Рассказ
"Волга", № 5, 1999
Опубликовано в журнале Волга, номер 5, 1999
Олег Хафизов
Её звали Миша
В городе Т. было примерно столько же памятников, как и в других полумиллионных областных центрах, поскольку он не выделялся ничем особенным. Местные краеведы выводили отсюда происхождение едва ли не всей российской словесности, науки и политики, но на самом деле здесь, между Москвой и Петербургом, творил всего один подлинно великий писатель, поместье которого находилось верстах в пятнадцати от города, да ещё несколько всероссийских писателей второго уровня жили здесь в юности, прежде чем переехать и сделать карьеру в столицах.
Кроме памятников этим знаменитостям, в скверике перед Лицеем, представляющим собой среднюю школу с математическим уклоном, стоял старинный тёмный бюстик Пушкина, а перед больницей “скорой помощи” имени Пирогова восседал в кресле прямой физиолог Павлов, которого из-за отсутствия подписи, естественно, считали Пироговым и изувечили, словно гиперболоидом снеся узкие плечи вместе с благородной бородатой головкой. Из раннесоветских памятников был особенно любопытен Иван Болотников, образца восемнадцатого года, установленный в кремле, который он когда-то захватил и разграбил хуже, чем ляхи и татары вместе взятые. Из несоветских памятников хорош чёрный бронзовый Пётр в ботфортах, фартуке, с молотом в руке и засученными рукавами — он основал здесь казённый металлургический завод. И, разумеется, не считая всякой мелочи типа мемориальных досок, в городе Т. было положенное количество Лениных, вокруг которых время от времени начинали тлеть чахлые идейные споры в газетах, как вокруг церквей, восстанавливаемых по мере поругания прежних святынь.
Демократическое движение прошло у нас довольно вяло, как слабое эхо московской истерии, за которую ухватилась лишь рьяная часть наиболее глупых интеллигентов да политические карьеристы новой волны, успевшей схлынуть и бесследно рассосаться среди толщи новых умеренных консерваторов. Так что и “русское возрождение” здесь тоже повисло на полуслове. При советской власти название города не меняли, так что и при новой системе изменить его было не на что. Переименовали всего несколько улиц, заменив эффектные еврейские фамилии забытых комиссаров на прежние, гораздо менее звучные названия — Посольская, Мещанская, Ямская, — столь же заурядные и безликие, как улицы Маркса и Свердлова в прошлом. При этом сгоряча досталось и людям вполне безвредным, например Мичурину, который хоть и жил в плохое время, но выводил яблоки, а не стрелял из нагана в затылок. Улицу Мичурина, которой до революции вообще не было, назвали Пироговской Заставой. Что такое означало слово “застава” применительно к улице, было не совсем понятно, но во всяком случае это было что-то старинное, модное и коренное, как “слобода” или “засека”. Но всё это мелочи по сравнению с переименованием Ленинграда в Петербург или Калинина в Тверь.
С памятниками Ленину получилось приблизительно так же: больше газетной брани, чем дела. В областной думе, правда, обсуждался вопрос о сносе главного памятника Ленину перед грандиозно-безобразной махиной областной администрации, построенной, как на смех, в начале перестройки, но так ничего и не снесли. Во-первых, мода на сносы и переименования успела сойти, и теперь уже самые оголтелые реформаторы поговаривали о том, что не отрицают прошедшие восемьдесят лет истории и не считают их сплошной ошибкой, во-вторых, даже на снос и замену табличек нужны были средства, которых якобы негде было взять, и, в-третьих, прослышав об опасности, возле памятника стала дежурить горстка сердитых стариков с красными флагами и плакатами, хотя это было наименее существенно.
Одного Ленина в менее видном месте всё же убрали, но без всяких дискуссий, постановлений и манифестаций. Просто приехал подъёмный кран, накинул на шею петлю троса и поднял идола с пьедестала. Потом никто не мог разобраться, по какой причине и по чьему указанию это произошло, не удалось даже узнать, какой организации принадлежала машина. Все районные, городские и областные чиновники снизу доверху совершенно искренне отвечали, что указание исходило не от них и они впервые слышат об исчезновении памятника.
Правда, после того как в газетах появилось фото каменного Ленина, вздёрнутого на стреле автокрана, такая неосведомлённость стала казаться не только странной, но и не совсем приличной (даже если это была правда), и отвечать всё же пришлось. В своём интервью газете “Ведомости” главный архитектор города заявил, что не считает прошедшие восемьдесят лет сплошной ошибкой, которую надо вычеркнуть из истории, а поэтому категорически возражает против уничтожения памятников советской эпохи, если они представляют собой художественную ценность. Что касается памятника Ленину на площади 1905 года, его демонтаж был связан с соображениями безопасности. Это старейший из памятников Ильичу, установленный в нашем городе ещё в 24 году, в честь смерти Ленина, и за семьдесят с лишним лет он ни разу не подвергался капитальному ремонту. В результате эрозии и неблагоприятной экологической обстановки материал памятника настолько разрушился, что он стал представлять серьёзную опасность для прохожих. В то же время реставрация памятника потребует таких огромных средств, которыми не располагает бюджет. Денег, необходимых только на приобретение специального монументального камня, к примеру, хватило бы на выплату зарплаты учителям одной общеобразовательной школы в течение года. К тому же компетентная комиссия из представителей администрации и областного художественного фонда пришла к выводу, что памятник на площади 1905 года не представляет собой значительной художественной ценности, являясь не более чем типовым сооружением советского градостроительства.
Вместо этого областная администрация и худфонд объявляют конкурс на лучший проект нового памятника, отражающего историю нашего города и способствующего воспитанию нового поколения в духе уважения к собственным традициям, истории и любви к Родине.
Конкурс приурочен к предстоящему восьмисотлетию первого упоминания города Т. в Никоновой летописи. Работы на конкурс принимаются областным департаментом культуры не позднее 31 декабря. Призовой фонд составляет тысячу минимальных окладов человека.
— Она действительно внучка Ван Гога? — спросил корреспондент газеты “Ведомости” фотографа, свернувшего во двор и приткнувшего редакционную машину бочком, между мусорным контейнером и бетонным кубом трансформаторной будки, на стальной двери которой был изображён стандартный череп с костями и намалёвано чёрной краской КРЕМАТОРИЙ.
— Только не Ван Гога. Типа Моне или Мане, — ответил фотограф, потянул дверную ручку и оторвал её к чёртовой матери. Машина буквально рассыпалась от каждого неосторожного прикосновения.
— Мане француз, а она англичанка, — усомнился корреспондент.
— Значит, Гоген.
Фотограф запер машину и сквозь порыв ледяного ветра зябкой трусцой забежал в подъезд, придержав для товарища дверь. “Надо было сначала покурить, — подумал корреспондент в тускло освещённой кабине лифта, обклеенной вкладышами из турецких жвачек. — Они теперь все не курят”. От взгляда на голых смуглянок ему стало ещё холоднее и тоскливее.
Лифт был исписан матерными ругательствами и английскими названиями ансамблей, кнопки обуглены и оплавлены зажигалкой. Поскольку цифры на кнопках отсутствовали, корреспондент отсчитал седьмую снизу и вдавил её мизинцем вовнутрь закопчённой панели. Двери со стуком захлопнулись.
Теперь уже было не то время, когда приезжавшие в Т. иностранцы шли нарасхват как неземные существа, снизошедшие до нас в своей неизъяснимой щедрости. Американцы, французы и иностранцы более мелкого пошиба преподавали языки в университетах, восточноевропейские представители большой международной компании руководили перекупленным и переоборудованным химическим комбинатом, журналисты из западных агентств целыми стаями налетали на город во время политических потрясений и выборов, чтобы убедиться, что революция навыворот им не грозит, а третьесортные древние диско-звёзды выступали в полупустых залах перед полууголовщиной.
Приезд английской внучки (или правнучки) великого французского импрессиониста не произвёл на редактора газеты “Ведомости” никакого впечатления, поскольку имя её великого деда (или прадеда) мало о чём говорило ему и совсем ни о чём не говорило нищенствующему большинству читателей. Если бы у нас её ограбили или изнасиловали — куда ни шло. Впрочем, точно так же, с брезгливым пренебрежением редактор относился к любым инициативам, пока их не перехватывали другие газеты. Тогда он начинал вопить, что нерадивые лентяи проворонили у себя под носом самое интересное.
— Кажется, здесь, — репортёр бросил в рот пару сверхмощных мятных таблеток, поскольку с утра уже успел принять бутылку пива.
Дверь открыла женщина лет двадцати восьми с прямыми русыми волосами “каре”, тёмно-серыми глазками, правильным носиком, личиком и ротиком, совсем без косметики. Она была в пушистых облегающих штанах и просторном балахоне, под которым колыхались грудки, ладная, низковато посаженная, босая, несмотря на холод.
“Не очень похожа, ну да их теперь не разберёшь”, — подумал корреспондент, открыто, сердечно улыбнулся, как улыбаются русские иностранцам, но не друг другу, и сказал “хэллоу!” — одно из нескольких слов своего английского лексикона, в которых он был уверен.
— Вы из газеты? Пожалуйста, проходите. Миша сейчас выйдет, — сказала девушка певучим голоском, таким же медовым, как она сама.
“Так это мужик?” — подумали одновременно журналисты и переглянулись. Девушка поняла их мысль, звонко рассмеялась и подтолкнула их вовнутрь прихожей.
