Объединение Германии. Экономический анализ проекта «Немецкое единство»
Фрагменты из книги «Баланс». Перевод с немецкого Игоря Шматова
Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 48, 2017
Перевод Игорь Шматов
Фрагменты
из книги «Баланс» [*]
Текст
книги Карл-Хайнц ПАКЕ «БАЛАНС. Экономический анализ
проекта «Немецкое единство» в переводе с немецкого Игоря Шматова
для публикации в «Вестнике Европы»
любезно предоставлен фондом Фридриха Науманна.
Несмотря
на то, что книга К.Х. Паке издана в Германии в 2009
г., экономико-политический анализ процесса объединения Германии по-прежнему
представляет для нас огромный интерес. Прежде всего
потому, что гораздо более трудные процессы создания рыночной экономики в
России, проходившие в те же годы под руководством Е.Т. Гайдара и его команды
реформаторов, не сопровождались хоть сколько-нибудь сравнимой долей
экономической поддержки извне и консенсусом общества внутри страны. Российский
читатель этой книги всегда будет иметь перед мысленным взором наш собственный
исторический контекст.
В.Ярошенко, Редактор журнала
«Вестник Европы»
Отбор
фрагментов для публикации сделан редакцией журнала. Сокращения в тексте
обозначены<…>
Великое заблуждение
9 ноября 1989 года рухнула Берлинская стена —
событие, ознаменовавшее наступление быстрого конца раздела немецкой нации. Он
просуществовал еще всего лишь несколько месяцев: экономически до учреждения
экономического и валютного союза 1 июля 1990 года, политически — до
немецкого объединения 3 октября того же года. Раздел продолжался четыре
десятилетия, почти три из которых — после возведения Берлинской стены в 1961
году — в условиях почти полной изоляции экономики ГДР от ориентированной на
рынок Западной Германии.
Объединение страны вызвало к жизни горячие
споры о том, какова же была производительность восточногерманской экономики по
сравнению с западногерманской. Наука предоставила в
этих целях свои подготовленные самым добросовестным образом оценочные данные,
причем сопроводив их назидательными инструкциями по использованию. Эти
последние, как обычно бывает, были проигнорированы. В результате вскоре
повсеместно в качестве показателя уровня экономического развития стали
использовать сравнительные данные производительности труда на Востоке и Западе
страны. Согласно большинству этих данных соотношение производительности труда
составляло от одного к трем до одного к двум. То есть это означало, что один
восточногерманский рабочий производит в час примерно одну треть экономической
стоимости, созданной его западногерманским коллегой. Или половину. Примерно так
звучал диагноз в год объединения. Это был наиважнейший разрыв между Востоком и
Западом, который следовало преодолеть в первую очередь.
Представленные цифры в то время широко
обсуждались в политических и общественных кругах, однако, без их более
основательного анализа. Они оказывали какое-то удивительное психологическое
воздействие, порождая, как часто бывает, когда речь идет о простых для понимания
цифрах, своего рода иллюзию скорой реализуемости поставленных задач. Само слово
«разрыв» сразу же ассоциировалось с неким точно измеряемым отставанием Востока
от Запада, преодоление которого зависело только от того, насколько решительными
будут принимаемые в этих целях меры. Вот все, что только и нужно для «немецкого
единства». Говорили: да, отставание велико и стоящая задача, тем самым, весьма
сложна, ведь, как бы там ни было, предстоит утроить или удвоить
восточногерманскую производительность труда. Однако с помощью новейшей техники,
на основе улучшенной профессиональной подготовки, добросовестного труда и
высокой мотивации, которая есть у всех, ее как-нибудь удастся решить. Во всяком
случае, в течение нескольких лет.
Так думали люди. И это было великое заблуждение,
которое стало причиной горьких иллюзий. Вопрос о том, можно ли было их
избежать, остается открытым. Вероятно, что нет. В наши дни политики и
общественность жадно требуют показать им цифры. И если бы наука отказалась это
сделать, такие цифры они получили бы из других рук, что имело бы еще худшие
последствия. Хотя в случае с «немецким единством» эти последствия были и без
того хуже некуда: миллионы восточногерманских рабочих и служащих спустя всего
лишь несколько лет после объединения были вынуждены констатировать, что мир
живет по совершенно другим законам, чем это казалось в 1990 году. Иллюзия
быстрой реализуемости проекта скоро развеялась, посеяв настроения
безысходности, которые и сегодня чувствуются среди части населения Востока
страны. Вернемся, однако, к исходной ситуации<…> каково же в
действительности было отставание производительности экономики Востока от
экономики Запада в 1990 году? Честный ответ звучит так: мы этого не
знаем. Более того: мы даже не можем этого знать. Почему? Потому что четыре
десятилетия существования Германии как разделенной нации привели к таким
изменениям, результаты которых нельзя представить в виде измеряемых
статистических величин. Чтобы понять это по прошествии
времени, следует взять в руки своего рода экономическую подзорную трубу и
понаблюдать с помощью замедленной покадровой
киносъемки за развитием Западной и Восточной Германии задолго до и после
раздела страны на две части. При этом сначала нам придется отправиться в
достаточно отдаленное прошлое, во вторую половину 20-х годов прошлого столетия,
в так называемые «золотые двадцатые» Веймарской республики, когда у руля ее
внешней политики стоял Густав Штреземан. Это был тот
последний отрезок истории рейха, когда его Запад, будущая Федеративная
республика, и его Восток, под которым мы здесь понимаем будущую ГДР, еще
существовали в системе нормальных рыночных экономических отношений как две
части одного единого национального экономического пространства.
Что мы видим через нашу подзорную трубу? Мы
видим на Западе и на Востоке две части экономики, которые теснейшим образом
связаны между собой. Это две части страны, сходные по своему экономическому
потенциалу и по уровню жизни населения. На территории обеих из них находятся
сильно развитые индустриальные районы, промышленные центры которых успешно
участвуют в международной конкурентной борьбе, такие как, например, Рейнско-Рурский и Рейнско-Майнский
регионы на Западе и саксонско-среднегерманское
экономическое пространство на Востоке. В обеих частях имеются также сельскохозяйственные
районы с гораздо более скромными экономическими достижениями, в частности,
Восточная Фрисландия, Айфель
и южная Бавария на Западе и Альтмарк, Мекленбург и Лаузиц на Востоке. В среднем Запад слегка опережает Восток,
точнее сказать, Северо-Запад, то есть, прежде всего,
это территория современного Северного Рейн-Вестфалия, поскольку экономика
значительной части Юго-Запада и Баварии имеет
преимущественно аграрную направленность. Однако в целом разница экономических
потенциалов и в уровне жизни невелика. Важно также то, что эта разница является
результатом исторического развития экономических структур в условиях рыночного
хозяйства. Она имеет такой же характер, как и сегодняшние различия между
Германией и Австрией. Или между Гессеном и Рейнланд-Пфальцем.
Это совершенно нормальная ситуация, которая не вызывает никакого беспокойства.
Она, если хотите, имеет «естественный» характер. <…> Мировой
экономический кризис с его драматическим обвалом производства, годы нацизма с
его командными методами управления экономикой и курсом на милитаризацию, Вторая
мировая война с ее колоссальными разрушениями, все эти события хотя и меняли
немецкую экономику, однако в целом сохраняли исторически сложившиеся различия
между Западом и Востоком страны. К началу раздела Германии на исходе 1940-х
годов Запад и Восток все еще находятся в сходном положении. И там, и тут оно
отчаянное, прежде всего, вследствие послевоенной разрухи и огромных
человеческих потерь. Затем, однако, их пути расходятся, причем самым
радикальным образом. Запад страны возвращается в капиталистический мир рыночной
экономики, каковой она была в последний раз в Германии в 1920-е годы. Его
экономика ориентируется на сигналы рынка, в первую очередь, на стандарты
качества и цены, существующие на национальных, европейских и мировых рынках.
Так она развивается с этапа восстановления в ранние 1950-е годы вплоть до
воссоединения в 1990 году, то есть в течение чуть больше четырех
десятилетий. В историческом сравнении этот временной интервал во всем мире был
периодом особенно значительных перемен за счет быстрого экономического роста,
который сопровождался стремительным техническим прогрессом и широкой
либерализацией и глобализацией рынков. Столь глубокой структурной перестройки
не было много десятилетий.
<…> Практически каждое предприятие,
подгоняемое рыночной конкуренцией и техническим прогрессом, пытается сделать
свою продукцию хотя бы немного лучше, чем у конкурентов. Так происходит
ускорение процесса появления на свет технических инноваций и создания «товарных
марок», которые открывают новые рынки или, по крайней мере, рыночные ниши,
одновременно расширяя старые. Возникает широчайший спектр товаров и услуг
различного качества и различных по ценам. И как бы походя, на предприятиях и в
компаниях одновременно зарождается нечто совершенно иного рода, а именно: новое
знание. Объемы этого нового знания огромны, его не преподают ни в одной школе
или институте. Это знание рынка в самом широком смысле слова. Речь идет о
технических, логистических, торговых и юридических
производственных секретах, сведениях о путях распространения и каналах сбыта,
то есть обо всем том, что позволяет каждому предприятию успешно удерживать свои
рыночные позиции от их захвата конкурентами. Конкуренция приходит из самой
Западной Германии или из (западного) зарубежья, что в принципе не имеет
значения. Разумеется, конкуренты также учатся друг у друга. В рыночной
экономике только очень немногие специальные знания
возможно утаить на долгое время. <…>Таким был экономический мир западных
немцев на протяжении четырех десятилетий существования разделенной Германии.
В те же годы в Восточной Германии он выглядит
совершенно иначе. В нем господствует плановое хозяйство. Цены устанавливаются
не на рынке, а в ходе бюрократических процедур — почти без учета спроса и предложения.
Значительная часть экономики принадлежит государству, прежде всего,
промышленные предприятия. Конкуренция между предприятиями практически
отсутствует. Внешняя торговля в более или менее значимых объемах поддерживается
только с восточноевропейскими плановыми экономиками. Она строго
регламентирована, и ее структура определяется политическими соображениями. О
каких-либо тенденциях к либерализации и глобализации не может быть и речи.
Сегодня никто всерьез не оспаривает тот факт,
что это социалистическое плановое хозяйство было абсолютно неэффективным. Без
конкуренции между частными компаниями и без рыночного ценообразования оно не
имело ориентиров для того, чтобы экономически правильно использовать капитал и
рабочую силу. В экономике одновременно господствовали дефицит и
расточительство. Ненужные товары в ненужных количествах производились там, где
их не следовало производить. Это блуждание государственной бюрократии в
колоссальном удалении от правильного курса было горькой и жестокой реальностью
для граждан страны на протяжении целых 40 лет. В ретроспективе оно
производит скорее впечатление гротеска, являясь сегодня источником анекдотов из
прошлого, которые люди в Восточной Германии охотно рассказывают друг друга на
летних посиделках у домашнего гриля.
