И
Опубликовано в журнале Волга, номер 5, 1998
И. Я. Славин Минувшее — пережитое ВОСПОМИНАНИЯ (Продолжение. Начало см.: Волга. 1998. № 2 — 3.)
Профессиональный дебют Магистратура или адвокатура? — Первая должность. — Пережиток публичного опозорения. — Дебют в качестве защитника. — Провал и реванш. — Один из самых неудобных ораторских приёмов. — Ораторами делаются. —
Любительские спектакли. — Право уголовной защиты“Магистратура или адвокатура? Государственная служба или свободная, независимая профессия адвоката?” Этот вопрос мне надлежало решить по приезде в Саратов. Меня лично тянуло к адвокатуре ещё в старших классах гимназии. Деятельность адвоката в общем строе судебных установлений, при полной свободе и независимости положения, мне представлялась наиболее яркой, чрезвычайно видной и важной. Заманчивой казалась и новизна адвокатских функций: защита прав и личности угнетённых, униженных, оскорблённых и т.д. Тогда, в медовые годы судебной реформы, мы, молодёжь, окружали адвокатуру ореолом своеобразного романтизма. Балалайкин Щедрина ещё не появился; мы о нём ещё ничего не слыхали…
Мне предстояло или зачислиться в присяжную, тогда ещё очень малую по личному составу, адвокатуру в качестве помощника, или же поступить кандидатом на судебные должности при суде, палате, прокуратуре. Я пока остановился на последнем и решил поступить кандидатом на судебные должности при Саратовском окружном суде. Кандидатская служба также зачислялась в стаж на присяжного поверенного, как и пребывание помощником. Таким образом, адвокатура от меня не уходила, а между тем чрезвычайно разнообразная работа кандидата всесторонне практически знакомила с ходом уголовного и гражданского процессов во всех их стадиях и научала формам производства. Эти, а также и другие соображения, продиктованные создавшейся вокруг меня новой житейской обстановкой, привели меня к вышеуказанному решению.
3 ноября 1872 г. я был зачислен кандидатом на судебные должности при окружном суде. Положение и обязанности этих “илотов судебного ведомства”, как их называла одна из юридических газет, в высшей степени неопределённые. Кадидат — это что-то вроде чиновника особых поручений при председателе или прокуроре. Когда при определении меня я спросил председателя суда, в чём будут заключаться мои обязанности, он ответил: “Вы лучше иначе поставьте вопрос — в чём не будут заключаться ваши обязанности, чем вы не будете заниматься”. И, действительно, кандидат — сегодня он канцелярист, секретарствует, ведёт протоколы заседаний; завтра ему поручается судом защита подсудимых; через несколько дней его посылают в помощь к судебному следователю или на самостоятельное заведование вакантным следственным участком; если он кандидат прокурорский, то его посылают в гражданское отделение суда или же уездные съезды давать заключения. А кандидатов, самостоятельно заведующих следственными участками, приглашали даже в состав суда для пополнения коллегиального присутствия. Председатель же суда Лерхе, кроме того, поручал нам и доклады уголовных дел в распоряди-
тельных заседаниях: о прекращении предварительных следствий за необнаружением обвиняемых, за отсутствием состава преступления, и прочие. Законы указывали, чтобы казённая защита подсудимых поручалась благонадёжным и уже обнаружившим свои познания кандидатам.
Зиму 1872 — 73 гг. я занимался по преимуществу трудом чисто канцелярским, исполнением обязанностей помощника секретаря, вёл протоколы в уголовном отделе публичных заседаний, докладывал в распорядительных заседаниях, ездил секретарствовать на сессии суда в уездные города; так я ездил в Новоузенск и Кузнецк. Но время от времени я имел поручения присутствовать при публичном исполнении приговоров.
Этот, вскоре отменённый, порядок публичного опозорения, лишения прав и чести подсудимых, приговорённых к лишению прав состояния, вошёл в судебные уставы 20 ноября 1864 г. как пережиток старого дореформенного публичного наказания плетьми. Заключался этот порядок исполнения в следующем. По вступлении приговора в законную силу подсудимого на позорной колымаге привозили из тюрьмы на площадь, где устанавливался эшафот с позорным столбом. Подсудимого ставили к этому столбу. При этом в полной парадной форме, в мундирах со шпагами и в треуголках, присутствовали секретарь суда и товарищ прокурора. Секретарь читал во всеуслышание приговоры суда, причём конвой делал “на караул”; если обвинённый был из привилегированных, то палач, или, вернее говоря, исполняющий его обязанности, ломал над его головой шпагу. После этой процедуры арестанта отвозили обратно в тюрьму. Случалось, что таких приговоров объявлялось по 6 — 7 за один раз. Происходило всё это всегда утром, когда площадь заполнена базарным людом, и совершалось обычно на Московской площади, где теперь здание университета.
Раза два-три мне пришлось исполнять обязанности секретаря, т.е. читать приговоры. В первой половине семидесятых годов этот порядок публичного исполнения приговоров был отменён.
Летом 1873 г. на меня возлагали ведение казённых защит в г. Саратове, в сессиях суда с участием присяжных заседателей. Я до сих пор помню свой дебют в качестве казённого защитника. До сих пор я не могу вспомнить о нём без краски в лице.
Поручили мне защиту каких-то отчаянных воришек “с формуляром”, т.е. судившихся, осуждённых и отбывавших наказание ранее по приговору ещё старой уголовной палаты. Они не сознавались, но уличались безусловно и неотвратимо. Мне они также не сознались, и я вынужден был стоять на отрицании их вины. Положение было трудное, но выхода не было. Если бы я даже и имел их признание, сделанное мне как защитнику наедине, то и тогда я не имел бы права, при отсутствии их сознания на суде, становиться на иную почву защиты.
Готовился к делу я основательно и добросовестно, но чем больше я изучал дело, тем больше убеждался в виновности моих подзащитных, а на суде обязан был доказать иное. Это одно из самых неудобных, трудных, даже, можно сказать, мучительных положений для казённого защитника. По крайней мере, лично я всегда в подобных случаях испытывал и переживал нравственные страдания. Прокурор в этом отношении поставлен более выгодно: он может на суде отказаться от обвинения, если усмотрит, что судебное следствие не подтвердило данных предварительного. Защитники же никогда и ни при каких условиях не могут отказаться от защиты.
Известен в судебном мире случай с присяжным поверенным Куперником в Киеве. Ему была поручена защита сознавшихся убийц, зверско и жестоко расправившихся со своими жертвами, ранее судившихся за подобные дела и, кажется, бежавших с каторги. Куперник, когда ему нужно было произнести защитительную речь, ограничился тремя следующими словами: “Да свершится правосудие”. За это он был предан дисциплинарной ответственности и приговорён к лишению практики на 6 месяцев. Если принять во внимание, что это был адвокат с очень большой практикой, то нельзя не признать, что наказание было из очень тяжких и чувствительных.
Изучая дело, я хватался за соломинки, которые могли бы дать какой-нибудь материал для защиты. Но, конечно, соломинки не могли спасти меня и моих подзащитных. Всё же я заранее сочинил речь, старался запомнить и заучить её.
На основании многолетнего личного опыта утверждаю, что написание и заучивание предварительно речей — один из самых неудобных ораторских приёмов. Хотя в судебном мире говорят, что этих приёмов держались и применяли их известные судебные деятели — Муравьёв и Кони. Может быть, это и верно, что эти известные ораторы не произносили, а читали свои речи. Но, повторяю, лично я на практике убедился, что для публичной речи необходимо предварительно установить только определённые тезисы, положения, как этапы и вехи, а затем связать переходы от одного к другому. Всё дальнейшее надо предоставить минуте, вдохновению. Эта минута и это вдохновение всегда дадут надлежащую живую (незаученную, незатверженную), светлую, красивую форму.
Но когда я выступал первый раз в моей жизни в качестве публичного оратора, я думал иначе и торжественно провалился. Моя речь представляла из себя какие-то обрывки без системы, без логической связи. Волнуясь и конфузясь, я перезабыл и перепутал многое из того, что я написал. Я чувствовал, что у меня выходит некрасиво и неубедительно. Но не мог взять себя в руки, “найти себя” в этом ораторском трансе… Мои подзащитные были обвинены, но, кажется, со снисхождением.
Этот же первый ораторский опыт и последовавшие за ним убедили меня в справедливости латинской пословицы “poetae nascuntur, oratores fiunt” (поэты родятся, ораторы делаются).
На другой же день после дебюта я опять защищал. Дело по обстановке было благодарное для защиты. Я чувствовал себя смелее… Это была, мне кажется, смелость отчаяния… Прокурор был тот же — вчерашний. Я взял у него реванш: мои подсудимые, несмотря на тяжкие улики, были оправданы. Затем впоследствии, уже на арене общественной деятельности (городская дума, земские собрания и пр.), на моих глазах делались прекрасные деловые ораторы, которые вначале не могли связать двух-трёх слов.
В течение лета 1873 г. я провёл по назначению целый ряд уголовных защит и с каждым разом становился смелее и смелее.
Изредка с товарищами по службе (М. Х. Смолдовский, А. С. Маслов, Е. Н. Буковский, адвокат Скрипицын и др.) мы устраивали в городском театре любительские спектакли. Но при этом должны были играть и выступать под псевдонимами, так как судебное начальство находило несовместимым с нашей судебной деятельностью выступление на сцене под своими фамилиями. Спектакли ставились, конечно, с благотворительной целью. Но моё участие в любительских спектаклях было редкое, эпизодическое и скоро кончилось, а казённые защиты остались…
Собственно по Судебным уставам 20 ноября 1864 г. право уголовной защиты было предоставлено всякому совершенно свободно и неограниченно; обусловлено оно было только грамотностью. Только в последние годы право уголовной защиты политических дел в судебной палате с участием сословных представителей было предоставлено исключительно присяжным поверенным; не допускались даже их помощники. Право уголовной защиты не подвергалось ограничению и тогда, когда в середине семидесятых годов вышел закон, регулирующий и ограничивающий права частной адвокатуры на ведение гражданских дел. Поэтому в первые годы открытия судебных учреждений проявились добровольцы-защитники, адвокаты “кустарного производства”. Они работали по преимуществу в уездных городах, в которых в то время не было ни присяжных поверенных, ни их помощников. Таких кустарей-защитников я имел случай наблюдать в Кузнецке, где в мае 1873 г. я в качестве секретаря провёл сессию суда с участием присяжных заседателей. Там выступали в качестве защитников какой-то проторговавшийся купец из Пензы — человек почтенных лет, один из местных почтово-телеграфных чиновников и бывший сельский учитель — молодой человек неопределённых занятий. Всё это были господа, не имевшие ничего общего с юстицией, совершенно неграмотные по части знания законов и с оригинальным складом речи, для понимания которой иногда требовалось особое напряжение и “крайнее разумение”.
В окружном суде
Председатель суда Г. Г. Лерхе и прокурор Г. Н. Юренев. — Газета “Волга”. — Следующий председатель В. Р. Завадский. — Здание для суда. — Скромное
назначение
Я застал в суде назначенных при открытии его Лерхе Германа Густавовича и прокурора Юренева Георгия Николаевича. Лерхе был уже немолодой заслуженный генерал, имевший, кроме чина действительного статского советника, Станиславскую звезду. Это был небольшого роста сухопарый немец с жиденькими баками, юркий, суетливый, иногда резкий до грубости. В течение двух лет управления и заведывания судом он не сумел наладить дело и установить надлежащие порядки. Он был, по-видимому, неважный судья и юрист, служивший и работавший в своё время при старых судебных порядках и не усвоивший новых начал судебных уставов 1864 г., не проникшийся ими. Кроме того, он не имел, очевидно, административных способностей. А председатель суда должен быть хорошим администратором. Заведовал он одним из уголовных отделений.
Юренев был ещё сравнительно молодой человек, вероятно, лет 35 — 37. Пост прокурора был совершенно не по нём. Он мог бы быть хорошим, корректным судьёй, но не государственным обвинителем, не оком государевым, или, вернее говоря, министерским. Он не имел для этого никаких данных.
Летом 1873 г. Саратов посетил министр юстиции Пален с соответсвующим штатом ревизоров, и после ревизии окружного суда Лерхе и Юренев должны были уйти. Лерхе, кажется, был причислен к министерству или вообще успокоился в Петербурге в каком-то служебно-бюрократическом склепе при министерстве. Юренев вышел в чистую отставку, остался в Саратове и, женившись здесь, сделался саратовским домовладельцем и местным общественным деятелем. Кажется, два четырёхлетия он был гласным городской думы, первым председателем правления открытого в середине семидесятых годов общества взаимного страхования; издавал некоторое время газету “Волга”. Газета не пошла и влачила жалкое существование что-то около двух лет (приблизительно 1876 — 1878 гг.) и затем закрылась. Дома свои Юренев продал и оставил Саратов, кажется, в середине восьмидесятых годов. Скончался он, по слухам, в Петрограде лет 15 тому назад.
