Тема «света» в романе Гончарова «Обломов»
Иван Пырков
Опубликовано в журнале Волга, номер 5, 2000
Иван Пырков
Освещённые солнцем
Тема “света” в романе Гончарова “Обломов”
В своё время И. Анненский обратил внимание на одну из интересных особенностей в поэтике гончаровской прозы: “Гончаров жил и творил главным образом в сфере зрительных впечатлений. .. Интенсивность зрительных впечатлений, по собственным признаниям, доходила у него до художественных галлюцинаций”. И далее: “Преобладание оптического над акустическим окрасило в определённый цвет всё гончаровское творчество…” 1 .
Дополняя это наблюдение, добавим, что в арсенал изобразительных средств Гончарова-художника входила светопись; в некоторых его письмах и статьях встречаются указания на важность правильной постановки света в процессе художественного созидания образов, с учётом пропорционально-верных соотношений между светом и тенью.
В ритмической композиции романа “Обломов” среди нескольких чётко просматриваемых, в силу своей регулярности, мотивов мы посчитали необходимым выделить один не только по степени устойчивости и закреплённости в тексте, но и по весу той смысловой нагрузки, которую он выдерживает. А именно — мотив света, светового луча; мотив источника света и освещённого им объекта.
Истоки вышеназванного мотива находятся, по нашему мнению, в “Сне Обломова”, в этой “увертюре к роману ”.
С полным основанием можно было бы “Сон Обломова” назвать “Сном, освещённым солнцем”, тем более что он расположен в однотонном по свету и колориту текстовом пространстве первой части романа. Действительно, важнейшим вербальным элементом “Сна…” является солнечный свет; эффекты и комбинации солнечного освещения, движение светового потока. Попробуем наметить “солнечный” каталог “Сна…”, определяя позиции солнца и смысловое значение световой лексики.
1. Солнце, которое “ярко и жарко светит около полугода”, факт, определяющий климатическую особенность обломовского края. Но во второй части предложения солнце, предстающее перед читателем одушевлённым, “оборачивается назад взглянуть ещё раз или два на любимое место и подарить ему осенью, среди ненастья, ясный, тёплый день”.
2. Солнце, которое можно наблюдать с отлогих холмов (“смотреть в раздумье на заходящее солнце ”).
3. Солнце марта, которым любуется крестьянин (“Долго любуется солнцем, с удовольствием пожимая плечами…”).
4. Летнее солнце (“там искать ясных дней, слегка жгучих, но не палящих лучей солнца”).
5. Солнце после летнего дождя. Солнечное мировоззрение обломовцев (“…солнце утром опять ясной улыбкой любви осматривает и сушит поля и пригорки; и вся страна опять улыбается счастьем в ответ солнцу ”).
6. Солнце народного фольклора: “Дождичек вымочит, солнышко высушит!”
7. Солнечный закат “в швейцарском или шотландском вкусе” (“…Всё горит точно багровым заревом”). Деталь романтической поэтики.
8. Утреннее солнце. Мир утренней светотени (“…солнце ещё не высоко. От дыма, от деревьев, и от голубятни, и от галереи — от всего побежали далеко длинные тени”). Гигантская тень от едущего за водой Антипа.
9. Световой эффект, ослепляющий глаза человека (“только вдали поле с рожью точно горит огнём, да речка так блестит и сверкает на солнце, что глазам больно”).
10. Солнце и месяц в диалоге между маленьким Илюшей и его няней как сказочные существа народных поверий.
11. Солнце в устах матери маленького Обломова (“Няня! Не видишь, что ребёнок выбежал на солнышко !”).
12. Солнце летнего полдня (“Солнце стоит неподвижно над головой и жжёт траву”). Ударный характер света.
13. Предвечернее солнце (“…солнце уже подвинулось к лесу”).
14. Начало солнечного заката (“А солнце уже опускалось за лес”).