— Разуваться не надо, у меня беспорядок.
Вслед за хозяйкой журналисты прошли в крошечную правую комнату — типичное жилище духовной женщины, которое месяцами бывает “ещё не прибрано”. Напротив двери стоял разложенный диван с множеством расшитых мелких подушечек, забросанный рисунками, фотографиями и журналами, к ковру над диваном были приколоты кубистические аппликации кошек, домов и рыб, детские каляки-маляки и портрет Ганди, перед диваном стоял двухэтажный овальный стеклянный стол на колёсиках, а место слева от двери почти до окна занимало ореховое пианино, настолько загромождённое всевозможными статуэтками, альбомами, магическими кристаллами, лампадками и амулетами, что открытие крышки могло вызвать катастрофический обвал.
Между диваном и письменным столом стоял высокий стеллаж, как бы разделявший комнату на две подкомнатки. Корреспондент пробежал глазами корешки книг: “Источник вечного наслаждения”, “Психология бессознательного”, Библия, “Роза Мира”… Из художественных только несколько сборников поэтов Серебряного века и том Кастанеды. К книгам прислонены православные образки рядом с католическими статуэтками, над письменным столом с механической пишущей машинкой — икона Богоматери. Под потолком вращается люстра из стеклянных палочек-стекловодов, напоминающая диковинное глубоководное существо, вьётся тонкий дымок ароматической палочки. “Точно, здесь не покуришь”, — подумал корреспондент.
— А вы… — он сделал тактичную паузу во избежание нелепостей, поскольку очень слабо представлял себе личность собеседницы и предмет разговора. Он приехал на основании записки с адресом, подсунутой кем-то под дверь его кабинета и гласящей буквально следующее: “Английская художница, внучка Ван Гогена, после 10 утра”.
— Меня зовут Лиля, я художница, — сказала хозяйка, усаживаясь на полу в восточной позе и поправляя волосы рукой с коротко остриженными бледными ногтями без лака. Судя по рукам, она была несколько старше, чем показалось в полутёмной прихожей.
— В прошлом году я познакомилась с Мишей на встрече представителей городов-побратимов в Англии и пригласила её к нам, — рассказывала Лиля. — Миша известна в основном как художник-маринист, но она также прекрасный поэт, философ и скульптор. Её заинтересовала архитектура нашего города, и она решила принять участие в конкурсе к восьмисотлетию. Так что, главная цель — работа над памятником Матушки-России, о котором мы сейчас расскажем. Но, кроме того, Миша будет преподавать живопись в художественном училище и обучать детей-сирот английскому языку в психологической игре.
Миша ещё занимается восточной эзотерической практикой “кристального рейки” и парапсихического общения, поэтому она воспринимает свою работу не просто как произведение искусства, а как некий астральный магнит, один полюс которого будет находиться у нас, на площади 1905 года, а другой в Англии, на площади небольшого городка под Лондоном, где она живёт. Миша возведёт там статую Батюшки-Океана, яньская энергия которого устремится в Россию и сольётся с иньской энергией Матушки. Глобальный проект Миши заключается в том, чтобы покрыть сетью подобных скульптур все центры мировой цивилизации, поэтому после России она отправится в Индию, Непал и Тибет, где возведёт по ихней национальной матушке. Таким образом, гармония мировой энергии, нарушенная войнами, загрязнением окружающей среды и неправильным питанием…
Гипнотический медовый голосок Лили шелестел без остановки, словно по писаному, не оставляя в уме ни малейшей зацепки, кроме досадной нестыковки имени Миша с женским родом и английской национальности с французским происхождением. “Допустим, национальность смешанная, но всё-таки: баба или мужик? Может, ослышался? Да нет, несколько раз отчётливо повторила: “Миша” и “она””, — думал корреспондент с растущим раздражением. Из сплошного потока Лилиной ахинеи, представлявшей нечто среднее между лекцией искусствоведа и сеансом психолога, он просто не мог уловить ничего для упрощения и перевода на человеческий язык. Такие слова, как “астральная оболочка”, “иньская энергия”, “киноварное поле”, он, конечно, слышал не раз и сам употреблял в статейках, но какое отношение эти никчёмные слова имели к нашему городу, площади 1905 года и, наконец, к Ленину, образ которого зловеще промелькнул несколько раз?
— …Коммунистические идеологи прекрасно разбирались в энергетике монументального зодчества, они выбирали для своих памятников места концентрации “тёмной” энергии, которая усиливается через памятник в десятки тысяч раз, объединяется с энергией других “антенн” и мощным потоком посылается в космос, откуда возвращается в виде войн, стихийных бедствий, землетрясений, преступности и так далее. Именно поэтому коммунисты планомерно разрушали храмы, которые ставили как раз в местах наибольшего скопления “светлой” энергии, на холмах, среди озёр, где дышится легко…
Очевидно, её рассказ продолжался бы до тех пор, пока не кончатся обе стороны кассеты, а на самого героя интервью не хватило бы места, поэтому во время ближайшей паузы корреспондент, понукаемый красноречивыми взглядами фотографа, решил всё-таки сунуть палку в колесо.
— Он действительно внук Ренуара? — брякнул он, словно чихнул.
Лиля смешалась, поправила волосы, поудобнее поджала ноги и отчего-то вопросительно уставилась на фотографа.
— Ренуара? Да нет, не Ренуара…
— Кто говорит о Ренуаре? Я не Ренуар. Меня зовут Миша Барнетт, — смелым, громким голосом сказал по-английски появившийся в дверях новый человек.
Несмотря на странное имя, Миша была, конечно, женщиной, девушкой примерно того же возраста, что и хозяйка, хотя и работала под мальчика. Она была одета в свободные хлопковые кремовые штаны спортивного покроя, тёмный свитер почти до колен с воротом-хомутом и пёстрые толстые носки ручной вязки. Тёмно-каштановые жирноватые волосы без претензий были острижены, как у Лили, под каре, и над левым ухом висело цветное пёрышко на тряпичной резинке. Это индейское украшение да наборные костяные ожерелья на пухлых запястьях были единственными украшениями, придающими её облику хоть какую-то оригинальность, хотя, присмотревшись, каким-то образом всё равно становилось ясно, что она иностранка. (Так в деревне мгновенно узнают городского, даже если он наденет телогрейку и вымажется по уши.) Подбородок у Миши был чересчур покатый, великоватый рот немного кривился от энергичной английской мимики, и, вообще, она была, что называется, довольно мордастая, хотя и не безобразная. Манеры у неё были резкие, мужиковатые, как у лыжницы, и её можно было спутать с парнем, но только сзади, а не спереди, как ей хотелось бы.
При появлении Миши Лиля, словно по правилам восточного этикета, уступила ей место на ковре и выскользнула на кухню, за чайными принадлежностями. Миша мужским жестом достала из брючного кармана под свитером серебряный портсигар с тёмным сигаретным табаком и заготовками папиросной бумаги, свернула цыгарку, щёлкнула серебряной бензиновой зажигалкой с монограммой… Затем она отбросила волосы со лба и, прищурившись, уставилась сквозь вьющийся дым на черепашью голову Ганди на портрете. Корреспондент поспешно достал из заднего кармана джинсов раздавленную пачку, вынул две искривлённые сигаретки и, убедившись, что они не прохудились, подал одну фотографу. Вернувшаяся с кухни Лиля поставила на столик чистую хрустальную пепельницу, чайник, чашки и, что особенно приятно, рюмки.
— Благодарю, я за рулём. — Фотограф загородил ладонью рюмку, а затем, как бы во избежание соблазна, заходил по комнате в поисках подходящего ракурса.
— Это не водка? — по-английски спросила Миша, подозрительно вглядываясь в этикетку бутылки в Лилиных руках. — Ваша водка ужасна.
— No. Isn’t vodka. Is Russian Souvenir, for woman, — коряво объяснила Лиля. — Понемножку. У нас сегодня встреча с губернатором.
Корреспондент чокнулся с девушками, выпил, чересчур поспешно закурил и также принял неформальную позу, взобравшись с ногами на диван и прислонившись спиной к ковру. В целости своих носков он был вполне уверен, проверял с утра, а вот в свежести… “Ничего, пусть понюхает”, — весело подумал он. Затем он включил диктофон, поставил его на столик, как можно ближе к англичанке, и спросил:
— Do you speak English?
— Yes, a little bit, — без улыбки ответила Миша.
— А по-русски?— спросил он, глядя теперь на Лилю.
— Совсем нет, — с сильным акцентом сказала Миша сама за себя.
— Конечно, она говорит по-английски, ведь она англичанка. — В тоне Лили, по-прежнему ласковом, послышалась неприязнь. — Вы можете задавать вопросы, а я постараюсь перевести.
— О’кей.
Репортёр отсел от стены, спустил ноги на пол и пригнулся к Мише, зажав руки между колен.
— Почему у вас такое странное имя?— спросил он. — Ведь не секрет, что это имя русское и в общем-то мужское. Это дань увлечения русской культурой?
Миша внимательно смотрела на рот корреспондента и кивала головой, как глухонемая, угадывающая слова по губам. Потом с беспомощной улыбкой перевела взгляд на Лилю.
— About name, — не долго думая, сказала та.