Издание его “Волги” возобновил было в 1880 или в 1881 г. известный Леонид Петрович Блюммер. Повёл газету хлёстко и интересно, живо; пошла она очень бойко и серьёзно грозила старейшим саратовским газетам. Но спустя месяц или полтора цензирование “Волги” по распоряжению министра внутренних дел было перенесено в Москву. Издание ежедневной газеты при этом условии сделалось немыслимым, и “Волга” блюммеровская закрылась; деньги многочисленным её подписчикам возвращены не были…
На место Лерхе был назначен Владислав Ромулович Завадский, а на место Юренева — С. Б. Врасский.
Тут начались командировки меня в следственные участки, сначала в помощь следователю, а затем — и для самостоятельного заведывания участками вследствие их вакантности или отпусков следователей.
Находясь в постоянных следственных командировках, я уже не имел частых личных отношений с составом суда и, в частности, с председателем и находился уже вне сферы непосредственного влияния его власти, так как все подобные командировки исходили от общего собрания отделений суда. Но знаю, что Завадский многое и плодотворно сделал для упорядочения производства в суде. Он держал себя просто, доступно и ничем не напоминал своего предшественника Лерхе и других судебных генералов, которые иногда походили на павлинов с распущенными веером хвостами; ни в чём он не проявлял своего начальственного положения. Завадский значительно упростил многое в делопроизводстве суда. Он пользовался большими симпатиями среди присяжной адвокатуры не только за свою доступность и простоту в обхождении, но и за особое доверие, которое он оказывал присяжным поверенным: он разрешал давать им на дом подлинные дела из канцелярии суда.
Он же принял меры к подысканию помещения для суда и с этой целью вошёл в соглашение с обществом купцов и мещан, строившим тогда дом на углу Московской и Никольской улиц. Представителем попечительства этого общества тогда состоял мой отец. Воздвигаемый дом был специально приспособлен для суда. В начале восьмидесятых годов Завадский был уже старшим председателем Саратовской судебной палаты и путём такого же соглашения с тем же обществом купцов и мещан добился перемещения палаты в специально выстроенный для неё дом на том же месте.
С прокурором Врасским я почти не имел личных непосредственных сношений. При случайных встречах он производил впечатление вполне корректного, но сухого службиста (“в футляре”). Ко времени нашей Февральской революции он уже был сенатором и при Керенском имел, кажется, вес и значение в министерстве юстиции…
Подходило время и истекали сроки на то, чтобы получить мне какое-либо назначение. По общепринятому порядку я мог рассчитывать самое большее на получение уездного судебного следователя. Перспектива эта с выездом из Саратова мне не казалась привлекательной. Тем более, что к этому времени я уже успел обзавестись семьёй. Тут представилась возможность устроиться в гражданском департаменте судебной палаты в должности помощника секретаря. Это скромное назначение, с одной стороны, закрепляло меня в Саратове, а с другой — давало мне возможность практически ознакомиться с гражданским судопроизводством и правом. Ввиду этих соображений я принял назначение и в августе 1874 г. сделался помощником секретаря гражданского департамента Саратовской судебной палаты.
Саратовская судебная палата
Новая полоса службы. — Глава гражданского департамента С. А. Мордвинов. — Первый состав судей-цивилистов. — Обстановка в палате. — Воп-
рос о дальнейшем служебном движении. — Судья Н. И. Ягн
С переходом в палату для меня началась новая полоса службы. В окружном суде никакой гражданской практики для кандидатов не было. Здесь, в палате, я впервые встал вплотную к делам гражданским.
При рассмотрении и производстве этих дел вас уже не волнуют опасения за свободу, честь, доброе имя и личную неприкосновенность живого человека. Ведь, если исключить дела брачные и семейные, кстати сказать, весьма редкие, то всякое гражданское дело в конце концов и в различных масштабах сводится к решению вопроса о том, у кого из тяжущихся окажется в обладании большее количество материальных благ в виде рублей, недвижимостей и прочих имущественных прав. Только брачные и семейные дела соединены с вопросом о личном благополучии в тесном смысле этого слова, т.е. решение в том или ином смысле такого дела может причинить тяжущемуся серьёзные личные страдания, совершенно чуждые всякого имущественного интереса. Но, конечно, над этими двумя категориями дел гражданских стоит и доминирует один и тот же великий принцип: это справедливость — justitia, которая, по мнению римлян, является fundamentum regnorum — основанием, фундаментом царства. Этот принцип руководящий и в делах уголовных, но там он проявляется в форме репрессий, насильственных в различных формах воздействия, над живым человеком.
Во главе гражданского департамента тогда стоял старший председатель Семён Александрович Мордвинов — типичный петербургский министерский бюрократ с лёгким налётом канцелярского либерализма шестидесятых и семидесятых годов. Но это не мешало ему быть умным, знающим, трудолюбивым судьёй, который с любовью и внимательно относился к каждому гражданскому делу. В последние годы своей службы в Саратове (1875 — 1876 гг.) Мордвинов баллотировался в почётные мировые судьи по Саратовскому округу, был избран и принимал деятельное участие в заседаниях мирового суда. Я имею основание предполагать, что его вступление в состав местного мирового института произошло согласно директивам, данным из министерства, которое, очевидно, пожелало ознакомиться через компетентных и заслуживающих доверия лиц с ходом, направлением и положением дел в саратовских судебно-мировых учреждениях.
Мордвинов держал себя с большим достоинством; спокойный, сдержанный, он каждым словом, каждым взглядом, жестом давал понять окружающим, какое расстояние его отделяет от них. Но при этом он по внешности не был напыщен и горделиво высокомерен, как бывают мещане во дворянстве и генералы, дослужившиеся от малых чинов. Адвокатуру он держал на приличной дистанции…
Очень скромный в своей житейской обстановке, он был расчётлив и умерен в расходах на себя. Ходили слухи, что через посредство какого-то коммерсанта Мордвинов занимался торговыми оборотами и операциями. И эти слухи имели весьма солидные основания. Сановитость и аристократизм у него уживались рядом с лёгким либерализмом, расчётливостью, доходящей до скупости, и торговыми спекуляциями.
Достойными сотрудниками его были члены палаты — судьи-цивилисты. Таковы были Савва Федосеевич Поярков, М. С. Иорданский, отличавшиеся необыкновенным трудолюбием, аккуратностью, полным и совершенным знанием дела и разумной, толковой, логичной мотивировкой своих решений в окончательной форме. Остальные члены (П. И. Доброхотов, Б. А. Бровицин, А. А. Кузьмин) под руководством председателя также были толковыми и знающими цивилистами, хотя Доброхотов был по образованию из духовной академии, а Кузьмин — моряк, очень старый, очень ветхий, чуть ли не участвоваший в Наваринском бою, но очень старательный и внимательный судья.
Вообще городской департамент Саратовской судебной палаты того времени был на высоте своего призвания, и много лет спустя мне приходилось не раз слышать от юристов, местных судебных деятелей и в особенности от адвокатов, восторженные отзывы и добрые воспоминания об этом первом составе судей-цивилистов апелляционной инстанции. По мнению многих, наша палата в последующие годы уже больше не имела такого состава. О причинах этого явления мне придётся говорить, когда перейду к моей адвокатской работе в качестве присяжного поверенного…
В такой обстановке и с такими руководителями мне пришлось практически знакомиться с производством и существом гражданских дел. Хотя по времени назначения я был один из младших, но исправление обязанностей секретаря всегда поручалось мне. Я исполнял эту должность целыми месяцами и провёл в публичных заседаниях сотни дел. Ведение протоколов и присутствие в совещательной комнате во время обсуждения и изготовления судьями резолюций давало немало практических сведений и представляло большой интерес. После уголовной нервной суеты и сумятицы окружного суда здесь, в палате, я нашёл себя.
Но, естественно, возникал вопрос о дальнейшем служебном движении, которое неизбежно было соединено с выездом из Саратова. А между тем семья моя увеличивалась с каждым годом, и передвижение с этим живым багажом делалось всё затруднительнее и затруднительнее. Ожидание получения места в Саратове для меня лично не имело оснований, так как у меня не было ни заручек, где следует, ни властной протекции, ни надлежащих знакомств. А нужно сознаться, что в служебном движении все эти заручки, протекции и знакомства имели большое значе-ние.
Весною 1876 г. Мордвинов был назначен сенатором, а на его место — Н. И. Ягн, симпатичный, тихий, скромный, небойкий, кропотливый судья, внимательно и добросовестно относившийся к делам. Он был почтенных лет и находился уже на конце своей служебной карьеры. Ничего нового он не внёс, и дела продолжали двигаться по инерции в том же порядке, как было при Мордвинове.
Балканская война
Саратовские добровольцы. — Проводы отряда добровольцев. — Мобилизация. — Первое применение всесословной воинской повинности. — Война была популярна. — Военные марши саратовского дирижёра Ендреевского. — Объявление манифеста о войне. — Вести с театра военных действий. — Первый литературный опыт. — Военнопленные турки в Саратове. — Уход
40-й пехотной дивизии
На Балканах назревали серьёзные события. С начала лета 1876 г. они быстро следовали одно за другим. М. Г. Черняев отправился в Сербию и был назначен главнокомандующим сербской армией. В половине июня Сербия и Черногория объявили войну Турции. Началось добровольческое движение. Саратов в этом отношении не отстал от других городов.
В 1911 г., ввиду тридцатипятилетней годовщины добровольческого движения, я поместил в “Волге” (от 3 авг. № 162) статью, посвящённую памяти саратовских добровольцев. Заимствую из неё сведения и факты, имеющие местный интерес.
По саратовским газетам 1875 — 1876 гг. и по рассказам и воспоминаниям участников, свидетелей и очевидцев нетрудно было бы восстановить историю возникновения, роста и развития добровольческого движения в Саратове. Но такая история не входит в задачи и цели настоящих записок. Я хотел бы только вспомнить некоторых саратовских добровольцев, “положивших душу свою за други своя” на поле чести. Это для меня особенно дорого и ценно потому, что между первыми русскими жертвами славянской войны были и мои товарищи по Саратовской гимназии и Петербургскому университету.
Если не официальное, то официозное торжественное отправление отряда саратовских добровольцев последовало 8 сентября 1876 г. В этот день в переполненном народом соборе преосвященный Тихон совершил божественную литургию и напутственный молебен, перед которым он произнёс горячее и красноречивое слово о полях Задунайских, дымящихся родной христианской кровью и пожарами славянских сёл и городов…
Вечером того же 8 сентября громадная толпа запрудила вокзал железной дороги, откуда отходил поезд с отрядом добровольцев. Крики “ура”, “живио”, пение всей толпой “Спаси, Господи, люди твоя” и “Боже, царя храни”, слёзы и рыдания провожающих, — всё это сливалось в такой мощный нервный аккорд, от которого мурашки пробегали по коже.
Я не помню ни одной фамилии из этого отряда добровольцев. Но у меня отлично сохранились в памяти Евгений Коровин и Эммануил Левашев, отправившиеся в Сербию ещё в июне 1876 г., т.е. немедленно после начала войны Сербии с Турцией, чуть ли не одновременно с генералом Черняевым. Коровина и Левашева я знал по Саратовской гимназии, а Левашева — и по университету.
Коровин был симпатичный, сердечный, даровитый мальчик, но не кончил курса гимназии, кажется, вследствие материальных затруднений. По выходе из старших классов гимназии он давал уроки, занимался газетной работой. При первых же слухах о войне в Сербии он отправился туда один за свой личный счёт и риск. Оттуда им было прислано несколько корреспонденций в “Саратовский Справочный Листок”. Как известно, после незначительных и не имевших существенного значения стычек, бывших в июне и июле, на Мораве у Алексинаца и Делиграда в августе начались большие бои. В одном из них 14 августа и был убит Коровин. А в конце сентября я прочёл о геройской смерти корнета Эм. Левашева.
