Алексей Колобродов
Опубликовано в журнале Волга, номер 1, 2000
Алексей Колобродов
Пиаровыпускание литературы, или Возьми великих в партийный список
Избирательный процесс как опыт фиксации
русского литературоцентризма
Сразу оговоримся, что настоящий текст предназначен не для читателей, а для действующих политиков, и тут вряд ли возможно тождество — последних, исходя из коллективного российского гражданского опыта, крайне трудно причислить к сословию читателей, если, в свою очередь, не считать литературой вербальное творчество референтных групп интеллектуальной поддержки избранного, назначенного и самозванного начальства. Более того, настоящий текст — не исследование, как можно предположить из подзаголовка, но сценарий, проект блестящего PR`ного манёвра для всех без исключения публичных политиков и избирательных объединений. Проект гарантирует мощный приток электората в короткие сроки и прочие плюсы, не всегда выраженные в количестве голосов, но от этого не менее внушительные. Доступно. Красиво. Недорого. И, пожалуй, законно.
Впрочем, мы никогда не решились бы обнародовать на потребу суетному и фанатичному племени политтехнологов эти судьбоносные записки, послужи наличествующие в них выкладки исключительно шкурным интересам вершителей судеб огромной страны. Однако, захотят того участники политпроцесса, нет — изложенные ниже предложения в случае успешной реализации обернутся для дезориентированного в своей массе российского сознания мирной революцией в отдельно взятом менталитете, способной в наступающем веке сделать из не чужой нам всем шестой части суши… “Россию, которую мы нашли”.
* * *
Собственно, наиболее продвинутой части отечественных интеллектуалов давно было ясно, что вся трагическая история России, затем СССР, затем снова России в двадцатом веке была не более чем разноуспешными попытками борьбы с феноменом национального литературоцентризма. Но и не менее.
Вывод этот ввиду абсолютной постулируемости не нуждается в развёрнутой аргументации, потому ограничимся несколькими штрихпунктирными тезисами. Кажется, до сих пор не утихли разговоры о полной и окончательной победе над литературоцентризмом в России по причине краха коммунистических идей. Рассуждая непредвзято, нельзя не удивиться наивности похоронщиков: один фантом накрепко привязывается к другому фантому, отчего даже самый пристальный взгляд замечает только соединительную верёвку, о которой в России говорить, по меньшей мере, некорректно. Похоже, умами явно владеют преходящие эмоции, не располагающие к глубине исторического анализа и сколько-нибудь отстранённому взгляду. Что, впрочем, более чем оправдано: работники обанкротившегося предприятия шумят на митингах о проворовавшемся начальстве, а не рассуждают в академической тиши о макроэкономике. Возвращаясь в недавнее прошлое, можно утверждать — перестройка была, по сути, явлением литературным — осторожная апокалипсичность “деревенской прозы” была увеличена в масштабах и разрешена остальной литературе, включая и прикладные жанры — очерки нравов, экономические передовицы и криминальную публицистику. Овеществление хлынувших на журнальные и книжные страницы слов ждать себя не заставило. Всё бы ничего, но именно тогда литературный человек твёрдо уяснил себе, что перманентно присутствует при конце света. Промежуточный эсхатологизм стал магистральным направлением идейной конъюнктуры. Отрицательный герой фактурнее, Ад изображать легче, это понимал ещё Данте; и новейший русский фашизм был рождён, конечно, не переводом “Майн кампф”, но фотомодельно красивыми в своей эсэсовской форме “немцами” из телебестселлера “17 мгновений весны”. Но нет худа без добра. Так, виртуальный осиновый кол, вбитый в 90-е годы в богатырскую грудь русского литературоцентризма, стал случайно нащупанным энтузиастами всего одним — далеко не первым и не последним — звеном объективной многолетней тенденции. Нетрудно догадаться, что в России она появилась с тех пор, когда перестал быть уравнением магический слоган “Слово и Дело”. Обе части принялись активно вытеснять друг друга, не изменяя формулы, и