— Oh, I see, — обрадовалась Миша и заговорила на приятном британском, чётком, как стук домино, без ставшей привычной тягучей американской гнусавости, как говорят диккенссовские персонажи в хрестоматийных экранизациях ВВС. Лиля не переводила, а скорее пересказывала её речь, поскольку не впервые представляла легенду своей знаменитой подруги и знала её назубок. По знакомым английским словам оставалось только угадать, какая именно часть рассказа сейчас идёт. К тому же, Миша говорила нарочито элементарными, почти школьными фразами, хотя и в естественном темпе. Кое-что понимал и сам репортёр.
Настоящее имя Миши было Мишель, она не разделяла удивления русских по этому поводу и устала объяснять буквально каждому, что у французов, от которых она происходит по материнской линии, это имя не подразделяется на женское и мужское, также как имя её матери — Никита.
— “Её звали Никита”, — оживился корреспондент и сделал пальцами “пиф-паф”, а поскольку в следующий момент все вспоминали песню “Битлз”, Миша напела:
— Michelle, ma belle…
Похоже, у себя она была довольно известной и покупаемой художницей и нисколько не стеснялась того, что её успех связан с происхождением, во всяком случае, заговорила об этом сама и без напряжения.
— Я воспитывалась в католическом пансионе для девочек, моя наставница приходила в ужас от моих мальчишеских выходок, но ничего не могла со мной поделать, — излагала Миша, словно диктовала. — Затем я поступила в Академию художеств, и там со мной тоже имели много беспокойства, и тоже не могли ничего поделать из-за имени моего прадедушки. Я совсем не хотела быть художницей.
“Значит, и у них блат, как в каком-нибудь МГИМО”, — думал корреспондент, просматривая рисунки и эскизы Миши, одни из которых — кораблики и берега в пастельном дымчатом мареве — были словно скопированы с альбомов какого-то импрессиониста (только вот какого), а другие, наподобие приколотых к ковру, совсем не отличались от рисунков младшеклассников цветными карандашами: домики, кошечки, рыбки… “Может, я чего не понимаю, если это специалисты покупают за большие деньги?” — думал он. Однажды он видел в местном музее передвижную экспозицию испанских художников, где было несколько настоящих рисунков Гойи, из тех, что в учебниках. Тогда его поразил убогий вид рисунков, этих клочков старой бумаги чуть больше карманного календарика с росчерком Goya в углу. Но там, по крайней мере, было содержание.
— Эти рисунки имеют терапевтическое значение, — поясняла Лиля, имея в виду “детские” картинки. — Миша делает их в состоянии астрального контакта с абсолютом и всегда дарит, не продаёт. Она подарила такой рисунок в Москве одной девочке, больной псориазом, и через несколько дней девочка выздоровела.
— Её пейзажи напоминают… дедушку, — заметил корреспондент, листая шикарный глянцевый альбом с надписью MICHA без всякой фамилии, репродукциями и фотографиями Миши на фоне средиземноморских бухт, в южных двориках, интерьерах дворцов и галерей.
— Oh yes! — Миша поняла и энергично кивнула головой. — Страсть к морю — наша фамильная черта. Прадедушка был просто помешан на море, как и я. Однажды он писал тонущий корабль и попросил моряков привязать его к мачте, чтобы лучше передать ощущение матроса. К счастью, в последний момент его успели отвязать. Я тоже однажды сделала что-то подобное: писала падающего жокея и специально упала с коня.
— В нашей семье очень любят море, — переводила Лиля. — Ещё я обожаю лошадей. У нас четыре породистые лошади, и мой папа также работал как жокей.
“Насчёт жокея надо уточнить, — думал корреспондент. — А то перед этим она говорила, что он бывший пилот королевских ВВС, крупный издатель и гонщик “Формулы-1””.
— В нашей семье все любят приключения: и мама, и папа, и моя сестра Триша, — продолжала англичанка. — У нас очень хороший бизнес, и, вместо того чтобы ехать в Россию, я могла бы сидеть в офисе с девяти до пяти и зарабатывать хорошие деньги. Но в этом нет challenge. Это понятно? Я принимаю в жизни только то, где есть challenge. Я хочу, чтобы ты перевела.
Лиля посмотрела в словарь и сказала:
— У них в Англии очень выгодный бизнес. Она занимается торговлей недвижимостью, дизайном, антиквариатом и выпускает иллюстрированный журнал для женщин. Но ей пришёл вызов, и она прилетела в Россию.
Миша удовлетворённо кивнула.
— Поэтому я занимаюсь горными лыжами, кикбоксингом, гонками на лошадях и на лыжах, стрельбой. В прошлом году я стала чемпионом открытого чемпионата Мальты по гонкам на яхтах, хотя в нём участвовало много мужчин. По-моему, женщина может сделать всё, что делают мужчины, но гораздо лучше.
Эту часть интервью Лиля прекрасно понимала без словаря.
— Миша увлекается феминизмом и очень удивляется, почему в нашей стране женщины к этому равнодушны, — с улыбкой объяснила она. — Если бы вы видели, как она гоняет на открытой машине с сигаретой в зубах, — это что-то. Она считает, что на свете не может быть мужчины с более сильным характером, чем у неё, поэтому не связывает жизнь ни с одним из бойфрендов.
— Благодаря прогрессу женщины перестали быть зависимым классом, — продолжала Миша, поглядывая на фотографа с беспокойством, поскольку не любила фотографироваться.
— Чиз! — игриво пропел фотограф и полыхнул вспышкой.
— Но и среди народов есть такие, которые воплощают женственное начало, как русские. Это заметил ещё Ницше.
Миша отрицательно замахала руками, чтобы показать, что её снимать не надо, и в этот динамичный момент фотограф пыхнул белым светом ещё раз.
— У женщин гораздо сильнее развито творческое, чувственное начало, и женственные народы могут гораздо успешнее перенимать и воплощать преимущества цивилизации, если освободить их от мужского деспотизма восточных режимов. Мы, западные люди, должны помочь вам построить демократическое общество и оптимально использовать огромные ресурсы России — природные и человеческие. Реформы Михаила Горбачёва…
Перейдя на свою любимую тему, Миша разволновалась, словно её перебивали, стала немного присепётывать и забыла об элементарности фраз. Ей нужен был оппонент, спорщик, желательно сторонник мужского шовинизма, которого она бы мигом забросала заготовленными доводами, а если надо, подтвердила бы слова делом, например, как тогда в Москве, предложила бы на спор отремонтировать машину — кто быстрее. Но ей, как нарочно, никто не возражал, по-видимому, её просто не понимали.
“Во Франции тоже не всегда отвечают по-английски, — думала Миша. — Но они, по крайней мере, всё понимают, несмотря на свой снобизм”.
— Моя Matushka должна стать символом новой России, как статуя Свободы стала символом свободной Америки, который подарила ей первая в мире свободная страна — Франция. Мы передаём эстафету свободы из Европы в Россию, и не случайно свобода имеет образ женщины…
Совсем сломавшая голову от напряжения и махнувшая рукой на перевод, Лиля угощала журналистов чаем и печеньем. Корреспондент, успевший перехватить ещё рюмочку и совсем размякший, машинально кивал головой на знакомые английские слова и листал найденный на диване толстенный глянцевый журнал — почти такой же великолепный и красочный, как Ellе. Мишину речь, записанную на плёнку, можно будет завести настоящему переводчику, а недостающую информацию, если что, надёргать из буклета.
В выходных данных журнала значилось:
Steve Barnett — chief editor
Nikita Barnett — editor
Micha Barnett — art editor
В журнале было много рекламы женского белья и косметики, гороскопы, фотографии шикарных моделей, обнажённых не далее груди, интервью с Робертом де Ниро… На предпоследней странице, где на множестве мелких фотографий было изображено что-то вроде светской хроники, корреспондент увидел Майкла Джексона в обнимку с существом такого же неопределённого пола, но одетым совсем просто — в чёрные штаны и рубаху навыпуск. Это существо была та самая девушка, которая сидела у его ног на ковре и курила самокрутку — British marinist Micha Barnett. А вокруг мелкие фотографии Джеймса Бонда, Пола Маккартни, принцессы Дианы и прочих персонажей мировой завалинки, как будто Миша одна из них. Кассета диктофона дошла до конца и отключилась с громким щелчком.
— Thank you very much, — сказал корреспондент, поднялся с дивана и поцеловал Мише ручку. То же сделал перед выходом в коридор и фотограф. Миша смотрела на русских мужчин с таким изумлением, как будто каждый из них крепко хлопнул её по заднице.
Родители не одобряли поездку Миши в Россию, хотя к другим, гораздо более рискованным её выходкам относились снисходительно, и поэтому она довела свой замысел до конца. Честно сказать, она не относилась к тем западным интеллигентам, которые видят в России что-то таинственное, утраченное прозаической Европой, и приезжают вдохнуть свежего воздуха в жутковатом хаосе неустоявшегося нового общества, поражающего воображение масштабами своих безобразий. Она не очень-то интересовалась русской культурой, поскольку была совсем не книжным человеком. Tolstoy, Dostoyevsky, Soljenitsin сливались во что-то бородатое, многотомное, томительное. Гораздо понятнее были древнеегипетские кошмары Сталина, диссиденты, евреи, Афганистан, наконец Горбачёв. Но и перестройка вышла в тираж, русских стало слишком много, в основном это были хамоватые жулики, которые пытались что-то перехватить, выпросить или влезть с грязными ногами в нашу уютную европейскую квартиру, чтобы изгадить здесь всё точно так же, как изгадили у себя.