Припоминается мне ещё один из саратовских добровольцев, которого я не знал лично, также павший смертью храбрых на поле чести. Это — Фермор, отставной офицер, кажется, в чине капитана. Он был почтенный, многосемейный человек, уже выслуживший пенсию. Состоял на частной службе, кажется, управляющим каким-то имением. Фермор при первых же вестях о сербской войне, подобно Коровину и Левашеву, бросает семью, обеспеченную службу и отправляется в действующую сербскую армию. Не помню, когда, в каком бою погиб Фермор, но знаю, что он умер на перевязочном пункте от полученной им в бою смертельной раны. Я припоминаю ходившую по рукам фотографию, изображавшую последние минуты Фермора…
Все они — и Коровин, и Левашев, и Фермор — умерли смертью героев, запечатлевши собственной кровью высокую евангельскую любовь. Имена их, как беззаветных и самоотверженных пионеров великого славянского дела, не должны быть и не будут забыты. Далеко от родины, у берегов тихоструйной Моравы, сложили они свои головы и покоятся в сербской земле… Не прошло и года после их смерти, как следом за ними пошли десятки, сотни тысяч русских людей и устлали своими костями путь от Дуная до Царьграда… Sit vobis terra levis (пусть вам земля будет легка)…
В октябре 1876 г. была объявлена мобилизация. Это был первый опыт применения на практике незадолго перед тем введённого положения о всесословной воинской повинности. Я помню большие толпы призывной мобилизуемой молодёжи, собирашиеся на Соборной площади. К нам, в канцелярию судебной палаты, являлись какие-то чины и регистрировали нас, штатную канцелярскую молодёжь, на случай созыва ополчения — как кандидатов на офицерские должности в это ополчение.
С начала мобилизации и до 12 апреля 1877 г., когда была объявлена война, всё русское общество находилось в трепетном ожидании этого последнего, решающего, веского слова, так как было очевидно, что дипломатические переговоры не приведут к мирному и бескровному исходу из создавшегося положения. Всё это время шла уже открытая официальная работа по подготовке всего необходимого для этой войны.
Будущая война была популярна. Низы населения смотрели на неё как на крестовый поход против “нехристей-басурманов”, гонителей христианства. Интеллигенцию эта война привлекала своей идейностью: освобождение порабощённых и угнетённых. Конечно, нужно сознаться, что под лозунгом освобождения “братьев-славян” некоторые преследовали и имели в виду материальные выгоды, реальные интересы России… Но настроение общественного мнения оставалось повышенным и несколько падало, когда проникали слухи и вести о возможности мирного улажения, в котором усматривали ряд позорных уступок со стороны России и отсрочку радикального решения восточного вопроса. М. Г. Черняев в глазах толпы оставался героем дня, несмотря на понесённое им в октябре 1876 г. под Джунисом поражение.
В то время ходовыми оркестровыми пиесами были два марша: марш Черняева и марш добровольцев. Кажется, оба эти марша были сочинены капельмейстером-дирижёром театрального оркестра нашего городского театра Ендреевским. Они не блистали большими, выдающимися музыкальными красотами, но были мелодичны, слегка минорны и, пожалуй, соответствовали настроению и пониманию толпы. Не проходило ни одного спектакля, чтобы “верхи” театральной публики не требовали настойчиво исполнения этих двух маршей. И эти требования повторялись неизменно во всё время начавшейся войны и, кажется, даже некоторое время после неё. Исполнение их всегда вызывало дружные аплодисменты и восторженные крики “браво” и “ура”…
Настал, наконец, апрель 1877 г. Война была решена. Помнится мне, что объявление манифеста о войне последовало в Саратове, кажется, 17 апреля торжественно и всенародно в соборе. Не только храм, но и значительная часть площади были заполнены несметными толпами народа. Настроение собравшихся было приподнятое, торжественное, ликующее, но серьёзное; была уверенность в победе над вековым, традиционным врагом; но в то же время все сознавали, что ожидаемая победа потребует больших жертв.
Я здесь, конечно, не буду останавливаться на всех перипетиях и фазисах этой войны. Но постараюсь в общих чертах и вкратце указать, как внешним образом воспринимал Саратов текущие события и как реагировал на вести с войны. На эти вести набрасывались жадно. Наши газеты — “Саратовский Листок” и “Дневник” — получали и печатали телеграммы телеграфного агентства. Коммерческое собрание (клуб) также получало эти телеграммы, которые немедленно по получении выставлялись в швейцарской, открытой с утра и до поздней ночи. Таким образом, саратовский обыватель всегда был в курсе последних свежих новостей с театра военных действий. Вообще — замечу попутно — клуб с самого начала славянского движения отзывчиво и сочувственно реагировал на него. Так, ещё до начала войны 1877 г. наш клуб, обладавший в то время очень скромными средствами, по постановлению общего собрания членов пожертвовал “братьям-славянам”, кажется, весь свой запасный капитал — что-то около 8 тысяч рублей. Старые, рассудительные члены собрания предсказывали банкротство клуба после этой жертвы. Но, слава Богу, этого не случилось. После объявления войны 1877 г. на карты в клубе с каждой игры был назначен особый налог на нужды начавшейся войны…
После победных вестей улицы и дома украшались флагами, и, кажется, это делалось по личному почину обывателей без всяких прямых или косвенных воздействий со стороны предержащих властей, как это наблюдалось раньше, при посещении Саратова августейшими гостями. Но особенно сильное ликование вызвало известие о падении Плевны в конце ноября 1877 г. Телеграмма об этом событии была получена перед вечером… Взвились флаги; в соборе начался торжественный звон, призывавший к благодарственному молебну; в некоторых местах города зажглась иллюминация; по улицам до поздней ночи ходили большие толпы народа с пением “Боже, царя храни” и “Спаси, Господи, люди твоя”. Погода благоприятствовала этим ликованиям. Зима выдалась нехолодная и бесснежная; санный путь у нас, в Саратове, в зиму 1877 — 78 гг. установился после рождественских праздников; стояли лёгкие морозы, и потому было совершенно сухо…
Ко времени этой войны относится мой первый литературный опыт. Кажется, в октябре я поместил в “Волге” (Юренева) большую статью “За что мы воюем”, заключавшую подробный разбор книги Н. Я. Данилевского “Россия и Европа”, в которой Данилевский проводил и развивал славянофильскую теорию о культурно-исторических типах.
С конца мая или с начала июня 1877 г. в Саратов начали прибывать большие партии военнопленных турок. На встречу первой партии пленных в вокзале собралось очень много публики, среди которой в большинстве пестрели и выделялись изящные дамские последней моды костюмы. Это была часть пленных, сдавшихся нам при взятии Никополя. За этой партией следовали и другие, которые уже не удостаивались столь торжественных и нарядных встреч.
В конце концов в Саратове сосредоточилось очень много пленных турок, которых употребляли на работы. Так, я помню, как пленные турки мостили Соборную улицу. Пленные штаб- и обер-офицеры были приняты во многих домах и, по слухам, весьма достоверным, произвели страшные опустошения в дамских сердцах. Побеждённые и пленные побеждали и пленяли наших дам и девиц. Впрочем, это явление не было исключительно саратовским, а, кажется, всероссийским. Тогда же на эту тему драматург и артист Пальма написал комедию “Гражданка”, имевшую успех.
И у меня появились бульварные знакомые турецкие офицеры, которые ходили совершенно свободно и без всякого надзора. Сидя на бульварных лавочках, я вёл с ними беседы. У меня остался в памяти один пленный, уже состоявший в чине штаб-офицера. Мы с ним вели продолжительные беседы на политические темы. Он немного говорил и понимал по-русски и хорошо объяснялся по-французски; я хорошо говорил по-русски и немного по-французски, и таким образом мы отлично понимали друг друга. Он спокойно и хладнокровно относился к вестям, приходившим с Берлинского конгресса, о всех условиях мира, но никак не мог примириться с уступкой нам Батума, он не хотел верить: “Это невозможно, это невероятно”.
Выдающимся и заметным событием в саратовской жизни за время войны 1877 г. был уход из Саратова 40-й пехотной дивизии. Она была своевременно мобилизована, но оставалась в Саратове приблизительно до конца июня или начала июля. Очевидно, её держали как резерв и потому никуда не двигали ни перед войной, ни после начала её. После перехода нашего через Дунай у Зимицы (15 июня) она была двинута на юго-запад в сторону Румынии и Австрии, но на половине этого пути последовало изменение маршрута, и она была направлена на Кавказский фронт, где в то время нас постигла неудача под Зивином…
Новое поприще работы — дума и управа
Вступление на путь деятельного участия в городском самоуправлении. —Разрядная система выборов. — Избрание городским гласным. — Состав городской думы. — Тон задавали кабатчики и трактирщики. — Заседания думы. — Приближение чумы. — Предписание об очистке Глебова оврага. — Санитарная суматоха. — Выборы состава городской управы. — “Случай
правит миром”. — Член городской управы
Зима 1878 —79 гг. в моей жизни явилась гранью, за которой открывалась и начиналась для меня новая деятельность, новое поприще работы, о которых я до того не думал, не предполагал, и вступление на этот вновь открывшийся путь никогда не входило в мои планы и намерения: я вступил на путь деятельного участия в городском самоуправлении.
Я совершенно искренне и признавал и сознавал пользу и насущную необходимость в государственном строе выборного начала, самоуправляющихся общественных единиц, которым государство в лице своего высшего правительства выделяет частицы своей власти. Но я никогда не стремился к выборной службе в каких-либо самоуправляющихся учреждениях. Несмотря на особый почёт выборной службы, на лестное внимание и доверие сограждан, служба в самоуправлениях не привлекала моих симпатий. Государственная служба по значению мне казалась наиболее прочной и спокойной. Но как-то случилось так, что в конце декабря 1878 г. я был избран в гласные Саратовской городской думы. Выборы эти состоялись на третьем избирательном собрании.
Тогда, по городовому положению 1870 г., существовала разрядная система выборов, и в Саратове каждый из трёх разрядов избирал по 24 гласных. Общая сумма городских сборов и налогов, уплата которых давала право на участие в городских выборах, как пассивное, так и активное, делилась на три равные части. В первом разряде были избиратели, платившие сотни и даже тысячи рублей каждый в отдельности за свои многоэтажные дома, заводы, мельницы и проч.
Я прошёл в гласные по своему третьему разряду, на котором тогда доминировали и диктовали выборы трактирщики и кабатчики. Под этими кличками разумелись хозяева и содержатели винных складов и подчинённые им в силу материальной зависимости торговцы в трактирных и питейных заведениях “распивочно и навынос”, забиравшие водку и спирт из складов. Эта партия была хорошо организована и дисциплинирована. Занимавший тогда кресло городского головы Ананий Иванович Недошивин, складчик и кабатчик, был избранником и ставленником этой партии и её креатурой…
Таким образом, я заделался городским гласным. В первом заседании вновь избранной городской думы происходили выборы городского головы. Баллотировался один Недошивин и был избран. В составе городской думы, конечно, преобладали представители торгово-промышленного класса, т.е. купцов и мещан, и из числа их давали тон и направление муниципальным делам кабатчики и трактирщики. Интеллигенция была представлена очень слабо. Всех нас, интеллигентов, было наперечёт.
Надо, впрочем, пояснить, что тогда разумелось под словом “интеллигенция”. Интеллигентами тогда считались не только лица с определённым и законченным образовательным цензом, но также все избиратели так называемых привилегированных тогда сословий, т.е. дворян и чиновников. У меня остались в памяти следующие гласные-интеллигенты из тогдашнего состава городской думы: В. Д. Вакуров, А. В. Песков, Г. Н. Юренев, И. Т. Миловидов, Ф. И. Анисимов, Ф. И. Аббакумов, А. О. Немировский, М. С. Васильев — вот, кажется, и все: 10 человек на 72 гласных. Причём, в числе их Васильев — старый секретарь дореформенной городской думы, а Ф. И. Анисимов — секретарь губернского правления, оба из выслужившихся канцелярских чиновников с неопределённым и во всяком случае невысоким образовательным цензом.
Когда в первые заседания городской думы я наблюдал за рядами гласных, занимавших места вокруг длинного стола, мне припомнилась характеристика Котошихина древней московской боярской думы, в которой советчики царя сидели, “брады свои уставя”. Но по справедливости должен отметить, что между “брадами” нашей городской думы были люди очень толковые, разумные и не только хорошо, но и широко понимавшие городское дело, чуждые односторонности и узких сословных тенденций.
А работа новой городской думе предстояла большая и ответственная: к Саратову из Астраханской губернии приближалась чума (ветлянка). Герой Карса Лорис-Меликов был назначен генерал-губернатором Среднего и Низового Поволжья (Астраханским, Саратовским и Самарским) с обширными, почти не ограниченными диктаторскими правами и полномочиями. Ежедневно от генерал-губернатора получались в городском управлении предложения и предписания об очистках, осмотрах, сносах чуть не целиком кварталов, переселениях и проч.
