Опубликовано в журнале Волга, номер 2, 2008
Сергей Бондаренко родился в 1984 году в городе Каспияр. Публиковался в студенческом самиздате. С 2004 года является членом кружка “Стукнутые”, насчитывающего восемь членов – продолжателей творчества Алена Кенингсберга в музыке, кино и литературе. Живет в Москве.
Альтернативная почтовая служба
- Почтальон, посылка, почтовый перевод, телеграмма, открытка, марка.
- Разве можем мы бездействовать, если можем что-то сделать?
- Альтернативная почтовая служба обязуется доставить посылку, время значения не имеет.
- Посылка будет доставлена в любом случае.
- Доставкой занимаются почтальоны. Они же ответственны за передачу основной контактной информации, заполняют открытку, снабжают марками, связываются и встречаются с перлюстраторами.
- Как бы то ни было, посылаемый должен быть спасён.
Почтальон
- Почтальонами являются люди старше 18 лет, любого социального статуса, в том числе “посылаемые” в прошлом.
- О задании почтальона знают только он сам и человек, его отправивший. В некоторых случаях необходимо известить перлюстратора. После пересылки почтальон приостанавливает все контакты с пересылаемым, но координаты спасённого остаются в базе данных.
- Каждый почтальон ежегодно 1 сентября получает сумму, равную 3% от самого большого пожертвования перлюстратора. Он может отказаться от неё по своему желанию, или отправить в фонд дальнейших пересылок.
- Почтальон может уйти из Альтернативной Почтовой Службы, предварительно известив об этом ..-.., в любое время, за исключением выполнения пересылки.
- Вышедший в отставку почтальон вступает в ряды “полиции кармы”.
Посылка
- Посылкой может стать человек в возрасте от 18 до 27 лет, подлежащий призыву на “военную службу” (здесь и далее “рабство”), получивший повестку из военкомата. Такой человек, согласно уставу Альтернативной Почтовой Службы, находится под угрозой государственного насилия, и организация обязуется предотвратить возможное преступление.
- Альтернативная Почтовая Служба обязуется отправить посылку по месту назначения, где тому не будет угрожать рабство.
- Для осуществления пересылки должны быть выполнены следующие условия:
- необходимо лично объяснить своему почтальону, письменно или устно, в любой доступной форме, причину, по которой стоит избежать рабства
- посылаемый должен обещать бороться за свою свободу
- посылаемый не должен быть зарегистрирован в ЖЖ, “одноклассниках”, “вконтакте” etc., либо удалить свой аккаунт, если тот был открыт ранее
- посылаемый должен прослушать второй студийный альбом joy division за час до начала пересылки
- Пересылка является актом доброй воли, действующим согласно моральным и нравственным принципам. Формальный вопрос законности второстепенен. Холокост тоже был оформлен законодательно.
- Различают несколько видов пересылки: почтовый перевод, телеграмма, открытка (с маркой/без марки).
- Почтовый перевод осуществляет обмен посылками. Обмен возможен как между городами, так и внутри одного города. Посылаемые обеспечиваются необходимыми документами, после чего заселяются в квартиры друг друга. После завершения всех формальностей, перевод считается завершённым.
- Открытка отправляется в том случае, если почтовый перевод невозможен. При помощи перлюстратора снимается отдельная квартира, оформляемая на третье лицо. Посылаемый проживает в этой квартире столько, сколько необходимо. В отдельных случаях перлюстратор наделяет его марками на проживание.
- Телеграммой посылаемый отправляется в случае, если он уже объявлен в розыск. Вместе с почтальоном он перемещается от одного пересыльного к другому, пока ему готовят необходимые документы. По завершении телеграфирования может быть осуществлён почтовый перевод или отправлена открытка.
- Перлюстратор снабжает Альтернативную Почтовую Службу марками. Мотивировка значения не имеет.
- Альтернативная Почтовая Служба признаёт опасность контактов с перлюстраторами.
- В скором времени количество перлюстраторов будет ограничено. Тогда марок хватит на всех.
- Почтовое отделение/соединение создано для вербовки и обучения почтальонов. Второй задачей почтового отделения/соединения является легальная регистрация пересылаемых в качестве студентов официально зарегистрированного ВУЗа. (“Почтовое отделение/соединение” – “Институт пропаганды образования”), что часто является необходимым условием при пересылке.