15. Заход солнца с точно найденной писателем подробностью (“Потом лучи гасли один за другим; последний луч оставался долго; он, как тонкая игла, вонзился в чащу ветвей; но и тот потух”). Тонкая игла луча — ювелирная деталь, подводящая итог теме солнца в “Сне Обломова”.
Настала очередь обозначить другие источники света, определяющие световое содержание “Сна…”. Прежде всего, внимательней отнесёмся к одной строчке о луне, попавшей в насмешливо-шутливый контекст, который задевает псевдоромантическую символику. Луна “…сыпала снопы серебряных лучей в глаза своим поклонникам”. Всего несколько аллитеративно сгармонизированных между собой слов, но они создают иллюзию действительного лунного света, схожую с эффектом неразгаданной живописи А. Куинджи, чья картина “Ночь на Днепре ” в своё время ошеломила зрителей.
Самый яркий и радостный из образов русской народной сказки в соединении с поэтичным образом античной мифологии дал возможность получить Гончарову двойную по своей светоносности метафору, ставшую крылатой. Всего только раз названная, она бросает световые рефлексы на весь текст “Сна Обломова”: “Слушая от няни сказки о нашем “золотом руне — Жар-птице…”. Курсивом выделяет это выражение писатель, как бы выявляя его смысловой и эмоционально-эстетический ореолы.
Световую палитру “Сна…” формируют и другие пласты функциональной лексики, создающие образ светящейся среды: мигающая звезда; звёздочка, похожая на живой глаз; глаза няни, искрящиеся огнём; трещащий огонь; волосы, трещащие на голове; искры от лучины; безоблачное небо; ясные дни, светлая речка, берёзовая роща; чей-то таинственный фонарь; сверкающие в темноте глаза и т. д. Даже третьестепенные, казалось бы, подробности подчиняются светописной стратегии автора: целебное растение у обломовцев называется “заря”, любимая игра — “горелки”. Заметим, что свеча, освещающая обломовскую гостиную в “длинный зимний вечер”, как источник излучения в замкнутом пространстве помещения не является характерной для “Сна…”, большинство сцен которого происходит на открытом воздухе, на пленэре. Воздушный фон и определил исключительно сильную световую концентрацию в данном фрагменте романа. Думается, что любой литературный анализ романа “Обломов”, какую бы цель он ни преследовал, не может не учитывать этого обстоятельства.
Собственно “Сон Обломова” и генерирует мотив света, ритмически вплетённый в структуру второй, третьей и четвёртой частей романа и неотделимый от психологической логики главных лиц произведения. Уточним теперь состав лексического материала, относящегося к семантическому полю рассматриваемого мотива.
Существительные, обозначающие источники света и световые состояния: солнце, заря, звезда, огонь, луна, пожар, пламя, комета, искра, взрыв, луч, свет, свеча, лампа, молния, фейерверк, вспышка, лампада, блеск, сияние, зенит, ясность, горение, угасание, погасание, опаление, ослепление.
Соответствующие глаголы: гореть, освещать, жечь, озарять(ся), вспыхивать, блестеть, блистать, сверкать, сиять, мерцать, ослеплять, гаснуть, потухать, пылать.
Динамику мотива света в романе “Обломов” невозможно представить вне его семантического постижения, вне всех коллизий и перипетий романа, вне осмысления образов главных его героев, рассматриваемых в развитии. Вообще, анализ мотивов в художественном произведении считается одной из трудных операций, так как мотив — такой компонент текста, который не предполагает статики, неподвижности, а находится, обладая качеством проникаемости и проницаемости в текст, в непрерывном движении по прихотливой траектории.
“Замедленное” прочтение текста, стремящееся постигнуть прежде всего целостность художественной структуры и учитывающее не только совокупность отдельных её элементов в их интегративной взаимосвязи, но и “непохожесть”, уникальность происхождения и способа существования каждой текстовой частицы, невозможно без учёта световых координат, которые, помимо прочего, зачастую формируют новое значение и обновлённый образ слова, включая его в систему непривычных синонимических, омонимических, паронимических, а также ассоциативных рядов.