Так, припоминается мне предписание об очистке всего Глебова оврага со сносом построек и выселением всех овражных обитателей на другое место в другие свободные городские кварталы. И всё это требовалось исполнить, помнится, в течение двух-трёх недель. Если принять во внимание, что общее население оврага простиралось до 15 — 20 тысяч, что время стояло зимнее (январь — февраль), что у города не было никаких кредитов и средств на это грандиозное дело, то нельзя не признать такое предложение неисполнимым не только в течение назначенных двух-трёх недель, но и в более длительный срок, который надо вычислять даже не месяцами, а годами.
Над рассмотрением и разбором таких предложений работали всевозможные комиссии, избранные думой, которые заседали ежедневно с утра и до поздней ночи. Надо заметить, что за всё время принятия предупредительных мер против ветлянки Лорис-Меликов не появлялся в Саратове и его штаб-квартира находилась то в Астрахани, то в Царицыне — так мы его и не видели, ограничиваясь получением от него грозных и срочных приказов. По моим наблюдениям, работа в думских комиссиях шла спешная, суетливая, нервная, бессистемная, под угрозой серьёзной ответственности. Полиция металась по городу, составляя акты и протоколы о разных санитарных безобразиях. Мировые судьи были завалены этими актами и протоколами, которые должны были рассматривать срочно, вне очереди. Думские комиссии с участием чинов полиции и представителей врачебного отделения губернского правления и городовых врачей осматривали рынки, заводы, фабрики, ночлежные дома и даже… дома терпимости и проч. Убирались, чистились, подтягивались…
Но вся эта санитарная суматоха продолжалась недолго; она оборвалась как-то вдруг, скоропостижно. Лорис-Меликов был отозван. Случилось ли это потому, что ветлянка была уничтожена, искоренена и её дальнейшему распространению был положен предел, или потому, что никакой чумы не было, что всё это было фальшивой тревогой… Циркулировало в обществе и это последнее мнение. Но по тем или иным причинам всё сразу улеглось.
Собственно в Саратове и около Саратова никаких подозрительных по чуме заболеваний не было, хотя по Астраханскому тракту были устроены карантинные заграждения. В наших местных газетах того времени (“Листок” и “Дневник”) имеется богатый материал о том, как “ветлянка” отразилась и преломилась в саратовской жизни и саратовском обществе. Профессор Киевского университета Минх, работавший над историей ветлянки, уже в восьмидесятых годах занимался в нашей губернской библиотеке по собранию и ознакомлению с печатными материалами на эту тему и нашёл, что наши местные газеты дали ему в этом направлении прекрасный и исчерпывающий материал…
Всё кончилось, всё вошло в прежние нормы, и городское управление могло приступить к своей обычной работе. Ещё не были закончены все выборы. За выбором городского головы следовали выборы состава городской управы. Они происходили 30 или 31 января 1879 г.
Мне они особенно памятны потому, что в значительной мере имели решающее значение и влияние на мою дальнейшую судьбу и жизнь… Существует мнение, что “случай правит миром”. Благодаря такому случаю я, не внимая предупреждениям и лестным обещаниям моего судебного начальства, согласился на просьбы баллотироваться в члены городской управы. Я был избран неблестяще: получил большинство в 2 — 3 голоса и притом равное с одним из прежних членов управы А. И. Мешковым. Жребий должен был решить — кто из нас, получивших одинаковое количество голосов, вступает в должность члена управы. Этот чисто случайный жребий решил мою судьбу, толкнул меня на новую дорогу активного муниципального деятеля. Этой муниципальной деятельности я отдал долгие и лучшие годы своей жизни.
Тогда, по городовому положению 1870 г., состав управы никем не утверждался и выборы вступали в законную силу по истечении 7 дней, положенных на принесение жалоб и протестов на выборы. Таких жалоб и протестов на наши выборы не поступило, и я 7 — 8 февраля простился с судебной палатой и вступил в исполнение обязанностей члена городской управы.
Сотоварищи, сотрудники и сослуживцы
Дореформенный налёт на реформированном городском управлении. — Характеристики муниципальных деятелей. — Городской голова А. И. Недошивин. — Жизненная школа по винным откупам. — Трое из шести членов коллегии — виноторговцы. — Инициатива, принимавшая фантастический характер. — Заступающий место городского головы М. В. Фомин. — А. Н. Епифанов, один из серьёзных главарей винно-трактирной партии. — Типичный чиновник секретарь думы М. С. Васильев. — В. И. Богомолов, крупная фигура из бывших “кабацких” служилых. — А. В. Песков, заведующий земельными городскими хозяйствами. — Прекрасный деловой оратор и
очень плохой стилист в бумагах. — Юрисконсульт А. О. Немировский
В программу моих воспоминаний, конечно, не может входить история городского хозяйства за время моей службы и работы в управе и думе. Я позволю себе остановиться только на выдающихся мероприятиях, фактах и эпизодах, имевших место в нашем городском управлении за моё время, и на характерных событиях в этой области, насколько они сохранились в моей памяти. Считаю также нужным остановиться на характеристиках отдельных личностей из числа муниципальных деятелей, которые были моими ближайшими сотоварищами по службе и сотрудниками по городской думе и в различных комиссиях.
Начну с таких характеристик. Все эти сотоварищи, сотрудники и сослуживцы первых лет моей муниципальной работы уже давно отшли ad patres — к праотцам. Существует известное изречение: “de mortuis aut bene, aut nihil” — о мёртвых можно говорить или хорошо, или ничего. Но думаю, что этот завет античного мира не приложим к государственным и общественным деятелям. Над их памятью и над их делами всегда стоит нелицеприятный и беспристрастный суд истории, которая подводит итоги оставленному ими наследию…
Приступая к этим характеристикам, я должен оговориться и отметить, что мне пришлось вступить в городское управление, которое как по личному составу, так и по тенденциям своей деятельности не вполне ещё отрешилось от дореформенного сословного недавнего своего прошлого. Сторонние и чуждые ему дотоле элементы городского населения, как я уже отметил, проникали в реформированное бессословное городское управление очень медленно, туго и в ограниченном числе.
Преобладал взгляд, что городское управление по преимуществу и почти исключительно купеческо-мещанское. Самое наше законодательство не было чуждо этого взгляда. Так, когда был издан закон о суде с участием сословных представителей, то наряду с предводителями дворянства и волостными старшинами были призваны городские головы, которые очень часто ни по происхождению, ни по положению не принадлежали к городским сословиям, имевшим своих отдельных выборных представителей и после издания и введения в действие бессословного городового положения 1870 г. в лице купеческих и мещанских старост и ремесленных голов. Таким образом, не городской голова, а эти старосты и ремесленный голова были действительными настоящими сословными представителями…
Этот сословный и дореформенный налёт на реформированном городском управлении необходимо иметь в виду и учитывать при оценке и сравнении отдельных характеристик. Только под этим углом зрения можно иметь беспристрастный материал при произнесении приговоров над деятелями минувшего. Люди всегда люди, и им очень трудно отрешиться от своего прошлого. Это обстоятельство в подобных случаях иногда является если не вполне оправдывающим, то в значительной мере смягчающим вину…
Городским головою с 1875 и по 1891 г. непрерывно состоял Анан. Ив. Недошивин, о котором я уже упоминал выше. Недошивин — купец без образовательного ценза, прошедший с молодых лет служебную школу по винным откупам. Эта школа давала своим питомцам своеобразную деловую окраску. Она сглаживала в них типичные коммерческие шероховатости и давала им чиновничий облик. Работая по откупам, винникам приходилось всегда входить в сношения с высшей и средней бюрократией, иногда очень щекотливые… Надо было и законную невинность соблюсти, и капитал наживать. Такое лавирование развивало сметку, сообразительность, смелость, знание человеческих слабостей, искусство и уменние пользоваться ими в своих сношениях с представителями чиновничьей бюрократии… Всеми этими свойствами обладал в значительной мере Недошивин и другие откупные служащие, о которых я буду говорить ниже.
Все эти бывшие управляющие, ревизоры, доверенные, сидельцы (целовальники) и конторщики (такова откупная табель о рангах сверху вниз) в громадном большинстве случаев не имели никакого образовательного ценза; они не имели даже домашнего воспитания, а обычно их служебная карьера начиналась с мальчиков в питейных заведениях или конторах; там, в этих заведениях, они заканчивали свою первоначальную грамоту. Но следует отметить, что занимавшие по откупам ответственные самостоятельные посты и заведующие отдельными частями умели хорошо, деловито и грамотно писать и считать. Эта откупная служба в то время имела большие преимущества. Занимавшие ответственные места получали содержание, которое превышало жалование не только губернатора, но даже, пожалуй, министров. Я говорю только о законном содержании. Но кроме него умели находить и добывать побочные доходы. Содержание низших служащих также значительно превышало тогдашние оклады правительственных чиновников. Вся совокупность вышеуказанных условий и общий характер откупной службы вырабатывали ловких, гибких, сметливых и смелых дельцов.
Когда в начале шестидесятых годов прошлого XIX столетия были отменены откупа и объявлена свободная торговля вином, то многие из числа служивших по откупам, сумевшие скопить деньгу, превратились в складчиков, трактирщиков и кабатчиков, смотря по личным способностям и от степени предприимчивости. Они же, обложенные значительными сборами в пользу казны и города, принимали деятельное и крепко сплочённое участие в городском управлении. Поэтому неудивительно, что в составе городской управы 1879 г. из шести членов коллегии трое были из числа виноторговцев. А именно: А. И. Недошивин и два члена управы А. Н. Епифанов и В. И. Богомолов.
А. И. Недошивин — худой, ниже среднего роста, совершенно лысый, с бородой клином, юркий, нервный, купеческой складки, но почти никогда не расстающийся с папиросой, был в то время уже почтенным, свыше чем пятидесятилетним, говорил на “о” шамкающим старческим голосом. Не получивши законченного образования, он всё же был достаточно и прилично грамотный, обладал от природы здравым умом, практической сметкой, инициативой, которая иногда принимала фантастический характер. Красноречием не обладал, но говорил деловито, содержательно, хотя не особенно складно.
Его председательство в думе оставляло желать очень многого. Он не умел вести заседания, беспорядочно и суетливо управлял прениями; бывали случаи, что после прочитанного доклада управы, им самим подписанного, он начинал возражать. Он не мог правильно и точно формулировать и резюмировать прения и вопросы, подлежащие разрешению думы. Но за всеми этими минусами Недошивин был хозяйственный городской голова, который, очевидно, удовлетворял запросам большинства думы, так как непрерывно в течение 16 лет избирался на пост городского головы. Он был человек, пожалуй, добрый, отзывчивый, но не без лукавства, работавший не особенно усердно, даже лениво, не мешавший, впрочем, работать другим и не относившийся ревниво и завистливо к инициативе других лиц.
Впоследствии мне ещё придётся вернуться к дальнейшей судьбе Недошивина и весьма невесёлому финалу его жизни. Теперь я не буду долго останавливаться на остальных сотрудниках и сотоварищах по городской управе.
Заступающий место городского головы Мих. Владим. Фомин — типичный полуграмотный и ровно ничем не выдающийся купец-старообрядец, пробывший около 10 лет заступающим место городского головы и всегда писавший: “З. М. Грацкого головы”. Это было полное, но плутоватое невежество и ничтожество. Во время отлучек Недошивина он, председательствуя в думе, ограничивался в своих объяснениях неизменно двумя-тремя словами: “как угодно гласным”, а всё остальное шло кое-как под суфлирование секретаря думы, которым в то время состоял Вас. Яков. Остроумов, служивший перед тем чиновником в губернской канцелярии. Этим “как угодно гласным” исчерпывались все речи Фомина.
А. Н. Епифанов пробыл членом управы всего три-четыре месяца и ушёл, очевидно, потому, что как, несомненно, умный человек понял, что путь к креслу городского головы идёт не через управу. О нём придётся ещё много говорить, когда он сядет на это кресло. Замечу только, что это был один из главных и серьёзных главарей и руководителей винно-трактирной партии в нашем муниципалитете. Он вместе с другими некоторыми городскими деятелями был из птенцов гнезда Недошивина, служивший у него когда-то, бывший его подручным, но в то время уже имевший своё собственное прекрасно поставленное винное дело и впоследствии ссадивший своего бывшего патрона с кресла лорда мера.