- В работе Почтового отделения/соединения участвуют почтальоны, перлюстраторы, филателисты и волонтёры.
- Филателисты работают за марки и не осведомлены о действительных задачах организации. Волонтёры работают для того, чтобы в будущем стать почтальонами.
Пересылка
Перлюстратор
Почтовое отделение/соединение
Вопросы, не оговоренные в документе, подлежат свободной трактовке. День за днём мы осознаём наши собственные ошибки, и потому никто не вправе директивно приказывать участникам Альтернативной Почтовой Службы точно следовать установленным правилам. Мы отрицаем рабскую соподчинённость. Субординация заменена разделением обязанностей.
Из дневников бывших почтальонов
Никто не может заставить тебя не быть рабом. Никто не может призывать тебя насильственным путём выбраться из рабства.
Каждый делает, что может.
Сатьяграха.
Все, кого можно спасти, должны быть спасены.
Альтернативная Почтовая Служба не может отстраивать чужие жизни, но может не дать их сломать.
Рассказывают, что основатель Альтернативной Почтовой Службы был убеждённым милитаристом.
Почтальоны спасают не только жизни пересылаемых, но и свои собственные.
Мы отправимся на небеса, опираясь на руки тех, кому помогли.
Деревья, которые не отбрасывают тени
Весь мир сделался печален оттого, что некогда печаль изведал сценический персонаж.
О. Уайльд. “Упадок искусства лжи”
В ответ на вопрос, чем я занимался сегодня, я протянул ему тонкий желтоватый листок с карандашной надписью. Он прочёл про себя:
“мой племянник, слегка простудившись, решил пропустить несколько учебных дней в университете, сел на ночной поезд и приехал ко мне в Рассудково, вследствие чего я проникся к нему известным уважением, ведь он мог выдумать себе любое развлечение, от тёплого молока до горячего глинтвейна, но всё же остановился на плохо отапливаемом вагоне и мрачной лесной дороге до нашего с ним маленького дома на самом краю местного дачного кооператива”.
– и ничего получше ты не придумал? Думаешь, это хорошее начало?
Я не нашёлся, что бы ответить. Он повторил свой вопрос, слегка повысив голос. Я сделал вид, что не обиделся. Он принялся деловито сворачивать самокрутку.
После 15-минутного молчания он, наконец, сказал:
– что-то немного грустно, хэй, а почему бы тебе не рассказать мне о старых временах?
– о чём?
– про твои старые матчи, самые красивые голы – что хочешь. У тебя хорошо получается.
– что ж. Садись поближе. У меня голос сел.
Спустя три четверти часа после приезда моего племянника печка уже вовсю трещала сухими дубовыми дровами, чего полчаса назад и представить было нельзя – такой холодной и безжизненной она выглядела изнутри. От старых газет было мало огня. Влажные, много воды. Советские, наверное.
Вот уже вторую неделю я жил здесь один. Топить для самого себя было лень, и я, обыкновенно, накрывался двумя одеялами и видел во сне, как меня хоронят заживо.
– давай, пожалуйста, расскажи чего-нибудь.
Меня сложно назвать несравненным мастером историй. С другой стороны, тёмными весенними ночами мои рассказы ничем не хуже музыкальных программ “Маяка” или старых номеров “Нового мира”. Всё равно здесь нет ничего, кроме этого. Долгие годы, по мере того как Вениамин рос, я шлифовал свои ночные повести, многие из которых были правдивыми – во многом потому, что я придумал их так давно, что и сам успел забыть об этом.
Но сейчас мне хотелось ещё подумать. Мне надоели длинные истории в духе дурной сентиментальности. Содержание последних пяти чемпионатов мира? Весь вечер мои мысли были далеко – и вот теперь не хотели возвращаться, и я собирался с ними.
Веня открыл печную дверцу, чтобы подкинуть ещё одно полено, и яркое пламя осветило его лицо, рассеянно-грустное, с заметно припухшими скулами и глубокими карими глазами. За последний месяц его манеры очень изменились, и без того тяжёлый взгляд стал напоминать Уолден, каким его описывает Генри Торо, но если раньше это выражение лица возникало только затем, чтобы вскоре исчезнуть, теперь оно застыло на его лице, как посмертная маска.