По нашим наблюдениям, именно свет, поданный через разнообразнейшие метафоры и прочие виды тропов, помог Гончарову создать портреты редкой художественной убедительности и неповторимости. Попытаемся снять “световые слепки” с портретов основных действующих лиц романа: Обломова, Ольги, Штольца, Пшеницыной.
Световой портрет Ольги Ильинской
Невозмутимо-спокойно начинается “световая” биография Ольги Ильинской. Она радуется Штольцу, но на лице её “ровный, покойный свет”, “щёки не запылали румянцем”. Глаза у неё “не горели лучами внутреннего огня”. “Засветили лампу, которая, как луна, сквозила в трельяже с плющом”. Но лицо Ольги в тени. Оно преображается от одного слова Обломова: “Спойте!” Ольга “вспыхивает”. Ещё сильнее преображает Ильинскую музыка, исполняемая ей мелодия. Лицо её “будто вспыхнуло, глаза загорелись…” На лице её “игра сердечных молний”, вспыхивающий “луч зрелой страсти”, неожиданное затухание этого луча.
Резкие световые амплитуды — от всплеска до замирания — и составят в дальнейшем ритмическую канву светового портрета Ольги. Вот она как “богиня гордости и гнева… с молнией в глазах”, с пылающим лицом. Думает ли она об Обломове: “Он болен…, — сверкнуло у ней в голове”. Или: “Как молния, сверкнуло у ней в памяти прошедшее”. Она “вспыхивает вдруг”, она “вся вспыхнула”, но ей хочется смягчить “свою вспышку”. В глазах Ольги — “блеск”. “Как солнце, стоит этот взгляд” над судьбой Ильи Ильича. “Там вон солнце, Нева… Пойдём…” — зовёт она Обломова. В “лучистых глазах” Ольги “прибавилось света”.
В то же время в её взгляде “луч мысли”, “искры ума”. Лицо её “озарилось сознанием”. Гончаров использует развёрнутое сравнение, чтобы показать повзросление Ольги Ильинской. Он сравнивает пришедшую к ней душевную зоркость с солнцем, которое “…понемногу освещает один куст, другой, кровлю и вдруг обольёт светом целый пейзаж”.
Троекратное “люблю” Ольги стоит рядом с развёрнутым, но более усложнённым образом, объединяющим свет и звук, свет и мелодию. Спектральность света выявляет его окраску: “Свидания, разговоры — всё это была одна песнь, одни звуки, один свет, который горел ярко, и только преломлялись и дробились лучи его на розовые, на зелёные, на палевые и трепетали в окружавшей их атмосфере”. Гончаров создаёт таким образом меняющийся на глазах читателя образ светомузыки , вовлекая в неё своих героев.
Третий, аллегорически развёрнутый образ света, характерный для “летней поэмы любви”, для “поэзии утренних и вечерних зорь”, как определил содержание лучшего в своей жизни лета сам Обломов, вводит в оборот свет ночного неба — звёздный свет. Ольге нравится “роль путеводной звезды, луча света, который она разольёт над стоячим озером и отразится в нём”. Звезда и её отражение параллельны двойным звёздам Гершеля, о которых Ильинская расспрашивает Обломова.
Ольга глядит в лицо Обломова “светлыми глазами”, но иногда речь её “сверкает искрой сарказма”, смягчённого блещущей грацией. Свой внутренний огонь она способна выплакать: “огонь выйдет слезами”, — говорит она.
Но “светлый, безоблачный праздник любви отошёл”, “мелькнул последний её розовый луч”.
В позиции Ольга — Штольц световые метафоры, свидетельствующие об изменении психологических ракурсов в портрете Ольги, становятся иногда сдержаннее, суше, умозрительнее. В глазах у неё появляются “искры небывалой дружбы”, “заря удовлетворённой мысли”, “луч благодарности”, хотя “у ней горело в груди желание” успокоить Штольца, хотя она “обливает его лучами взгляда”. Произнося имя того, кого она смогла полюбить, — Обломова, она ведёт себя как человек, “который бросается в пламя”.