Прекратить эти блуждания в 1990 году не
составило большого труда. Для этого потребовалось только отпустить цены и
ввести стабильную, пользующуюся доверием валюту. Что и случилось 1 июля 1990 года
с созданием экономического и валютного союза, по своим непосредственным
последствиям очень похожим на экономическую и валютную реформу в Западной
Германии в июне 1948 года. В результате о дефиците и расточительстве почти уже
больше не вспоминали. Тем самым был дан стартовый сигнал к началу так
называемой трансформации восточногерманской экономики. Что же должно было
произойти дальше? Экономисты и политики в то время были едины если и не в
деталях, то в главном. Было необходимо создать все те элементы, из которых
складывается нормально работающая рыночная экономика в высокоразвитой
промышленной стране.
То есть, в первую очередь, это частная
собственность на предприятия и компании, современная правовая система и
надежное государственное управление, хорошо развитая сеть наземного, водного и
воздушного транспорта, всеохватывающая система телекоммуникационных связей,
финансовые услуги, предоставляемые сберегательными кассами, банками и
страховыми обществами в любом уголке страны. И, наконец, повсеместно капитально
отремонтированные города и общины, в которых должны быть созданы комфортные
условия проживания для населения и вся необходимая инфраструктура для развития
производства. Помимо этого требовалось осуществить все те мероприятия и
учредить все те институты, которые призваны обеспечить передачу знаний и
профессиональных навыков, необходимых для решения задач в рамках рыночной
экономики, то есть школы, специализированные центры профессиональной подготовки
и университеты.
Полагали, что эти основы рыночной экономики
позволят ликвидировать отставание Востока от Запада страны. Представлялось
вполне логичным, что высококвалифицированные люди восточной Германии могли бы
работать прилежно и мотивированно и в частных компаниях, на сверхсовременном
оборудовании и со сверхсовременными средствами телекоммуникации. При этом
произведенные товары и услуги они могли бы, пользуясь самыми современными
видами транспорта, поставлять в любые страны мира. Чем бы в этом случае Восток
отличался от Запада? Отставание от Запада в уровне экономического развития было
бы быстро сведено до минимума, до того небольшого естественного отставания,
которое существовало еще в кайзеровское время и в период между обеими мировыми
войнами.
Примерно таким был диагноз. Из него исходил
тогдашний канцлер Гельмут Коль, когда говорил о
процветающих землях — выражение, которое впоследствии многократно цитировали.
Не называя точных временных параметров, он и многие другие верили, что
возрождение Востока займет не более нескольких лет. Почему бы и нет? Ведь речь
шла о всеобъемлющей программе модернизации, реализовать которую было необходимо
и возможно одним мощным рывком. В том же духе трактовали сложившуюся ситуацию в
своем большинстве и те, кто был настроен более скептически, чем канцлер. Хотя
они и полагали, что решение проблемы потребует более длительного времени и
обойдется дороже, чем утверждал канцлер «немецкого единства» в политически
мотивированной эйфории своих выступлений. Но и они рассматривали возрождение
Востока, прежде всего, как комплексную модернизацию машинного оборудования,
людей и страны в целом. И это было глубокое заблуждение. Хотя и вполне
понятное. Ведь в Германии двадцатого столетия уже были проведены две валютные
реформы, при этом обе оказались успешными. Автором первой из них в 1923 году
был рейхсканцлер Густав Штреземан; вторая реформа
прошла в 1948 году в оккупированной Западной Германии под руководством
союзнических властей и Людвига Эрхарда, будущего
федерального министра экономики, которому удалось провести в жизнь программу
всесторонней либерализации цен. Эта вторая экономическая и валютная реформа
1948 года послужила прообразом реформы 1990 года. При этом многие
недооценивали коренное различие между Западной Германией 1948 года и Восточной
Германией 1990 года.
В чем же состояло это различие? Прежде всего,
в том, что к 1948 году за плечами западногерманской экономики были уже 15 лет
существования в условиях нацистского господства, как в мирное, так и в военное
время, в течение которых проводилась национал-социалистическая политика
автаркии и принудительной милитаризации. При этом, однако, только в 1936 году
был введен контроль над ценами, а огосударствление средств производства
никогда за весь этот период не носило сколь-либо
значимого характера. То есть, как бы жесток и антигуманен не был тоталитарный
нацистский режим, он почти не нанес ущерба существовавшей системе капитализма и
рыночного хозяйства. К этому следует добавить, что и ущерб от изоляции от
мировой экономики так же не был особенно велик, поскольку 15 лет с 1933 по 1948
год и в остальных промышленно развитых странах мира никак нельзя назвать
периодом либерализации и быстрого экономического роста. Отгораживание от
мирового рынка, навязанное национал-социализмом, не имело поэтому столь тяжелых
последствий по сравнению со всеобъемлющей изоляцией в
результате утверждения системы плановой экономики социализма.
Короче говоря, несмотря на разрушения военных
лет в 1948 году можно было относительно просто восстановить преемственность
западногерманской экономики с ее предшественницей со всеми ее сильными
сторонами. В Восточной Германии образца 1990 года после 40 лет
планового хозяйства ситуация была совершенно иной. Наряду с отставанием в
вопросах модернизации имелась одна значительно более принципиальная проблема —
отсутствие продукции, которая могла бы выдержать международную конкуренцию.
Возможно, именно это и было наиболее роковое последствие изоляции от мировых
рынков. <…> Восточная Германия, как и вся Центральная и Восточная Европа,
начиная с 1990 года, действительно столкнулась с исторически совершенно
новой проблемой. Социалистическое экономическое пространство состояло из более
или менее промышленно развитых стран, по крайней мере, в его частях,
расположенных ближе к западной Европе, лидерами которых были ГДР и тогдашняя
Чехословакия. Соответствующим был и уровень технических знаний. Он был высоким,
позволяя в послевоенное время экономике развиваться даже в условиях изоляции. В
рамках директивного планового хозяйства это развитие, хотя и было
катастрофически неэффективным, тем не менее, сопровождалось на основе новых
знаний определенным техническим прогрессом, активно поддерживаемым и
управляемым государством, результаты которого реализовывались в новых
продуктах. И на Востоке страны создавались новые автомобили, новая химическая
продукция, новое производственное оборудование, новые электротехнические
приборы, и даже компьютеры и изделия микроэлектроники. Все эти изделия и здесь
были разными по цене и качеству, хотя эти различия и не были столь заметны, как
на Западе. То есть возник удивительный параллельный мир продуктов.
Западный немец, оказавшись в ГДР, мог увидеть
его невооруженным глазом, хотя бы сравнив обстановку частных квартир. Она была
в целом значительно скромнее, чем у граждан на Западе, тем не менее, в основном
состояла из всех тех типичных предметов, которые можно было в то время ожидаемо
увидеть в любой промышленно развитой стране: автомашина, телевизор, холодильник
и так далее.
Однако, чем дольше
продолжалась изоляция от мирового рынка, тем более удивительные особенности
обнаруживались при такого рода сравнениях.
<…>Уже в 1980-е годы на Востоке и
Западе существовали два полностью отделенные друг от друга мира продуктов —
один, изолированный от открытого мирового рынка, и другой, как одна из его
составных частей. При этом между обоими мирами отсутствовали сколь-либо пригодные рыночные критерии сравнимости
производимых в них стоимостей — слишком сильно к тому времени они удалились
друг от друга. История не знает другого примера столь очевидных различий между
двумя большими соседними экономическими пространствами, между двумя, вне
всякого сомнения, «промышленными странами», принадлежащими к одной и той же западно-европейской цивилизации,
товары и услуги которых служили одним и тем же целям. Причем только потому, что
на протяжении чуть более четырех десятилетий они существовали обособленно друг
от друга.
Вот в чем причина того, почему на вопрос о
сравнимости экономических потенциалов Востока и Запада в 1990 году было
столь сложно дать определенный ответ. При этом оценка этого соотношения как
один к трем (или один к двум), которая предлагалась наукой, полностью вводила в
заблуждения. Поскольку тот, кто рассуждает об экономическом потенциале и о
производительности, обязан знать, что представляют собой произведенные товары и
услуги по стоимости, ориентируясь при этом на свободный рынок, а случае
сомнения, на мировой рынок.
По этой причине нельзя разумно объяснить,
почему производительность труда рабочего на заводе в Цвиккау,
где собирают автомобиль «Трабант», составляет одну треть (или половину) от
производительности труда его коллеги на заводе Фольксваген в Вольфсбурге. Поскольку для такого сравнения нет никаких
общих критериев, в частности, такого, как цена на «Трабант» на мировом рынке.
Это же относится и к сравнимости производительности труда рабочего на заводе
искусственных пластмасс и синтетического каучука в Шкопау
с производительностью труда его коллеги на заводе БАСФ в Людвигсхафене.
В ГДР, да и в других социалистических странах Центральной и Восточной Европы
накануне перехода к рыночной экономике в 1990 году, почти не было
отраслей промышленности, которые составляли бы исключение из этого правила.
То есть вопрос о соотношении экономической
производительности Востока и Запада страны в 1990 году не имел ответа.
Собственно говоря, такой ответ и не требовался. Поскольку существовало
практически общее мнение о том, что восточногерманский ассортимент промышленных
изделий в рамках новой системы рыночных отношений и без того подлежал
радикальному пересмотру. Поэтому было не столь важно, какова была реальная
«рыночная стоимость» этих продуктов в тот момент времени. Все предполагали, что
она чрезвычайно мала для того, чтобы обеспечивать необходимую себестоимость
производства. В этих условиях вопрос об исчислении отставания
производительности труда рабочей силы на Востоке от Запада носил скорее чисто
академический характер. Речь шла о том, чтобы дать ответы на следующие
практические вопросы: каким образом следует начать радикальное обновление
производственного ассортимента? Как обеспечить успешное выполнение этой задачи?
Сколько времени на это потребуется? Кто может решить эту проблему? Какие меры
политической поддержки следует в этой связи предпринять?
Эти правильные вопросы, если бы они были
поставлены своевременно, могли бы наглядно показать: исходное положение
экстремально сложное, почти отчаянное. Почему? Потому что дело идет о
разработке и изготовлении на восточногерманских предприятиях новых продуктов,
которые могли бы пользоваться длительным и стабильным или даже растущим спросом
на немецком, европейском и мировом рынках. И решать эту задачу нужно было в
мире, экономическое единство которого за четыре десятилетия под воздействием
либерализации и глобализации резко возросло, однако без участия в этих
процессах Восточной Германии.<…>В этом мире предприятиям в Восточной
Германии предстояло отыскать свое место под солнцем — причем в условиях уже
давно идущего процесса глобализации, когда лучшие места на рынке уже
распределены, а новые места пока еще не просматриваются. Поистине геркулесова
задача.
