку, ну там погранцам заплатить, водителю, связному, и за операцию, конечно… Короче достали они все накопленные за фугасы доллары, а их не берут. Оказалось, почти все – фальшивые.
В общем, доктор этого пацана в Моздок возил вместе с нашими солдатиками ранеными, ходить ему теперь всю жизнь на наших корявых советских протезах. Доктор говорит, когда узнал, кого повезет, думал “Задушу гаденыша!” А как увидел его… Глаза, говорит, такие… Молчит и смотрит, доктор говорит, словно нет вокруг никого. Сквозь все смотрит и молчит. Доктор говорит, даже страшно стало…
Не-ет, товарищ корреспондент, люди злые.
Солдатик налил мне очередную кружку чая, щедро долил в глубокую алюминиевую тарелку сгущенки. Не забыл и про себя. На толстый ломоть белого хлеба намазал погуще, и смачно жевал нехитрое солдатское лакомство.
– Почитать есть что-нибудь? – спросил я солдата.
– Да вот какую-то хрень с гуманитаркой прислали.
Я взял книжку с оторванной обложкой и открыл наугад. На странице, очевидно, в качестве эпиграфа было начертано:
“Пока свет с вами,
Веруйте в свет,
Да будете сынами света.
И.Н. 12,36”
МОЙ БАРАК
– Я тебя порежу, падла!
– Руки оттяпаю, пидор!
– Кто пидор, я пидор?! Я тебя щас порежу, падла!
– Я тебя покрошу нахер!
Было три ночи. Или утра? Я сунул ноги в тапки и поплелся к двери. В длинном коридоре барака, как всегда сиротливо горела единственная лампочка, но как раз над местом действия. Скандалили Большой и Мелкий. Большой был большой, толстый, круглоголовый, в руке он держал топор. Мелкий был маленький, худой, даже тощий, в тонкой, но жилистой руке его поблескивал нож. Они стояли перед дверью в комнату Мелкого в шаге друг от друга и под ногами у них маялись тени – одна с ножом, другая с топором.
Сначала барак обескураживал меня, несмышленого городского паренька, и случись эта свара в первые дни моего барачного бытия, я, пожалуй бы, порядком трухнул. Но полгода жизни бок о бок с невообразимым “удобством” на улице, грязной до сблева кухней, с шастающими по ночам жирными – с кошку – крысами, в которых приходилось швырять заранее приготовленными кедами и сапогами, чтоб спокойно поспать, с разношерстным, по большей частью криминальным “обществом” быстро сделали из меня законченного циника. Жизнь, понял и принял я — не вздохи на скамейке.
В одной из комнат скрипнула половица – кто-то осторожно подошел к своей двери. Видно встал у косяка и прислушивается к безобразию в коридоре. В крайней комнате заплакала маленькая дочка одинокой учительницы. Пластинку заело:
– Я тебя порежу, падла!
– Руки оттяпаю, пидор!
– Кто пидор, я пидор?! Я тебя щас порежу, падла!
– Я тебя покрошу нахер!
Тень топора плавно описывала замысловатые кренделя, тень ножа нервно дергалась…
Мелкий жил в бараке после того как отбыл срок за поножовщину и изнасилование. Где работал и на что жил – никто не знал. Изредка к нему приезжала маленькая понурая седая женщина с тяжелыми сумками, на которую он почти всегда кричал. Наверное мать.
Большой отсидел за крупную растрату, жена выписала его из квартиры в соседнем городе, и он осел в бараке, не сопротивляясь судьбе, работал на подхвате в местной Заготконторе, числясь грузчиком, а на самом деле ведя бухгалтерию за бухгалтера – жену заведующего Заготконторы.
Сначала Большой был тихим, спокойным жильцом, но поселившийся в бараке Мелкий, быстро вывел его из состояния созерцательной бездеятельности и Большой стал на пару с Мелким пить и буянить. Пили они вечером, а буянили ночью. Как правило, в комнате одного их них. Но сегодня вот вывалились в коридор.