– Пожалуй, расскажу тебе о том, как я стал играть во взрослой команде. Только не перебивай, и ничему не удивляйся, я начну с самого начала.
…Мужской характер в нашей семье стал чем-то вроде фамильного проклятия. Вроде тех, о которых в английских готических романах рассказывают наследнику на 18-летие. Твой дед, старый бхикку, спокойный, как слон, умер от разрыва сердца. Мой брат выпрыгнул из окна, за месяц до твоего рождения – по какой-то невнятной причине. А вот мы с тобой живы, хоть и не каждый день этому радуемся. Но ведь так и должно быть, понимаешь?..
– печёного хлеба?
– …Вот и я в твоём возрасте жил в разладе с самим собой, и почти каждый вечер встречал свою великую депрессию, сидя на подоконнике, я ведь тогда ещё не читал Вуди Аллена, уговаривал себя потерпеть ещё немного, когда тяжёлые мысли ложились на сердце и вставали вместе со мной по утрам, преследуя по пятам весь день. Сумрачное было время, что и говорить…
Итак, эта старая история случилась ещё в моей юности. Как ни прискорбно подобное сочетание…
Те годы принято называть “нулевыми”, ужасно глупое и неудобное слово, но именно в отношении тех лет в нём есть немало справедливого.
Мы ещё не переехали из Переделкино, это был большой спальный район для всех, кто собирался уснуть вечным сном ещё при жизни. Земля изобилия с маленькими пакетиками кофе в дешёвых супермаркетах, фильмами в видеопрокатах, одноразовыми шприцами в тёмных углах подъездов на полпути между вечностью и вечным возвращением. Кризис перепроизводства пустоты, одним словом. Мы с парой друзей придумали себе общий псевдоним, я его сейчас не помню – но он был несмешной – лучше б мы кололись, честное слово, – я, как сейчас вспоминаю, спал тогда с антологией поэзии битников под подушкой и являл собой тип законченного лузера. Несколько раз в неделю мы встречались и записывали удачные предложения друг за другом. Бумага была тетрадная, так что заклеивать дыры в окнах зимой было не слишком удобно. Во “Втором дыхании” разливали дешёвое пиво – примерно литр за страницу. Такой способ напоминал нам Хемингуэя и Хантера Томпсона, но всё, что мы могли предложить друг другу, было лишь смятение и взаимное недовольство.
Уже через полгода такого подвижничества нас поглотила обыденность, и мы поселились в ней, словно в брюхе гигантского Левиафана. Не так уж и плохо – по крайней мере, тепло и сухо.
В поисках чего-то настоящего или хотя бы стоящего мы сами незаметно становились чем-то вроде типовой застройки, с повсеместной модой на лоджии и стеклопакет. В общем, это была тоска похлеще куриного бульона на кубиках.
В то время я много думал о таких вещах, как “самовыражение”, “индивидуальность”, “вера”, а мысли о них не способны рождать ничего, кроме сомнений. Несомненно, Кьеркегор был прав. Как я мог, проживая одну и ту же жизнь с остальными, претендовать на что-то большее, чем они? Вместо импровизации был хэппенинг, вместо путешествия – трип, личные дневники публиковали в жж, а из оригинальных идей устраивали флэш-моб.
Нам всё это не подходило. Может, мы искали чего-то более приземлённого, чем популярные блоги; увы, нас некому было учить – последний великий писатель умер ещё в начале 90-х. Остальные совсем затосковали, замешали героин с тайдом, а меня ждало нечто более ужасное – я влюбился.
<…>
Она бросила меня абсолютно правоспособным – когда мне уже исполнился 21 год. Впрочем, две эти цифры можно было смело переставлять или суммировать. За те 3 года я не написал ни строчки и ничуть об этом не сожалел. В первый месяц без неё я перекрыл все предыдущие стахановские рекорды, без всякой помощи шахтёров с тачками. По-настоящему убогие произведения всегда рождаются искренним чувством, мой мальчик. Последующие полгода я провёл в одиночной камере собственной комнаты, где охрана разрешила мне разрисовывать книги, бросать окурки на пол и слушать громкую музыку ночи напролёт.