М. С. Васильев — бывший секретарь дореформенной думы, а затем состоявший секретарём новой городской думы. Это был типичный старый, но умный чиновник без определённого образования, но очень хорошо грамотный и прекрасно владевший пером и канцелярским стилем; его протоколы, постановления, журналы и бумаги всегда были составлены образцово, даже литературно и, когда это нужно было, дипломатично. С самых малых чинов Мих. Степ. дослужился до надворного советника и, кажется, имел даже знаки отличия. По внешности он был типичный чиновник старого покроя: высокий, худой, с жидкими баками на щеках, слегка лысый, одутловатый, с рысьими проницательными глазами.
Он был большой дипломат и мог работать и служить с какой угодно партией и на несколько фронтов. Он не был речист; говорил редко, мало, но умно и деловито. Это был человек, который, по французской пословице, “никогда не опоражнивал своего мешка до дна”… Но, несмотря на свою дипломатию, а, может быть, благодаря ей, он оказался неугодным большинству и после первого четырёхлетия вновь не был избран ни в гласные, ни в члены управы и во второй половине восьмидесятых годов, помнится, опять вернулся на должность секретаря думы. Скончался он в Саратове в 1893 г.
Вас. Ив. Богомолов — крупная по своим размерам фигура; типичный из бывших “кабацких” служилых людей, с обритым по-актёрски лицом, напоминавшим жирных, отъевшихся бенедиктинцев и доминиканцев, каких приходится встречать на картинах. Богомолов оказался очень нечист на руку и кончил очень печально. Но об этом после…
При управе, по выбору думы, состоял ещё заведующий земельными и лесными городскими хозяйствами Александр Васил. Песков. Это был один из очень видных, умных и симпатичных городских деятелей, игравший всё время в нашем муниципалитете большую и важную роль.
Коренной саратовец, безземельный дворянин, кончивший курс в Саратовской гимназии в начале пятидесятых годов XIX столетия вместе со знаменитыми впоследствии Захарьиным и Д. Л. Мордовцевым, Александр Вас. не пошёл в университет за неимением средств и необходимостью зарабатывать деньги. В то время Песков занимал видную должность по удельному ведомству, и заведование удельными имениями и лесами дало ему практический опыт и познания по сельскому хозяйству и помогло ему пройти в городские заведующие земельными хозяйствами. До 1883 г. он эту должность совмещал с удельной службой, а затем, выслуживши казённую пенсию, вышел в отставку и отдался всецело выборной городской службе.
Прекрасный деловой оратор, каких немного, Песков был очень плохой стилист в своих бумагах и письменных работах. В моём сознании как-то не укладывалось такое противоречие: плавная, складная литературная речь и письменное изложение, в котором часто трудно было отыскать подлежащее или сказуемое…
Песков по справедливости носил прозвище хитроумного Одиссея, который, подобно М. С. Васильеву, проведший свои молодые годы в разных старых дореформенных канцеляриях, также обладал способностью служить разным партиям и на разные фронты. По своим убеждениям Песков примыкал к шестидесятникам и, как говорили, одно время был даже в подозрении как не вполне благонадёжный. Но, думается мне, это подозрение было результатом какого-то странного недоразумения.
Песков был некрупным саратовским домовладельцем, очень любил Саратов, никогда не покидал его и только за год до своей смерти по постановлению думы был командирован с особым поручением в Петербург, который увидел в первый и в последний раз в своей жизни, имея уже более 70 лет от роду. Умер он в Саратове в мае 1901 г. в чине действительного статского советника.
У Пескова, как у всех, были, конечно, свои минусы, но из всех моих сотрудников в городском управлении он лично мне был в высшей степени симпатичен, и я храню о нём хорошую память… Полагаю, что не у меня одного осталась добрая память об А. В. Пескове как крепком и стойком защитнике прав, интересов и самостоятельности городского самоуправления от посягательств разных губернских властей.
Он обладал замечательной выдержкой, сдержанностью и хладнокровием. За время свыше двадцати лет совместной работы с ним я не знаю, не помню случая, чтобы он возвысил голос, вышел из себя. А между тем мне известно как очевидцу и свидетелю, что у него в жизни и по службе бывали моменты, когда всякий мог бы не только взволноваться, но даже взорваться. У него были враги, завистники и ненавистники, которые при всяком удобном и неудобном случае старались его уязвить и причинить ему неприятность. Но всё же он не оставался в долгу и, несмотря на свою уживчивость и прирождённую мягкость обращения, давал ответные реплики, иногда в резкой форме, строго корректным и хладнокровным тоном.
Так же он вёл себя, председательствуя в думе, когда в половине девяностых годов он был избран заступающим место городского головы, в каковой должности он оставался до конца своей жизни. К этому времени относится избрание его в почётные мировые судьи. Говорили, что в первые годы введения земства в Саратовской губернии Песков участвовал в земских собраниях представителем удельного ведомства, держал себя в высшей степени независимо и стойко и всегда почти находился в оппозиции всяким предложениям и требованиям губернской администрации, чем возбудил серьёзное недовольство губернатора. Вероятно, это его поведение и явилось основанием к подозрению его в неблагонадёжности. Во всяком случае такое поведение требовало большого гражданского мужества, так как могло поколебать положение Пескова как удельного чиновника.
Забыл упомянуть, что во время Крымской войны А. В. Песков призывался в ополчение ратников на офицерскую должность; но из Саратова его часть не выступала. В очках, со скудной растительностью на голове, всегда бритый, с офицерскими пушистыми усами, всегда бодрый, приветливый, Песков смотрел моложе своих лет, а умер он, имея свыше 70 лет…
Юрисконсультом в то время состоял присяжный поверенный А. О. Немировский, о котором ещё придётся говорить, когда он займёт кресло городского головы. В 1879 г., когда мне пришлось войти с ним в деловые сношения, он готовился к переходу из еврейства в православие, так как собирался жениться на жене саратовского нотариуса А. П. С. Большой дом этого нотариуса и его маленькая красивая жена вскоре оказались в руках городского юрисконсульта…
Вот, кажется, весь круг лиц, явившихся моими ближайшими и непосредственными сотрудниками и сотоварищами по городской управе в новом для меня муниципальном деле.
Заведование базарами, лавками, пристанями
Приходное отделение управы, наиболее трудное, сложное и разнообразное. — Своеобразный опыт В. И. Богомолова по взиманию сборов. — Шаги к изменению порядка. — Комиссар по сбору недоимок Филодьев. — Обнаруженный подлог квитанций. — Суд над Богомоловым. — Рождение муниципального “аграрного вопроса”. — Арендаторы-поселенцы на городских
землях. — Земельное богатство города Саратова
По распределению занятий между членами управы на мою долю выпало так называемое приходное отделение, которое ведало вседоходные статьи, кроме оценочного сбора с домовладений как бесспорного налога, взыскивающегося административным порядком с владения бухгалтерией управы. Несмотря на сравнительно скромную городскую смету (годовой бюджет), насколько мне помнится, не достигавшую в то время и 300 тысяч по приходу и расходу, вверенное мне приходное отделение представлялось наиболее трудным, сложным и в высшей степени разнообразным по тому мелочному материалу, который оно давало для работы. В него входили все базарные площади с подвижными базарными лавочками, столиками, корпусами лавок, городских и частных лиц, береговые места, пароходные пристани, городские дворовые места и всё выгонное, земельное и лесное хозяйство города с его десятками тысяч десятин, разбитых на сотни отдельных, часто мелочных приходных и оброчных статей.
Этим последним хозяйством ближайшим, непосредственным образом заведовал А. В. Песков, но его заведование устраняло от меня фактическое управление и распоряжение земельными и лесными городскими угодьями. Все же заключения Пескова подлежали рассмотрению коллегии управы, от которой уже и зависело окончательное решение всех вопросов в обширной земельной области, а следовательно, все они должны были проходить в управу через меня.
Заведование базарами и другими приходными статьями носило иной характер. Приходилось стать вплотную к этому совершенно чуждому для меня, двадцативосьмилетнего судебного чина, делу, в котором я ровно ничего не понимал. Как увидим ниже, этот отдел представлял по базару путь очень скользкий, щекотливый и чреватый разными осложнениями криминального свойства. Было даже высказано предположение, что большинство управы, будто бы недовольное моим вступлением в её состав, надеялось, что я сломаю голову на этом пути. Но этого, слава Богу, не случилось, а произошло следующее…
Мой предместник по заведованию базарами член управы В. И. Богомолов установил довольно своеобразный порядок взимания сборов с подвижных лавочек, столиков, ларей и т.п., которые сотнями занимали городскую землю на базарных площадях. Получать сборы он взялся сам лично. Вооружившись квитанционной книгой от городской управы, он ходил по базарам и взимал плату за городские места, размеры которой в большинстве случаев определялись им самим единолично. Он значительно увеличивал прежде платимый сбор и принимал самые энергичные меры к тому, чтобы каждый вершок занятой городской земли был непременно оплачен. Иногда он прибегал к решительным мерам насильственного удаления неплательщиков. Эти меры сильно волновали базарную торговую публику и вообще возбуждали большое недовольство. На базарные мероприятия Богомолова подавались жалобы, появлялись обличительные заметки в местной прессе. Но он продолжал своё, не уклоняясь от введённого им крутого режима и нисколько не смягчая его. В дальнейшем он ещё более упростил сбор базарной платы. Он начал производить его в своей собственной конторе при винном или пивном складе…
В выборах 1878 — 79 гг. Богомолов был забаллотирован в гласные думы, но ему ещё оставалось два года службы членом управы. При распределении занятий ему было передано отделение по расквартированию войска, а базары перешли ко мне.
Первое время по заведованию ими я невольно вынужден был придерживаться установленного им порядка сбора, т.е. получал сам, заключал условия, деньги приносили ко мне на дом и т.д. Но этот порядок был крайне неудобен, отнимал много времени, причинял массу беспокойств, отвлекал от другой более важной, серьёзной и продуктивной работы, которой у меня было очень много ввиду необходимости знакомиться с обширной областью городского хозяйства, мне вверенной.
Я решил изменить этот порядок и, получив на то принципиальное согласие городской управы, прибег к содействию… комиссара. Это была моя первая в жизни встреча с “комиссаром”. Но он не имел и не мог иметь что-либо общее с теми комиссарами, с которыми русские люди познакомились спустя полвека…
Филодьев был старый скромный отставной чиновник в чине коллежского секретаря. Он назывался почему-то “комиссар городской управы”, и обязанность его заключалась в сборе городских недоимок по самым разнообразным и многоразличным статьям. С квитанционной книгой управы и особыми ведомостями по каждой статье он ходил по базарам, лавкам, магазинам, складам, домам и т.п., везде и всюду предъявляя требование об уплате означенных в ведомостях недоимок — и за городские лавки, и за земли генерального межевания, самовольного захвата, за сады, хутора, пожни и т.д. Собранные деньги он еженедельно представлял в кассу управы. Хитрый, сдержанный, лукавый старый чиновник дореформенного покроя, он был очень полезен и удобен в положении муниципального мытаря. Как домовладелец из средних он имел в кассе управы залог, кажется, в сумме 1000 руб., что в достаточной степени гарантировало целость и неприкосновенность собираемых им сумм.
До Богомолова тот же Филодьев производил сборы и за базарные места; но Богомолов устранил его от этого, а почему?.. Узнаем впоследствии… Я возложил сбор базарных окладов и недоимок на Филодьева.
Кроме того, я реформировал вольнонаёмную администрацию, ведающую базарными площадями. После Богомолова я наследовал некоего Пулькина, который изображал что-то вроде смотрителя базаров. Но он был полуграмотный и малоспособный к этой деятельности человек, бывший на побегушках у Богомолова. На должность смотрителя базаров я пригласил человека вполне грамотного, хорошо и теоретически, и практически знакомого с бухгалтерией. А последнее было необходимо, так как от Богомолова никаких правильно ведённых окладных книг получено не было. По истечении некоторого времени он представил составленную в конторе его склада книжку с перечнем базарных торговцев и с указанием размера окладов на каждого. Но эта книжка, составленная примитивно, не по форме окладных книг, оказалась, кроме того, очень неполной и нуждалась в серьёзных коррективах.