надо сказать, что чаще Слово становилось Делом, а не наоборот. Правда, в двадцатом веке, хоть прежнего равновесия соблюсти не удалось, зато отведённое время получилось распределить почти по справедливости. Не вдаваясь в нюансы, отметим закономерность: по чётным десятилетиям доминирующие позиции занимало Слово, в нечётные… Впрочем, тут необходима оговорка: Дело для русского менталитета — это то же Слово, только в большей, меньшей или нулевой степени осязаемое. Либо символ, умело притворившийся осязаемым. Нечётные десятилетия с проклятиями отказываются от словесного диктата предшествующих чётных, обязательно пытаясь овеществить какую-нибудь подброшенную прошлым десятилетием словесную конструкцию, фигуру, метафору. Скажем, грандиозный художественный проект начала века с его многократно артикулированным симбиозом мистики, политики и эротики в 1910-х смертельно надоел самым преданным своим адептам, потому из имеющихся свежих заготовок они и выбрали проект радикального политического переустройства и символистский словарь. Щедрые на культурное строительство пафосно-авангардные двадцатые подарили воцарившемуся в тридцатые “стилю Сталин” в качестве исходного материала “простого советского человека”, чем власть в полной мере воспользовалась. Затем вмешательство извне несколько нарушило внутренний климат страны в сороковые и пятидесятые — можно вспомнить только борьбу с переменным успехом и поочерёдные локальные победы, как в изматывающем многораундовом поединке осторожных профессионалов-тяжеловесов. Логоцентристский ренессанс шестидесятых был настолько мощным, что в следующем десятилетии убил саму идею коммунизма, поскольку метафору о “поколении советских людей, которое будет жить” овеществили путём предания анафеме — в том числе и на уровне официальной риторики. Стоит ли продолжать? Отмечу лишь ещё одно странное сближенье: если говорить строго о литературе, каждое десятилетие Дела для Слова предсказуемо сопровождалось возвращением в резервации реализма, банального жизнеподобия. Модернистские достижения предшественников объявлялись вреднейшим шарлатанством, хорошо, если просто “забавами взрослых шалунов”, а ведь порой господствовали и вполне каннибальские социальные настроения. Отсюда нынешние разговоры о возрождающейся литературе на основании появления множества добротных реалистических текстов (конечно, и традиционная романная ориентация Букера поспособствовала) и производственных драм в новорусском антураже, столь восхищающих критические умы, — не более чем констатация временной победы Дела над Словом в 90-е. Впрочем, диалектический подход и опыт уходящего века предполагают скорые очередные метаморфозы внутри формулы. И кое — кто в силах этот процесс ускорить.
Всё вышесказанное отнюдь не противоречит генетическому экзистенциализму русского сознания. Здесь тоже ничего не надо доказывать, достаточно заглянуть в самую жизнеспособную, волей исторической судьбы народа, область фольклора — блатную песню. Более впечатляющего экзистенциалистского евангелия не сыскать нигде. (Опять же, по ходу текста — у нашего фольклоротворца поразительное чутьё на экзистенциальную проблематику. Стихотворение фронтового комиссара Бориса Слуцкого “Лошади умеют тоже плавать” стало классикой дворово-гитарного трёхаккордного музицирования. Адекватнейшим образом вписавшись в один ряд с песней “Голуби летят над нашей зоной”, где финальная “стенка” в отличие от сартровской метафорической проговаривается буквально.) Другое дело, что экзистенциализм в России, подобно многому другому, получился особый. Классик самой мрачной философии в духовной истории человечества, Альбер Камю, свой “Миф о Сизифе” написал о русском человеке. Но по причине неполного знакомства с материалом (интересно, как во французском переводе вы-глядят стихи Лебядкина?) он не учёл, что у камня есть имя — литературоцентризм. И мы от него периодически избавляемся (или каким-то образом увеличиваем его вес, а это почти одно и тоже), дабы снова взвалить его на плечи. Однако попытки разорвать порочный круг в ту или иную сторону существуют.