Рядом со Штольцем её окружает “кроткое сияние ночи”, ей не снятся “огни”. В её облике уравновешивается “блеск женской грации” и мысль, которая “опускалась, как жемчужина, на светлое дно её жизни”.
Жизнь Ольги — “светлое утро”, в сфере её жизни “сияла красота человеческого дела”, природа с её “творческим блеском”. “Это такой огонь, такая жизнь…”, — говорит об Ольге Штольц.
Но самое ценное, что есть в Ольге Ильинской, её сокровенный свет, разглядел только Обломов: “…эти глаза, где, как в пучине, темно и вместе блестит что-то, душа, должно быть”.
Световой портрет Обломова
В романе существует обособленный образ странной женщины с золотым лорнетом, которая “ни перед кем никогда не открывает сокровенных движений сердца, никому не поверяет душевных тайн…” Она, задрапированная от читателя какой-то тайной, почти всегда молчащая, умеющая видеть сквозь закрытые веки, с достоинством появляется на сцене романа и незаметно, никого не задев, покидает её. Это — Мария Михайловна, тётка Ольги Ильинской. “Стихия её была свет ” , — пишет Гончаров, вкладывая в слово “свет” известный социальный смысл.
А что же является стихией Обломова? — спросим мы. И ответим: стихия Обломова — тоже свет. Но свет в его прямом, непереносном значении. Точнее — солнце.
Два сильных ритмических удара световой кистью делает Гончаров, изображая Обломова в плену “обаятельной мечты”, который из окна своей комнаты “провожает глазами солнце, великолепно садящееся за чей-то четырёхэтажный дом”. И через несколько абзацев: Обломов очнётся “от мучительной заботы” только тогда, когда “солнце огромным шаром станет великолепно опускаться за четырёхэтажный дом”. В замкнутом пространстве обломовского существования, где, как выразился Алексеев, “зги Божией не видно”, два огненных шара, два солнца, да ещё дважды великолепных, представляются некими световыми воротами в неведомый ещё для читателя мир солнечного света; кажутся символическим двоеточием из космического синтаксиса незадолго до “Сна Обломова”.
Мечта Обломова связана с полдневным солнцем или с вечерним его светом: “Река чуть плещет; колосья волнуются от ветерка, жара… сесть в лодку, жена правит…” Место его несбыточной идиллии — под открытом небом, на скошенной траве, на ковре, разостланном “между стогами”. Обломов говорит: “Одна сторона дома в плане обращена у меня на восток”, на восход солнца. Ему представляется “светлая, как праздник, Обломовка, вся в блеске, в солнечных лучах”. У его мечты “радужные краски”. С Ольгой они идут под руку “в жаркий полдень”. Обломов “в жаркий полдень теряется с ней в роще…” У них “царствует жаркое лето”. Обломов думает, что любовь, “как знойный полдень, повиснет над любящимися и ничто не двигнется…” Он наводит свой взгляд на Ольгу, “как зажигательное стекло”. Обломов постоянно ищет “своего любимого светила”.
Чем-то он напоминает старшего штурмана на фрегате “Паллада”, которого все любили за своеобразие, доброту и называли “дедом”. “Здравствуйте, дед! Куда вы это торопитесь!” — говорила молодость. “Не мешайте: иду определиться”, — отвечал он и шёл, не оглядываясь, “ловить солнце ” 2 .
Но световой портрет Обломова имеет и трагическую сторону. Исповедуясь перед Штольцем, Обломов сокрушается о том, что в его жизни “никогда не загоралось никакого, ни спасительного, ни разрушительного огня”. Утро его жизни не перешло в полдень, а полдень — в вечер. “Нет, — говорит Обломов, — жизнь моя началась с погасания”. И, словно десять раз зажигая и туша свечу или нажимая на одну и ту же печальную клавишу, он десять раз произносит глагол “гаснуть”, как бы спускаясь по ступеням своего угасания. Мрачной тенью ложатся на весь роман слова Ильи Ильича о том, что двенадцать лет в нём “был заперт свет, который искал выхода, но только жёг свою тюрьму, не вырвался на волю и угас”.
