ВИКТОР КРИВУЛИН
Опубликовано в журнале Волга, номер 11, 1999
Виктор Кривулин. Купание в иордани. — СПб.: Пушкинский фонд, 1998.
А греки… С тех пор, как разрушили греческую церковь Бродского, в Петербурге можно найти Грецию в каждом: кусочек там, кусочек здесь. Когда я погрузился в чтение сборника Виктора Кривулина, образ цивилизованного грека преследовал меня. Ум грека цепок и скор. Что случится, если грека с его горячим южным характером перенести в холодные (холод/зима — наиболее часто употребляемое описание погоды в сборнике) просторы России? Попробую ответить .
“Купание в иордани” — сборник лирический. Лишь два стихотворения — “Студент консерватории Шостакович служит тапёром в синематографе “Эдисон”” и “Театр Антона Чехова” окрашены действием, причём скорее не самим действием, а воспоминанием о нём. В рамки нескольких строк загружается эпос. Виктор Кривулин удачно придаёт именам героев вид мифологемы; он превращает их биографию, уже ставшую мифом де-факто, в мифологический текст де-юре. Время для Кривулина состояние растяжимое и приближённое к автору. Это значит, что время автором всегда отсчитывается от себя: “когда я”, “за столько-то лет до того, как я” и т.д. Растяжимость времени — это свойство ощущать время не точечно, но считая все события, прошедшие за значительный период времени, одновременными: это возможность ощущения современности истории, всей истории цивилизации. Приближённость к событиям, перекрещённая с протяжённостью современности, создают в перекрёстке прицела что-то совсем новое и непонятное — состояние бесконечности. Автор как бы ощущает свою целостность с бесконечным множеством событий, произошедших и не произошедших (но зафиксированных в текстах) в разное время и в различных местах.
Тексты Кривулина вообще имеют склонность к привязыванию бесконечности, отказу от определённых границ стиха и вообще отказу от “определённости”. Даже в самом не свойственном автору стихотворении из сборника, “Левиафан”, автор пытается взорвать концептуалистские приёмы, чтобы устремиться в родную “неотчётливость”. Каждый раз, когда автор встречается с определённостью ( читай предопределённостью), он может “чувствовать мороз по коже”. Но “холод” как враг тоже не вечен, и вот в марте вместе с теряемой “определённостью” “каждый снег дотянувший до марта — уже человек”. Это строчка из стихотворения “Плачьте, дети, умирает мартовский снег”. Для Кривулина умирание — состояние жизни, не ощущение, не фаза, а именно сама жизнь. Быстрый ум грека успевает прожить жизнь собеседника до конца и общаться с ним уже под знаком финальности, определённости его смерти. Виктор Кривулин со смешком “успокаивает столичного ребёнка”:
на что его испуг
провинции, где истина двоится
где всё течёт назад и всё теряет свет?..Для него эта туманность смыслов, иначе говоря, “смущённость” есть жизнь. Однако холод всё жмётся к телу. Мало того, что всякое прикосновение есть боль, тело само по себе, отдавшись своей воле, готовится к холодам:
десять лет на свободе
а всё ещё каждое утро
просыпаешься в позе плода
весь подобравшисьЖизнь это потепление, побег от холодов — “одно спасенье — поезда”. Не случайно вся третья часть посвящена путешествию по Волге. Размеренная жизнь волжских берегов после холодов столиц. Что же это, как не прыжок из “холодного чана” в “горячий”?
Нарвавши высохшей травы
Пытались развести костёр —
На волосок от головы
Восточный бог прошёл как вор
Огнём нежгучим и сухимНе оказалась провинция той огненной стихией, что топит холод и смущает границы. Вместо этого волжская вода оказывается водой Стикса. Автор, подобно Ахиллу, надевает непробиваемые доспехи.
И делается вид, что с места ничему
Не стронуться — но всё пребудет вечно
Полуденным, без места и числа
Что кончу так же как начну
Легко бездумно и беспечно
С лицом ребёнка отходящего ко сну
СливаясьНо в то же время путешествие — не главный миф, это именно побег из мифа холодов, “где стёкла звенят замерзая как зимой девятнадцатого года”. Кроме прямого побега (поезд/пароход), Кривулин пытается сбежать внутрь, за звенящие стёкла. Сделать свой театр (какой грек без театра), театр в тёплых тонах с “чаем с лимонами”, с музыкой, но даже внутрь сначала маленькими “подстаканниками с кремлём”, потом “слепое цоки-цок” за окном. Эти маленькие скребущиеся холода под пулевые мелодии Сергея Курёхина наметаются в огромный
сугроб вровень с платформой,
и когда я лезу к ним по трубе, то собаки
в снегу барахтаются, норовя порвать мне брюки…И вот уже “зябнут зверушки вырезанные / из допотопной тряпичной бумаги”. Все эти попытки отступить от холодов оказываются неудачными. Грек Кривулин пойман в острия зимы, и его стихи — батальоны “проигранных битв”.
Э. П.