Телевизионный Леонид Парфёнов уже поставил рядом эти два события российского 1999 года — выход в издательстве “Вагриус” романа Виктора Пелевина “Generation “П”” и выборы депутатов Государственной Думы III (VI) созыва. Произошло это в авторской программе “Намедни”, инвентаризовавшей минувший год, но угадываемый внутри хронотопа клубок причин и следствий, равно как и общая для всех и вся иронично-отстранённая интонация Парфёнова, не обозначили онтологической природы этой связи. Она же здесь самая непосредственная. В масштабах литературного произведения, не только не отказавшись, но всячески подчеркнув его жанр — “роман” — и выстроив сюжет (не интригу, подчёркиваю, и не действие, почти отсутствующие) в полном соответствии с внешним каноном соцреалистического производственного романа (кажется, Александр Генис справедливо вывел формулу русского постмодернистского произведения: “авангард + производственный роман” взамен западной “авангард + масскульт”), Виктор Пелевин предпринял рискованную попытку расправиться с феноменом национального литературоцентризма. (Не только на глобальном уровне, но и через сведение вкусовых и личных счётов, камуфлируя актуальные внутрицеховые разборки производственной необходимостью: “Литературщина. Сколько раз повторять: нам тут нужны не творцы, а криэйторы”. И на следующей странице, тоже из начальственной рецензии главного героя на сценарий рекламного ролика: “Утвердить, только заменить мух Машей Распутиной, литературного обозревателя — новым русским, а Пушкина, Крылова и Чаадаева — другим новым русским. Сортир обтянуть розовым шёлком. Переписать монолог — говорящий вспоминает драку в ресторане на Лазурном берегу. Пора завязывать с литературоведением и думать о реальном клиенте”.) Тогда как возрождённый институт российского парламентаризма, и избирательный процесс в особенности, имеют все шансы последовательно, окончательно и бесповоротно вернуть социокультурную жизнь государства в привычное литературоцентристское лоно. Оппозиция тут, конечно, куда более сложная, чем “деконструкция-реконструкция”. Пелевин, при всей глобальности своей претензии в очередной раз через сплав эзотерического знания и реалии постсоветского выживания раскрыть основные законы бытия (почти по Гоголю — “мой роман реально всё накроет и объяснит”; уже сейчас в кругах “продвинутой молодёжи” существует универсальная реплика по поводу большого или малого, частного либо общего катаклизма: “частоту опустили”) в деле уничтожения литературной составляющей национального сознания, терпит оглушительное поражение. И причина — не в стремлении бить врага его оружием и не в безальтернативности формы литературного произведения как способа самовыражения. Пелевин, обвинённый среди прочих смертных грехов в засорении великого и могучего англицизмами и энергичным “братковским” словарём прямого действия, сейчас — самый русский писатель России. Почти все его тексты — это литература идей, их плодотворного взаимодействия, захватывающей конфронтации и впечатляющей полифонии. Пелевин — продолжатель. Он вдохновляется буддийскими строками Фёдора Тютчева “Умом Россию не понять”, а по количеству афоризмов далеко позади оставил Козьму Пруткова. Пелевин, пожалуй, единственный в современной литературе автор, наивно и трогательно взваливший на себя всю полноту общественной нагрузки русского литератора. Его агрессивный инфантилизм по отношению к интеллектуальному меньшинству — от желания быть полезным большинству в деле если не обустройства, то понимания мира. Пелевин — кавказский пленник русской литературы. Его Кавказ — лоскутная метафизическая империя — по модулю идейности вполне соответствует вавилонской библиотеке великой русской литературы, потому и благодарно ставится на полки нынешними русскими мальчиками. Это не лесть, это диагноз. Ибо Пелевин, понятно, вполне представляет себе закономерности чередования времён Слова и Дела. И понимает всю обречённость своей попытки нарушить привычный ход вещей. Правда, чисто технически он использует открывшиеся возможности — читательское бессознательное чётко фиксирует конфигурацию слов и образов в зависимости от литературоцентристского чёта и нечёта, воспроизводя определённую фигуру, можно без труда отправить читателя в нужное десятилетие. “Чапаев и Пустота” полон такой игры — целые куски из “Окаянных дней” (притом, что они чередуются с пренебрежительным “объясненьицем в духе Ивана Бунина” и “трипперными бунинскими сеновалами”), “сплошное передёргиванье, как на волжском пароходе” взято у Куприна, даже гениально, казалось бы, придуманный “балтийский чай” Пелевин, по собственному признанию, нашёл у Алексея Н. Толстого. Но вернёмся к “Generation “П””. Главный герой романа, бывший студент Лит-института Вавилен Татарский волей судьбы становится главой Гильдии Халдеев. Вспомним Гёте: “Если поэт стремится к политическому воздействию, ему надо примкнуть к какой-то партии, но сделав это, он перестанет быть поэтом”. А возможно ли нечто среднее — сытые поэты и читающие стихи политики? Проще говоря — возможен ли союз между ними? Пусть даже по — пелевински виртуальный?
