В. А. Смирнов
Опубликовано в журнале Волга, номер 11, 1998
В. А. Смирнов
П. А. Флоренский и фольклор
Ивановского края
Село Середа расположено как раз на полпути от села Иваново до Плёса. Потом, уже в конце XVIII века, по новому административному делению вошли они, и Плёс, и Середа, в Нерехтский уезд.
Вот сюда-то на летние вакации 1904 года и приехал к своему другу, сыну Толпыгинского священника, Сергею Семёновичу Троицкому студент-математик Московского университета, уроженец Тифлиса, Павел Александрович Флоренский.
В самом начале XIX века в том же Нерехтском уезде начал собирать старинные песни священник М. Я. Диев, чьи записи были опубликованы в 1838 году профессором Московского университета И. М. Снегирёвым. Сохранилась их обширная переписка, из неё мы узнаём, что этими записями интересовались и митрополит Евгений Болховитинов, и В. А. Жуковский, и А. С. Пушкин, и Н. В. Гоголь.
П. А. Флоренский к своей первой фольклорной экспедиции основательно подготовился, во всяком случае знал практически все фольклорные сборники конца XIX — начала XX веков. В своей вступительной статье к сборнику собранных им и его помощниками частушек он писал: “Причины, почему мною было выбрано опорным пунктом именно село Толпыгино, были по преимуществу житейские; но теперь, обозревая собранные материалы, я усматриваю задним числом, что судьба поставила меня в весьма неблагоприятные условия… Хотя ни собирание, ни обработка материала далеко ещё не закончены, однако его накопилось уже довольно для печатания по частям. Отлагая общие выводы свои до обнародования самого материала, я укажу, уже теперь, на одну из теоретических задач, которые могли бы быть решены рядом работ, подобных моей”1.
Вероятнее всего были собраны и другие фольклорные материалы (исторические песни, баллады, духовные стихи), но, к сожалению, эти записи не сохранились, и мы можем лишь по косвенным признакам судить о самом характере собирательской работы о. П. Флоренского и его помощников. И причины “житейские”, и теоретические предпосылки его работы в чём-то оказались взаимообусловленными.
Начнём с причин “житейских”. В 1914 году вышла книга о. П. Флоренского “Столп и утверждение истины”, его магистерская диссертация, принесшая ему впоследствии поистине всемирную славу. А посвятил он её своему другу, Сергею Семёновичу Троицкому, с которым и начинал свою собирательскую работу. Они были настолько духовно близки, что и свой выбор священства сам Павел Александрович объяснял исповедальностью общения, “совпадением душ”. (Позднее С. С. Троицкий стал и родственником о. Павла, женившись на его сестре.)
Своему другу он посвятил стихи с характерным названием “Костромская сторона” (опубликованы уже в наши дни в журнале христианской культуры “Символ”, выходящем в Париже):
Вспомнить стараюсь я, деды, моленья печали и радости,
Вспомнить хочу шелест свитков и речи священные,
Вспомнить напрасно влекусь я в слова боговещие,
временем стёртые.
На первый взгляд кажется странным: стихи посвящены другу, а речь идёт о давно ушедших, о тайне и “словах боговещих”.
Объяснение в том, что частушки, духовные стихи, баллады П. А. Флоренский собирал на родине своих предков по отцовской линии. Уроженец Кавказа, сам наполовину армянин, чей древнейший род Сапаровых восходит к первым армянским царям, он, безусловно, великолепно знал и помнил о другой линии, другой ветви своего рода, безвестных костромских, точнее юрьевецких, священнослужителях.
В своей книге “Детям моим. Воспоминания прошлых лет”, вышедшей уже в наши дни, он говорит и о тайне рода, о незримых линиях, нитях, обусловленных таинственной силой духовной синергии, и завещает своим детям главное наследие: память о двух родах — Сапаровых и Флоринских (по предположению самого о. Павла, это потомки польских дворян, оказавшихся в Смутное время в Верхнем Поволжье, а затем ставших священниками).
П. А. Флоренский указывает в своей генеалогии пять поколений священнослужителей церкви Рождества Богородицы Надеевской области Юрьевецкого духовного правления (ныне это Макарьевский район Костромской области)2. Его дед, Иван Андреевич Флоренский, с 1829 года учился в Лужском духовном училище, а затем в Костромской семинарии. В 1836 г. он поступает в Московскую медико-хирургическую академию, хотя в семинарии ему прочили блестящую духовную карьеру, видели в нём возможного митрополита.
Видимо, общение с С. С. Троицким, приезд в село Толпыгино, собирание и осмысление фольклора Нерехтского уезда были обусловлены причинами и житейского и высшего, духовного порядка. Напряжённая душевная жизнь, поиск собственного пути, в чём-то отличного от отцовского, дедовского (отец Павла Александровича был известным инженером-путейцем, дослужившимся до действительного статского советника, то есть гражданского генерала) и определили “необычность” его желания посвятить летние вакации собиранию фольклора.