Наконец, ещё месяц-другой, я заставил себя выходить из дома чаще 3-х раз в неделю, нашёл работу (первая ступень грядущей карьеры – я на ней до сих пор), секцию, чтобы заниматься жёстким цигуном, что в перспективе спасало меня от размягчения мозгов, и научился, наконец, есть палочками. К тому времени старина Хант уже купил ферму.
Я был одинок и сентиментален, то есть фактически женат и циничен. Я не напивался в одиночестве и не писал мемуаров, просто убивал время, но оно всё время воскресало заново.
В тай-цзи цюань есть что-то от поп-арта, как думаешь? К сожалению, человеку, не страдающему раздвоением личности, трудно воспринимать себя как форму искусства. В философском смысле толку в этом не больше, чем в гальванизации собственного трупа. Максимум, на что мы обычно способны – это любоваться на себя в зеркало, в остальном же мы идём у жизни на поводу, оставляя за ней право самой подражать искусству.
Так я и думал, пока как-то ночью не наткнулся в одном толстом научном сборнике на статью о теории театра жизни. Евреинов. Не знаю, где у него ударение.
Не буду пересказывать тебе идеи из его книг. Я знаю, ты читал. Меня интересовала главным образом “театротерапия” – разыгрывание сцен прошлого действующими лицами с целью разрешения моральных конфликтов, а также вытекающее из этого представление о вечной игре человеческой натуры, для которой самые сильные чувства и переживания – не более чем глубинная тяга к притворству.
Не стал бы преувеличивать значение подобных совпадений – ведь, зачастую, когда мы повсюду ищем нечто, необходимое нам, мы можем отыскать его для себя в любом месте, даже придумав себе то место, если потребуется. И всё же мне захотелось попробовать себя на сцене всеобщего театра, и я ухватился за эту идею, как злой разбойник за паутинку в глубине буддистского ада.
Я вдруг представил себе своё сердце разодетым в пух и прах на подмостках жизни, в моноспектакле для зрителей и радиослушателей, пока оставшаяся часть меня корчится в судорогах в первом ряду.
Звучит сумасбродно, мой мальчик, но это правда. В тот момент я перестал верить в искренность своего сердца.
Видишь ли, разыграв с любимой наше расставание ещё раз, я думал уличить своё сердце, поймать его на лжи, вконец разоблачить и подать на ужин в печёном виде. Мне хотелось оградить душу от чувств, прямо как в той старой песне Joy Division…
– и ты разыграл с ней расставание?
– да. Пришлось второй раз повторять все те же шутки, и, оказалось, что многие из них не такие уж и смешные.
– кошмар.
– да, а она только временами позвякивала, как кассовый аппарат.
– ууу. Это всё очень несмешно.
– она сказала, что “хочет быть счастливой, как все”.
– а разве “все” счастливы?
– может, пока не читали Евреинова.
В любом случае, это был конец, чудовищный и грустный, как все слова, заканчивающиеся на “ц”.
– о чём ты думал тогда?
– о самоубийстве.
Но самоубийство не выход. Самоубийство – вход, а мне решительно не хотелось вставать с дивана. К тому же я никак не мог решить, во что одеться. Не терплю перемен, в том числе в одежде.
И вот однажды вечером ко мне зашёл сосед и попросил сыграть за их заводскую команду. Обычная подстава – меня выдали за слесаря второго разряда, поставили справа, хоть я и правша, что, конечно, усложнило мне смещения в центр – пришлось сыграть классического вингера – а ты знаешь, как я не люблю эту вековую традиционную британскую беготню – но мы выиграли, и меня оставили в команде. Представь себе, уже следующая игра была договорной.
Прямо как у нас завтра в национальном чемпионате.
Ты только представь этот подлинный театр мечты для любителей недоделанных аллегорий – игроки, разыгрывающие борьбу на поле! С драматизмом бьющие мимо и с пафосом отмечающие забитые голы – настоящий пример для подражания.
– ничего нелепее и представить нельзя.
– именно так я и подумал много лет назад. И это прибавило немного классицистического пафоса в ту старую пьесу абсурда.