* * *
Итак, мы переходим к главному. Поскольку есть надежда, что эту часть всё-таки прочтут политики, текст несколько адаптирован под их восприятие. Все названия избирательных блоков и имена конкретных людей не имеют никакого отношения к реальности. Не потому, что они выдуманы, но потому, что нет никакой гарантии — доживут ли они в том же качестве до следующих выборов. И вообще, рецепт пишется не для больного, а для фармацевта. “Нашим больным” Достоевский называл Россию, следовательно политтехнологи — …
Вспомним начало последней выборной кампании в Государственную Думу. Сначала были политики. Достаточно раскрученные, но в срок не примкнувшие ни к одной из могущественных партий, и потому резко повысившие свои акции в преддверии выборов и получившие оперативный простор, хотя бы и гамлетовским слоганом исчерпывающийся. С ними договаривались, торговались, они набивали себе цену многозначительным молчанием и инсценировкой переговоров с кем-то другим, но, в конце концов, усталые и до конца не уверенные в правильности выбора, попадали в какой-нибудь список и укреплялись на доставшемся с боем месте. Случались перебежчики. Есть, например, такой — Борис Фёдоров. Ещё летом города и веси украсили громадные щиты. Два Бориса — Немцов и Фёдоров, между ними — Ирина Хакамада. Слоган отнюдь не гамлетовский: “Ты прав”. По оценкам специалистов — каждый щит стоил от десяти до пятнадцати тысяч рублей. А потом Фёдоров вдруг перешёл под крышу “Нашего дома — России”. Щиты из мощного оружия агитпропа превратились в сомнительных достоинств произведения искусства, а НДР получил прозвище “Федорино горе” и в Думу так и не попал. Зато на этом примере хорошо видно, что политики отнюдь не чужды художественному сознанию. Главное — выпустить его из подполья сословного бессознательного.
Затем пошли политические и общественные организации, умеренно солидные, и те, большинство членов которых не могли вспомнить полного наименования альма-матер. Они тоже входили и выходили, раздражая больших дядь мельтешением под ногами и невозможностью до времени на них цыкнуть, чтоб знали своё место. И, наконец, подошла очередь “артистов” — теле- и кинозвёзд, спортсменов и шоуменов, певцов и клоунов. Эта пёстрая публика давно поняла, что бремя народной любви в России не столько тяжело, сколько прибыльно, особенно накануне выборов. Прославленный Никита Михалков, например, и не скрывал, что ценой его поддержки НДР в 95-м году (в 99-м скрывал) стал казённый пай в “Сибирского цирюльника”: около десяти миллионов долларов. Напомню, что премьером тогда был Черномырдин, лидер НДР. Что само по себе показательно — деньги давало как бы государство (не из кармана же их Черномырдин вынул), а отрабатывать их приходится в пользу одного человека, на тот момент формально никакого отношения к государству не имевшего. Видимо, с лёгкой руки Никиты Сергеевича и распространилось явление, которое можно назвать “мордоторговлей” (или его более выразительным матерным эквивалентом). Партийные форумы по телевизору смотрелись, как былые “Голубые огоньки” — с артистами на сцене (в президиуме) и политиками (трудящимися) в зале. Любопытно, что иные звёзды ухитрялись попадать сразу в несколько президиумов и списков; в случае уличения в нечистоте помыслов, видимо, оправдывались профессиональным витанием в облаках.
Но знаменитости когда-нибудь кончаются. И в душах партстроителей и имиджмейкеров поселяются грусть и неуверенность в завтрашнем дне. Мы советуем им избавиться от этих ревизионистских чувств и подумать о знаменитостях, неохваченных по причине их нынешней, как бы поизящней выразиться… некоторой нематериальности в гражданской ипостаси. Вспомним П. И. Чичикова и придуманный им оригинальный способ быстрого обогащения. Плавал он, однако, мелко… Россия — родина не только слонов, но и тьмы гениев. Возьмём для начала искусство и науку: Ломоносов, Пушкин, Толстой, Репин, Циолковский, Гагарин… Даже краткий список богов и героев национального культурного пантеона займёт половину партийной брошюры. Так почему некоторым не укрепить своим авторитетом партийные списки — тем более возражений с их стороны, уверяю, не последует? Прецеденты имеются уже сейчас — назвал же именем Сталина свой блок Виктор Анпилов, чем фактически отвёл генералиссимусу первое место в списке. И ничего — никто не подал иск о защите чести, достоинства и исторической репутации.