В то же время Обломов не хочет туда, где “блещут молнии великих скорбей, где играют… великолепные призраки счастья”, боится того, что человечество называет “идти вперёд”. “Это какая-то кузница, не жизнь, — думает он, — тут вечно пламя, трескотня, жар, шум…” В любви он отвергает страсть: “Это фейерверк, взрыв бочонка с порохом… Оглушение, ослепление и опалённые волосы!” В глазах своей будущей избранницы Обломов хотел бы вечно видеть “тихо мерцающий луч симпатии”.
Встреча Обломова с Ольгой это как бы запоздалое утро его жизни. Потрясённый этой встречей, он “на заре ушёл из дома…” Бурно отзывается Илья Ильич на пение Ольги, у него “глаза искрились”, он “вспыхивал”, на лице его “сияла заря пробуждённого, со дна души восставшего счастья”. Меняется его внутренний и внешний облик: у него “в глазах блеск”, воротнички его рубашки “блестят, как снег”, от луча её взгляда в нём появляется “огонь бодрости”, в его глазах “сверкнули желание и воля…”, сила воли “засияла в них…” Думая об Ольге, вспоминая её, Обломов похож на человека, который, пишет Гончаров, “только что проводил глазами закатившееся летнее солнце и наслаждается его румяными следами, не отрывая взгляда от зари…” Любимое его светило на время забыто Обломовым, в письме к Ольге он сетует: “…не знаю восхождения и захождения солнца, а считаю: видел — не видал, увижу — не увижу…” Ольга — своевольный источник света. В глазах её можно увидеть “искру сарказма”, даже её каприз Гончаров сравнивает с молнией. Всё чаще она замечает в Обломове лишь “луч нежной покорности”, а он ищет в глазах Ольги “искру участья”, “луч искренности”. Любое неосторожное, грубое вмешательство со стороны может нарушить “летнюю поэму любви”. Вот, например, начало третьей части романа: “Обломов сиял, идучи домой. У него кипела кровь, глаза блистали. Ему казалось, что у него горят даже волосы. Так он и вошёл к себе в комнату — и вдруг сияние исчезло… в его кресле сидел Тарантьев”.
Словно зияющая трещина, проходит по самому центру романа внезапное сомнение Обломова: “…Как может полюбить его Ольга и за что?” “Не ошибка ли это?” — вдруг мелькнуло у него в уме, как молния, и молния эта попала в самое сердце…” Он зажигает “дрожащей рукой свечку”. С этого момента и начинается новое, последнее угасание Обломова. Оно неровное. Ольга, осмелившаяся прийти на Выборгскую сторону к Илье Ильичу, на мгновение видит его прежним: “Глаза заблистали у него, как бывало, в парке”. И тут же он восклицает: “Ах если б этот же огонь жёг меня, какой теперь жжёт — и завтра, и всегда! А то нет тебя — я гасну..!” Но это — “последние лучи”, конец “просветления” Обломова; “бледным лучом” называет Штольц чувство Обломова, лучом, после которого “будет вечная ночь”.
Но и плача “по светлом, навсегда угаснувшем идеале жизни”, Обломов остаётся верен солнцу. Он задумчиво наблюдает, незадолго до своей смерти, как “утопает в пожаре зари вечернее солнце”. Именно оно — его стихия.
Световой портрет Штольца
Иван Богданович Штольц, чья “высокая конторка”, как память о нём, нашла почётное место в одесском коттедже Андрея Штольца, перед напутствием сына в дорогу сравнил свою жизнь с горением лампады: “Лампада горит ярко, и масла в ней много”.
Не поэтому ли один из световых образов романа, касающихся Штольца-сына, носит, мы бы сказали, родовую, фамильную печать. Это — образ горящей лампы.