Сейчас уже ясно, что в своём родословии он видел и нити, связующие его с Костромской землёй, Верхним Поволжьем, памятью предков, а отсюда, собственно, обращение к “дедам отошедшим”, стремление “вспомнить слова боговещие, временем стёртые”. Дело, конечно, не только в конкретных судьбах представителей рода Флоренских (Флоринских). Его воспоминания наглядно свидетельствуют о том, что родовая память, как капля росы, отражала пути формирования русского национального характера, самосознания русского человека в его поисках истины, самого себя. Ведь происходили все эти “частные” события на переломе века, в дни громадных социальных потрясений (Цусима, поражение в войне с Японией, события 1905 года), русская интеллигенция видела в них пророческий смысл, а поэты-символисты в мифах, преданиях народа видели возможность приобщения к тайнам мироздания, выход из тупиков индивидуалистического сознания.
Закономерен вопрос, а почему же всё-таки частушки, почему студент-математик, поэт-символист обращает особое внимание именно на них?! То-то и оно, что его взгляды на русский фольклор, его судьбы отличались необычайной широтой, в истории фольклористики вообще трудно найти аналог подобной работы, разве что знаменитую “Историческую поэтику” А. Н. Веселовского.
Опираясь на историко-сравнительный метод, разработанный этим выдающимся учёным XIX века, а также на исследования его учеников, П. А. Флоренский сравнивает частушку… с японской танкой, испанскими солеарес, китайскими шикингами, малайскими пантунами и другими малыми жанрами фольклора и литературы, возникшими в глубокой древности.
Общепринятым в начале ХХ века, да и поныне считается мнение о том, что частушка сравнительно поздний жанр, возникла она в конце XIX — начале XX веков, об этом свидетельствует содержание большинства из них, тематика. Но Флоренский имел совершенно иную точку зрения и блестяще доказал, что это, мягко говоря, не так. Уже на лубочных листках XVIII века есть надписи, очень близкие частушечным четверостишиям. А если вспомнить, что уже в XVI веке бытовали украинские “колымайки”, польские “краковяки”, чрезвычайно близкие в жанрово-тематическом плане к русским частушкам, причём документально зафиксированные в польских хрониках, то вариант Флоренского получает дополнительную аргументацию.
Флоренский уже в начале века предопределил становление и развитие будущей науки этнолингвистики, ныне представленной такими блестящими именами, как Н. И. Толстой, Б. А. Успенский, В. Н. Топоров, В. В. Иванов, Т. В. Цивьян, Т. Н. Свешникова и др. В частности, он писал: “…с точки зрения лингвистики и фольклора Костромская губерния — одна из наиболее сложных и интересных губерний нашей Родины. Столкновение различных народностей и различных колонизационных потоков произвело здесь не только своеобразный уклад жизни и характера, но и удивительную этнически-лингвистическую неоднородность населения. Губерния эта мозаична, и отдельные, хотя бы и смежные куски этой мозаики часто весьма существенно разнятся между собой; переход от одной местности влечёт за собой заметную прерывность этнической структуры населения”3.
Исследователь имеет в виду колонизационные потоки, шедшие сюда уже в XI — начале XII века из Приильменья, с Руси Новгородской, а затем — из Смоленского Поднепровья, то есть кривичей. Его предложение картографировать лингвистические, этнологические особенности (говоров, орнамента, обрядов, ритуалов, одежды) уже в наши дни даёт весьма существенные научные результаты.
Что же касается частушек, то, по его мнению, в фабричных сёлах (Середе, Яковлевском, Медведкове, Толпыгине) преобладали любовные, или “ландюховые” (возможно, сам термин возник в связи с тем, что эти песни зародились в селе Верхний Ландех, в ту пору относящемся к Гороховецкому уезду Владимирской губернии). Как мы видим, связи между уездами разных губерний были обусловлены постоянными контактами, в Верхнем и Нижнем Ландехе выращивали лён, а в Яковлевском и Медведкове вырабатывали из него шито-брано полотно.
Характеризует же П. А. Флоренский “ландюховые” частушки следующим образом: “…ландюховая частушка есть народная лирика, и притом лирика эротическая. Но эротика, которую высказывают перед всеми, да ещё среди веселящихся товарищей и подруг, не есть, вообще говоря, эротика самой глубины души. Это чувство более или менее поверхностное, не столько страсть, сколько забава”4.
Он отмечал в частушках особый дразнящий, “пикантный” размер, задорную прелесть, но в то же время говорит и об особенностях бытования. По всей видимости, её первоначально создавали парни в хороводах, на гулянках, желая привлечь внимание девушек, но делали грубо, примитивно. Не случайно же в одной из таких частушек говорится:
— Ты пошто меня ударил
Балалайкой по плечу?!