Вот и вся моя исповедь, Шерлок. Делай с ней, что хочешь – только не рассказывай детям до 16 – теперь они вырастают быстрее – храни в своём сердце – и доставай только в дождливые дни, когда можно незаметно промокнуть от собственных слёз.
Их Университеты
Иногда по вечерам, когда мне хочется вспомнить молодость – я пускаю кресло-качалку вскачь, отчего вскоре начинает тошнить – и вот уже перед глазами проносится последний год моих занятий в университете.
Что за жизнь у меня была тогда? Кто по вечерам гулял с моей собакой? И с кем в таком случае гулял я? Сколько капель валокордина тогда было принято принимать на ночь?
Всё скрылось вместе с закатом солнца во вселенной моей памяти (а может это всё инсульт). Но то здание университета и все его заключённые до сих пор мозолят мне глаза, отчего временами приходится заклеивать их пластырем.
Я прохожу сквозь двойные стеклянные двери. Сегодня они с двумя “н”, как оловянные или деревянные, – но всё же именно стеклянные. Логика подсказывает, что я посещал институт и в тёплое время года, но, судя по дрожи, которая бьёт моё тело – и по капелькам пота, напоминающим о зимнем отоплении больших аудиторий, – на улице холодно. Это значит, что мне должны дать мой номер, до того, как придёт время знакомиться с охранниками. Я не хочу ни того, ни другого, так что хватаю куртку под мышку и мелким грызуном проползаю между двух тюремщиков, тыча им в лицо корочку с фотографией синюшного трёхдневного трупа, в котором они безошибочно опознают меня.
Вестибюль – уже лучше – всем надо в лифт – поцеловать друг друга в щёку (я предусмотрительно не бреюсь), мне – посмотреть, кто из нашей монструозной средневековой корпорации вчера прикупил ферму. Сегодня это снова какой-то историк. Но опять не тот, кто будет вести у меня первую пару. Что ж… Старательно избегая знакомых, протаптываюсь к лестнице. Там Мотя. Я ему рад. Привычно не здороваемся и теряем друг друга из виду.
За прутьями лестничной клетки колония леммингов напряжённо перемалывает последние новости. В отсутствие необходимости насиловать друг друга в армии, студенты предпочитают схожие развлечения ментального толка. В этом месяце у нас снова лав-металлическая группа и перспективы мимолётной однополой связи с преподавателем для быстрого получения зачёта. У меня в голове тараканы устраивают забег по мозговым извилинам, отчего я в рассеянности два раза прохожу мимо нужного этажа.
Уже в аудитории. Сегодня запомнить её нетрудно – у неё номер моей квартиры. Увы, на этом сходство не ограничивается. Внутри тоже какая-то толпа малознакомых людей, розетка сопливо свисает на проводах, повесив нос, в то время как я привычно занимаю стратегически выгодное положение лицом к выходу.
На лекторе мятая рубашка с поднятым воротником. Это как раз тот, недавно приглашённый, что раньше был в институте океанологии, на озёрном факультете, кафедре Лох-Несского чудовища. Снова говорит об “иллюзии возможности расслабиться”, пока я мысленно перебираю в голове содержимое собственного желудка, и решаю, что оно достойно того, чтоб со всеми поделиться – при помощи немедленного сэппоку здесь же, не сходя с места.
Но чу! Он начинает!
“…в результате группового изнасилования источника коллективом авторов..” чистота… “…и тогда и сейчас – наши геополитические интересы…”, “наконец, пункт третий нашей периодизации – после того как Андропову включили запасную почку, но до того, как Черненко отравился свежей рыбой…” и мы разрываем сети и плывём по водосточным трубам прямо в океан, прямо в открытую воду… а нам навстречу альбатросы Бодлера и матросы броненосца “Потёмкин”… “…ошибается тот, кто ничего не делает…” да, я тоже умею шутить с двойным отрицанием… медведи на лесозаготовках… Брежнев награждает Штирлица… подписка на “Вестник копрофагии”… я уже сплю.. как я могу спать во сне? Мне снится, что я сплю? Раз так – лучше проснутся во сне – потому что если проснуться по-настоящему – потеряешь всё.
Исследователь морских глубин интеллигентно дожидается перерыва, чтобы обратиться ко мне.