Приглашённый мною на должность смотрителя базаров Северин Нежинский (поляк, шляхтич, киевлянин) составил по моему поручению подробную и правильную окладную книгу по всем базарам. Пулькина я оставил помощником смотрителя. По возможности со всеми базарными торговцами заключались письменные условия; подписи неграмотных (а таких было большинство) свидетельствовались нотариусом. Установленный мною порядок взимания базарных сборов через “комиссара” Филодьева в связи с бухгалтерским упорядоточением базарных обложений дал очень хорошие результаты. Сборы в общем значительно превысили сумму, которую собирал Богомолов на базарах и в конторе своего склада…
Это выявилось по окончании 1879 г. Но в 1880 г. обнаружилось и другое. Как-то в конце лета или в начале осени Филодьев мне доложил, что им обнаружено следующее обстоятельство. С одного или двух базарных торговцев, как было видно из представленных ими квитанций за прошлое время, Богомоловым показана одна сумма, а в талонных дубликатах квитанций значится другая, меньшая. Так, в квитанциях плательщиков значилась сумма 150 руб., а в дубликатах — 75 руб., и в кассу управы поступила только последняя сумма, а другая половина её осталась… в конторе склада члена управы Богомолова. Очевидно, обнаруженные случаи не были ошибками, а являлись систематическими…
Словесное заявление Филодьева поставило меня в очень затруднительное положение. Мне лично претило доносить об этом управе, хотя по положению о наказаниях я обязан был это сделать. Ничего не говоря о сделанном открытии Богомолову, я словесно сообщил об этом городскому голове Недошивину, предоставляя вполне его усмотрению дать тот или иной ход делу. Он выслушал меня, погладил свою лысину, потрепал бороду, затянулся папиросой и что-то промычал. В дальнейшем он ничего не предпринял. Благодаря такому его поведению я, как увидим дальше, едва не попал на скамью подсудимых как укрыватель и недоноситель.
Так история с базарными подлогами и растратами, может быть, и кончилась бы. Но на беду Богомолова в конце 1880 г. к нам пожаловал назначенный по высочайшему повелению для ревизии Саратовской губернии И. И. Шамшин. Кто-то (мне думается, что “комиссар” Филодьев) донёс ему о криминале. Сенаторские ревизоры вступились в это дело. Через полицию отбирали от базарных торговцев богомоловские квитанции. Таких с разными суммами на квитанциях и талонах собрали что-то в общем на сумму свыше 3000 рублей, каковые не были Богомоловым представлены в кассу управы. Но я думаю, что эта сумма значительно меньше той, которая в действительности осталась в карманах Богомолова, так как, вероятно, многие квитанции уже были утрачены, затеряны и не могли быть отобраны полицией у базарных торговцев, а некоторые из них, может быть, жалея старика Богомолова, по его просьбе или даже по личному по-буждению не передали своих квитанций полиции.
Возникло дело. Филодьев на следствии показал, что докладывал мне о случаях подлога квитанций. Недошивин отрёкся от того, что я сообщал ему об открытии Филодьева. Был поставлен вопрос о привлечении меня к делу в качестве обвиняемого укрывателя. И, как я узнал впоследствии из достоверных источников, меня спасло от скамьи подсудимых то обстоятельство, что я перед управой служил по судебному ведомству.
Помимо городской думы и городского присутствия, Богомолов был предан суду сенатором Шамшиным в силу его ревизионных полномочий по обвинению в подлогах и растрате. Тогда подобные дела рассматривались судебной палатой с участием присяжных заседателей. Дело слушалось в декабре 1881 г. Защищал Богомолова присяжный поверенный Лятошинский. Городской юрисконсульт А. О. Немировский выступал гражданским истцом. Присяжные вынесли обвинительный вердикт, и Богомолов был приговорён на житьё в Сибирь с лишением прав. Как до суда, так и после приговора Богомолов оставался на свободе, обязанный залогом или порукой, и ему была предоставлена возможность на свой счёт отправиться на место ссылки. Его поселили в Томске.
В девяностых годах Богомолов в силу амнистии или по каким-то другим основаниям вернулся в Саратов; жил незаметно, скромно на попечении сыновей и здесь скончался. Точной и даже приблизительной даты его смерти я не знаю, не помню…
Земельное и лесное городское хозяйство ставило на очередь массу всяких вопросов — и тактических, и агрономических, и юридических, и, пожалуй, политических. На мою долю выпало участие в рождении муниципального “аграрного вопроса”.
Был возбуждён вопрос о сдаче больших городских участков артелям или товариществам мелких арендаторов с обязательным хуторским поселением на сданном участке и с круговой порукой. Он не без затруднений был проведён принципиально в думе, избравшей для детальной его разработки особую комиссию, председательство в которой было возложено на меня. Комиссия наша быстро окончила своё дело, установив 9-летний срок аренды, и городская дума утвердила её доклад. И вот потянулись в управу толпы будущих арендаторов-поселенцев, которые заявляли о желании “получить надел”. Приходилось разъяснять, что это не надел, а аренда. Большинство арендаторов-поселенцев были местные мещане, занимавшиеся земледельческим трудом, которые по внешности, по образу жизни, по свойству и способам добывания средств к жизни, а также по условиям труда ничем не отличались от крестьян. Все они с великой готовностью и благодарностью приняли предложенные условия, организовали товарищества, артели, и несколько городских земельных участков были сданы таким артелям.
Одна из таких артелей, узнавши о моей инициативе по данному вопросу и моём председательстве в комиссии, решила своё хуторское поселение назвать в честь мою “Славинкой”; эта “Славинка” находится в Саратовском уезде, в Синеньской волости, в 40 верстах от г. Саратова.
Так в 1879 г. был намечен путь мирного разрешения муниципального “аграрного вопроса”, который спустя 40 лет после того был решён радикально во “всероссийском” масштабе…
Некоторые из арендаторов-поселенцев не устояли в принятых по договорам обязательствах, и с ними возникли судебные процессы. Другие же оселись так прочно и так основательно и исправно, что, по слухам, возбуждали ходатайства о постройке в их поселениях церквей. Это обстоятельство серьёзно озабочивало некоторых городских деятелей и возбуждало в них опасения возможности отчуждения по распоряжению высшего правительства городской земли поселенцам за выкуп по оценке. Поэтому, когда А. Н. Епифанов был городским головою (1891 — 1895 гг.), в принципе и раньше не сочувствовавший этой форме эксплуатации городских участников, были применены различные меры к ограничению прав арендаторов-поселенцев и вообще к возможному изменению сущности и формы договоров, между прочим, было сделано распоряжение о заключении договоров и условий не с артелями или товариществами, а с каждым арендатором-землевладельцем в отдельности с точным указанием количества десятин, сданных ему в аренду. Сборы условленных платежей в большинстве случаев производились на местах городскими приказчиками, находившимися в распоряжении городских агрономов и члена управы, заведующего земельным хозяйством. Надо полагать, что эти платежи поступали исправно, так как в бытность мою городским юрисконсультом (1895 — 1909 гг.) я не помню ни одного случая передачи мне взысканий с арендаторов-поселенцев. Но мне известно, однако, что эти приказчики нередко обращались к земским начальникам с исками к поселенцам по условиям, заключённым с каждым в отдельности. Принимались, кажется, иногда и репрессивные исковые меры против неплательщиков в виде ареста и задержания хлеба в поле…
Земельное богатство города Саратова, пожалованное ему, по историческому преданию, императором Петром Великим в размере 300 тысяч десятин, к концу XIX века состояло из земель двух категорий. Во-первых, так называемая четырёхвёрстная выгонная территория в 16 тысяч десятин, прилегавшая непосредственно к городскому поселению и имевшая специальное назначение для пастьбы скота городских обывателей. Но в эту “пропорцию” были вкраплены сотни частных владений — садов, хуторов, мельниц, пожней и т.д., возникших в разное время и по разным основаниям в высшей степени сложным и спорным с юридической и вообще правовой (по титулам владения) стороны. Вторую категорию составляли разбросанные в разных местах Саратовского уезда пахотные участки значительных размеров, о сдаче которых в аренду я говорил уже выше. Все эти участки в общей совокупности представляли земельные владения размером, помнится, свыше 60 тысяч десятин.
Без прочных гарантий местных польз
Городское самоуправление и губернатор. — М. Н. Галкин-Врасский, представитель “просвещённого абсолютизма”. — Либеральные начинания “диктатуры сердца”. — Покушения на царя. — Мягкий губернатор Ф. И. Тимирязев. — Приготовления к царскому юбилею в Саратове. — Страшное, роковое 1 марта 1881 г. — Дни государственного траура. — Надежды на новый
курс. — Манифест Александра III
Я хочу остановиться на отношениях правительственной губернской администрации к городскому самоуправлению. По закону оно состояло под ближайшим надзором и контролем губернатора, который наблюдал за правильностью и законностью постановлений, распоряжений и действий городского управления. Протесты губернатора по этому предмету, а также жалобы частных лиц, права коих нарушены городским самоуправлением, вносились в губернское по городским делам присутствие, в состав которого входили представители отдельных ведомств под председательством губернатора. Эта бюрократическая “сводная команда”, предназначенная проверять правильность губернаторских протестов, в громадном большинстве случаев являлась слепым и послушным орудием в руках своего председателя.
Когда я в 1879 г. вступил в ряды городского управления, саратовском губернатором был известный М. Н. Галкин-Врасский. Он около десяти лет управлял нашей губернией и пользовался завидной популярностью; он был, по избранию городских дум, почётным гражданином всех городов Саратовской губернии. Это был симпатичный, умный, ловкий и типичный представитель “просвещённого абсолютизма”, который у нас в России царил в то время. Покойный Михаил Николаевич оставил глубокие и плодотворные следы в нашем городе, и мне ещё не раз придётся обращаться к его начинаниям и делам. Наследие, им оставленное в нашем крае, ещё ждёт своего историка.
Он обладал необычной способностью очень ловко, точно и дипломатично добиваться всего, что хотел от представителей общественных групп, организаций вообще и самоуправлений в частности. Причём, по справедливости должен отметить, эта готовность идти навстречу желаниям и предложениям губернатора иногда шла вразрез не только с местными интересами, нуждами и пользами, но и с правилами закона. Эта угодливость в большинстве случаев объясняется неясным пониманием своих прав и обязанностей и неумением обставить исполнение губернаторских запросов и требований законными и прочными гарантиями в ограждение местных польз и нужд. Так, благодаря такой угодливости утратились по давности владения десятки тысяч квадратных сажень в планных кварталах, отошедших к тюремному ведомству…
Мне, как представителю городского самоуправления, не пришлось входить в служебные сношения и вообще иметь какие-либо дела с М. Н. Галкиным-Врасским; весною 1879 г. он получил назначение начальника главного тюремного управления и, кажется, в мае 1879 г. оставил Саратов и уехал в Петербург к месту нового назначения. Отъезду М. Н. Галкина-Врасского предшествовали в одном Саратове около тридцати прощальных обедов по подписке, не считая трапезований в частных домах, с которыми он был знаком семейно. За общественными обедами гремела музыка, произносились речи, спичи не только в прозе, но и в стихах.
М. Н. Галкина-Врасского заменил бывший при нём вице-губернатором Фёдор Иванович Тимирязев…
В то время над Россией занималась заря “диктатуры сердца” в лице представителя верховной комиссии графа Лорис-Меликова. Покушение Соловьёва на жизнь Александра II (2 апреля 1879 г.) не остановило этого “весеннего” веяния. С конца 1879 г. вся Россия стала готовиться к празднованию двадцатипятилетия царствования Александра II (19 февраля 1880 г.). Сверху ожидались великие и богатые милости. Ходили смутные слухи о каких-то “конституциях”. Последовал ряд узаконений, кое в чём урезывающих власть губернаторов. Так, между прочим, они были лишены права устранять своею властью от должностей выборных лиц, каковое им незадолго перед тем было предоставлено. Вообще чувствовались ласковые и доверчивые жесты со стороны власти по адресу общественности, самоуправлений и т. п. Вскоре за покушением Соловьёва последовал ряд других покушений: взрыв Зимнего дворца, подкоп на Садовой ул., подкоп под линию железной дороги, по которой ожидался проезд Александра II.
Некоторые из активных деятелей в этих покушениях имели отношение к нашей губернии. Так, Соловьёв был волостным писарем в Вольском уезде, в имении предводителя дворянства Н. П. Фролова, бывшего впоследствии саратовским городским головой, и, как говорили, пользовался особым его вниманием и покровительством. Гартман (взрыв Зимнего дворца) одно время проживал с фальшивым паспортом на чужое имя близ Саратова — в слободе Покровской Новоузенского уезда. По паспортному делу он был передан судебному следователю, который не разгадал, какая важная криминальная птица находится в его руках. Эта птица успела улететь и скрыться без следа…
Но всё это не останавливало либеральных начинаний “диктатуры сердца”. В столичных периодических изданиях стали появляться очень смелые, даже дерзкие статьи по адресу власти, статьи, какие до тех пор можно было встретить только в подпольных и зарубежных изданиях.