К сожалению, все эти вопросы тогда были
поставлены не совсем так, как мы их только что сформулировали. Поэтому в
общественной дискуссии возрождение Востока страны отождествлялось с
всеобъемлющей модернизацией технологического оборудования, человеческого потенциала
и всей восточной части страны.
Необходимость искать идеи новых продуктов и
знания для их продвижения на мировом рынке в политических дебатах оставалась на
заднем плане. И это при том, что в ряде промышленных
отраслей эту проблема уже больше нельзя было не замечать.
Например, в автомобилестроительной
промышленности. Все знали, что на заводах ГДР, производящих автомашины марки «Вартбург» в Айзенахе и «Трабант»
в Цвикау, есть хорошо подготовленные кадры
специалистов. За счет повышения их квалификации и переподготовки они могли бы
быстро приобрести недостающие им новейшие технические знания. Также там можно
было бы установить новое технологическое оборудование и построить новые
производственные цеха. При этом открытым все еще оставался главный вопрос: что
следует там производить? Модернизированные версии старых моделей, разработка
которых, по всей вероятности, потребовала бы многие годы? Новый «Вартбург» или новый «Трабант»? Существовал ли вообще сколь-либо серьезный спрос на них на мировой рынке, уже достаточно
насыщенном разнообразными моделями? И кто должен был провести и
профинансировать рискованные исследования и разработки в связи с созданием
таких новых моделей? Или, возможно, было бы лучше оставить старые стандарты на
будущее для производства совершенно других моделей и сделать ставку на
инвестиции на Востоке западногерманских и зарубежных автомобильных концернов?
Мы знаем: в конкретных случаях был выбран именно этот путь. Опель и Фольксваген
создали в Айзенахе и Цвикау
новые современные производственные мощности для своих уже существующих
модельных рядов. Это были в высшей степени впечатляющие по своим объемам
инвестиции при участии государства, которые спасли важные
автомобилестроительные производства и часть рабочих мест, хотя и с огромными издержками
для налогоплательщиков. В общественных кругах такие меры справедливо получили
высокую оценку как очень успешные.
При этом, однако, обращает на себя внимание,
что почти никто не говорил об альтернативах. Специалисты, очевидно, с самого
начала, придерживались мнения, что продолжение производства старых моделей из
ГДР в модернизированной версии не заслуживает обсуждения. Однако, именно этот пример наглядно показывает, насколько трудно
было найти место под солнцем мирового рынка для собственных восточногерманских изделий.
Удивительно, что немцам на Востоке и на
Западе понадобились годы, чтобы осознать этот факт. Почему-то все верили в немецкий
особый путь.
Верили в то, что с помощью западного мира
Восток страны как-нибудь завоюет свое место в мировой экономике, причем минуя
длительные периоды развития. При этом первые примеры крупных инвестиций Опеля и
Фольксвагена, казалось, только подтверждают это мнение, хотя они, скорее,
свидетельствовали об обратном. Ведь в этих случаях
речь шла о разовом импорте рыночных знаний, которые на Западе накапливались в
течение десятилетий. Полностью открытым оставался вопрос о том, насколько этот
импорт был возможен применительно ко всей восточной части Германии. А там, где
он был невозможен, перспективы на первых парах были не радужными.
Вера в особый немецкий путь была также
одной из причин недостаточного внимания, которое немецкая политика 1990-х годов
уделяла экономическому развитию в Центральной и Восточной Европе.
Распространенным было убеждение в том, что в Германии все пойдет совершенно
по-другому, то есть благодаря невероятно быстрым темпам модернизации более
решительно и энергично. При этом игнорировалась большая схожесть наших главных
вызовов с вызовами в соседних странах Центральной и Восточной Европы. Ведь и там,
(как, например, в соседней Чехии, промышленного региона с богатыми традициями)
речь шла о поисках своей будущей ниши в мировой глобальной экономике на основе
новых технологий и продуктов. И там речь шла о месте под солнцем после четырех
десятилетий изоляции.
<…> Кто же несет ответственность за
сложившееся исходное положение. Эта была огромная ответственность, и не
справились с ней, прежде всего и главным образом, система планового хозяйства и
ее руководители, то есть социалистический менеджмент в широком политическом и
экономическом значении этого слова. Именно этот менеджмент препятствовал
доверившимся ему людям использовать свои таланты и способности, свои знание и
квалификацию для того, чтобы разрабатывать и производить промышленные продукты,
которые на открытом мировой рынке они могли бы продавать по ценам, сравнимым с
ценами на западные изделия <…>
С экономической точки зрения стоимость всей
номенклатуры продукции в ГДР носила искусственный характер и могла существовать
только под вакуумным колпаком социалистического разделения труда. В тот самый
момент, когда этот колпак был снят, выявился истинный масштаб обесценивания
производимых изделий.
Удивительно то, что cо
всей прямотой об этой ответственности социалистического менеджмента за
последние два десятилетия говорилось чрезвычайно редко. Даже в ходе
воссоединения в 1989-1990 годах. Ведь было совершенно несложно просто
поставить вопрос о том, какова цена всех тех изделий, составляющих
социалистический мир продуктов, на свободном мировом рынке, а затем на этой
основе рассчитать единицу стоимости, производимый рабочим и служащим за одни
час своего рабочего времени на соответствующем предприятии. Результаты были бы
самые удручающие. Но они сразу же позволили бы увидеть суть экономической
проблемы.
При существовавшей номенклатуре продукции и
располагаемом капитале для ее производства размер заработной платы мог быть
только таким, каким он и был реально в Центральной и Восточной Европе (но не в
Восточной Германии) на протяжении многих лет, составляя, возможно, одну десятую
от заработной платы на Западе, в лучшем случае — одну четвертую. Вот основная
причина экономической бесхозяйственности, ответственность за которую должен
нести реально существовавший социализм.
В 1989-1990 годы об ответственности за
неудовлетворительное состояние экономики, на самом деле, говорилось не мало.
Однако, как ни странно, в политических дискуссиях на первом плане оказались,
главным образом, вопросы неплатежеспособности государства и экономики, а не
состояния номенклатуры продукции с точки зрения мирового рынка. В памяти до сих
пор живы воспоминания о том, с каким замешательством депутаты Народной палаты
ГДР восприняли заявление о практическом банкротстве их государства. Потрясение
было столь велико, что у некоторых из них на глаза навернулись слезы. Все они
винили в этом социалистический режим. С возмущением восприняла это сообщение
общественность на Западе и на Востоке. И для этого у нее были все основания.
Тем не менее, ответственность за банкротство
государства несоизмерима со значительно большей виной, которую можно
сформулировать так. Это социалистическое государство вынуждало людей
производить товары, которые на мировом рынке никто не хотел покупать — кроме
как по ценам, которые не позволяли обеспечить уровень жизни, достойный граждан
промышленно развитой страны. Разумеется, в конечном счете, и государственное
банкротство явилось косвенным следствием экономической слабости, а эта
слабость, в свою очередь, была следствием того, что производимые товары на
рынке пользовались очень ограниченным спросом. Однако почти никто не осознавал
этих взаимосвязей.
В результате очень быстро возникли и получили
широкое распространение мифы и теории заговоров, которые давали свой ответ на
вопрос о виновных в разразившемся кризисе экономики.
Притягательная сила Запада
Падение Берлинской стены 9 ноября 1989 года
явилось великолепной победой свободы. Она имела далеко идущие последствия — и
политические и гуманитарные, но, прежде всего, экономические. Внезапно для
восточных немцев открылась возможность не только свободно посещать западную
часть страны, но и работать там и получать за это деньги. Почти все граждане
ГДР стали немецкими гражданами в соответствие с федеральным немецким Основным
законом и обрели, тем самым, такое основное право, как право на свободу
передвижения по территории Германии. С самого начала существовала единая точка
зрения, что это основное право не может быть ограничено. Создание новой стены —
в любой форме в целях ограничения права на свободу передвижения — было неприемлемо
с политической и гуманитарной точек зрения. И это было справедливо.
Именно здесь мы находим ту глубинную причину,
по которой возрождение Востока страны неизбежно должно было пойти иным путем,
чем экономическое развитие в Центральной и Восточной Европе. Очевидно, что
между Восточной и Западной Германией не существовало и не существует
естественных труднопреодолимых препятствий, которые мешали бы людям свободно
перемещаться из одной части страны в другую. Языковые барьеры отсутствуют: все
говорят по-немецки, хотя и на различных диалектах. Географические расстояние
невелики: на территории бывшей ГДР немного мест, которые был бы удалены от
Западной Германии или от тогдашнего Западного Берлина более чем на 200 километров.
<…>Почти каждый восточный немец, если это позволяли ему личные
обстоятельства, теперь сравнивал свои перспективы на рынке труда на Западе и на
Востоке, прежде всего, имея в виду шансы на получение постоянной работы, а
также возможности хорошего заработка. Эта ситуация имеет столь много аспектов,
что ее даже трудно описать конкретно.
Представим себе, например, молодого человека,
родившегося в промежутке между 1950 и 1970 годами в Дрездене,
Эрфурте или Магдебурге, там выросшего, получившего профессию и проработавшего
там же до 1990 года. Этот молодой человек строит планы на будущее. За
прошедшие годы он кое-чему научился, и он охотно остался бы в родном городе и
продолжил там свою трудовую деятельность, тем более,
что в этом городе у него жена или возлюбленная, которая, заметим, также думает
о своей дальнейшей судьбе. Чтобы остаться в родном городе он даже готов
согласиться на более низкооплачиваемую работу, чем на Западе страны, а на
короткое время даже на очень низкооплачиваемую. В среднесрочной и долгосрочной
перспективе эта разница, однако, должна быть не слишком большой, иначе он
просто соберет свои вещи и уедет из города.
Что же конкретно подразумевается под
выражением «должна быть не слишком большой»? Какова может быть максимально
приемлемая разница между уровнями заработной платы на Востоке и на Западе, при
которой наш молодой человек останется дома и не уедет на Запад страны? Этого мы
не знаем, и спекулировать на эту тему можно до бесконечности. Поскольку каждый
работник, разумеется, имеет собственное представление о том, когда и при каких
конкретных условиях для него будет смысл упаковать чемодан и переехать на
Запад.
Тем не менее, опыт показывает, что едва ли
возможно будет удержать нашего молодого человека (его подругу) от такого
решения, если он в течение длительного времени будет получать на Востоке
заработную плату, составляющую одну десятую или одну пятую или даже одну треть
от зарплаты на Западе. Но сохранение именно такого разрыва в уровнях заработной
платы между Западом и Востоком, причем в течение длительного времени, было бы запрограммировано,
если бы Восточная Германия пошла по пути Центральной и Восточной Европы. Там до
сих пор размер заработной платы, получаемой за сравнимую работу, почти нигде не
превышает одной трети немецкого уровня. И это спустя два десятилетия после падения
железного занавеса!