– Ц-509! Настоятельно рекомендую вам лечиться от храпа и отучиться разговаривать во сне, если вы собираетесь специализироваться на нашей кафедре!
– О, само собой, прошу прощения, может быть вы мне что-нибудь порекомендуете?
– Вот вам моя методичка. Всего 15 рублей. Это издательская цена. Без неё вам ни за что не проснуться к зачёту.
– Разумеется. Она, вероятно, ещё долго не даст мне уснуть.
Полстипендии уходит на его брошюрку. Прикидываю, хватит ли времени и денег до первого этажа с едой. Это полезная инновация – девушки охотно сбегают за свежеиспечёнными пирожками с мертвечиной вверх/вниз, сжигая калории в холокостных печах своих тел. Сам я скорее по питьевым йогуртам, чем по пирожкам. Это ректор у нас каннибал. Нет, в конце концов лень. К тому же минут на пять я здесь совсем один. Иллюзия возможности расслабиться приобретает реальные очертания. Вероятно, даже такие, как я, временами имеют на это право. Всё-таки не каждый день встретишь человека, единственное хобби которого – выпиливание.
Голова уже отяжелела под растущей массой опилок, как он снова начинает говорить. О, скажите, почему я не мог убить его? В конце концов, муху мы убиваем только за то, что она жужжит. К тому же теперь в его голосе слышны довольные нотки – ещё бы – не каждый день, небось, продаёт свою методичку. Но у меня своя школа – пять минут – и я снова в состоянии, близком к переходу в иное состояние.
Меня будит тихое сопение соседа спереди – он явно хочет чем-то поделиться со мной. Смешно даже предполагать, что это что-то из лекции, хотя кто знает, этот парень мне незнаком, но сразу видно, что он интеллектуал, грустное отражение моих извечных разочарований. Он смотрит прямо на мой кенгурятник. Кенгурятник оруэлловский – обозначает мою принадлежность к пограничникам буферной зоны между утопией и антиутопией.
– о, у тебя свитер… 1984…
– да, это год последнего чемпионства питерского “Зенита”…
Последние слова снимают скальп с его улыбки. Меня начинает мучить чувство вины, что я неверно отозвался на его пароль, но уж слишком долго я ждал шанса вот так вот отшить какого-нибудь незнакомого умника… Усните, стремленья… Пусть каждый сам топчет свои грёзы…
Всё ли это? Кто знает – сновидение цензурирует не хуже вечерних новостей на первом канале. Качалка перешла на галоп, и я пришпорил её так резко, как это только возможно в меховых тапках-зайцах. Уже ночь. Пойду спать, если пообещаете, что увижу сон.
О ней (Неотложка для девушки с обложки)
Я вовсе и не думал требовать от неё понимания. Речь шла о тотальной лояльности.
В эту особенную пору моей жизни, когда выбор между тёплыми отношениями и горячим ужином уже не кажется таким очевидным.
Теперь-то ясно, что свои лучшие годы я отдал писательству. Кажется, в самом начале речь шла о неких процентах, но всего ведь не упомнишь… В моём нынешнем возрасте любовь – это моральный императив в сослагательном наклонении.
Другими словами, я хочу сказать, что её категорическое “нет” на третьем свидании не должно вводить меня в заблуждение. Равно как и в замешательство. И в ступор. У меня большой опыт в написании романов воспитания, и для меня не секрет, что все препятствия лишь отдаляют неизбежный финал на сотню-другую страниц.
Думаю, она человек настроения, и именно так следует трактовать её настойчивое стремление имитировать автоответчик, когда ей звоню я. Возможно, мне бы самому стоило сменить пластинку – а то у меня вечно на заднем фоне хрипит Махмуд Ахмед. В то же время её несговорчивость я нахожу прелестной – ни с одним моим предложением она не согласна. Что ж, по крайней мере, она не конформистка, хотя и не читала моих романов, как и все остальные.
* * *
По-моему, она смеётся надо мной.
Хорошо, ведь это значит, что я её веселю. А жизнь так грустна (и выгодно меня оттеняет).
Мы мало времени проводим вместе. Иногда я посреди ночи просыпаюсь от любви к ней. Впрочем, она ни разу у меня не ночевала. Если не считать того раза… но мы с ней его договорились не считать.