Что там происходит на самом деле было ещё менее понятно, чем раньше, во время закрытых дверей.
“Люди везде люди, — думала Миша. — И везде умудряются жить, хотя и победнее, чем мы”. Она была убеждена, что все люди в своей основе одинаково хорошие и не могут не ответить добром на добро, если подойти к ним как к равным. Она была настроена доказать это себе, даже если это не так.
Поначалу всё происходило именно как предполагалось: аборигены вели себя как положено, даже чересчур. Они словно заранее знали отведённую им роль и начинали исполнять её слишком рьяно, с полпинка — славные, открытые, щедрые, хотя немного безалаберные, как сама земля. Получалось, что в этом и нет никакого такого challenge, скорее наоборот, какая-то экскурсия и сплошная приятность. Не хватало какой-то зацепки, какого-то упора, без которого активная натура Миши проворачивалась вхолостую. Она жила в России второй месяц, её затаскали, избаловали и закормили, почти перестали обращать на неё внимание, а дело не трогалось с места. Это напоминало кошмар.
Однажды за полночь, когда она медитировала на магический кристалл и пыталась связаться с матерью, на неё вдруг нахлынула жестокая, незаслуженная обида и она заревела как никогда. Но потом в голове окончательно прояснилось. Миша почувствовала необыкновенную лёгкость, силу и пустоту. “Я сделаю это, — подумала она с улыбкой. — Теперь эти сукины дети меня не остановят”. Она была уверена, что получила заряд душевной силы от матери, через магический кристалл. В подтверждение чуда в ту же ночь мать позвонила ей из Лондона и сказала примерно то, чего она ожидала: что она гордится ею и уверена в успехе.
В полном соответствии с Мишиным сценарием погода с самого её приезда стояла именно такая, какая и должна быть в России — очень холодная. Как часть программы, она приняла эту неприятность мужественно, уверив себя, что и это очередное преувеличение, мелочь, дело привычки. “Вполне терпимо, через несколько дней перестаёшь замечать”, — думала она и при этом удивлялась, что русские к холоду совсем не приспособлены. При каждом похолодании они начинали жаловаться, стенать и удивляться, как будто такая неприятность случилась с ними впервые. Если же, не дай Бог, начинался снегопад, в городе происходило настоящее бедствие, транспорт останавливался, люди опаздывали на службу, правительство предпринимало экстренные меры, и каждый раз подобное явление становилось полнейшей неожиданностью, как в какой-нибудь Италии.
Русские знакомые первым делом спрашивали Мишу, не холодно ли ей, и, когда она мужественно отвечала, что нет, всё о’кей, казались немного разочарованными. Примерно так же её русские друзья относились и к другим своим гадостям: нищете, грязи на улицах, пьянству — особенно пьянству. Они очень любили ругать всё это, но под осуждением угадывалось странное удовлетворение: “Это вам не Европа!”. А насчёт привычки Миша ошиблась: с каждым днём холод становился всё холоднее, безобразие всё безобразней. Она только поняла, что держать это в себе вовсе не надо. Надо ругаться как можно сильнее и крыть всех и вся направо и налево. Такое поведение встречало сочувственный отклик.
— Холодно? — сочувственно спросила подругу Лиля, едва выйдя из троллейбуса.
— Не холоднее, чем у тебя дома, — огрызнулась Миша.
Лиля поняла слово “home” и радостно рассмеялась к удивлению Миши: казалось бы, здесь скорее стоило обидеться.
Широкая площадь перед правительственным зданием была пуста и сильно продувалась ветром, словно толкавшимся одновременно со всех сторон с какой-то хулиганской яростью и осыпавшим колючим песком сухого снега.
По диагонали площадь перебегали редкие съёжившиеся пешеходы, кругами разъезжала машина-снегоочиститель, загребавшая снег перед собою вращающейся круглой щёткой и вываливавшая кофейную снежную массу через транспортёрную ленту в ползущий следом самосвал. После этого снег ссыпали в большую гору перед красным кирпичным четырёхглавым храмом, недавно подновлённым, но пока не действующим. Дети успели изрыть снеговую гору норами и накатали ледяной спуск, съезжая по нему на картонках, несмотря на гадкую погоду.
— Я хочу пробовать, — по-русски сказала Миша, показывая на гору и детей бело-голубой вязаной рукавичкой, обшитой по краю сиреневой бахромой. Заливаясь смехом, Лиля захлопала в ладоши.
— Губернатор see! — пискнула она, имея в виду то, что губернатор может увидеть их в окно своего кабинета.
— He’ll have some pain in his ass! — ухмыльнулась Миша.
Сами собой у них установились взаимоотношения парня и девушки, когда девушка (Лиля) без конца щебечет и хихикает, а парень (Миша) как бы нехотя отвечает снисходительными репликами.
Вдруг откуда-то справа, с края площади, противоположного дворцу, где словно для обозрения чиновников были вывешены на алюминиевых флагштоках одинаковые трёхцветные знамёна и щит с гербом города, раздался тревожный, пугающий, противный звук: какие-то заунывные, монотонные стенания, напоминающие литанию. Прямо на бетонном постаменте, под флагами, сидела расхристанная старуха в облезлой чёрной синтетической шубе, такой же мужской шапке с завязанными на затылке ушами и огромных белых валенках с калошами. Она размахивала сиреневым кулаком в сторону “белого дома” и Ленина и через равные периоды времени жутким, громким, безумным голосом, как заведённая, выкрикивала одни и те же слова:
— Эй, генералы! Эй, адмиралы! Собирайте войско! Америка на нас идёт! Ленина заберёт!.
От этого безумия в душу заползала серая, смертная тоска, как при виде раздавленной кошки. К старухе подбежал постовой милиционер в чёрном тулупе и белом ремне с кобурой, что-то пригнувшись, сказал, но старуха, как ерунду какую, отстранила его рукой и после равномерной паузы заголосила снова:
— Эй, адмиралы! Эй, генералы!..
Милиционер махнул рукой и спокойно, поигрывая дубинкой, отправился в свою стеклянную конуру. Миша вопросительно посмотрела на сконфуженную подругу.
— Больная женщина, крэзи вуман, — объяснила Лиля.
— Что говорит? Maybe she needs some help? — спросила Миша. — Some money?
— Hoy мани, — брезгливо ответила Лиля. — Олд крэзи коммунист.
Они взбежали по ступенькам мимо памятника Ленину и протиснулись в один из многочисленных стеклянных подъездов квадратного дворца.
Зайдя в кабинет губернатора, Миша не поверила своим глазам: перед ней за столом сидел президент Всея Руси — точно такой же низколобый дородный налитой мужик с густым бобриком серебряных волос, косматыми бровями и весенне-голубыми глазками среди снега седины и зарева щёк. Впрочем, у этого президента, в отличие от настоящего, изображённого здесь же, на портрете, были ещё и усики, а выражение лица напоминало скорее Санта-Клауса, чем белого медведя. Кроме образа президента, пустоватый кабинет губернатора был также декорирован бюстом Ленина, а слева от трёхцветного российского флага, над бюстом, висел красный советский стяг.
Миша вспомнила, что губернатор был одним из руководителей антиправительственного мятежа, сидел какое-то время в московской тюрьме, но затем был выпущен за отсутствием преступления и с большим перевесом выиграл выборы. Знакомые рассказывали, что очень опасались прихода к власти коммуниста, но после выборов губернатор перестал придерживаться коммунизма даже на словах, единственное заметное различие между ним и его предшественником заключалось в том, что некоторых чиновников среднего уровня заменили на более пожилых и послушных, а вход в правительственное здание немного осложнился. С приходом нового губернатора рабочие не получили ничего нового, а бывшие противники всё чаще повторяли, что он вполне нормальный мужик, реалист, хозяйственник и такой же рыночник, как мы с вами. Тем временем предыдущего губернатора заключили под стражу по обвинению во взяточничестве, но никак не начинали судить. В троллейбусах и возле подъездов прежнего губернатора начинали понемногу жалеть, а нового поругивать, но до выборов было далеко, если они вообще состоятся.
Губернатор валко вышел из-за стола навстречу Мише, крепко, с улыбкой пожал ей руку и помог снять курточку. Лиле он тоже помог раздеться, но руку пожимать не стал. Тут же секретарша принесла пряники, кофе и сахар, следом зашла не очень молодая, элегантная, бодрая переводчица, которая тоже на западный манер пожала девушкам руки и заговорила по-американски, совсем без акцента, разве что чересчур энергично и утрированно, как на учебной кассете. Она сыпала такими сложными словами, что Лиля сразу поняла: эта не вылезает из заграниц.
— Какие проблемы? — Губернатор сел не за стол, а рядом, чтобы не проявлять своего официального превосходства, заложил ногу за ногу и сцепил крупные мужицкие руки на брюшке, поверх расстёгнутого пиджака.
Миша расширила глаза. Любезность губернатора и то, что он “совсем нормальный мужик”, не произвело на неё такого чарующего впечатления, как на Лилю, которой было удивительно, что с ними вообще по-людски разговаривают. Она знала по книгам и рассказам, что советские начальники обманывают западных гостей и показывают им не то, что на самом деле. Она не очень-то отличала коммунистических злодеев Солженицына, всех этих партийных “бояр”, шпионов, цензоров и палачей-психиатров от нынешних лидеров и решила про себя, что нисколько не боится и не дастся в обман.