Не вызывает сомнения, что такая заработная
плата быстро привела бы к массовому оттоку населения из Восточной Германии.
Такая перспектива побудила бы почти всю квалифицированную рабочую силу
переехать из восточной части страны в западную, при том,
что благодаря свободе передвижения влияние факторов, сдерживающих мобильность
населения, было сведено до минимума. Именно по этой причине с самого начала
было ясно, что сохранить существующие и создать новые рабочие места в Восточной
Германии будет в принципе возможно только в том случае, если там и на более или
менее длительную перспективу удастся обеспечить определенный минимальный
уровень заработной платы. Причем совершенно независимо от того, будут или
не будут настаивать на этом представители трудовых коллективов и профсоюзы.
Каким должен быть этот минимальный уровень
заработной платы, разумеется, никто изначально не знал. Обращает на себя
внимание, что и до настоящего времени в экономике между Западом и Востоком
страны продолжает сохраняться значительная разница в уровнях заработной платы.
За сравнимую работу и сегодня на Востоке платят не более 70 процентов от
того, что принято платить на Западе. Таким образом, разрыв в уровнях заработной
платы между Западом и Востоком значительно больше, чем между другими регионами
внутри Германии (например, между Севером и Югом), но он значительно меньше, чем
между Германией (не имеет значения, идет ли речь о Западе или Востоке страны!)
и странами Центральной и Восточной Европы.
В принципе это совершенно нормально. В
экономической истории до настоящего времени не было прецедентов, когда в
промышленно развитой стране с такими же незначительными препятствиями для
мобильности населения, как в воссоединившейся Германии, разрыв в уровнях
заработной платы мог составлять один к десяти или один к трем.
Это относится даже к классическим рыночным
экономикам, таким, как, например, Соединенные Штаты. Там на протяжении
десятилетий существовала серьезная диспропорция в экономическом развитии между
урбанизированным Северо-востоком и старым аграрным Югом. До сих пор между этими
крупными территориальными единицами имеет место достаточно стабильная разница в
уровнях оплаты труда. Примечательно, что, случайно или нет, эта разница
меняется примерно в том же соотношении, что и настоящая разница в уровнях
заработной платы между немецким Западом и Востоком. Но при этом никогда,
несмотря на все структурные проблемы, оплата труда на старом Юге Соединенных
Штатов ни скатывался до существенно более низкого уровня Мексики или стран Карибского
бассейна.
Очевидно, свобода передвижения при низких
барьерах мобильности сама заботится об определенном выравнивании уровней оплаты
труда между регионами, неравномерно развитыми в промышленном отношении. В США,
начиная с Гражданской войны в 19 столетии, такое выравнивание обеспечивала
притягательная сила Севера, в Германии после 1990 года — притягательная
сила Запада страны. Удивительно, что влияние мобильности и ее последствия для
воссоединившейся Германии вплоть до сегодняшнего дня не осознаны в их полном
объеме. Хотя с точки зрения здравого смысла они вполне понятны. Кто всерьез
думает, что квалифицированная рабочая сила настолько мало мобильна, что она в
течение длительного времени будет согласна на заработную плату, скажем, на две
трети меньшую той, которую она может получить на расстоянии в 200 километров
в том же самом языковом и культурном пространстве? Очевидно, что никто. Но если
это так, то тогда после 1990 года у нас ни разу не было реального шанса
встать на восточноевропейский путь развития. Раньше или позже он привел бы к
колоссальному экономическому обескровливанию.
Национальная задача
Таким образом, политическая цель с самого
начала была четко определена как национальная задача под названием «возрождение
Востока». На Востоке при соблюдении условий рыночной экономики в кратчайшие
сроки имелось в виду создать максимально возможное количество рабочих мест, что
открыло бы людям перспективы получения стабильной и хорошо оплачиваемой работы.
Только так можно было предотвратить угрозу массового оттока населения с
Востока.
Эта цель в целом была поддержана политическим
истеблишментом и широкой общественностью. То есть эта цель имела абсолютный
приоритет. Без учета этого обстоятельства многое из того, что произошло в
последующие годы, будет невозможно понять и объяснить. По этой причине с самого
начала очень важно осознать, что эта цель по своей сути была на самом деле не
экономической, а политической. С чисто экономической точки зрения всегда
существовала альтернатива, которую можно сформулировать как «расширение Запада»
вместо «возрождения Востока». Осуществление альтернативного варианта
предполагало бы массовую миграцию с Востока на Запад. При этом вполне вероятно,
что такая массовая миграция в общеэкономическом отношении была бы более дешевым
решением. Простой ход мыслей показывает, почему.
<…> Но разве с чисто экономической
точки зрения не было бы вполне разумно подумать о том, чтобы просто допустить
миграцию с Востока на Запад и даже, возможно, оказать ей содействие? Разве в
этом случае восточные немцы не смогли бы просто включиться в систему разделения
труда, уже существующую на Западе, с ее современными машинами, современными
технологиями и современными продуктами? Зачем нужно было на Востоке непременно
заново и при больших затратах создавать современную экономику? Разве нельзя
было получить желаемые результаты по более низкой цене на Западе?
Тем более, что в
Германии даже имелся исторический пример совершенно бесконфликтной интеграции немцев,
насильственно перемещенных в страну из Центральной и Восточной Европы в 1950 е
годы. Тогда речь шла о десяти миллионах немцев при общем население Западной
Германии примерно в 50 миллионов человек, то есть о его увеличение на 20 процентов.
После 1990 года это были бы, возможно, 15 миллионов восточных немцев при
населении Западной Германии в 64 миллиона человек, что означает его прирост не
более чем на 25 процентов. То есть в процентном отношении население страны
увеличилось бы не намного больше, чем сразу же после окончания Второй мировой войны.
При этом новая миграция была бы более
продолжительной по времени, чем массовый приезд беженцев с Востока тогда, а
новые переселенцы оказались бы в обществе, несравнимо более обеспеченном, чем
оно было на полвека раньше. Правда, на это можно возразить, что в 1950-е годы
случилось западногерманское экономическое чудо, которое решающим образом
облегчило интеграцию насильственно перемещенных граждан. С другой стороны, в
этой же связи возникает вопрос о том, не были ли именно переселенцы той
квалифицированной и мобильной рабочей силой, благодаря которой
западногерманское экономическое чудо только и стало возможным. И разве нельзя
было исключить повторения западногерманского экономического чуда после 1990 года
именно благодаря миграции квалифицированной и мобильной рабочей силы с Востока?
Это вопросы, спорить по которым можно до
бесконечности. С чисто экономической точки зрения все они имеют смысл. Они
отнюдь не праздны. Поскольку нельзя забывать о том, что вместе с этими людьми
на Запад страны были бы перенесены их профессиональные навыки и спрос на
товары, как это было при миграции послевоенных лет. Да, одновременно уровень
заработной платы на Западе стал бы ниже, и увеличились бы цены, по крайней
мере, временно. Но, тем самым, возникли бы сильные стимулы для расширения
производственных мощностей в Западной Германии: следствием этих процессов был
бы бум в строительстве, в сфере инноваций и в деле общей модернизации
экономики. Вместо «возрождения Востока» мы имели бы «расширение Запада», то
есть точно также как и в 1950-е годы, но только на значительно более высоком
уровне благосостояния и технологического развития. Промышленные центры Запада
страны в одночасье превратились бы в территорию миграционного притока, как это было
после образования Федеративной республики, а также на определенном этапе
существования кайзеровской империи.
Так это могло бы выглядеть. Как уже было
сказано, в экономическом отношении такой вариант развития событий был бы вполне
допустим. В экономической науке у него даже есть свое название — пассивная
санация. Однако, как ни странно, он имеет мало общего с реальной жизнью. В свое
время он практически даже не обсуждался. Зададимся вопросом:
по какой же причине? Не потому, что экономически он не имел смысла, а потому,
что ни с политической, ни с исторической точки зрения он не вписывался в
систему сложившихся в то время представлений. Как откровенно циничная была бы
воспринята идея отказа (в экономическом смысле) от почти одной трети территории
воссоединившейся Германии с отведением ей роли своего рода постсоциалистического
природного заповедника. Региона с полностью забытым славным промышленным
прошлым и при его сохранении в качестве туристического биотопа, зеленого рая
для пенсионеров и более или менее плодородного края для сельскохозяйственных
нужд. Практически никому из участников дискуссий того времени мысль о пассивной
санации восточной части страны просто не могла прийти в голову. Хотя и
допускалось определенное перераспределение населения на востоке Германии, в
частности, его перемещение из сельскохозяйственных областей в городские
агломерации или из умирающих старых промышленных районов в новые
производственные центры. Так же считалось приемлемой остаточная миграция с
Востока на Запад, но не как массовое обезлюдивание в результате оттока большей части
квалифицированного и мобильного населения.
Короче говоря, национальный проект однозначно
был определен как «возрождение Востока», а не как «расширение Запада». При этом
причины такого решения носили, в первую очередь, исторический и политический, а
не экономической характер.
Еще живы были воспоминания о том, что до Второй мировой войны Восток страны на самом деле являлся
промышленно развитым регионом. Эксперты помнили, что еще в 1936 году
экономический продукт, произведенный на душу населения на территории, ставшей
впоследствии советской оккупационной зоной, а затем ГДР, на 20 процентов
превосходил аналогичный показатель в французской или
американской оккупационной зоне в Южной и Юго-Западной Германии и был всего
лишь на 10 процентов меньше этого показателя в британской оккупационной
зоне с такими мощными в то время индустриальными центрами в Рейнско-Рурской
области. Широкой общественности хотя и не были известны точные цифры, но общее
представление на этот счет она, тем не менее, имела.
<…>Именно этот факт оказал решающее
влияние на исход политической дискуссии и на содержание принятых в ее
результате мер, вплоть до установления западногерманскими землями шефства над, в основном, соседними восточногерманскими.
«Во входе волен я, а выходить обязан там, где
вошел», говорит Мефистофель в «Фаусте» Гете. Эти слова как никакие другие
подходят для описания «возрождения Востока» как национальной задачи. После
принятия решения в пользу «возрождения Востока» многие из последующих наиболее
значимых политических мер уже были продиктованы неумолимой логикой, Нам
предстоит увидеть, как и почему это происходило.
Валютный союз
В начале был валютный союз. Уже 1 июля 1990 года,
то есть за три месяца до государственного воссоединения, в еще существующей ГДР
была введена немецкая марка. Для многих скептиков в вопросе объединения
Германии валютный союз является своего рода первородным грехом, от которого средне-и восточногерманская экономика в последующее время
так и не смогла избавиться.