Полагая, что жизнерадостная Ольга Ильинская в силах стряхнуть с Обломова апатию и сонливость, Штольц думает, что сблизить на время Ольгу и своего друга — “это всё равно, что внести в мрачную комнату лампу, от которой по всем тёмным углам разольётся ровный свет…” Штольц предпочитает “медленное горенье огня”.
Сам он вырос рядом с Обломовкой, где не вставали с “зарёй”, с детства черпал впечатления в обстановке княжеского дома, больше похожего на замок, в котором “года в три раз… сияли по ночам огни”.
В руке у Штольца — свеча, он изображается в романе рядом с горящими свечами. Момент объяснения Штольца с Ольгой приходится по времени на светлую и тёмную часть суток. Ольгу мучит вопрос о законности или незаконности её “мечты о счастье”. Становится темно. “Отворились двери, и две свечи… озарили светом их угол”. Штольц, подойдя “к свечке”, читает письмо Обломова к Ольге. Законность или незаконность? Письмо Обломова в интерпретации Штольца похоже на юридический документ, оправдывающий Ильинскую. Итог объяснения также напоминает юридическую церемонию. В статье “Стихия света в её поэтических представлениях” А. Афанасьев, ссылаясь на древний законодательный памятник “Закон двенадцати таблиц”, пишет: “У древних народов как скоро заходило солнце — суд закрывался…, и вообще всякая юридическая сделка, заключённая в ночное время, была недействительна…” 3 . Не намекает ли на это автор романа?
Применительно к Штольцу Гончаров употребляет несколько искусственные словопостроения, характеризующие его “огненно-световой” образ.
Например: “У него всё более и более разгорался этот вопрос, охватывал его, как пламя…” Или: “заря удовлетворённой мысли”, которую он хочет видеть на лице Ольги. Или: “огонь опытности”.
Рассудочность, умозрительность световых метафор, принадлежащих высказываниям Штольца, вступает в противоречие с естественностью подобных метафор у Обломова, направленных к тому же на один и тот же предмет.
Штольц думает, что наконец-то на Обломовку “пали лучи солнца”, что над ней встаёт “заря нового счастья”. Это на ту Обломовку, которая, в представлении Ильи Ильича, — “вся в блеске, в солнечных лучах…”
Не случайно, завоёвывая любовь Ольги, Штольц терзается едва ли так просто разрешимым вопросом: “Даром ли он тратит это пламя, блеск? Потонет ли в лучах этого блеска образ Обломова?”
Илья Ильич уподобляет Штольца небесному пришельцу — комете: “ты появлялся и исчезал, как комета, ярко, быстро…” Но “яркая комета” не может жить без души Обломова, в которой, по выражению Штольца, “чисто, светло, честно”, которая, как думает он, похожа на “берёзовую рощу”. Наверное, на всю жизнь запомнил Андрей Штольц, как, не выдержав аскетично-сухого прощания отца с сыном на большой дороге, простая русская женщина обласкала его по-матерински, со слезами: “Батюшка ты, светик! … Сиротка бедный!”, и Андрей пустился в путь, чтобы попасть к месту назначения “засветло”.
Сложен световой портрет Штольца. Он и начинается необычно: Гончаров, рисуя Штольца как противника всего загадочного и таинственного, даёт некое подобие анатомической схемы: “То, что не подвергалось анализу опыта, практической истины, было в глазах его оптический обман, то или другое отражение лучей и красок на сетке органа зрения…” Другими словами, как пишет известный астроном М. Миннарт, есть люди, которые верят, что “у подножия каждой радуги можно найти горшок с золотом”, хотя каждый школьник знает, что радуга “образуется игрой света на каплях воды” 4 . Видимо, прав Штольц, когда говорит, что “расплата за Прометеев огонь…” неминуема.
Ольга и Штольц поочерёдно выводят друг друга на “лунный свет”. Гончаров в финале романа подчёркнуто-натянуто, почти насильно, рифмует его со словом “солнце”.