Не стоит представлять меня одиноким. Если суммировать то время, что я трачу на мысли о ней, с тем временем, что я думаю о себе, получится как раз световой июньский день где-нибудь в Москве.
Мне хочется взять её за руку, но я опасаюсь встречного в челюсть.
Не знаю, чего именно она хочет. В последнее время возникает подозрение, что ничего. Что ж, это как раз то, что я могу ей дать. Тем не менее, не думаю, что наши отношения фикция; скорее нон-фикшн.
Может, всё дело в странном соотношении веры и надежды, которым мы и создаём действительность отношений, словно ламаисты.
Она всё больше смотрит сквозь меня – пару раз я оглядывался, но не видел ровно ничего интересного.
Вчера я набрался смелости и попросил её полюбить меня, а она сказала, что должна спросить разрешения у родителей. Мне казалось, они у меня в кармане, но их там не оказалось.
Незадолго до того мы с ними обедали у меня дома, а вскоре я узнал, что её мама с папой погибли 5 лет назад.
Но это ничего, ведь у тех, с кем я обедал, аппетит был плохой, и вообще я им, кажется, не очень понравился.
Больше мы с ней об этом не говорили, но по косвенным признакам мне кажется, что её родители всё же против нашей связи.
Она перестала мне улыбаться в sms-ках.
* * *
Я и вправду не хочу от неё понимания. Сам-то я понимаю немного – и то в ужасе.
И то, что она не видела моих книг, пожалуй, к лучшему. Разве что “Первая” была ничего, но она всё равно не взяла бы её в руки из-за мягкой обложки. Скучная история.
Когда всё счастливо разрешится, мы будем гулять вместе по утрам и вечерам, ездить за город и смотреть там телевизор.
“Прекрасно, – сказала она, – но я предпочитаю одиночество, город и радио”.
Пушкин вместо масла
“Сыр – это труп молока”
Дж. Джойс
В прошлый раз рассказ начинался так: “пожилая женщина тихо вошла в комнату Грегора Замзы и включила фумигатор”. Или это был конец?
“Если вам в одиночку приходится смотреть на свою работу много дней подряд, иногда полезно поменять угол зрения – в таком случае хорошо переложить подушку туда, где раньше были ноги – и лечь головой в другую сторону. Эффект превзойдёт ожидания.
Для рук есть следующее упражнение – полезно трогать ими других людей. Те, кто долго этого не делают – знают, что со временем на всё явное ложится тень неподлинности. Прикосновение призвано разрушить эту иллюзию – пускай даже и прямым правым в челюсть. В противном случае, в конце концов рискуешь обнаружить себя в городском парке загримированным под сумасшедшего.
На первый взгляд больше ничего и не нужно – голова и руки, чтобы за неё схватиться”.
Во время написания того рассказа у меня ещё был роман. Работа шла медленно, потому что его тоже приходилось писать. Ещё походы в вуз без палаток и байдарок. Разные занятия порождали сумбур в голове, рассеивали внимание, отчего хотелось всё бросить, а потом подняться на крышу и превратить глагол в возвратный. В институте обсуждалась прикладная геополитика в форме заката солнца вручную, теория добровольного призвания татар на Русь – на лицах студентов (а значит и на моём лице) лежала серая тень пситтацизма, отчего так привлекательна становилась священная книга зороастризма – “Так говорил Заратустра”.
И никто не следил за успеваемостью на стометровках.
Примерно тогда же я вёл дневник. Недавно он отыскался – по нему легко проследить, чем я в то время занимался. Большую часть времени я в него писал.
“В немытое оконное стекло по вечерам одинаково плохо виден и окружающий мир, и собственное отражение”.
Всё ещё обдумывая это, я закрыл тетрадку с рассказами, вложил её в тетрадку с романом, вперемешку с дневником. Пришёл Фома, мы стукнулись кулаками в знак приветствия и вышли на прогулку. Наша дебютная книга – “Как быть писателем и писать книги” – прославила нас. Беспокоиться теперь было не о чем.
– Иван, вы видите сны?
– вы знаете… да я просто не смотрю…
“Холодным осенним вечером Раскольников варит кашу из топора”.