В политическом отношении идея валютного союза
возникла под давлением сложившихся обстоятельств. События развивались
стремительно, во всяком случае, по сравнению с привычной скоростью принятия политических
решений. Падение Берлинской стены 9 ноября 1989 года и решение федерального
правительства от 7 февраля 1990 года предложить правительству ГДР
валютный союз, разделяют всего лишь три месяца, наполненных интенсивными
общественными дискуссиями о том, что следует предпринять, чтобы эффективно
противодействовать полному коллапсу экономики ГДР. А этот коллапс уже стучался
в дверь: ежедневно ГДР покидало до 3 000 человек, дисциплина и
производительность труда на предприятиях упали до минимума, Ханс
Модров, занимавший в то время должность председателя
правительства, даже заговорил о драматическом разрушении государственности. Все
всякого сомнения, о целенаправленном, упорядоченном производстве больше не
могло быть и речи. Господствовал хаос, и этого уже никто не отрицал.
После первых свободных выборов в Палату
народных депутатов 18 марта 1990 года в течение двух месяцев между обоими
немецкими правительства — Гельмута Коля и Лотара де Мезьера — шли переговоры о валютном союзе. 18 мая 1990 года
состоялось подписание государственного договора о создании с 1 июля 1990 года
«совместного экономического, валютного и социального союза».
В середине года он, действительно, был создан.
Немецкий федеральный банк вывел восточную
марку из обращения, заменив ее на немецкую марку как в
наличном, так и безналичном обороте. Банк в высшей степени профессионально
выполнил эту огромную организационную задачу, спланировав всю работу с военной
точностью, практически без ошибок и сбоев. За что он с полным на то основанием
снискал похвалу самой широкой общественности. Кратко обозначим основные
параметры обмена: заработная плата рабочих и служащих, пенсии, другие
социальные пособия, а также арендная плата за жилье были переведены на немецкую
марку в соотношении один к одному; долговые обязательства и денежные сбережения
— в различном соотношении от одного к одному, от двух к одному или трех к
одному. Перед принятием политического решения состоялось всестороннее
обсуждений всех «за» и «против» валютного союза. <…> Сторонники видели настоятельную
необходимость дать гражданам ГДР ясную перспективу в сфере денежных отношений
как основу для принятия всех последующих экономических решений. С их точки
зрения, это можно было сделать только в том случае, если Федеративная
Республика Германии примет на себя обязанность предоставить гражданам на
Востоке страны гарантию денежного обеспечения, однозначно сформулированную
политически и не допускающую пересмотра на практике. Только тогда вообще
появлялся шанс на то, чтобы на основе последующих мер предотвратить массовый
исход большей части граждан из ГДР. Так как, говоря простым языком, хотя
стабильные деньги — это еще не все, однако без стабильных денег все остальное
не имеет смысла. Только со стабильными деньгами можно было создать такие
рамочные условия, которые позволили бы принимать разумные последующие
основополагающие решения в сфере экономической политики. Речь шла о внушающем
доверие акте политического самоограничения, совершаемом с помощью
высокоавторитетного центрального банка, в благонадежности и серьезности
которого — после четырех десятилетий беспримерной стабильности немецкой марки —
не было никаких сомнений. С передачей этой национальной задачи в руки Немецкого
федерального банка законодатель мог и был обязан использовать свою самую сильную
политическую козырную карту и, тем самым, создать предпосылки для всех
последующих действий. Такова в общих чертах была аргументация.<…> Ее
можно назвать политически окрашенной, тем более, что
почти вся она, если додумать ее до конца, указывала на необходимость полного,
то есть государственного воссоединения. Ведь естественно вряд можно было
представить, что все закончится простой передачей ответственности центральному
банку, если повсюду в Восточной Германии в обращении окажется немецкая марка.
<…>Для правильной оценки валютного союза необходимо еще раз тщательно
рассмотреть эту аргументацию. Это тем более важно, что такой взгляд на вещи
широко распространен и сегодня, причем в совершенно различных
политических кругах — от экономистов-рыночников до далеких от экономики
интеллектуалов и деятелей культуры.
О чем же на самом деле шла речь? У кого есть собственная валюта,
тот в принципе имеет свободу выбора между тремя возможностями. Он может
ограничить конвертируемость валюты с помощью государственного контроля над
хождением валюты. Или отпустить курс своей валюты «в
свободное плавание» («free floating»),
поставив его в зависимость от свободный игры рыночных сил на международных
рынках капитала и товаров. Или, наконец, привязать конвертируемую валюту
к другой якорной валюте, оставив при этом для себя открытой опцию время от
времени проводить девальвацию или ревальвацию своей валюты по отношению ко всем
другим мировым валютам в зависимости от общеэкономической потребности.
Именно от этих трех возможностей — и только
от них — отказались при создании валютного союза. Поэтому возникает большой
вопрос: какую ценность на самом деле имели эти три возможности?
<…>Существование центрального банка ГДР
«на содержании» было бы совершенно немыслимо и с политической точки зрения.
Немецкий федеральный банк должен был бы — как и в ходе валютной реформы — взять
на себя колоссальную ответственность, не получив одновременно полного контроля
над системой денежного обеспечения в ГДР. Тем самым была бы открыта дверь для нерешаемого конфликта в теперь уже общем доме. То есть или
со всей серьезностью вести дело к денежной стабильности и в этом случае при
необходимости пойти на девальвацию восточной марки или последовательно защищать
курс восточногерманской марки, эквивалентный курсу марки ФРГ, что поставило бы
под удар денежную стабильность в Западной и Восточной Германии. Такой конфликт
также превратил бы Федеративную республику в арену будущих ожесточенных
политических сражений. Короче говоря: это был бы рецепт, пригодный только для того,
чтобы подорвать надежность банка. Но именно этого и удалось избежать, предложив
прозрачное решение вопроса в рамках валютного союза.
<…>Как бы там ни было, в 1990 году
ГДР, избавившись от вакуумного колпака социализма, оказалась перед
необходимостью тотальной переоценки своей промышленной продукции на мировом
рынке. При этом эта переоценка могла быть сделана только в сторону уменьшения
ее стоимости. А это, в свою очередь, означало бы значительное снижение уровня
заработной платы, пересчитанной на немецкую марку. Поскольку мобильность
рабочей силы препятствовала ее адаптации к более низкой оплате труда, то
производство соответствующих товаров просто бы прекратилось. По этой причине
чистой иллюзией было бы внешнеэкономическое равновесие при обменном курсе и
уровне заработной платы, которые могли бы удержать людей на Востоке страны.
Здесь мы вновь сталкиваемся с основной экономической проблемой, возникшей
вследствие падения Берлинской стены. С открытием границы восточногерманская
рабочая сила обрела мобильность. При этом как бы походя, она также разрушила
возможность для обеспечения конкурентоспособности — благодаря более низкой
внешней стоимости собственной валюты — тех продуктов, которые, которые они сами
изготавливали в ГДР. Граждане ГДР теперь пересчитывали свою заработную плату,
номинированную в восточногерманских марках, на немецкую марку, тем более, что значительную часть товаров, которые они хотели
потреблять сами, производилась на Западе страны и должна была быть оплачена в
немецких марках. Реакцией на слишком сильное уменьшение выраженного в немецкой
марке стоимостного содержания заработной платы, номинированной в
восточногерманских марках, была бы в результате девальвации валюты миграция
рабочей силы на Запад.
То есть девальвация как инструмент восстановления
конкурентоспособности оказался бы совершенно непригодным — в силу такого
фактора, как обретенная свобода передвижения. Поэтому цена полного отказа от
такой меры была бы не слишком высока. <…>
Ко многим примечательным особенностям бурных
месяцев после падения стены относится та, что даже наиболее хорошо
подготовленные наблюдатели не увидели или не захотели увидеть эти взаимосвязи.
Так 9 февраля 1990 года экспертный
совет направил в адрес федерального канцлера письмо с настоятельным
предостережением от заключения валютного союза. Среди прочих аргументов был и
такой: единство валюты сразу же выявит серьезную разницу в уровнях жизни на
Востоке и на Западе. Ставшая явной, эта разница породит ожидания на их
выравнивание, которые, в противном случае, очевидно, не возникли бы и которые
далеко выходят за рамки возможного, учитывая существующую производительность
труда на Востоке. Такая точка зрения, которая дожила до наших дней, смешивает
причину и следствие. Так как понимание этой разницы, которое, по мнению
экспертного совета, является следствием валютного союза, существовало еще
задолго до падения Берлинской стены. Ведь каждый восточный немец мог без труда
подсчитать в уме, что означает его заработная плата в восточных марках в
пересчете на западную марку. И именно на основе этого понимания он мог
принимать свои решения — искать работу на Западе страны, требовать более
высокую заработную плату на Востоке и т.д. Введение немецкой марки в этом
отношении почти ничего не изменило. Одним словом, эта проблема уже
существовала, и речь шла только о том, как интерпретировать ее политически.
<…>
ДУХОВНОЙ ЭЛИТЕ НЕ
ПОНРАВИЛСЯ ВАЛЮТНЫЙ СОЮЗ
«Белендорф,
29.6.90. Заголовок для еще не написанной полемической статьи «Выгодная покупка
под названием ГДР», при этом следует признать, что северогерманское выражение
«выгодная покупка» как ни одно другое характеризует современную безыдейную
ментальность капиталистического рвачества». Это
цитата из книги «По пути из Германии в Германию. Дневник 1990» Гюнтера Грасса, опубликованной в январе
2009 года. Из приведенного отрывка становится понятным, как большой писатель и
лауреат Нобелевской премии оценивает валютный союза ко времени начала обмена
денег: как неоколониалистский захват западногерманским капитализмом ГДР. Здесь
Гюнтер Грасс выразил то, о чем тогда думали и все еще
продолжают думать многие интеллектуалы. Этот радикальный приговор, если
сопоставить его с фактами, собственно говоря, несостоятелен, как экономически,
так и политически. Его место — среди мифов. Но как этот миф возник? И почему он
остается столь живым до настоящего времени? Ответ не имеет никакого отношения к
экономике, но исключительно к германскому духу и его идеалистической склонности
быть оторванным от реальности. С падением Берлинской стены целый класс немецких
интеллектуалов оказался перед лицом фактов, которые противоречили их
собственной картине мира. Неожиданно появились многие тысячи людей, которые
были готовы отвернуться от своей родины, чтобы заново обустроить собственную
судьбу и судьбу своих семей, причем сделать это на Западе. Как и переселенцы,
которые в 19 веке собрали свои пожитки и отправились в Америку — не из любви к
Америке, а потому, что не имели никаких жизненных перспектив у себя дома. Это
была самая элементарная форма использовать свободу, ту самую свободу, которая и
теперь прокладывала себе дорогу, высвобождая огромную энергию.