— Я пото тебя ударил,
Познакомиться хочу.
А вот девушки сделали её “своим” жанром, во многом облагородили, выработали свой язык.
Вот одна из частушек, записанных П. А. Флоренским.
Все подружки шьют подушки,
А мне надо д и п л о м а т.
Все подружки идут замуж,
А мне надо погулять.
На первый взгляд кажется, что никакой связи между подушками и “дипломатом” нет, перед нами какая-то “нескладушка”, но всё дело в том, что в начале века дипломатами называли приталенное, модное в ту пору пальто.
В фабричных сёлах девушки старались ни в чём не отставать от городских модниц, вот поэтому за бравадой, за весёлостью и пытается героиня спрятать своё горе. (Подушки, как известно, готовились в качестве приданого.)
Ей пока замуж не судьба, но назло всем пощеголяет в модной обновке. Вот и видим мы в кратчайшем жанре удивительную жизненную драму: здесь и горечь, и вызов судьбе, и стремление её преодолеть. Или, скажем, такая вот тоже “необычная”, с современной точки зрения, ситуация:
У милова чёрны брови —
Чёрны, как у ворона!
Ожидай, мой ненаглядный,
Расставанья скорого!
В чём же суть параллели? Всё так прихотливо, “случайно”! Но то-то и оно, что в мифах ворон изображается посредником между миром живых и мёртвых, он медиатор, поэтому и в лирических казачьих и солдатских песнях он символ смерти, несчастья, беды.
Здесь же эта символика получает новое значение: чёрны брови — признак красоты, значит, парня с такими бровями полюбит всякая, с этим и связано “расставанье скорое”.
По мнению П. А. Флоренского, “нормально сложенная частушка делится на две части, каждая по два стиха, из которых первая содержит тот или иной образ, взятый по большей части из жизни природы, а вторая — раскрытие его смысла применительно к данному моменту”. Ну, а нынешние частушки, соблюдается ли этот поэтичекий принцип в них?! Далеко не всегда и не везде. Поэтому и сравнивал П. А. Флоренский частушку с изящной японской танкой, китайскими шикингами, чтобы показать, насколько и наша народная поэзия может быть утончённой, благородной.
Ведь в подлинной частушке особое значение имеет и внутренняя рифма и пикантный, дразнящий размер. Как поэт-символист, П. А. Флоренский считал, что по своей инструментовке частушка не уступает изысканности стиха его старших современников (К. Бальмонта и В. Брюсова).
Приведу характерные примеры из его сборника: Ты, гармошка, белы ножки; Дали волю любить Колю; Милый Саша, воля ваша; Возьму мыльце, пойду мыться. Частушка отражает все оттенки вспыхнувшего чувства: сближение, ревность, измену, разлуку, причём девушки в этих ситуациях оказываются куда благороднее парней.
И, наконец, главный вопрос, который ставил П. А. Флоренский, вопрос о причинах возникновения этого жанра, его необыкновенной популярности, ведь по массовости распространения частушка не имеет себе равных. В частности он писал: “По своему содержанию, по своей форме и, наконец, по способу своего возникновения частушка есть крайняя степень, крайний предел того спектра народной песни, начального предания, началом которого является былина, историческая песня и духовный стих.
В то время как последние выражают священную, неподвижную стихию народной жизни и потому составляют преимущественное состояние старости, стариков, частушка соответствует мирской, текучей стихии народной жизни и поэтому принадлежит молодёжи”. Казалось бы, всё так “просто”, но суть в том, что частушка может быть неряшливой, непричёсанной, грубой и пустой, если она не опирается на “народное предание”, на традиции. Она разная как раз потому, что у неё своя поэтика: индивидуальное творчество в ней синтезируется с давно прошедшим. Без этой опоры на традицию мы и получаем индивидуально-хулиганскую. Вот потому так важно при составлении сборников помнить не только о тематическом принципе, но и поэтике жанра. Трудно это, сложно? Конечно. Но в этом и смысл “уроков” П. А. Флоренского, его завет всем нам: видеть подлинно народное, отличать его от наносного, мешающего нормальному развитию.
П Р И М Е Ч А Н И Я
1 Ф л о р е н с к и й П. А. Собрание частушек Нерехтского уезда (Издание Костромской губернской учёной архивной комиссии). Кострома, 1912. С. 8.
2 Ф л о р е н с к и й П. А. Детям моим. Воспоминания прошлых лет. Генеалогические исследования. Из соловецких писем. Завещание. М., 1992. С. 450 — 451.
3 Ф л о р е н с к и й П. А. Собрание частушек… С. 12.
4 Там же. С. 17.