— Мне сообщили, что мой проект памятника занял первое место, и я приехала из Англии, чтобы приступить к работе, — присепётывая сказала она.
Губернатор молчал и не поднимал глаз, словно что-то вычислял, пошевеливая сцепленными пальцами и усами. При этом он еле заметно улыбался — насмехался, что ли.
— Однако я нахожусь здесь уже около четырёх недель и до сих пор не приступала к работе, — звенел голос Миши. — Мне даже не выделили мастерской.
Губернатор дождался окончания перевода и кивнул. Нет, он вовсе не думал улыбаться, ей показалось. Напротив, он нахмурился и посмотрел в Мишины глаза прямым и строгим взглядом человека, который привык рубить.
— Напрасно вы не пробуете пряники, — сказал он так, что без перевода совершенно невозможно было понять, о чём речь. — Мастера нашей кондитерской фабрики лучшие в мире. Что лупишься?
Лиля даже рот разинула от изумления, настолько суровый тон губернатора расходился с радушием фразы, а последняя грубость — с общей любезностью.
— Help yourself to our world-famous cakes, — лукаво переложила переводчица, видимо, готовая к подобной выходке.
— Yes. Sure. It’s delicious…
Обескураженная Миша отломила кусочек пряника, встретилась взглядом с губернатором, и вдруг они одновременно рассмеялись. Лиля облегчённо присоединилась к смеху, значит, всё-таки шутка. Переводчица тактично улыбнулась в ладошку.
— У нас говорят: хлебцем вместе, а табачком врозь, — посерьёзнел губернатор. — Так что вы можете курить. А я бросил десять лет назад и не закурил даже в “Матросской тишине”, хотя невыносимо хотелось.
Заковыристую русскую поговорку переводчица переложила как “tastes differ”, a “Матросскую тишину” передала просто как “jail”. При этом она изобразила своим переменчивым лицом скорбную задумчивость.
— Это не помешало вашей политической деятельности?— коварно поинтересовалась Миша, столь откровенно выделив слово “это”, что было совершенно ясно: речь идёт не о курении.
— Трудно заниматься политикой без курения? — в сторону пробормотала переводчица, зыркнув на Мишу.
— Без водки труднее, — простецки ответил губернатор. Он не знал ни слова по-английски, но язык жизни подсказал перевод. Уесть его такой мелочью было невозможно.
Переговоры с губернатором продолжались целых сорок минут. За это время многие пытались дорваться до него через секретаршу, особенно под конец, и Миша не могла не оценить, что он предпочёл её делам. Ей было неудобно, но этот человек ей скорее понравился, определённо понравился не меньше, чем те мировые знаменитости, с которыми ей приходилось встречаться. Ей полагалось бы относиться к этому бюрократу с иронией, и насмешливого тона Миша придерживалась на людях, но на самом деле неприязни он, увы, не вызывал. Как ни странно, он напоминал её отца и в Англии вполне мог тоже быть отставным военным — в меру консервативным, прагматичным и чересчур здравомыслящим, он даже знал кое-что об импрессионистах (а вот она-то ничего не слышала о каком-то Aivazovsky, с которым он её сравнивал).
Миша была готова с ним сцепиться насчёт идеологии, но он, как нарочно, за все сорок минут не обмолвился о коммунизме и словом, только заметил, что народу одинаково надоели всякие “измы” и он (народ) предпочёл бы любой идеологии достойное существование, без которого разговоры о свободе — лживая болтовня, с чем трудно было не согласиться. Он говорил просто и умно, вовсе не избегая опасных тем, как положено коммунисту, даже несколько их смакуя. Он рассказал, что конкурс на лучший памятник, вместе с другими дорогостоящими мероприятиями, был затеян его предшественником без всякого учёта реальности и желания народа. Только на один камень для нового памятника потребуется такая сумма, которая позволила бы выплачивать зарплату учителям одной средней школы в течение года, а подобных объектов, включая плиточную мостовую перед “белым домом”, новый литературно-художественный салон и исторический некрополь, было запланировано с десяток. Сюда же следует отнести приглашение самых дорогих артистов из Москвы, без которых наши безработные шахтёры вполне могли бы обойтись. “Это настоящий пир во время чумы, такой показухи не позволяло себе даже советское руководство во время подготовки Олимпиады, хотя и тогда я не одобрял излишних расходов…”
Последняя фраза была совсем из Би-Би-Си, Миша поймала себя на том, что сочувственно кивает губернатору, и ей это не очень понравилось.
— Однако обязательства прежней администрации перешли на вас, — возразила она. — Подобные вопросы надо было решать до моего приглашения.
— Относительно приглашения…
Губернатор подошёл к окну и неодобрительно покачал головой на разыгрывающуюся метель. Одержимая старуха по-прежнему сидела на бетоне под флагами, но её призывы досюда не долетали.
— У нас говорят: коней на переправе не меняют. После того, как в подготовку юбилея были вбуханы такие средства, я не собираюсь от него отказываться. Я лично убедился, что ваш проект действительно самый интересный, тем паче что он был на тот момент единственный, никто, кроме вас, своевременно работу не предложил. Я только полагаю, что уважаемая комиссия не имела права делать предложение скульптору с мировым именем, гонорар которого превышает все остальные расходы. Необходимо было учитывать не только художественную ценность произведения, но и его экономичность. Мы не Нью-Йорк. Нам статуя Свободы не по карману.
— У меня, однако, есть другая информация, — вставила Миша, опять присепётывая и звеня голосом. — Мне сообщили, что комиссия собирается передать этот выгодный заказ другому художнику в обмен на скрытую взятку.
Говоря эти слова, Миша избегала смотреть на сжавшуюся Лилю, поскольку услышала эту гипотезу от её друзей-художников. Собственно, то, что заказ передаётся скульптору из Москвы после повторного, дополнительного тура конкурса, было вопросом почти решённым, но то, что это делается за взятку в какой бы то ни было форме, было совершенно недоказуемо, это могло быть чистейшим домыслом завистливых коллег, которым подобный заказ не светил. Фактов у Миши не было, она блефовала. Губернатор нахмурился, взял со стола одну из авторучек, которая в подобных случаях заменяла сигарету, и постучал ею о пепельницу.
“Сейчас он спросит, откуда известно”, — с испугом подумала Лиля и угнулась над кофе. Мишин конкурент был тоже человек с международным именем, он заставил дорогими каменными уродами пол-Москвы и не больно-то нуждался в заказах. Местные художники и сами не очень верили в свои россказни и уж во всяком случае слабо представляли себе механизмы подобных сделок. Несомненно одно: людей взрывают и расстреливают и за гораздо меньшие деньги.
— Мне, конечно, известно о повторном туре конкурса, — медленно, вниз произнёс губернатор. — Он был объявлен в связи с нарушениями в первом туре — поскольку участие одного претендента — это абсурд. (Он как бы перелистывал предыдущие мысли. ) Как я говорил, мы старались учитывать экономичность проекта. Но то, что заказ уже передан Свинидзе, тем более незаконно… это я слышу от вас впервые.
Он тут же взял со стола телефонную трубку, открыл крышечку, набрал номер, отложил телефон, нахмурился.
— Обещаю вам выяснить это в ближайшее время. Если информация подтвердится, виновные лишатся не только работы, невзирая на лица. Борьба должна быть честной.
Разговор подходил к концу. Губернатор снова стал любезным, юморным и простоватым в обращении — хитрый крестьянин себе на уме. Он помогал Мише надеть курточку, отпустил шутку насчёт пера над её ухом и того, что он тоже носил кепку задом наперёд, когда был мальчишкой и гонял на самокате. Переводчица пыталась косвенным образом передать слово “самокат”, которого, кажется, не было в английском языке, по крайней мере сейчас. Вдруг Миша вспомнила о главном своём козыре, который заготовила заранее, но, как ни странно, забыла использовать в последнем раунде.
— One more thing: I’m going to make it free. Besplatno.
— Тогда не вижу проблемы, — ясным солнышком просиял губернатор. — Ноу проблем, верно говорю? Можно сказать, скоро мы, так сказать, публично сорвём покровы с Матушки-России на площади 1905 года.
И он подмигнул Лиле, вероятно, догадавшись, кто позировал для статуи.
Понемногу, понемногу, после приёма у губернатора дело стронулось с места. Трудно было сказать, действительно ли он вмешался в события, — никто из его подчинённых не был уволен или наказан. Скорее всего, как это часто бывает, дела просто устоялись сами собой и пошли в рост естественным путём, а визит к губернатору совпал с благополучным переломом. Всё происходило по-прежнему вяло и тягуче, по-прежнему препоны вырастали в самых неожиданных местах, но движение становилось всё заметнее, и никто теперь не подвергал сомнению то, что памятник Матушке-России будет создан именно английской художницей Мишей Барнетт.
Противодействие теперь исходило, как ни странно, снизу, от тех самых Лилиных приятелей, которые подзуживали её насчёт взятки. Один из них разразился в оппозиционной газете огромной статьёй, в которой с болью расписывал плачевное состояние городской культуры, не получающей из казны ни копейки, унизительную бедность местных художников, вынужденных за гроши торговать своими произведениями на морозе, имперский размах предстоящего юбилея, который готовится за счёт нищенствующих врачей, офицеров и учителей, и особо остановился на памятнике Матушке-России, который обойдётся городу как минимум в триста миллионов рублей.