Эта была совершенно новая для немцев
ситуация. В течение немногих недель в небытие канули все тщательно
прорисованные соображения по поводу различного рода стратегий осторожной,
поэтапной адаптации. Пространство для политического маневра было сужено до
предела. Более того, в новой ситуации все идеалистические умозаключения
утратили свое обоснование. Это был травмирующий опыт для духовной элиты,
привыкшей в качестве моральной инстанции к повсеместному самому серьезному
отношению к себе со стороны общественности. Так было и на Востоке и на Западе,
поскольку и там и тут чистая идея в одночасье обесценилась. Реальность
отбросила ее на обочину. Это обстоятельство объясняет раздраженную тональность
«Дневника» Гюнтера Грасса каждый раз, когда он
говорит о немецком единстве. При чтении чувствуется досада наставника нации
ввиду неизбежности надвигающихся событий. И его нескрываемое раздражение в
связи с тем, что даже Вилли Брандт, его старый друг и
политический соратник, по всем существенным пунктам согласен с канцлером
Гельмутом Колем и министром иностранных дел Гансом-Дитрихом Геншером.
От этого шока от столкновения с реальностью
только один маленький шаг до упрека в неоколониализме. Ведь как иначе можно с
этой точки зрения охарактеризовать введение немецкой марки, если не как
подготовку внезапного захвата слабого Востока сильным Западом? Только как
соблазнение людей, чтобы помешать им идти своим собственным путем в рамках
собственной экономической системы, путем между капитализмом и социализмом. Лишь
немногие интеллектуалы, в первую очередь, Моника Марон и Хельга
Шуберт, решительно выступили против этой точки зрения. Они справедливо указали
на то, что валютный союз был создан только потому, что люди в Восточной
Германии отказывались в очередной раз быть объектом для экспериментов с
неочевидным исходом. Люди использовали свою свободу. Они хотели получить то,
что уже имеют другие, и ничего сверх того. И политики не могли не отреагировать
на эти настроения.
С учетом реальностей жизни это было,
очевидно, умное решение. Поскольку политики, приняв ответственность за валютный
союз, на самом деле вызвали на себя огонь всех тех недовольных, которые желали
получить более выгодный экономические результат, хотя при этом были не в
состоянии сами показать, каким образом этот результат можно было достичь на
практике. Вина политиков была действительно очень велика. Знаменитые слова
Гельмута Коля, сказанные им по поводу создания валютного союза, о том, что на
Востоке возникнут «цветущие ландшафты», возможно, принесли ему много голосов
избирателей на предстоящих тогда первых общегерманских выборах в бундестаг. Они
также вызвали сильный всплеск энергии и эйфории, поскольку вселили в людей веру
в то, что в их работе есть цель, контуры которой уже обозначились на горизонте.
Однако в долгосрочной перспективе эти настроения обернулись бумерангом, так как
уже спустя немного лет стало очевидно: начатый процесс экономических
преобразований носит во много раз более глубокий и сложный характер, чем
представление о нем как о процессе расцветающих ландшафтов. Многие
разочарования людей в более позднее время, несомненно, коренились в этих
несбывшихся ожиданиях.
Однако вернемся к хронологии событий. С
избранием новой Народной палаты ГДР 18 марта 1990 года были созданы
политические рамки для валютного союза. <…>Особое внимание в ходе
политических дебатов было уделено переходному курсу между восточногерманской и
западногерманской маркой.
При этом, что естественно, на передний план
выдвинулась проблема распределения денежной массы. Главным образом это касалось
вопроса о том, будут ли и каким образом на основе переходного курса сохранены
накопления граждан ГДР как часть результатов их трудовой деятельности за
прошедшие годы. Почти не удивляет, что именно по этому вопросу произошло резкое
политическое размежевания среди тех, чьи интересы он затрагивал в наибольшей
мере.
Правительство ГДР как адвокат своих граждан
высказывалось в пользу переходного курса в соотношении один к одному,
федеральное министерство финансов и федеральный банк за более низкую оценку
стоимости восточногерманской марки. Результатом явился политический компромисс:
все текущие выплаты и платежи, как-то: заработная плата рабочих и служащих,
пенсии, аренда жилья и т.д., если речь шла о действующих договорах, были
номинированы в немецкой марке по курсу один к одному; все денежные накопления и
долговые обязательства — в зависимости от их размера, вида и времени
возникновения — по курсу от одного к одному, двух к одному или трех к одному. В
целом же средний рассчитанный переходный курс составил 1,8 к одному.
Можно ли назвать этот компромисс хорошим? В
политическом смысле ответ будет «да», поскольку дискуссия на Западе и Востоке о
возможном влиянии компромисса по вопросу о распределении быстро повсеместно
сошла на нет и в последующее
время больше почти не возникала — верный признак того, что ни одна из сторон не
считала, что осталась в накладе. В экономическом смысле вопрос, естественно,
носил существенно более сложный характер. В первую очередь, речь шла о том, не
приведет ли выросшая денежная масса в немецких марках к ценовой инфляции и
каким образом экономика на Востоке страны сумеет адаптироваться к новой среде.
Что касается инфляционных тенденций, то очень
скоро опасения на этот счет рассеялись. Новая денежная масса в немецких марках,
хотя и оказалась несколько больше ожидаемой, поскольку размер накопления в
восточногерманских марках был недооценен, однако федеральному банку, не
прилагая больших усилий, удалось в последующее время смягчить остроту проблемы
с помощью инструментов денежной политики.
То есть в этом отношении обменный курс 1,8 к
одному никак нельзя назвать великодушным жестом, о чем многие говорили. Он
явился в значительной мере также признанием стремления восточногерманского
населения на протяжении многих лет откладывать деньги, что и отразили их
накопления в восточногерманской марке. Их стоимость по меркам мирового рынка
была бы существенно ниже, поскольку восточногерманская валюта при введении
конвертируемости, несомненно, была бы оценена по значительно более низкому
курсу. Однако в пересчете на реальные потребительские товары, которые сберегатели хотели бы приобрести, создавая свои денежные
накопления, стоимость этих накоплений внушала уважение.
<…> И тем не
менее, валютный союз вообще не был воспринят широкими слоями населения как
успех. Это, однако, объясняется совершенно иными обстоятельствами. Восточногерманская
экономика быстрыми темпами двигалась в направлении кризиса. С первого по второе
полугодие 1990 года объем промышленного производства сократился вдвое,
резко выросла безработица, увеличилось количество работников, переведенных на
неполную рабочую неделю. Прыжок в ледяную воду конкурентной борьбы одним махом
обнажил практически все проблемы промышленности. Все эти процессы развивались с
такой скоростью, которой в истории промышленно развитых наций не было и,
возможно, больше никогда не будет. <…>
Опыт непосредственного знакомства
восточногерманского населения с новой для них рыночной экономикой оказался
весьма болезненным. Он был полностью противоположен опыту старшего поколения
западных немцев во второй половине 1948 года после начала в июне того же года
валютной и экономической реформы. В 1948 году западные немцы стали свидетелями
мощного подъема, своего рода чуда после череды лет военных и послевоенных
лишений. В то время как восточные немцы испытали тотальный распад привычного
для них индустриального мира. Разумеется, им было ясно, что продолжать жить
по-старому нельзя, однако, практически никто из них не представлял себе столь
свободного падения вниз. При этом главное испытание — собственно санация их
предприятий — еще было впереди. В середине 1991 года Карл Отто
Пель досрочно завершил свою деятельность на посту
президента Немецкого федерального банка. 19 марта 1991 года, выступая перед
членами экономического и валютного комитета Европейского парламента, он назвал
последствия валютного союза «катастрофой».
<…> В 1948 году целое поколение
западных немцев одномоментно превратилось в
эмоциональных друзей рыночной экономики, независимо от того, что подсказывал им
собственный разум. От либеральных приверженцев принципа личной ответственности,
которые видели в происходящем подтверждение своего собственного оптимизма и
оптимизма Людвига Эрхарда, до социалистов-скептиков,
внезапно обнаруживших бурную деятельность на предприятиях и в магазинах. Совсем
иную картину явил 1990 год в Восточной Германии: развал промышленности
стал причиной глубокого эмоционального неприятия рыночной экономики многими
восточными немцами, опять-таки независимо от того, что подсказывал им
собственный разум. И в данном случае эти чувства были характерны не только для
записных социалистов, но и для либерально и консервативно настроенных граждан.
Об этих настроениях хорошо свидетельствуют опросы общественного мнения, в том
числе, последнего времени.
Был ли крах неминуем? Никто не может знать
этого, но представляется весьма трудным делом придумать альтернативы, которые
привели бы к иному результату. Даже сегодня можно часто слышать утверждение,
что выбор обменного курса один к одному при пересчете заработной платы (и цен)
является-де определяющей причиной столь сильного падения восточногерманской
экономики.
В частности, бывший федеральный канцлер
Гельмут Шмидт, подводя итоги процесса немецкого объединения, заявил по смыслу
следующее: «да» валютному союзу, но при более низкой оценке стоимости
восточногерманской марки по отношению к марке ФРГ с тем, чтобы сохранить на
Востоке низкие производственные издержки.
Однако такая мера привела бы к тому, что
после создания экономического и валютного союза заработная плата на Востоке
была бы существенно ниже чем на одну треть уровня
западногерманской, который при переходе на единую валюту по курсу один к одному
был принят как исходный. Другими словами, возможно, тогда это была бы одна
шестая (при соотношении два к одному) часть заработной платы на Западе, или
даже еще меньше. Но в этом случае, очевидно, произошло бы следующее: внутри
воссоединившейся Германии возникла бы та самая волна миграции на Запад, которая
поднялась бы и без валютного союза при низкой оценке стоимости
восточногерманской марки. Или заработная плата быстро установилась бы на том же
уровне, на каком она оказалась при обменном курсе один к одному.<…>То
есть реалистической альтернативы, которая могла бы предотвратить экономический
коллапс, не существовало и к выбранному обменному курсу. Разумеется, за
исключением ограничений на свободу передвижения, что означало бы отказ от
экономического и валютного союза и, в конечном итоге, от немецкого единства.
<…>В Восточной Германии вся ситуация
подталкивала к быстрому принятию мер, причем в условиях, которые никак не могли
быть результатом свободного выбора. Несмотря на весь ужас промышленного
коллапса, все-таки сохранялись ожидания того, что, возможно, в скором времени
произойдут какие-то фундаментальные перемены. И поэтому стоило, вероятно,
остаться дома и включиться в начавшуюся работу по возрождению Востока.
Попечительский
приватизационный совет
Следующим шагом после создания валютного
союза стала так называемая трансформация восточногерманской экономики. В
общем — неудачное выражение, поскольку имеет сильное техническое звучание. Оно слишком
напоминает «конверсию», то есть перевод военных заводов на изготовление
гражданской продукции. На самом деле, речь шла об исключительно экономической
проблеме. Предстояло превратить плановую экономику в рыночное хозяйство. Самая
первая и простая задача заключалась при этом в приватизации государственной
собственности, и в воссоединившейся Германии она была возложена на
Попечительский приватизационный совет.