В эту-то пору либеральных веяний и заигрываний с самоуправлениями вступил в должность губернатора Ф. И. Тимирязев. Это был корректный, лояльный, мягкий губернатор, вполне соответствовавший переживаемому моменту. У него уже не было той работы, которая выпала на долю его предшественника М. Н. Галкина-Врасского, которому пришлось вводить в губернии выборный мировой институт и городскую реформу. Это новое большое дело требовало много такта и административного умения и искусства…
В приготовлениях к двадцатипятилетнему юбилею царствования Александра II пришлось принять участие и мне. Тогда, по инициативе священника Л. И. Владыкина и под его руководством, происходили так называемые “народные чтения” в воскресные дни вечером в залах городской думы и Александровского училища. Эти чтения велись по специальным изданиям, одобряемым и допускаемым директором народных училищ. На чтениях в антрактах пел хор певчих под аккомпанемент фисгармонии; духовные песнопения исполнялись без аккомпанемента. Вход на чтения был бесплатный, и они имели большой успех и посещались массой народа; посещала их и интеллигенция.
Я раньше принимал участие в этих чтениях в качестве лектора. Приближался царский юбилей. Никаких брошюр и чтений, приуроченных к этому торжеству, в Саратове не имелось. Поэтому меня просили составить народное чтение о четвертьвековом царствовании царя-освободителя. Я составил такое чтение, и оно было напечатано в “Саратовских епархиальных ведомостях”, редакция которых дополнила мой текст изречениями из Священного писания и церковных песнопений. Моё чтение было допущено подлежащею властью и прочитано несколько раз в Саратове; по распоряжению епархиальной власти, оно читалось на народных собраниях в уездных городах и сёлах.
Проходили недели, месяцы, приходили и нарастали события… В феврале 1880 г. обычными официальными торжествами отпраздновали царский юбилей. Ожидания и надежды, которые, по слухам, соединялись с этим торжеством, не оправдались: “увеличения здания” не последовало… Надежды и ожидания, не оправдавшиеся 19 февраля 1880 г., окрепли и окрылились в 1881 г., но им, как известно, не суждено было сбыться… Грянуло страшное, роковое первое марта 1881 г.
Этот день приходился на воскресенье между первой и второй неделями великого поста (неделя православия). Мне памятен этот день и следующие за ним. Мы с женою вечером были в гостях и возвращались оттуда между часом и двумя ночи. Когда мы, направляясь домой, проходили мимо казённой губернской типографии, то заметили, что она была ярко освещена и в ней производились работы. Нас удивило это обстоятельство: день и час были необычны для типографской казённой работы. Мы ещё не знали, что там срочно печаталась телеграмма Лорис-Меликова об убийстве царя.
Об этом я узнал на другой день при следующих обстоятельствах. Часов в 7 — 8 утра меня разбудил стук в дверь спальни и плач. Слышались рыдания… Когда я окончательно проснулся, то услышал голос моего отца. Прерывая рыданиями и стуча в дверь, он говорил: “Ваничка, вставай скорее: царя убили!” Я моментально вскочил с постели, и через 2 — 3 минуты в моих руках была телеграмма Лорис-Меликова, которая, насколько мне помнится, начиналась так: “Свершилась воля Божья…”.
Был объявлен государственный траур. Только что разрешённые перед тем подлежащей властью драматические спектакли в городском театре на время были приостановлены. Были закрыты также всякие публичные зрелища и увеселения. Ходили слухи, что траур будет длиться не менее полугода. Артисты и артистки приходили в отчаяние: им грозила голодная смерть. Но слухи не оправдались. После погребения царя запрет с публичных зрелищ и увеселений был снят…
До дня погребения царя каждый вечер раздавался похоронный перезвон в соборе и там совершались панихиды по “убиенном” царе-освободителе; на эти служения собиралось много народа; там же приводили всех желающих к присяге новому царю Александру III; в разных местах храма находились столики, на которых лежали присяжные листы, подписываемые присягающими.
В местных сферах правительственной власти царило уныние и некоторая растерянность, не знали, не могли угадать — какой курс возобладает при новом царе. Говорили определённо о Лорис-Меликовской “конституции”, подписанной будто бы покойным царём в день его смерти. Надеялись на “новый”, более либеральный курс, на опубликование и введение в действие этой “конституции”. Но, как известно, всем этим надеждам и ожиданиям был положен решительный предел манифестом нового царя о твёрдом самодержавном курсе. Манифест последовал, кажется, в конце апреля или начале мая 1881 г., когда я находился в Петербурге согласно постановлению думы по делам города, а именно по вопросу о Волге.
“Отход” Волги от Саратова
Обмеление фарватера у саратовского берега. — Тревога населения и особенно торговых людей. — Ходатайства в Петербург. — Ответ: углублять подходы дело самого города. — Сизифова работа землечерпалок. — Новое ходатайство. — Создание правительственной комиссии. — Участие в работе комиссии от городской думы. — Противники и сторонники плотин. — Неожиданная поддержка инженер-генерала Паукера. — Принятие саратов
ского проекта. — Выигрыш города был чисто теоретическим
Вопрос о Волге большой, сложный, и на нём приходится остановиться по возможности подробно в целом, а также на отдельных его фазисах. Я не имею намерения и не обещаю писать историю вопроса, но буду касаться его в меру активного участия в ходе и решении его.
Приблизительно в середине семидесятых годов ХIX столетия Волга стала “отходить” от Саратова. “Отход” выразился в том, что после весеннего половодья фарватер у саратовского берега заносило песком, образовывались непроходимые мели, которые увеличивались с каждым годом. Поэтому около половины июня подход к саратовскому берегу становился очень затруднительным, и настолько, что пароходные пристани вынуждены были с половины лета уходить на несколько вёрст ниже Саратова, что причиняло громадные неудобства как для пассажирского, так и для товарного движения и значительно увеличивало накладные расходы.
Это обстоятельство возбудило страшную тревогу в городе вообще, а в торговых его сферах в особенности. Выражалось опасение, что отход Волги грозит полной гибелью не только местной торговле, но всему городу, который без кормилицы Волги захиреет, захудает, обеднеет, запустеет. Торговые люди забили тревогу. Ещё до вступления моего в городское управление им были предъявлены в министерство путей сообщения, через министра внутренних дел, ходатайства о принятии надлежащих мер к углублению подхода к Саратову и о радикальном устранении причин, производящих это печальное явление. Ходатайства были поддержаны местной губернской администрацией, причём, согласно заключению саратовских волгарей и пароходчиков, указывалось на то, что устранение и уничтожение мелководья и засорения Волги возможно только устройством плотин, которые повернули бы Волгу к Саратову.
Ходатайства эти не встретили надлежащего сочувствия в высших правительственных сферах. Министерство путей сообщения полагало, что правительство заинтересовано состоянием транзитного пути по Волге и обязано содержать его в полном порядке и исправности. Что же касается подхода к Саратову, то в этом заинтересовано прежде всего и больше всего саратовское городское управление, которое и может на свой счёт принять меры через специалистов под надзором и наблюдением чинов министерства путей сообщения и, конечно, с тем, чтобы эти меры не могли вредно отразиться на состоянии и положении транзитного пути. А будет ли к Саратову свободный подход по Волге — для центрального правительства и его хозяйственных и административных надобностей совершенно безразлично.
Таким образом, Саратов обрекался на гибель и запустение как большой торговый центр, сильно прогрессировавший в этом направлении. Для поворота Волги к Саратову требовались колоссальные по тому времени средства, которые для Саратова были положительно и безусловно непосильны. Кроме того, являлся ещё большой вопрос: может ли государство и правительство совершенно игнорировать пользы, интересы и нужды такого большого торгового и административного центра, как Саратов?…
На этом вопросе городскому управлению пришлось остановиться впоследствии, когда по воле городской думы мне довелось принять активное участие в деле об углублении Волги.
Исходя из вышеизложенных мотивов и соображений, министерство ограничилось присылкой к Саратову особых так называемых “землечерпалок”. Эти шаланды-землечерпалки с определённым штатом инженеров, десятских и проч. работали во второй половине семидесятых годов около Саратова всю вторую половину лета до поздней осени. Они поднимали песок и сваливали его опять в Волгу на некотором расстоянии от того места, где его подняли. Не только рядовым обывателям, но и волгарям и пароходчикам такая работа, несколько напоминающая мифического Сизифа, представлялась совершенно непродуктивной и нецелесообразной. На это продолжало указывать и городское управление в своих ходатайствах. Но “водяные инженеры”, очевидно, были иного мнения и продолжали свою сизифову работу. А тем временем саратовский берег всё больше и больше заносился песком…
В 1879 — 1880 гг. в городском управлении была составлена подробная записка, в которой заключалось всесторонне и основательно мотивированное ходатайство города о принятии правительством за счёт казённых сумм мер к углублению Волги у Саратова. Записка эта была отпечатана, разослана всем гласным и представлена по принадлежности через губернатора. Её представление совпало как раз с “диктатурой сердца” Лорис-Меликова, когда внимательно прислушивались к голосу общественного мнения и самоуправлений.
По рассмотрении ходатайства правительство решило образовать при министерстве путей сообщения особую комиссию из представителей всех министерств (кажется, кроме юстиции и государственного имущества) и двух представителей от г. Саратова по выбору городской думы. В половине апреля 1881 г. городская дума назначила в эту комиссию меня и И. Н. Уфимцева. Это было первое “дипломатическое” поручение, возложенное на меня городской думою. Мой коллега гласный И. Н. Уфимцев был из местных очень состоятельных коренных старозаветных купцов, торговавший в гостином дворе красным товаром. Он не отличался большой грамотой и даром речи, но обладал жизненным опытом и практическими сведениями.
Комиссии было поручено рассмотрение всех проектов, ходатайств и заключений, представленных и заявленных по делу об углублении Волги у Саратова. Очевидно, правительство, наконец-то, вняло голосу городского управления и решило проверить и проконтролировать действия министерства путей сообщения по этому вопросу. В двадцатых числах апреля я был уже в Петербурге вместе с Уфимцевым. Поселились мы в Серапинской гостинице на Забалканском проспекте поблизости от министерства путей сообщения, где должны были происходить заседания нашей комиссии. Мы заявились и представились министрам внутренних дел, финансов и путей сообщения, а также некоторым из товарищей и директоров министерских департаментов. Все эти особы принимали и выслушивали нас благосклонно, внимательно и выражали полное сочувствие нашим ходатайствам; не скупились они и на обещания.
Вообще за время моих многократных ходатайств и хождений по делам города по разным министерствам и высшим государственным учреждениям я вынес убеждение, что в этих “сферах” при личных представлениях, беседах и словесных объяснениях всегда выражают сочувствие, расположение и обещания удовлетворить ваше ходатайство; отказ или вообще отрицательное отношение к вашим ходатайствам в подобных случаях вы услышите очень редко; любезность, деликатность по отношению к общественным ходатаям и делегатам считались “правилами игры”. Конечно, все эти обещания и любезности имели невысокую ценность и далеко не всегда совпадали с действительно состоявшимися решениями и заключениями… Бывали и исключения из этого общепринятого порядка, но они только подкрепляли общее правило.
Председателем нашей Волжско-Саратовской комиссии был директор департамента министерства путей сообщения по фамилии, кажется, Фадеев в чине тайного советника. Начались заседания, которые назначались раз, иногда два раза в неделю и продолжались до конца мая. Для нас, представителей города, предстояла нелёгкая задача установить и доказать два основных положения: 1. Обязанность центрального правительства прийти на помощь городу Саратову по углублению Волги за счёт сумм государственного казначейства, признав эти работы задачей государственной, и 2. Радикальное устранение причины мелководья Волги у саратовского берега и поворот её к Саратову возможны только сооружением плотин совместно с работой землечерпалок.
Решения и заключения комиссии проходили с большим трудом. Представители путей сообщения были в оппозиции к городским ходатайствам, и только при поддержке членов комиссии от других министерств мы могли рассчитывать на успех. Мы встретили такую поддержку со стороны представителей министерства внутренних дел, финансов и военного. Но “водяные инженеры”, как специалисты, конечно, превалировали, когда речь шла о разных гидротехнических сооружениях. В этих случаях наши союзники и защитники должны были умолкать. Если по первому вопросу мнения и заключения “водяных инженеров” не могли иметь серьёзного, решающего значения, то по второму вопросу с ними приходилось считаться.
Положение представителей города было очень трудное, почти безвыходное. Как мы, молодой юрист и купец-мануфактурист, могли серьёзно оппонировать специалистам-инженерам!? Какой вес и какое значение могли иметь наши рассуждения и соображения против заключения сведущих людей, научно и практически обоснованного?