“Одно из ведущих химических предприятий области превратилось в филиал концерна “Торнтон и Торнтон”, — восклицал автор. — Турецкие рабочие повсюду вытеснили русских строителей высокой квалификации, а кока-кола вытеснила квас. Трудно даже вспомнить, когда в последний раз на экране шёл отечественный фильм, по радио звучала русская музыка… Наконец, создание национального символа России поручено малоизвестной английской художнице, которая ни слова не понимает по-русски!”
Последнее утверждение было справедливо. Началась весна, а Миша до сих пор с трудом выговаривала по-русски “здравствуйте”, “спасибо” да ещё несколько слов, притом считала это естественным. Она была человеком влияющим, а не поддающимся влиянию. Скорее можно было дождаться, что вся Россия, вслед за Индией, перейдёт на английский язык как второй официальный, чем заставить Мишу взяться за учебник русского языка. Why? Если вы хотите стать цивилизованной страной, вам всё равно придётся это сделать. Если…
Следующий challenge вышел с помещением. Конечно, во всём этом городе невозможно было найти студию размером со спортзал, какая была у Миши в Лондоне, но всё же профессиональная студия здесь была, и она принадлежала художественному фонду. Надо было передать мастерскую во временное пользование Миши, но таким образом, чтобы уж никто сюда не совался и не путался под ногами. И здесь художественный фонд, обычно такой покладистый и предупредительный во всём, что касалось пожеланий власти, вдруг проявил несгибаемую волю: только за деньги, на полную катушку, включая свет и коммунальные услуги. Почему бы “проклятой капиталистке” не раскошелиться ещё разок, если она имела глупость отказаться от гонорара?
Председатель департамента культуры, превратившийся в какое-то подобие личного менеджера Миши, уговаривал её пойти на этот пустяк с последующим полным возмещением расходов по другой статье, но художница стояла на своём. Ни единого пенни! Иначе ей придётся ещё раз обратиться к губернатору, напомнить о его обещании и сообщить о результатах встречи столичным газетам. В конце концов напуганный чиновник предложил Мише самой подыскать подходящее место, которое будет ей отведено, если оно свободно и является муниципальной собственностью.
Девушки обошли, кажется, все городские подвалы, все заброшенные цехи, мастерские и склады: в одном не было воды, в другом дверей, в третьем — света. Устраивать за свой счёт капитальный ремонт или строить новую студию из-за одной работы — это было, пожалуй, чересчур даже для самого преданного друга российской культуры, не знающего куда девать деньги. Решение пришло неожиданно, когда девушки пришли прокатиться верхом в центральный парк, где конюшней заведовала Лилина подруга — экстрасенс, гуманист, артистическая натура да к тому же — мастер спорта по конкуру. Битый час дамы, при ревностном нетерпении Лили, толковали о лошадях, как начинающие мамаши толкуют о подгузниках, присыпках и подкормках, и к концу разговора наездница была второй лучшей подругой Миши.
Узнав, что художница безуспешно ищет рабочее место, новая подруга повела девушек во двор конюшни, огороженный со всех сторон и скрытый от посторонних взглядов. На широкой вытоптанной копытами площадке гуляла кобыла с жеребёнком, хвост которого ещё не утратил беличьей пушистости, и два хмурых пони, заросших за зиму словно мамонты, набежавших на гостей за подачкой, осмотревших женщин исподлобья и разочарованно отвернувшихся. Слева от ворот была веранда с бесколёсной повозкой и прочим хозяйственным хламом.
— Ты бы могла работать здесь, на веранде, — предложила наездница. — Ворота запираются на замок, а днём здесь никого не бывает, кроме лошадей и детей. Переодеваться можно в моём кабинете.
Лицо Миши, приученной к корыстолюбию широкой русской натуры, немного напряглось.
— How much? Сколько?
— Нисколько! — Глаза наездницы изумлённо распахнулись. — Перебирайся и приступай хоть сегодня.
К этому времени уже установилась настоящая весна, почернелый снег залежался только в глубине леса и в ямах, воздух прогрелся и стал пьянить, это место среди природы, детей и лошадей, которых Миша обожала, сразу пришлось ей по душе, как будто она здесь провела всю жизнь. Здесь была “аура” и “энергия”, в которую Миша очень верила и без которой не приступала ни к одному серьёзному делу. Через несколько дней на конюшню завезли камень. Миша принесла в подсобку свой рабочий комбинезон и инструмент, уточнила эскизы, подготовила с помощью школьников площадку. На следующий день было решено приступить к работе.
Ночью как всегда Миша медитировала через кристалл и получила из Космоса стихотворение, которое тут же записала почти без изменений. Стихотворение называлось “Faith” (“Вера”):
Вера это Надежда на то, что наша Любовь
Вернётся от тех, кому мы её даём,
Тому, от кого получили.
Разобравшись в переводе стихотворения, Лиля пришла в совершенный восторг.
— Это же Вера-Надежда-Любовь, наши русские символы, у нас есть такой праздник — Веры, Надежды, Любви, как ты узнала?
Оказывается, Миша и не подозревала ни о чём подобном, совпадение получилось случайно. Конечно, это подтверждало существование Космического Разума, который содействует им, наблюдая за каждым их шагом. Обнявшись, подруги проговорили на диване часов до трёх ночи. Разговор был такой восторженный, такой доверительный, такой хмельной, что позднее Лиля не могла вспомнить, на каком языке он вёлся, ведь она знала английский лишь ненамного лучше, чем Миша знала русский. Впечатление было такое, что они действительно переговаривались душами, а не словами.
Лиля рассказала Мише о самом сильном своём душевном переживании последнего времени, о том, как во время тяжёлой болезни матери, в возрасте тридцати двух лет она поняла, что ей необходимо креститься. Она вовсе не собиралась отказываться от своих убеждений и становиться правоверной христианкой, непримиримой ко всем другим убеждениям, кроме церковных догм, но каким-то озарением она поняла, что это единственный способ отвести беду. Крестившись именем Лидия в церкви Всех Святых, Лиля на время почувствовала громадное облегчение, словно пробудившись от кошмара. Её душа как будто вырвалась из тисков, на какое-то время мир вокруг наполнился лёгким серебристым сиянием и стал радостно невесомым. Вскоре после этого матери Лили сделали сложную операцию на сердце, и её жизнь оказалась вне опасности. Операция в московской клинике обошлась в огромную сумму, на которую можно было бы купить целую квартиру, но и эти деньги при помощи друзей удалось выбить из департамента здравоохранения. Это ли не чудо?
Позднее первое ощущение благодати стало тускнеть и измельчаться будничностью и формализмом церковной рутины. Первое время Лиля ходила в церковь почти ежедневно, затем сократила посещения до раза в неделю, до больших праздников. Постепенно она вернулась к первоначальному состоянию, но память о мгновенном просветлении и чуде осталась как мысленная опора, к которой приятно было возвращаться в тяжёлые минуты.
— Тебе тоже необходимо креститься, именно в России, — убеждённо говорила она подруге.
— Но я другой веры, моя мать католичка, а отец протестант, — сомневалась Миша. — И потом, я не ребёнок, разве такое возможно?
Тут же, ночью, подруги позвонили приятелю Лили, который пел в областной филармонии и по совместительству служил регентом церковного хора. Как истинный представитель богемы и человек духовный, регент ничуть не удивился позднему звонку и сказал, что креститься в зрелом возрасте не только можно, но и желательно, так как это свидетельствует о сознательном выборе, а национальность и вероисповедание не имеют ни малейшего значения, обращённые даже лучше, как блудные дети. Регент вызвался быть крёстным отцом Миши и организовать всё по высшему разряду, в главной церкви города — церкви Всех Святых. Крёстной матерью будет Лиля, а крестины они отметят на свежем воздухе, за конюшней, где можно развести костёр и жарить шашлыки. Потом наездница обещала прокатить подруг на настоящей русской тройке.
Храм Всех Святых был, наверное, не очень древний, чересчур симметричный и величественный. Вместо обычных куполов, напоминающих богатырские шлемы, он был увенчан золотыми головками наподобие космических спутников. Справа от храма высилась белая колокольня из четырёх этажей с полуколоннами по углам. На карнизе второго этажа четыре женственных крылатых ангела играли на трубах, на третьем этаже располагалась звонница, а четвёртый этаж представлял собой круглую башенку с часами и огороженной смотровой площадкой. Выше был надставлен шпиль с золотым набалдашником и крестиком. Слева, за погребальной конторой, начиналось мемориальное кладбище: древний памятник почернелого белого камня с изображением читающего ангела под крестом, старые плиты, ещё один древний памятник с безносой плакальщицей, без подписи, могилы знатных партийцев с овальными фотографиями, без крестов. Деревья между ветхими деревянными оградками и железными загородками росли почти вровень с нижними маковками, на их мшисто зеленеющих ветвях, словно папахи, были набросаны круглые дикобразы грачиных гнёзд. Чёткие соринки птиц двигались по гулкому, пасмурному, тревожному воздуху, переполненному звуками. Мишу знобило.