Совет был создан еще в начале 1990 года
как наделенное правами юридического лица объединение народных предприятий ГДР,
своего рода холдинговая компания. Но только 17 июня 1990 года, когда был
принят закон о приватизации и реорганизации государственного имущества (закон о
доверительном управлении), перед советом была поставлено конкретная задача, а
именно: «в кратчайшие сроки и в максимально широких масштабах на основе
приватизации прекратить предпринимательскую деятельность государства». Таким
было политическое поручение. Оно в принципе касалось всех бывших народных
предприятий, представлявших в полном смысле слово самый широкий спектр
производственных направлений: от крупных промышленных заводов до аптек,
организаций розничной торговли и торговых центров, гостиниц и предприятий
общественного питания.
И этим список отнюдь не исчерпывался. При
этом существовало полное совпадение мнений по поводу предприятий сферы
обслуживания — все они подлежали приватизации в кратчайшие сроки, поскольку,
как правило, речь в этом случае шла об объектах недвижимости и земельных
участках, которые можно было достаточно быстро продать или, по крайней мере,
сдать в аренду. Эта часть работы Совета была, на самом деле, в основном
выполнена уже в 1992 году. Как и ожидалось, в ходе приватизации этих
предприятий почти не было сокращения рабочих мест. Частные предприятия сферы услуг
были во времена ГДР, что общеизвестно, пасынками социалистического
планирования. То есть можно было рассчитывать на то, что их число не только не
уменьшится, но даже возрастет. Так и случилось.
Совершенно иной была ситуация в
промышленности. Именно эта часть приватизации в рамках деятельности Совета с
самого начала вызывала самые бурные дискуссии. Особенно активно обсуждались
альтернативы «приватизации до санации» и «санация до приватизации». Сторонники
первоочередности приватизации аргументировали свою позицию тем, что санация
является задачей будущего частного владельца, поскольку только он (не
Попечительский приватизационный совет!) будет в состоянии разработать
устойчивые модели предпринимательской деятельности. Именно они предшествуют
принятию решения о покупке и о возможной цене приобретения, при этом планы
санации в обязательном порядке являются составной частью содержания таких
моделей и концепций. Совет же, как государственный холдинг, совершенно
непригоден для этих целей, а слишком длительный процесс санации под
государственным надзором таит в себе опасность чрезмерного затягивания
приватизации и усиления политического давления со стороны представителей
региональных интересов, которые хотели бы как можно долго сохранять
нерентабельные рабочие места за счет налогоплательщиков. Противники
первоочередности приватизации возражали на это, что без санации под эгидой
Совета предприятия трудно будет продать, по крайней мере, по разумной цене.
Риск затягивания процедуры приватизации, напротив, не столь велик. Так опыт
приватизации в Великобритании в 1980е годы показал, насколько важно подготовить
к продаже объекты капиталовложения. То есть, образно говоря, невеста должны
быть красивой и нарядной, прежде чем идти под венец. Дискуссия приняла затяжной
характер. Борьба развернулась, по существу, между экономистами и
буржуазно-либеральными политиками, выступавшими за быструю приватизацию, с
одной стороны, и сторонниками государственной санации в лице социал-демократов,
социалистов и профсоюзных лидеров, с другой. При этом следует отметить, что
высказываемые мнения отличались большим разнообразием нюансов. Особенно
бросалось в глаза различие в мотивах, двигающих участниками дискуссии: от
нескрываемых лоббистских интересов до чистого удовольствия от научного спора,
поскольку сама его тема представляло собой «сочное пастбище» для
«вскармливания» причудливых теоретических моделей экономистов, правоведов и
политологов. И действительно: когда еще у науки имелась другая такая
возможность в виду срочных запросов практики совершенно по-новому подойти к
осмыслению наиболее важных мер создания новой экономической структуры?
Направление практических действий Попечительского приватизационного совета было
определено совершенно ясно — на скорейшую приватизацию. Вплоть до роспуска
Совета в конце 1994 года, то есть менее чем за пять лет работы, он продал почти
все предприятия, которые были переданы в сферу его ответственности и которые он
считал готовыми к приватизации. Это были 8 500 компаний, в которых на
момент приватизации трудились четыре миллиона работников. В результате
дробления количество предприятий затем возросло почти до 14 000, из них 3 700 (26
процентов) были впоследствии ликвидированы. Приватизация позволила привлечь
инвестиции на сумму в 211 миллиардов немецких марок; было создано 1,5 миллиона
рабочих мест, то есть затраты на одно рабочее место составили, примерно, 140
000 немецких марок. В конце 1994 года в ведении Совета находились чуть
более 400 предприятий, которые в принципе могли быть приватизированы, но
на тот момент все еще не были проданы. Работа Совета была продолжена
организациями-преемницами, главным образом, федеральным ведомством по
специальным вопросам воссоединения как ответственным за промышленность. В
частности, в ведение этого ведомства были переданы 20 крупных
предприятий, каждое с числом занятых в более 1000 работников.
Приватизация некоторых из них оказалось чрезвычайно трудным делом, и принятие
решения об их будущей судьбе превратилось в острый политический вопрос в
соответствующих регионах. Но и они в своем большинстве были приватизированы в
последующее время.<…> Так выглядит чистый «трудовой баланс»
Попечительского приватизационного совета. Он впечатляет, по крайней мере, в
том, что касается скорости и объема приватизации. Этот трудовой баланс особенно
впечатляющ, если принять во внимание, что даже на пике своей деятельности в
штате Совета было не более 3000 сотрудников. Вероятно, что проделанное
Советом было самой масштабной и компактной приватизацией за всю предшествующую
историю промышленного развития, аналогов которой, возможно, не будет и в
будущем. Поэтому уже в середине 1990х годов, по крайней мере, одним из многих прежних опасений стало меньше: в Восточной Германии
не возникло «черной дыры» в бюджете вследствие долгосрочных государственных субвенций
на поддержание нерентабельных производств, которые продолжали бы работать, так
как этого требовала общественность.<…>
Здесь мы вновь сталкиваемся с проявлением
основополагающей особенности феномена немецкого единства. С падением Берлинской
стены, с созданием экономического и валютного союза, а также с политическим
воссоединением, в том числе, и для предпринимателей стало совершенно очевидным,
что разница в уровнях заработной платы между Востоком и Западом один к трем не
сохранится надолго. Просто все этого ожидали, и с этими ожиданиями ничего
нельзя было поделать. При этом было совершенно безразлично, насколько в
процентном отношении увеличится заработная плата на подлежащих приватизации
предприятиях. Поскольку прирост даже до одной трети от заработной платы Запада
все еще оставлял бы большой люфт для ее дальнейшего подтягивания к
западногерманскому уровню. Ведь у инвесторов оставалась принципиальная
возможность отказаться от членства в объединении работодателей и самостоятельно
договориться о размере заработной платы и ее структуре на конкретном
предприятии или в рамках отдельных трудовых договоров. Так это и произошло в
последующее время, более того, возможно многие предприниматели с самого начала
так и собирались поступить. В результате, в конечном счете, это привело к
фактической ликвидации территориальных тарифных соглашений в Восточной
Германии. Это обстоятельство частично объясняет тот факт, что и сегодня уровень
заработной платы в восточногерманской промышленности почти на одну треть ниже
ее уровня в Западной Германии.
Все вместе взятое, это, в частности,
свидетельствует о том, что в длительной перспективе расчеты профсоюзов никак не
оправдались. Им не удалось за счет быстрого увеличения заработной платы стать
на долгое время влиятельной силой в Восточной Германии. Напротив, новые
инвесторы своими действиями все больше усиливали на местах тягу «идти своим
путем». А персонал предприятий волей-неволей поддерживал их, поскольку ситуация
на рынке труда оставалась тяжелой. Наемные работники шли на все, чтобы
сохранить свои рабочие места, в том числе, отказываясь от чрезмерных требований
повышения заработной платы после того, как реструктурированные предприятия
вновь стали завоевывать позиции на рынке. Призывы профсоюзных организаций с
Запада страны действовать более решительно на Востоке почти не получали
отклика. <…>
Если же говорить об экономическом развитии
Восточной Германии и Центральной и Восточной Европы в целом, то это скорее
единичные случаи. Чаще речь идет о классических прямых инвестициях западных
компаний, которые целенаправленно локализуют производство своих давно созданных
экспортных товарных брендов на Востоке, чтобы использовать более низкие затраты
на оплату труда и близость важных рынков сбыта. <…> Однако, прямые инвестиции ограничены, что хорошо видно особенно на
примере Восточной Германии. Они могут дать значительный рост
производительности, но не могут вывести ее на западногерманский уровень,
поскольку сначала возникают «удаленные сборочные производства», а не новые
промышленные центры с собственной инновационной динамикой и с наивысшей
производительностью. Возможно, что в Центральной и Восточной Европе возможности
прямого инвестирования и того меньше: до настоящего времени не было случая,
чтобы западные компании переводили свои подразделения, реально выполняющие
центральные управленческие или научно-исследовательские функции, в
восточноевропейские страны. Эта ситуация не изменится и в будущем. То, что не
работает в рамках единого немецкого культурного пространства (Запад и Восток),
едва ли будет работать за его пределами.
БАЛАНС
Восточная Германия, и Центральная и Восточная
Европа давно вступили на относительно легкий путь восстановления
технологического уровня своей экономики, позволяющего участвовать в
конкурентной борьбе на мировых рынках. И, видимо, больших результатов, чем те,
которые уже достигнуты, на этом пути не будет. О том, насколько быстрый импорт
знаний реально помог сократить их отставание по производительности, можно
судить по степени все еще остающегося разрыва в ее уровнях.
Во всяком случае, в отношении к Восточной
Германии это очевидно. Но, как представляется, это также очевидно и в отношении
Центральной и Восточной Европы: практические все постсоциалистические
страны-члены ЕС, особенно, Чехия, Польша, Венгрия, Словакия и Словения, с
начала 1990х годов в своей экономической политике целенаправленно
ориентировались на привлечение прямых инвестиций. <…> Однако в будущем
они не будут на длительную перспективу являться главным источником
экономического прогресса, на который может рассчитывать постсоциалистический
Восток, чтобы вновь обрести технологическую способность на равных конкурировать
на рынке с Западом, которую он утратил за четыре десятилетия господства
социалистического планового хозяйства. Таковым — нормальным — источником должно
стать нечто иное. В большинстве отраслей промышленности этих стран их развитие
должна определять собственная технически компетентная предпринимательская деятельность,
ориентированная на мировой рынок.