Никто не желал одергивать буянов. Да и кому? Барак собрал в основном отходы здорового советского общества – нескольких судимых, молодую мать-одиночку, учительствующую в интернате для отсталых детей, алкоголичку-пенсионерку, которая, не смотря на почтенный возраст, все еще пользовалась спросом у некоторой категории пожилых командировочных перекати-поле, появлявшихся в свободных комнатах барака, как временные жильцы. Да еще я, рукой судьбы ввергнутый в барак, поскольку редактору районной газетки, в которую меня взяли корреспондентом, некуда было больше меня ввергнуть. Да еще седой сухонький старичок – диссидент, отмаявшийся свое по лагерям и на старости лет поселенный государством туда, где ему, по мнению государства, было самое место.
Как раз в его комнате и скрипнула предательская половица. Чуть приоткрыв дверь, Диссидент быстро выглянул в коридор. В коридоре ничего не менялось. Двое и их тени качались под тусклой лампочкой:
– Я тебя порежу, падла!
– Руки оттяпаю, пидор!
– Кто пидор, я пидор?! Я тебя щас порежу, падла!
– Я тебя покрошу нахер!
Секунду Диссидент разглядывал оппонентов, на лице его отразилось “Ну вот вам, пожалуйста, что и требовалось доказать!”, и он исчез за дверью.
Очень хотелось спать. Ясно было, что вся эта музыка может пролиться еще долго.
– Эй, мужики! – они оба повернулись на мой голос. – Ну, вы уж как-нибудь переходите к делу. Чикайте, тяпайте друг друга и – в койку. Утром на работу…
Они молча смотрели на меня и я уже начал опасаться, как бы им не пришла в голову мысль объединиться против противного интеллигента, влезающего ни с того ни с сего в задушевную мужскую беседу. И вдруг Мелкий переспросил:
– На работу? – и заржал.
– На работу, – повторил Большой и тоже заржал.
Никогда не знаешь, что может рассмешить люмпена. Ржа, оппоненты обнялись и скрылись в комнате. Я расставил для крыс всю обувь, что уже успел раскидать в первую половину ночи и провалился в сон.
Через четыре часа будильник вытащил меня их теплых волн Черного моря, где я вот-вот должен был найти общий язык с Прекрасной Девой Вод и уплыть словно новый Ихтиандр в Прекрасные Бирюзовые Дали. Наскоро вскипятив на электроплитке чай и заев его бутербродом с ливерной колбасой, я побежал в редакцию. А еще полчаса спустя рассекал на битом некогда зеленом, а ныне серо-буро-малиновом советском джипе марки УАЗ желтые просторы колхозных полей, чтобы на страницах серенькой районки в оптимистичных тонах рассказать дорогим читателям о свершениях окрестных колхозов на ниве обработки местной нивы. День пролетел – как не было…
Поздно вечером бравый советский джип УАЗ подвез меня к бараку. Почти все окна уютно светились оранжевым светом, на повалившемся набок крыльце маялся Большой.
– А где Мелкий? – спросил я из вежливости, чтобы не проходить молча.
– В “трюме”, – грустно сообщил Большой. Без Мелкого он, как без батарейки, вновь становился тихим созерцателем. – Участковому на китель плюнул.
– Зачем?!
– А хер его знает…
Вечер выдался тихий: никто не горланил матерных песен, не скандалил, не стучал молотком, не ломился в дверь занять трешку “до получки”, то есть навсегда. Были живы мои родители, где-то думали обо мне мои друзья, я верил, что Советский Союз – великая держава, что мой барак – пережиток прошлого и скоро таких бараков не будет, в том числе и благодаря моему скромному журналистскому труду. Тихо светилась настольная лампа, отражаясь в стакане с крепким чаем, шелестели о стекло листья сирени за окном, шебуршили под полом просыпающиеся крысы, передо мной стояли любимые книги, лежали чистые листы бумаги, готовые принять на себя все то гениальное, что зрело в моем несозревшем, но переполненном впечатлениями жизни мозгу, и я был абсолютно счастливым человеком.
Правда, тогда еще не подозревал об этом…