Но тут на помощь нам явился член комиссии от военного министерства инженер-генерал Паукер. Он заинтересовался нашим ходатайством, внимательно изучил его,. Мы его посетили и вели с ним беседу о нашем деле. Изучивши его, он нашёл, что наш проект является вполне основательным и целесообразным. И когда положение наше в комиссии казалось весьма шатким, почти безнадёжным, он в одном из её заседаний выступил на защиту наших “плотин”. Его защита оказалась очень удачной. “Водяные инженеры” дрогнули. На помощь ему с чисто научно-практическими заключениями выступили инженеры Янковский и Штукенберг. В конце концов, благодаря этой поддержке, комиссия приняла принципиально наш проект о плотинах. Таким образом удалось провести в комиссии вопрос об углублении Волги у г. Саратова.
По возвращении нас в Саратов и по докладе думе о заключении комиссии она выразила особенную благодарность нам, своим делегатам, и инженерам Паукеру, Янковскому и Штукенбергу.
Во время работы комиссии я после каждого её заседания сообщал в городскую управу о состоявшихся постановлениях и, кроме того, время от времени посылал корреспонденции в “Саратовский Листок” вообще о работах в комиссии и разных течениях и колебаниях в ходе этих работ.
Город выиграл волжское дело, но этот выигрыш был чисто теоретический, академический, а практическое выполнение оставалось в руках “водяных инженеров-путейцев”. И спустя 10 лет после этого, в начале девяностых годов, когда городским головою был А. Н. Епифанов, город вынужден был сооружать плавучий мост от городского обмелевшего берега до коренной Волги, где находились пароходные пристани…
Кажется, только к концу прошлого столетия и в начале двадцатого были предприняты и выполнены основательно и серьёзно работы по сооружению плотины с целью поворота течения Волги к Саратову, и результаты не замедлили сказаться…
Крушение надежд на конституцию
Отставка губернатора Ф. И. Тимирязева. — Первое выступление в качестве застольного оратора на прощальном обеде. — Губернатор А. А. Зубов. — Письмо вице-губернатора Азанчевского, попавшее в произведение Салтыкова-Щедрина. — Вице-губернатор А. А. Тилло. — Его дар Архивной
комиссии
По приезде в Саратов я принялся за обычную муниципальную работу. Наблюдая за общественными настроениями, нетрудно было заметить полное крушение всяких надежд и ожиданий “увенчания здания реформ”, т.е. конституции. Вновь заявленный с высоты престола твёрдый, самодержавный курс власти пока ещё ни в чём и никак не проявился у нас в Саратове в каких-либо определённых, конкретных фактах.
Отношение местной губернской власти к самоуправлению оставалось прежнее — корректное, лояльное, доброжелательное. Может быть, это происходило от того, что во главе Саратовской губернии стоял гуманный Ф. И. Тимирязев, верный директивам минувшей “диктатуры сердца”. Но его дни, как саратовского губернатора, уже были сочтены. В сентябре 1881 г. он был уволен и в конце сентября покинул Саратов.
Мне лично довелось от него слышать отзывы Петербурга, куда он вызывался перед тем в августе, о настроении Саратова: “Вы были на вулкане, — говорили ему там, — и держали себя так неосторожно…”.
— Теперь настали другие времена, нужны другие люди, которые и идут на смену нас. — Так закончил свой невесёлый рассказ Фёдор Иванович.
15 сентября 1881 г. в Коммерческом собрании (клубе) был дан прощальный обед по подписке. На эту прощальную с Ф. И. Тимирязевым трапезу явились почти все представители города, земства, некоторые из дворян, чинов судебного ведомства и адвокатов. Очень полно на обеде был представлен коммерческий класс. Говорились речи.Тут я впервые выступил в качестве застольного оратора и сказал слово на тему “сердце сердцу весть подаёт”, указав и подчеркнув взаимные симпатии между саратовским обществом и оставляющим нас представителем губернской власти.
Вскоре Фёдор Иванович оставил Саратов. Он оказался не у дел со скромной пенсией. Некоторое время я вёл с ним переписку. Раза два-три в восьмидесятых и в начале девяностых годов он заглядывал в Саратов по делам княгини Гагариной, в имении которой (Аткарского уезда) он и скончался в мае 1897 г.
Сменивший его Алексей Алексеевич Зубов, очень богатый домовладелец и землевладелец, был из числа тех “других людей”, о которых говорил Ф. И. Тимирязев и которые требовались моментом. Но, явившись в Саратов с предвзятым о нём мнении, он, ознакомившись с людьми и деятельностью местных самоуправлений, значительно смяк и, очевидно, убедился, что никакого “вулкана” здесь в наличности не имеется и все страхи и опасения в этом направлении совершенно напрасны. Пробыв в Саратове до 1886 г., А. А. Зубов в последние годы относился с полным доверием и доброжелательством к местным деятелям и нуждам.
Очень хороший и добрый след оставила супруга его Марья Николаевна, влиянию которой отчасти приписывали изменившееся к лучшему настроение А. А. Зубова. Мне пришлось с нею работать в течение целого ряда лет в местной дирекции музыкального общества; она была председательницей, а я — её помощником. Марья Николаевна оставила добрую память у всех, знавших её.
Мне ещё придётся говорить о Зубове как саратовском губернаторе в связи с выдающимися моментами и событиями нашей муниципальной жизни, имевшими место за время его управления губернией. А пока попутно остановлюсь на некоторых вице-губернаторах.
При Ф. И. Тимирязеве вице-губернатором был Азанчевский (кажется, его звали Иваном Матвеевичем); он, когда ему приходилось исполнять должность губернатора, любил писать приказы, которые обращали общее внимание оригинальностью стиля и своеобразностью некоторых выражений. Так, в “Губернских ведомостях” был напечатан приказ, которым Азанчевский объявлял “своё молодецкое спасибо” пожарной команде. Но в одном из своих писем он превзошёл самого себя. Это письмо, адресованное саратовскому городскому голове, в рукописях разошлось в десятках экземпляров в публике и даже попало в кратком извлечении в произведения Щедрина-Салтыкова…
В середине восьмидесятых годов впервые появился в Саратове Адольф Андреевич Тилло в должности вице-губернатора. Это был молодой видный администратор, которому, по всем данным, предстояла завидная служебная карьера: ему ещё не было 40 лет, а он уже имел чин действительного статского советника. По уходе А. А. Зубова из Саратова Тилло не сошёлся с его преемником А. И. Косичем и перевёлся на ту же должность в Ставрополь Кавказский. Я помню, что свой уход из Саратова он мотивировал так: “Одно из двух: или губернаторство, или сатрапия”.
Несмотря на это, у него установились уже прочные и тесные связи с Саратовом: он женился на очень состоятельной саратовской домовладелице Аглаиде Петровне Тюльпиной. Поэтому в первой половине девяностых годов Адольф Андреевич совершенно оставляет службу и поселяется навсегда в Саратове, где и скончался в октябре 1918 г., отказав свои два дома нашей Архивной комиссии. Об этом великодушном и щедром даре много говорить не приходится: благодаря ему архивно-историческое дело стало в Саратове на твёрдую почву.
Борьба с “крамолой”
Односторонние полемические монологи. — Отсутствие свободы слова как неодолимая преграда для мирной борьбы с разрушительными учениями. — “Духовно-просветительный союз”. — Одно из заседаний союза. — Мудрая речь престарелого священника. — Борьба с “крамолой” перешла исключи
тельно во властные руки правительства
Ряд покушений на Александра II и гибель его 1 марта 1881 г. вызвали к жизни несколько общественных организаций, поставивших своею целью борьбу с “крамолой”. В нашем городе были сделаны попытки духовно-нравственной борьбы с крамолой путём бесед, издания полемических брошюр и т.п. Но все эти попытки не достигали цели. Трудно и неестественно полемизировать со стороной, которой зажат рот. Это не полемика, а какие-то полемические монологи одной из спорящих сторон. Отсутствие свободы устного и печатного слова ставило неодолимые преграды для мирной борьбы с крамолой и разрушительными учениями.
Мне пришлось участвовать в одной из попыток такой мирной борьбы. По инициативе местного православного епископа составился кружок, задавшийся целью борьбы с крамолой. Не помню хорошенько его названия. Кажется, он назывался “Духовно-просветительным союзом”. Союз этот состоял под председательством епископа, в доме которого и происходили его заседания. Большинство членов этого союза принадлежало к представителям духовенства; но были и светские, некоторые по собственному желанию, а другие — по приглашению епископа. В числе последних был и я.
Хорошо осталось в моей памяти одно заседание союза. Происходило оно или в 1880, или же в самом начале 1881 г. Преосвященный, открыв заседание совета союза, предложил обсудить вопрос об издании брошюры в противовес подпольным изданиям, в изобилии тогда распространявшимся среди народа. К числу этих изданий принадлежали, между прочим, “Хитрая механика”, “Чёрный передел” и др. Некоторые из членов попросили председателя ознакомить совет с теми подпольными брошюрами, опровержения и возражения на которые имелось в виду выработать. В распоряжении совета таких брошюр не оказалось, и совет указал на невозможность решать в таких условиях вопрос о полемике с крамольниками. Мудрено писать опровержение на статью или книгу, о содержании которой знаешь только по слухам, притом не вполне достоверным, односторонним, пристрастным. Таким образом, вопрос, поставленный председателем, был снят с очереди. Епископ предложил на обсуждение совета вопрос о борьбе с крамолой путём церковной проповеди. При этом, насколько припоминаю, он упомянул о состоявшемся или предполагаемом предложении епархиального начальства всем священникам говорить проповеди, в которых внедрять в сознание народных масс, что никакого “передела земли”, о котором тогда ходили слухи в крестьянстве, не будет и в земельных отношениях останутся непоколебимо старые порядки. Это предложение вызвало речь одного престарелого священника, входившего в состав совета. Речь его произвела на всех присутствующих сильное впечатление. Я её помню до сих пор и передаю хотя не дословно, но приблизительно верно, насколько она отпечаталась в моей памяти.
— Ваше преосвященство, — сказал священник, — если желаете сохранить в народных массах доверие к нам, духовным, если не желаете подрывать авторитет наш в глазах и сознании наших паств, то воздержитесь от такого предложения. Я давно священствую и принял приход задолго до 19 февраля 1861 года. Тогда, в дореформенное время, мы нередко получали предложения уверять с церковной кафедры народ, что никакой “воли”, которую они так страстно ждали, не будет; что слухи об этой воле исходят от зловредных и неблагонадёжных людей. Ссылались мы при этом на тексты священного писания о том, что рабы должны повиноваться своим господам. Так мы, по предписаниям, говорили в церквах народу. А между тем прошло немного лет после таких проповедей — и “воля” пришла. Подумайте, в каком положении мы, духовенство, оказались перед народом. Теперь нам предлагают уверять народ, что никакого “передела” не будет. Почему мы можем знать наверное, будет ли этот передел в той или иной форме или не будет. А вдруг после наших проповедей последуют коренные изменения в земельных отношениях, близкие к переделу или похожие на него. В каком положении мы окажемся тогда перед нашими паствами? Мне кажется, в ещё более худшем, чем после “воли”, и не дрогнут ли тогда, вместо государственных основ, основы церковные? Да и наше ли это дело? Вспомните, как Христос ответил человеку, просившему разделить его с братом по наследству: “Кто поставил Меня судить или делить вас?” (Лук. XII. 13 — 14). Так ответил Христос, и мы должны последовать его примеру. Наше дело взять в руки крест и Евангелие и одной стороне сказать “терпи”, а другой — “люби”.
После этой речи никто не решился говорить на предложенную тему, и заседание кончилось ничем… В моей памяти эта речь и это заседание являются финальным аккордом деятельности нашего союза.
После апрельского манифеста Александра III о твёрдой, традиционной самодержавной власти, по-видимому, миновала надобность в мирной борьбе с крамолой общественными силами. Борьба эта — с арестами, репрессиями, казнями — осталась исключительно во властных руках правительства. Народные чтения в воскресные дни в зале городской думы и в Александровском училище продолжались по-прежнему, но они носили характер религиозно-нравственный и церковно-исторический. Иногда допускались и другие темы, но совершенно чуждые всякой политике. Так я провёл чтение “о музыке”, которое бывший тогда старшим председателем саратовской судебной палаты Н. Н. Мясоедов, виртуоз-пианист, иллюстрировал игрой на рояле, исполнив “Семь слов Спасителя на кресте” Гайдна.
Публикация Г. А. Дзякович
(Продолжение следует)