Сиюминутных выгод вообще масса. Первые и главные: осенённость партии, движения или блока великой тенью традиции и просто тенями великих; теперь оппонентам, прежде чем злословить о мобилизации определённых сил под предстоящие выборы и конкретного лидера, придётся крепко задуматься. Лидер лидером, но ведь “старик… нас заметил и, в гроб сходя, благословил”. Затем — сохранение с великим трудом достигнутого статус-кво в организации: гениев можно включать хоть в первую тройку, хоть в последнюю, можно в центральный список, можно в региональный — живые политики при этом потеснены не будут.
На первом этапе, конечно, могут возникнуть некоторые технические трудности. Как отписать великого по конкретному партийному ведомству, какая высшая инстанция возьмёт на себя подобную ответственность? Неизбежными представляются длительные разборки, новый виток информационных войн, жалобы на малое число живых знаменитостей-союзников, как следствие — просьба компенсации неживыми и пр. А между тем выход представляется простым — арбитраж. И не надо бояться этого скомпрометированного криминальными сообществами слова и понятия. Вполне нормальная мера в эпоху неустановившейся рыночной экономики и установившейся псевдодемократии. Тем более, что криминал и политика ныне если не близнецы-братья, то — местами очень близкие родственники. Можно представить — как это будет: лидеры, готовые вывести свои полки на штурм законодательных высот, съезжаются куда-нибудь в подмосковный лесок на иномарках с мигалками и постановляют не давить на великих, а предоставить им право на самоопределение. Ибо фактура имеется богатейшая — тексты и факты личных биографий. Правда, самим политикам разбираться в них недосуг, потребуется, естественно, экспертный совет. Куда войдут историки, политологи, литературо- и искусствоведы. Совет анализирует наследия и выносит вердикт. Чтобы избежать коррупции, видимо, придётся оформить экспертов госслужащими с высшим окладом на всё время выборной кампании. Плюс премии из избиркомовского фонда и объявление членов совета “совестью нации” (только не устами Доридзе), после чего вряд ли кто-то рискнёт замарать себя банальной взяткой.
Но нас прежде всего занимает отечественная литература, посему попробуем навскидку определиться с некоторыми писателями (можно рассматривать как рекомендацию). Повторимся: для вящей простоты используются сегодняшние избирательные объединения — так рельефнее. Тут, само собой, на первом плане “наше все”. Пушкин родился в Москве — случайное ли совпадение? А юбилей, фантастически пышно отпразднованный именно в столице? А следующие прямые указания чуть ли не на первочленство в “Отечестве”: “Москва, как много в этом звуке”, “Москва, Москва, люблю тебя как сын”. Так и представляются лидеры, которые вздохнув, сдаются: “Что ж, Юрий Михайлович, забирайте Пушкина, ваша сила, ваша власть…” Кое-кто, конечно, воспротивится: мол, блок называется “Отечество — Вся Россия” и у него есть ещё один лидер. Но: “То академик, то герой, то мореплаватель, то плотник” — это ведь готовая трудовая книжка Евгения Примакова. Герои наших дней — экс-премьеры, “мореплавателя” нетрудно заменить воздухоплавателем, совершающим рискованные пируэты над Атлантикой, и, наконец, какой разведчик для конспирации не назовётся плотником или сантехником? Что до “Всей России”, есть и про неё, учитывая интернациональный характер движения: “и гордый внук славян, и финн, и ныне дикий тунгус, и друг степей калмык”. По поводу последнего может, конечно, иметь собственное мнение Илюмжинов, но, надеюсь, будет нейтрализван Рахимовым — его аргументом наверняка станет “Капитанская дочка”, основное действие которой происходит в башкирских степях. А вот Яковлеву лучше бы промолчать: “вреден север для меня”, Чёрная речка…
Михаил Юрьевич Лермонтов. Одна “насмешка горькая обманутого сына над промотавшимся отцом” способна с успехом заменить все программы и декларации “Яблока”. А “Люблю отчизну я, но странною любовью”? Да и брать такой взрывоопасный товар, как Лермонтов, многие респектабельные лидеры поостерегутся, а Григорию Алексеевичу терять особенно нечего…
Ещё проще индентифицировать зеркало русской революции Льва Толстого. Граф, как известно, в преклонные годы опростился и боготворил мужика. А ведь губернаторский блок “Единство” одним из вариантов названия имел “Мужиков”. “Медведи”, впрочем, Льву Николаевичу тоже бы понравились — косматому символу России он посвятил немало сказок и сегодня бы наверняка сделал римейк одной из них, под названием “Боря и Медведи”. Да и жил автор “Войны и мира” совсем не в столицах. Каждое лыко в строку.