Видимо, именно здесь находится самое узкое
место, что, в конечном счете, также является отдаленным последствием
социалистического планового хозяйства. На Востоке Германии этот вывод особенно
очевиден. С конца 1940-х годов и по настоящее время население Восточной
Германии за счет миграция уменьшилось примерно на пять миллионов человек — три
миллиона человек покинули страну до строительства Берлинской стены, один
миллион в смутное время с 1989 до 1991 год и еще один миллион в последующее
время. Вне всякого сомнения, среди уехавших было немало талантливых и
технически одаренных предпринимателей, в первую очередь, среди тех, кто
составил первую волну эмиграции до сооружения стены. Было бы наивно полагать,
что этот фактор не имел никаких последствий для инновационного потенциала
региона. <…>
Одним словом: баланс собственного
инновационного потенциала в Восточной Германии и в Центральной и Восточной
Европе пока остается неудовлетворительным. Это, вероятно, тот наибольший долговременный
глобальный ущерб, который нанесла плановая экономика. Поскольку именно плановая
экономика разрушила тандем коммерческого и технического в промышленном
производстве и, тем самым, за четыре десятилетия катастрофические обеднила — по
рыночным оценкам — ассортимент производимой продукции Востока страны. Нет
никаких сомнений в том, что без раздела Германии среднегерманский промышленный
треугольник Дрезден — Эрфурт — Магдебург с центром вокруг городов Галле и
Лейпциг в рыночных условиях принял бы на равных условиях участие в промышленной
конкуренции регионов. Если немного пофантазировать, то можно даже представить,
что диверсифицированная промышленная структура Средней Германии обеспечила бы
ему устойчивое место где-то посередине в рейтинге регионов — вероятно, после
земли Баден-Вюртемберг, но перед землей Северный Рейн-Вестфалия.
Ущерб, нанесенный социализмом, таким образом,
очень велик, что становится еще более очевидно на фоне глобализации, то есть в
условиях обострившейся борьбы промышленных территорий за движимый капитал.
Предприниматели гораздо больше, чем в прошлом, учитывают возможность
регионального разделения производственных процессов и цепочек создания новой
стоимости, руководствуясь строго экономическими соображениями. <…>Таковы
общие соображения в контексте затронутой нами проблемы. Действительно, трудно
усомниться в том, что интеграция Восточной Германии и Центральной и Восточной
Европы в систему мирового разделения труда после 1990 года была бы
существенно сложнее в мире, в котором национальные границы сдерживают
подвижность капитала. Прямые международные инвестиции играли и продолжают
играть важную роль — как на востоке Германии, так и на востоке Европы. Однако
достаточно быстро выяснилось, все постсоциалистическое
пространство Европы было отнюдь не единственным новым участником в мировой
экономике. Другие регионы с несравнимо большим населением и существенно более
низкими издержками по оплате труда, в первую очередь, Китай и Индия, примерно в
то же время приступили к либерализации своих экономик, составив серьезную
конкуренцию за инвестиции. Поэтому баланс прямых инвестиций на Востоке страны,
если сопоставить фактические цифры с ожиданиями, выглядит достаточно скромно,
особенно на фоне инвестиционного бума в Китае, начавшегося в 1990е годы.
<…> Помощь от глобализации, таким образом, носит ограниченный характер,
когда дело идет об усилении инновационного потенциала региона. Его ослабление в
то же время — это симптом того, что данная промышленная территория в
конкуренции промышленных территорий утратила часть своей прежней
привлекательности. Возможно, что здесь мы имеем дело с одной из наиболее
трагических особенностей экономической истории Восточной Германии и Центральной
и Восточной Европы. Нигде в свое время так много не говорили о техническом
знании как о движущей силе общественного прогресса, как в странах
социалистического Востока. Нигде различные учебные заведения
— от технических университетов до, как их сегодня называют, высших технических
школ и профессионально-технических училищ — не выпускали столько хорошо
подготовленных инженерных кадров. Нигде в общеобразовательных школах не
уделялось столь много внимания изучению основ математики и естественных наук,
часто в сочетании с производственной практикой на промышленных предприятиях. Нигде
в программах обучения не отводилось столь мало места дисциплинам, столь любимым
далекой от экономики образованной интеллигенции (иностранные языки, литература,
история античности) при одновременно подчеркивании важности преподавания якобы
современных технических и естественнонаучных альтернатив, связанных с
промышленным производством. И, несмотря на все это, в регионе ощущается
недостаток инновационного потенциала. Регион, что очевидно, испытывает
немалые проблемы, чтобы в конкурентной борьбе промышленных территорий
стать новой фабрикой знания.
Вспоминая об этом, еще больше осознаешь,
насколько мощный разрушительный заряд несли в себе раздел Германии и 40 лет
плановой экономики. Каждый, кто хорошо знает Восточную Германию, постоянно
совершенно конкретно чувствует трагизм, в том числе человеческий, сложившейся
ситуации. В первую очередь это касается ключевых промышленных регионов Средней
Германии.
Именно потому, что социализм отстаивал
абсолютный приоритет техники в экономике и в обществе в целом, там отношение к
инженерному искусству до сих пор сохраняет очень глубокий эмоциональный
характер, гораздо более сильный, чем в других частях Германии. Промышленная
история Средней Германии как бы продолжает жить в головах и сердцах его
жителей. Там очень высок уровень личной поддержки всех инициатив, касающихся
сохранения промышленных памятников, которых на территории региона
предостаточно. Оборотной стороной этой эмоциональной привязанности к технике,
очевидно, является сильное внутреннее нежелание трезво оценить произошедшее
после 1990-го года как то, чем оно, в конечном счете, было в действительности:
как неизбежное признание всех тех накопившихся ошибок, которые необходимо
отнести на счет социалистического планового хозяйства. Гораздо удобнее искать
более простые объяснения, тем более, если они к тому же указывают на легко
узнаваемый образ врага. В его роли выступает, в основном, Попечительский
приватизационный совет как отдельно взятый институт, а также, наряду с ним,
рыночная экономика как система в целом.
К этому необходимо относиться с пониманием:
ведь невероятно соблазнительно списать резкое падение цен и рыночного спроса на
товары ГДР после 1990 года и коллапс промышленности вместе с ее
научно-исследовательским потенциалом на происки таинственных капиталистических
заговорщиков. То есть у вас сразу же появляются виновники, которые все еще
находятся рядом с вами и с которых можно спросить. В то время как
социалистическое плановое хозяйство уже принадлежит истории, а ругаться на то,
что давно осталось в прошлом, успокаивает гораздо меньше, чем жаловаться на
настоящее. При этом возникают ностальгические представления о прошлом, от
которых все труднее избавиться, несмотря на ощутимый рост промышленности за
последние годы.
С этими представлениями часто встречаешься,
особенно, общаясь с представителями поколения старых инженеров, которые во
времена ГДР отвечали за техническое состояние производства, при этом, к слову
сказать, абсолютно вне всякой зависимости от их тогдашних политический
убеждений. В известном смысле проект «Немецкое единство» лишил их жизненной
цели. Их чувства по-человечески можно понять, но это не значит, что не следует
с научными аргументами на руках противостоять их ошибочным взглядам на новый
окружающий мир. Поскольку эти взгляды могут возродить старую легенду об ударе
ножом в спину, один из вариантов теории заговора, особенно тогда, когда она
получает косвенную поддержку со стороны таких мастеров художественного слова,
далеких от проблем экономики, как лауреат Нобелевской премии по литературе писатель
Гюнтер Грасс.
Но факт остается фактом: именно политическое
руководство ГДР, исповедовавшее идеи социалистического планового хозяйства,
разорвало связь между предпринимательством и техникой. Тем самым оно разрушило
источник инноваций, ориентированных на рынок. Оно совершило это сознательно и
преднамеренно, хотя, возможно, не понимая катастрофических последствий содеянного. Однако история показала, что эти последствия, на
самом деле, оказались катастрофическими. Без связи предпринимательства и
техники даже у высоко цивилизованного общества с квалифицированными кадрами
специалистов и всемирно признанной инженерной наукой не было ни одного шанса
сохранить контакты с мировым рынком. Ни одно поколение людей, было, тем самым,
лишено возможности таким образом использовать свои неповторимость, мотивацию и
творческие способности, чтобы создать в соответствии с законами рынка, а не
партийной бюрократии дополнительную стоимость, которая в течение длительного
времени действительно была бы востребована мировой экономикой. Примерно также
обстояло дело и в других социалистических странах, если они, как Чехия, имели
высокоразвитую промышленность. В экономической истории это был уникальный акт
разрушения, последствия которого обнаружились после 1990 года — в
Восточной Германии очень быстро в ходе осуществления проекта «Немецкое
единство», в других странах Центральной и Восточной Европы — где-то раньше,
где-то позже.
Примечательно, что значение этого акта
разрушения в Германии все еще не осознанно в полном масштабе. Возможно, причина
в том, что сегодня просто пока еще нет желания вспомнить, как высока была цена,
которую потребовала за это история. Ведь психологически очень тяжело признать
отдаленные последствия собственных действий, совершенных ранее, если нет
простых решений для устранения этих последствий. Но, продолжая игнорировать эту
высокую цену, нельзя измерить, чего стоит проект «Немецкое единство», причем не
только в политическом и гуманитарном отношении, но и в экономическом. Ведь
только на фоне огромного исторического ущерба можно разумно оценить то, что
было достигнуто за последние два десятилетия. В противном случае в
экономическом балансе останется только статья издержек, а это действительно
будет искаженная картина реальности.
Цена вопроса
После всех этих многочисленных пространных
рассуждений вернемся к нашему исходному вопросу, который звучит: сколько стоит
проект «Немецкое единство»? Мы уже увидели, насколько тяжелыми оказались
отдаленные последствия социализма, гораздо более тяжелыми, чем многие
предполагали с самого начала. Поскольку были уничтожены знания рынка, и их
нельзя было восстановить просто за счет замены одной общественной системы на
другую, как мы это сегодня видим. Глобализация, возможно, повысила шансы
вернуться на рынок, но при этом скорее сохранила фабрики технических знаний на
традиционных местах, чем способствовала их перемещению в другие регионы. Если
учесть все это в нашем балансе, то отставание Востока от Запада по производительности
труда в 20–30 процентов (в зависимости от методов измерения) после двух
десятилетий реализации проекта «Немецкое единство» не покажется плохим
результатом. Особенно в сравнении с Центральной Европой, где это отставание,
также по понятным причинам, остается значительно больше. Возрождение Востока
страны поэтому, по сути, является большим историческим достижением. Разумеется,
вполне допустимо мечтать о лучшем и более прекрасном мире, в котором Восток
Германии, экономика которого уже достигла инновационных вершин и процветания и
как магнит отовсюду притягивает людей. Но мечта остается не более чем мечтой.
Поскольку после 40 лет самоизоляции от мирового рынка было чрезвычайно
сложно вообще вскочить на проезжающий скоростной поезд глобализации. А занять в
нем место в вагоне первого класса было просто невозможно. То, чего удалось
достичь, это место посередине — немного позади благополучного Запада страны, но
значительно опережая товарищей по несчастью из социалистического прошлого в
Центральной Европе. Хороший удаленный сборочный цех Запада. Пока не больше, но
и не меньше этого.
Перевод с немецкого Игоря Шматова