В двери колокольни, каждый раз крестясь, заходили опрятные чёрные старушки в платочках и дородные попы в красивой разноцветной парчовой одежде, сосредоточенные и строгие, как люди, находящиеся при важном, непривычном деле. “Как хирурги”, — пришло в голову Мише. На пути к паперти дежурили две нищенки, одна противнее другой, а саму паперть занимал высокий страшный калека, который, как все здесь, беспрестанно крестился и что-то завывал громким пугающим речитативом, так требовательно и сурово, как будто не просил подаяния, а делал одолжение. Наверное, при раздаче милостыни Миша перестаралась, потому что регент, закатив глаза, покачал головой, а Лиля объяснила:
— Very many. Give little.
Перед дверью с табличкой “Принесённые с собою свечи не благословляются. Эта жертва не угодна Богу” — регент снял шляпу, перекрестился и сделал поклон, но когда то же самое сделала Миша, ей указали, что, во-первых, креститься надо справа налево, щепоткой, а, во-вторых, как раз ей надо быть в головном уборе (если уж не удалось убедить её надеть юбку).
Миша пока не могла уловить, где и когда надо было креститься, а потому поглядывала на Лилю, которая тоже чувствовала себя неуверенно. Зато регент чувствовал себя великолепно, говорил громко, действовал уверенно и выглядел уместно в своей широкополой шляпе, длинном кожаном пальто, с вороными кудрями до плеч и бородкой, делающими его похожим на священника в “гражданке”. Он подошёл к пожилому батюшке, у которого только что получила благословение какая-то старуха, запросто поздоровался с ним за руку и громко, шутливо заговорил, как могут за кулисами, покуривая, разговаривать Отелло и Яго. Прихожанка, которой надо было ещё что-то спросить, почтительно ждала окончания разговора, как солдаты ждут возможности обратиться к занятому полковнику. (Как и её отец, этот священник казался Мише по положению именно полковником, хотя по возрасту мог быть генералом.) Наговорившись и нашутившись вдоволь, регент передал пожилого “полковника” изнывающей прихожанке, не торопясь подошёл к дамам и велел им ждать в крестильне, пока он всё оформит и оплатит. Конечно, за свой счёт.
Женщины зашли в низенькую кубическую комнатку, напоминающую предбанник, вдоль шершавых стен которой были расставлены скамеечки. В гардеробе громоздилась целая гора верхней одежды, по несколько пальто на одном крючке, в толстенной, почти метровой стене было проделано одно единственное окошко с двумя форточками — вверху и внизу. В правом углу висел образ Богоматери, а ниже, над полированной планкой стенной обшивки, были привинчены три стенда с молитвенной кириллицей.
— It’s Godfather, — попыталась объяснить Лиля, показывая на один из стендов. — А итс — I believe, symbol.
Миша нахмурилась от умственного напряжения, но кое-как поняла:
— Oh, Our Father! Holy Virgin! Credo! I see!
— Yes, о’кей! — чересчур громко обрадовалась Лиля, и мужчина, ждущий очереди с напряжением пациента, оглянулся на них с удивлением.
Даже несмотря на блат, ждать крещения пришлось довольно долго, наверное, не меньше часа. Из-за двери крестильни, к которой вели два порожка, раздавались какие-то хирургические постукивания, переливания воды, голоса, унылое бабье пение. Утром Мише запретили есть, и теперь радостное возбуждение сменилось досадой. Антураж церкви, к которому она успела вдоволь приглядеться, уже не казался ей экзотическим. Снова стала возникать мысль о том, как мало здесь заботятся об удобстве людей, как редко делают что-то вовремя.
Заглянул и исчез озабоченный регент, сказавший, что ещё чуть-чуть, и подмигнувший Мише. Снова что-то лили и бормотали за дверью, вопил младенец, которого вскоре после этого куда-то понесла мать в сопровождении нескольких женщин, мужчины и священника — того самого “полковника”, с которым договаривался регент. Казалось бы, теперь крестильня освободилась и можно было заходить, но не тут-то было. После выноса младенца пришлось ждать ещё чуть не полчаса.
Мише, голодной и злой, было уже не до мистики, лишь бы всё поскорее кончилось. Она выходила покурить, хотя это, наверное, было не положено, и теперь сидела, скрестив руки на груди, нахмурившись и закинув ноги на свободную скамейку. Зная характер подруги, Лиля опасалась, что она сейчас психанёт, пошлёт всех куда подальше и убежит. В это время дверь крестильни отворилась, и из-за неё, пригнувшись, вышел священник, попавший туда словно по волшебству (назад этой дверью он не возвращался).
— Кто кума? Ты кума? — обратился он к Лиле. — Становись здесь, кума. Заходите.
Вдруг всем стало интересно, весело и страшновато, как перед любительским спектаклем, в котором принимают участие все. Долгого нудного ожидания как не бывало. Хихикая, пропуская друг друга вперёд и от этого только толпясь, все зашли за священником в крестильню.
Художническим взглядом Миша мгновенно сфотографировала крестильню: светлое помещение с низкими подоконниками, не доходящими до колена, огромной бронзовой рюмкой купели посередине и иконостасом в левом углу. Между купелью и окном, за которым виднелся запущенный кладбищенский лес, стоял пюпитр с раскрытой пухлой книгой, как у музыкантов, а правее Миша увидела “аптечку” с какими-то склянками, жестянками и палочками. Рядом с входной дверью был служебный вход, возле которого на гвозде висело махровое полотенце, стояли столы под свежей скатертью.
Пока священник надевал поверх ультрамариновой рясы с серебряными (под цвет бороды) обшлагами и воротом узкий серебряный передник, донизу расшитый крестами, старушка в выцветшем чёрном халате и синем шерстяном платке, беспрестанно крестясь, наполняла купель из вёдер с подогретой водой и зажигала новые свечки. Священник достал из кармана рясы расчёску и, поправляя бороду, обратился к Мише:
— Зовут тебя как?
Миша вопросительно посмотрела на Лилю.
— Oh, the name! Michelle!
— Так ты парень или как, Мишель? Женщина? Ну так у нас есть имя Михайлина, только мы придумаем другое, чтобы тебя Мишей не дразнили.
Священник задумался.
— Как тебе Марфа?
— Martha? О да, нравиться.
— Будешь у нас Марфой. Креститься умеешь? Смотри…
Священник совершил какое-то заклинание над водой, долго читал что-то на память и по книге, заставлял их креститься и повторять некоторые слова за ним, брызгал водой из купели Мише на голову, руки, за пазуху, велел ей спустить брюки с колготками и побрызгал туда, отрезал у неё прядь волос, помазал ей лоб, руки и колени пахучей мазью из “аптечки”, ещё что-то читал и заставлял повторять за собой, пел со старушкой дуэтом, водил женщин за собою гуськом вокруг купели, заставлял отворачиваться к стене и плеваться через левое плечо, отрекаясь от Сатаны, давал целовать большой серебряный крест на плоской серебряной цепи, висевший у него на шее, снова и снова заставлял креститься и что-то повторять…
Как и предыдущая группа, они через прихожую вышли в церковь и завершили церемонию там. Священник подвёл их к алтарю, перед которым располагалась низенькая огороженная “сцена”, взошёл на неё через специальную калитку в металлической ограде и через створки “декорации” углубился за “кулисы”, где было что-то особенно интересное, золотое, царственное, женщинам недоступное. Старушка принесла в голубом никелированном чайнике кагор и серебряную ложечку с крестиком.
— Скрести руки на груди, нет, правую сверху, — показала она Мише. — Глотай.
Миша зажмурилась и открыла рот.
Всё, что происходило после этого, смешалось в сплошном головокружительном сиянии — точно, как рассказывала Лиля. Возле выхода из церкви, когда Миша забылась и перекрестилась слева направо, ладошкой, к ним подошла какая-то злюка в тёмно-коричневом пальто, чёрном платке и толстых увеличительных очках без заушников, закреплённых на голове резинкой. Она стала их отчитывать, что-то насчёт того, что в церковь надо ходить в юбке и платке, надевать крест и вести себя как положено, а не как мужик. В другой раз Миша, конечно, бросилась бы в бой и переспорила строгую женщину, возразив, что Богу всё равно, в какую сторону крестится человек и во что он одет, если в душе человека есть вера, а если веры нет, то можно выполнять любые правила, креститься, молиться, поститься без всякого толку. Но на этот раз, вместо того, чтобы спорить, Миша вдруг рассмеялась, обняла сердитую даму и расцеловала её в обе щёки, после чего та отошла ошарашенная, чуть не плача от умиления, но по инерции продолжая ворчать.
У ворот их ждал сюрприз: тройка пегих лошадей с заплетёнными в косички, перевитыми лентами гривами, нарядными попонами, белыми бинтованными “носочками” и колокольцами под расписной дугой. Едва подруги и регент успели втиснуться в сиденья, как возница — стриженая рыженькая травести с папиросой в зубах, в высоких сапогах, белых лосинах и алом пиджаке, с усмешкой обернулась и стегнула лошадей. Коляска дёрнулась, пугающе качнулась и мягко покатилась мимо рядов припаркованных машин, беря быстрый, захватывающий разгон.
Изгибая на сторону зашоренные морды и громко отфыркиваясь, пристяжные перешли на галоп, а коренная, сбившись несколько раз, пошла размашистой рысью. Тут же, как по заказу, выглянуло солнце, рванул навстречу тёплый ароматный ветер, полетели из-под копыт комья грязи, замелькали удивлённые, испуганные, раззявленные лица прохожих, загудели сигналы проезжающих машин, водители которых сейчас бы с удовольствием поменялись местами с этой весёлой компанией. Сердце Миши сильно, гулко забилось, она издала громкий дикарский визг, к которому присоединилась раскрасневшаяся Лиля (наездница только посмеивалась, а регент по-индейски оглушительно курлыкал горлом).