Световой портрет Пшеницыной
Агафья Матвеевна в романе — как носительница, как само олицетворение ритма. Но это ритм не музыки или танца; это ритм труда. Гончаров настойчиво подчёркивает ритмичность в движении её рук: она постоянно гладит, толчёт, трёт, сеет и мелет. Автор сравнивает её с живым маятником. Мало того: “игла у ней ходит мерно, как часовая стрелка”. Изумительное по динамичности и смысловой многомерности сравнение ассоциативно возвращает нашу память в “Сон Обломова” к ювелирно-изящной метафоре летнего заката: луч солнца вонзается в чашу ветвей, “как тонкая игла”. Итак — луч, как игла; а игла, как часовая стрелка. Отблеск золотого заката падает и на иглу Агафьи Матвеевны, и на тот маятник, с которым сравнивается великая хозяйка.
Вокруг Обломова предметы, имеющие определённую окраску: “занавеска с красным фестоном — всё работа рук Агафьи Матвеевны”, чайники “с пылающими сердцами”, герань. Над забором — кисти рябины. В народном мировоззрении красный цвет восходит к солнцу. “В окна с утра до вечера бил радостный луч солнца”. В комнате на Выборской стороне, где теперь живёт Обломов, “светло, чисто и свежо”. Неслыханная красавица Милитриса Кирбитьевна обернулась Агафьей Матвеевной, которая, подмечает писатель, “очень бела”. Она “в зените своей жизни”. У ней грудь и плечи сияли “довольством и полнотой, в глазах светились кротость и только хозяйственная заботливость”. Обломов “подвигался к ней, как к тёплому огню, и однажды подвинулся очень близко, почти до пожара, …до вспышки”. Соединились вместе серебро Пшеницыной и “серебро Обломова”.
Очень скуп на световые краски Гончаров, когда речь заходит о правительнице “ковчега жизни”. Сдержан и Обломов рядом с Агафьей Матвеевной: “глаза не блистали у него”. Она меркнет в свете великолепного Ильи Ильича: “Он барин, он сияет, он блещет!” Но “не взойдёт завтра солнце…, а суп и жаркое явятся у него на столе…” Но ради Обломова она “схватит ложечку, перельёт на свету ложечки три…”; “но глаз хозяйки светил над ним, как око провидения…”
После смерти Обломова перед домом Пшеницыной выросли каменные строения, “мешавшие солнечным лучам весело бить в стёкла”, и всё-таки на всю жизнь Агафьи Матвеевны “разлились лучи, тихий свет…”
Не раз произносят в романе слово “воскресенье”. И только Пшеницына добавляет к нему эпитет: “светлое”.
Гончаровское слово, выражаясь языковедчески, содержит в себе с й му света. Причём Гончаров, если вдуматься, один из немногих писателей, заимствующих световое содержание из недр самого языка, что придаёт его поэтике естественную, почти природную метафоричность. Основоположник мифологической школы в русской науке Ф. И. Буслаев, возводивший героев былин к мифам о возникновении рек (“Дунай”) или о великанах, живущих в горах (“Святогор”), замечает: “Совокупность всего существующего выражаем мы словами: свет, мир… С понятием света, равно как и дня, соединяется нечто божеское, оттого поговорки: свету божьего не видать; выйти на свет божий; каждый божий день; но надобно заметить, что божья тьма, божья ночь — не вошли в поговорку”5.
Примечания
1 Гончаров И. А. Избранные сочинения. М., 1990. Приложения И. Ф. Анненский. Гончаров и его Обломов. С. 522 — 523.
2 Гончаров И. А. Собр. соч. в 8-ми т. М., 1952. Т. 5. С. 69.
3 Афанасьев А. Н. Древо жизни. М., 1982. С. 69.
4 Миннарт М. Свет и цвет в природе. М., 1969. С. 181.
5 Буслаев Ф. И. Преподавание отечественного языка. М., 1992. С. 275 — 276.