Юрий Дронов
Опубликовано в журнале Волга, номер 8, 1998
Юрий Дронов
Упражнения для голоса
* * *
3наю, что жить, как живу я,
непозволительно человеку
средних лет.
То есть в течение дня
смотреть на солнце, которого нет.
И на то, как мальчик переводит калеку
через улицу, где вода
стоит вторую неделю в лужах,
в силу чего появляется в душах
всякая ерунда,
более или менее
напоминающая слякоть.
Из неё за неимением
другого надобно сляпать,
не отходя от окна, что-либо,
достойное мудреца,
и после этого до конца
закрыть глаза и молчать, как рыба.
* * *
Под звон стекла, под лязг металла,
держа в руке пустой листок,
я превращаю смерть в восторг,
где смерть ещё не обитала.
Невразумительно шепча,
ломаю святость атмосферы,
в которой ни любви, ни веры.
И жизнь ничья.
* * *
Вот человек, вот книга, вот тетрадь,
вот чемодан, стоящий у кровати,
вот женщина, бормочущая: хватит
со мной играть.
Четверостишие. Безделица. Клеймо
неповторимости. Риторика без смысла.
Предчувствие, которое повисло,
пройдёт само.
* * *
Гремит последний трамвай.
Вожатый, сорвав рычаг,
безумен в своих речах,
как будто он мчится в рай.
Единственный пассажир,
скорее в уме, чем без,
внимает тому с небес,
билет затерев до дыр.
* * *
Умирающие люди склонны верить, С. Г.
что воскреснут и прибудут вновь
в этот мир, где царствует любовь,
проходящая сквозь запертые двери.
Двери будут настежь, воздух свеж,
звёздами усыпан чёрный купол.
Смерть твоя — лишь пройденный рубеж.
Кукольное действие без кукол.
* * *
Увидев свою тень от фонаря,
подойди и, её обнимая,
поймёшь, что и она, дурная,
обнимает тебя почём зря.
И в этом единстве двух,
одного — вещественного, второго — не очень,
присутствует между прочим
твой раздвоенный дух.
* * *
И хрен бы, Господи, со мною,
плоть немощна, а смерть мила —
язык навроде помела
метёт молитвою иною.
Видны иные берега,
звучит псалом иных созвучий
(как водится на этот случай).
И не фига. И не фига.
* * *
Лучше не помнить, моя дорогая,
согрешённого ранее.
Впрочем, от времени убегая,
за собой сохраняешь звание
шалопая, видавшего виды безбрачия,
точно ремённая передача
соединяет тебя, ведомого, с тенью чудилища.
Пока не решил ещё
Бог отпускать нам грехи
непосредственно к случаю.
Все надежды на лучшую,
чистую жизнь потому и губительны,
что обители
нет в поднебесной укрыться с гарантией
от назойливых образов. В мантии
он появляется для равновесия
между прошлым и будущим. Весело,
если прошлое связано с полным к себе отвращением.
Дорогая моя, я молю о прощении.
* * *
Бранденбургские восторги.
Петербургская тоска.
За полтинник на галёрке.
Зуд у правого виска.
Тяжесть самой лёгкой смерти.
Маята чумного сна.
Бранденбургские концерты.
Петербургская весна.
* * *
Вот ты передо мной. Нага, как Ева.
Лежишь и смотришь как бы влево
при том, что справа я и как бы зол.
По подоконнику скребёт посол
(так говорят) любви и мира,
и это как бы не квартира,
но чудный сад, где я — Адам,
участник первого соблазна.
Ты столь распутна и прекрасна,
что я весь мир теперь отдам
за право возвышаясь падать.
Естественно, вахлак и лапоть.
Как скажут несколько спустя:
несогрешившее дитя
берётся под защиту Богом.
Короче говоря, итоги дня:
я грешен, то есть вышла боком
любовь, вобравшая меня,
как пацана. Собачья чушь:
я, променявший центр на глушь
в единственном стремлении к покою,
преступно увлечён тобою,
бесстыдница. Исчезла пелена,
мы на границе вечности и мига.
Огрызок яблока. Луна.
Задуманная книга.
* * *
Я глупей своих стихов,
ты глупей, чем я, однако,
я твой раб, твоя собака
до последних петухов.
Вою, глядя на луну,
лаю на шаги в подъезде,
вру без совести, без чести,
что люблю тебя одну.
* * *
И боль, и стыд, и неизбежность,
и смертный холод, и огонь,
когда на влажную промежность
кладёшь дрожащую ладонь,
когда мгновение священно
и в этой святости грешно
всем совершенством без ущерба,
всем прошлым, что к тебе пришло.
* * *
Когда ты выкинут из мира,
и он свирепствует, как бес,
благополучию небес
поёт поруганная лира.
Найдя несоразмерный звук,
вложив в него свою беспечность,
ты, как дитя, считаешь вечность
спасением от мук
земных. Соотнеся
способность быть и свойство падать,
мы горько сетуем на память,
она, изгаженная вся,
помеха вытащить мотив
из глубины сердечной смуты.
Прельщённый выгодой минуты,
ты помнишь это, получив
свой малый дар. Печален Бог,
на нас смотрящий исподлобья,
и слёзы падают, как хлопья,
на землю, где переполох
сменился скорбной тишиной.
Но будет день, и будет пища,
и снова наши пепелища
заслугу сделают виной
перед творцом твоей судьбы.
Очарование покоем
к утру пройдёт, но вот за коим,
за коим чёртом мы слабы?
* * *
Волна, застывшая на вдохе,
как не положено волне,
обворожительна вполне
для одинокого пройдохи,
который вечер напролёт
стоит, бессмысленно сужая
зрачки, как будто не чужая
ему вода, а этот лёд —
как участь. Ночь на берегу
лодчонку, сжатую до хруста,
представит памятью Прокруста
о вечном слове: убегу.