Лиля сильно, до боли вцепилась в Мишино колено и прильнула к ней всем телом: вдруг регент, несмотря на качку, поднялся во весь рост, сорвал с головы широкополую шляпу и, подняв её вверх, запел густым, трубным, пароходным басом:
Жили двенадцать разбойников, жил Кудеяр-атаман.
Много разбойники пролили крови честных християн…
Миша что-то подпискивала, то пытаясь попасть в окончания слов: …ияр, …аман, …иян, а то переходя на английскую импровизацию:
— Oh my God, how beautiful is the life, how utterly wonderful! Oh my! O matushka! Oh batyushka! I love you, Russia!
— Long live the whole world! Да здравствует весь мир! — вопила она, даже не подозревая, что точно этими же словами вопил когда-то от радости жизни молоденький гусар, выдуманный местным помещиком, верстах в пятнадцати отсюда. И этот клич радости, облетев полтора столетия и целый мир, вернулся наконец домой.
Корреспондент газеты “Ведомости”, бравший интервью у английской художницы почти год назад, был уверен, что за это время она давно улетела в Англию. Он, во всяком случае, нe задержался бы здесь ни секунды, если бы представилась возможность бежать в любое место Европы или Америки, где светит солнце и идёт приличная человеческая жизнь. В любом качестве. Каково же было его удивление, когда он встретил “внучку Гогена” в первых числах сентября на центральной площади города, где проходило празднество 800-летнего юбилея первого упоминания.
Торжество проводили одновременно в нескольких местах: в центральном парке, в кремле и на площади перед правительственным дворцом, и в каждое из мест было разослано по репортёру. В парке, если не пойдёт дождь, запланирована была самодеятельность, выступления конников, дискотека и рок-концерт под открытым небом. В кремле устраивали сеансы кузнечного промысла, показательные бои клуба исторических витязей и аттракцион средневековых пыток за деньги в подвале отремонтированной башни. На площади — выступление солдат местного парашютного полка, летание на воздушном шаре и концерт очень известного девичьего ансамбля из Москвы с местным подогревом.
День выдался совсем летний, те, что посмелее, вышли с коротким рукавом, а то и в шортах. Движение за несколько кварталов до площади перекрыли, и народ валил прямо по проспекту, с шариками, мороженым и пивом, как на юге. Милиции наказано было никого не трогать без крайней нужды, а потому и нужды пока не возникало. Все вдруг стали молодыми, нарядными и красивыми, а старые, бедные и некрасивые словно попрятались. Пьяные горланили.
Московские дивы опаздывали, а тем временем на площади перед высоким помостом выстроился взвод парашютистов с боевым оружием. Лица у солдат были хмурые и непонятные, они стояли перед помостом с таким видом, словно пришли кого-то защищать или разгонять. Неожиданно корреспонденту пришло в голову, что сейчас офицер может отдать приказ и десантники начнут избивать толпу прикладами или стрелять, как по телевизору. Ему стало страшно, а затем смешно: чушь какая — Кровавое воскресенье. До сих пор такое бывало только в Москве. Офицер отдал команду, и солдаты, перестроившись, начали показывать приёмы рукопашного боя с оружием и без него. Они взорвали дымовую шашку, и площадь наполнилась ползучим жёлтым дымом. “Каждый раз одно и то же”, — недовольно подумал корреспондент о десантниках, без которых, как без артистов, не обходилось ни одно городское зрелище. Солдаты дрались вяло и нестрашно. Только холостые выстрелы звучали по-настоящему, громко и противно.
По всей площади были установлены ряды киосков под полосатыми навесами, девушки в белых штанах, сапогах и алых куртках катали в поводу детишек на нарядных смирных лошадях, пони, осле и даже на верблюде по кличке “Кэмел”. Об этом верблюде корреспондент уже писал.
Он подошёл к огромному продольно-полосатому воздушному шару, сшитому из оранжевых и голубых долей, под куполом которого пыхала газовая горелка. У редакции была договорённость с хозяином шара, что он поднимет одного сотрудника редакции бесплатно, чтобы сделать снимок города “с птичьего полёта”, но фотограф где-то задерживался, а сам корреспондент не полез бы в эту корзину, даже если бы аэронавт заплатил ему. Хватит с него рекламного прыжка с парашютом, о котором он до сих пор не мог вспоминать без ужаса и говорить без гордости.
На площадке начали настраиваться музыканты, и вдруг поднялась толчея. Подростки, сцепившись за руки гуськом, зигзагом пробегали через толпу, специально тесня прохожих и устраивая рискованную давку.
— Вы меня, бля, уроните! — взвизгнула раскрасневшаяся девочка лет пятнадцати с надписью YES на груди и NO на спине. Она споткнулась, и её проволокли на руках несколько шагов, прежде чем ей удалось подняться на ноги и снова побежать со всеми. Под ногами перекатывались пустые жестяные банки из-под пива и газировки, а пустую бутылку из руки корреспондента почти выхватил грязный мужик, с нетерпением наблюдавший за ним уже несколько минут.
Вдруг он услышал громкую, уверенную, настоящую английскую речь, обернулся и сразу узнал англичанку и её подругу, похожих на парня и девушку на воскресной прогулке.
Миша была одета несколько более нарядно и обдуманно, чем тогда. На ней были облегающие чёрные джинсы, высокие ботинки на шнуровке и толстой рубчатой подошве и бархатный пиджак болотного цвета, поверх которого на плечи была накинута цветастая шаль с кистями. Как и тогда, в волосы над ухом было вплетено цветное пёрышко на резинке. Лиля теперь казалась проще и бесцветнее, словно её прелесть перетекала в подругу, на ней было какое-то бледно-розовое платьице рюмочкой, обтягивающее ноги чуть выше колена, голубая шейная косынка. Как понял корреспондент, девушки спорили, стоит ли лететь на воздушном шаре и может ли Лиля уклониться от полёта.
— Я лучше постою внизу. Better down, — лепетала бледными губами Лиля, видимо, напуганная не на шутку. Миша хмурилась, топала ногами и тянула её за руку.
— No, dear! I say: NO! — кричала она, присепётывая от волнения.
“Как же её звали? — пытался вспомнить корреспондент. — Коля? Петя? Вася?” Какое-то мужское имя, которое может быть женским.
За несколько месяцев до праздника в газете появилась фотография: статуя Матушки-России, высеченная художницей вчерне, но ещё не доработанная, была повалена и изуродована какими-то людьми, которые перебрались ночью через забор и отбили голову, словно гиперболоидом срезали. Город остался без памятника, а на пустующем постаменте площади 1905 года установили трёхметровый самовар — несомненно самый большой в мире. Тогда милиция так и не установила злоумышленника, да это было и невозможно. Поскольку это произошло на Петров день, скорее всего памятник сломали обычные пьяные подростки, которые “встречали солнышко” и крушили всё подряд. Обычное дело для нашего города. Миша тогда отказалась дать комментарий и заявила, что ноги её не будет в России. И вот — опять здесь.
“Саша, Вова, Сережа”, — продолжал перебирать в уме корреспондент. Как обычно в таких случаях, имя вспоминается потом, когда уже не нужно и ты перестаёшь об этом думать.
В это время подросток под самым его ухом крикнул: “А ты-то!”.
“Её звали Никита, — обрадовался он. — Мишель, ма бель, как я мог забыть?”
Народ вокруг эстрады вдруг разом завопил, явился женский ансамбль. Миша пошепталась с аэронавтом, что-то сунула ему в руку, перескочила через борт корзины. Вслед за нею, с подставочки, забралась вовнутрь Лиля. Горелка пыхнула, шар всплыл с земли.
Позднее все удивлялись, как это хозяин шара пустил девушек в корзину без сопровождения, почему оторвалась двойная сверхпрочная верёвка, почему никто вовремя этого не заметил. На верёвке обнаружили ровный надрез, над местом, где был привязан шар, некоторое время летало цветное пёрышко из Мишиной причёски, от какой-то диковинной птицы, которая не водится в наших краях.
Никто больше не видел Лидию и Марфу в России. Но неопознанный воздушный шар с двумя аэронавтами появлялся в небе Китая и Индии, Греции и Турции, Сахары и Гренландии. Он никогда не приземлялся, никогда не останавливался, никогда ничем не заправлялся. Просто удивительно, как его до сих пор не сбили и не расстреляли пограничники какой-нибудь сердитой страны, как его пассажиры не умерли от голода, холода и жажды.
Когда он снижается, люди видят в корзине двух девушек с одинаковой причёской “каре” — блондинку и шатенку. Насколько можно судить издалека, они о чём-то постоянно спорят: одна по-английски, другая на каком-то малоизвестном языке. Так спорят муж и жена, которые приелись друг другу, но не могут друг без друга обходиться. Впрочем, так ссорятся все люди, которые любят друг друга по-настоящему. От ссоры они переходят к слезам, объятиям, воркованию. Потом они начинают петь: “Michelle, ma belle, these are words that go together well, my Michelle”. Миша-Мишель, это имя зазвенит как с крыши капель…
Стоит приблизиться, как воздушный шар исчезает.