Фёдор Михайлович Достоевский укрепил бы “Наш Дом — Россию”. Тут без комментариев — просвещённый консерватизм привлекал лучшие умы и в прошлом веке, особенно после отбытия каторжных сроков. Куда сложнее с Есениным. Безоговорочной ссылке Есенина в лагерь бородато-дремучих Вече и Соборов противится его модернистски-взвихрённая поэтика, коммунистам и демократам он тоже явно не по зубам — с первыми не ужился, ругал идола вторых, Америку. Прогнозируется очередной общий реверанс в сторону аграриев: “я последний поэт деревни”, как будто про них.
Зато какие слоганы уже существуют! “Отечество славлю, которое есть, но трижды, которое будет!” — совсем недавно на съезде движения Лужков говорил о необходимости дальнейшего партстроительства. “Губернатор едет к тёте, нежны кремовые брюки, пристяжная на отлёте вытанцовывает штуки” — готовый компромат на горемычного члена “Единства”, уличённого в переговорах с “семьёй”… Распределить великих вместе с текстами, и никакого вопроса об авторских правах не возникнет. А лозунги с именами! “Сергей Шойгу, Лев Толстой, Никита Михалков — голосуйте за их Единство. Мы спасём Анну Каренину “Сибирским цирюльником””. “В 21 век с Есениным, но без Харитонова — Аграрная партия России”. “Зюганов, Селезнёв, Гагарин — косность, но космос. КПРФ”. (Да-да, придётся, пожалуй, отдать первого космонавта планеты коммунистам. Ибо их нынешняя попытка сымитировать КПСС времён застоя на том и держится: масло было по талонам, но в космос-то летали.) Или вот: “Владимир Жириновский, Григорий Котовский, Анатолий Быков — мы поднимем Россию с колен на коней и вооружим её алюминиевыми шашками”. (Разумеется, героев с криминальным прошлым заберёт ЛДПР. И прославленного комбрига, и знаменитого налётчика Камо. Камо, впрочем, нет — инородец.)
А почему бы не пойти дальше: выписать великим мандаты, отвести кресла в зале заседаний? Идёт, скажем, слушание по бюджету, спикер вызывает: “Слово имеет депутат Пушкин”, на трибуну выбегает член фракции и читает по книжке — “как государство богатеет, и чем живёт, и почему не нужно золота ему, когда простой продукт имеет”. Да и вообще следует идти до конца: посадить в кресла восковые фигуры, снабдив простейшим механизмом для нажимания кнопки. Вариантов, словом, множество…
“Да, конечно, мёртвые, — сказал Собакевич, как бы одумавшись и припомнив, что они в самом деле были уже мёртвые, а потом прибавил: — Впрочем, и то сказать: что из этих людей, которые числятся теперь живущими? Что это за люди? мухи, а не люди”.
Что мы поимеем:
1) Безуспешно отыскиваемую национальную идею — ею будет объявлен литературоцентризм как исконно присущая россиянам разновидность гуманистической религии.
2) Особый путь России не на словах, а на деле. Соединение демократии с самой глубокой национальной традицией — любви к художественному Слову.
3) Будущую незыблемость уравнения “Слово и Дело”.
4) Переиздания классиков.
5) Реанимированное звание “самой читающей страны в мире”.
6) Повышение материального благосостояния гуманитариев — литераторов, художников, библиотекарей и т. д. Так как выборы есть и в местные органы власти, экспертные советы потребуются везде. Функционировать будут на вышеизложенных условиях финансового обеспечения.
7) Конец олигархически-бандитского капитализма по-российски. Человек, читающий на ночь “Воскресенье”, готовясь к завтрашнему выступлению в Думе, десять раз подумает не только о том — наживаться ли дальше за счёт ближнего, но и — вызывать ли по мобильному девочку.
8) Возрождение государственной полиграфии, и как следствие — реанимацию самиздата, следовательно — сладость плода “запретной литературы”.
9) Всеобщую гуманитаризацию образования.
10) Гигантский рост тиражей толстых журналов.
11) Предоставляем читателям заполнить следующие пункты:
12)
13)
14) и т. д.
P. S. Все идеи, высказанные в данном тексте, являются объектом авторского права. Использование их на практике без письменного разрешения автора запрещается.