Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 36, 2013
СПРАВЕДЛИВОСТЬ И СОБСТВЕННОСТЬ
Столыпин как теоретик и практик контрреволюции
Андрей Медушевский
Актуальная проблема Новейшего времени: как можно преодолеть системный кризис общества без революции — с минимальными социальными потерями, сохранением правовой преемственности, политической стабильности и предсказуемости результатов преобразовании?
При ответе на этот вопрос в современной российской историографии в центре внимания оказываются идеи, программа реформ деятельность и личность П.А. Столыпина, государственного деятеля, последовательно отстаивавшего эволюционный путь политического развития и наиболее четко осознававшего альтернативу революции в Российской империи накануне ее крушения.
Спор Толстого и Столыпина
Для реконструкции позиции Столыпина принципиальное значение имеет его обмен мнениями с Л.Н. Толстым, справедливо называвшим причиной “революционных ужасов” “недовольство народа неправильным распределением земли”. Однако вывод, который делал писатель, состоял в отрицании важнейшего института гражданского общества: “нужно уничтожить вековую, древнюю несправедливость” — “так называемое право земельной собственности” или индивидуальное право “владеть землею как собственностью”, сделав “пользование ею одинаково доступным всем”.
Ликвидация частной собственности на землю, считал Толстой, была бы “самым действенным и безошибочным средством успокоения народа, уничтожения того таящегося в сознании народа недовольства, которое одно дает силу и значение ложной и преступной деятельности революционеров”.
Именно поэтому В.И. Ленин, как раз осуществлявший такую деятельность, не соглашаясь с анархической проповедью Толстого, подчеркивал ценность его социального диагноза, назвав его “зеркалом русской революции”. Отвергая все проекты земельной реформы (выдвинутые как левыми, так и правыми партиями), Толстой предлагал ввести собственность “всего народа на землю”, регулируя возникающие имущественные диспропорции путем введения так называемого “единого налога” (в рамках теории Г. Джорджа), что, по его мнению, позволило бы встать на сторону “вечной правды” и тем самым “вынуть почву революции”. По мнению писателя, Столыпин сделал две ошибки: пытался бороться с насилием силовыми методами и уничтожал общину с целью передать землю крестьянам в частную собственность, что несовместимо с идеей равенства и способно разжечь начинающийся революционный пожар.
Столыпин соглашался диагнозом кризиса, с поставленным великим писателем, однако видел его “лечение” отнюдь не в разрушении института собственности, а, напротив, в его укреплении. В ответе Толстому он апеллировал к психологической теории и выдвигал вполне бихевиористский аргумент — определял “чувство собственности” как “врожденный инстинкт”, способен, который наряду с чувством голода и половым инстинктом, определять мотивацию социального поведения крестьянина в направлении стандартов рыночной экономики (стремления к личному обогащению, преодолению “худшего из рабств” — бедности) и правового порядка.
Врожденные (или генетически закрепленные) свойства определенного биологического вида с позиций современной психологической науки противопоставляются тем, которые приобретаются, усваиваются или выводятся из опыта. Поэтому они являются общими для всех, имеют универсальный характер и в известных классификациях психологических потребностей подразделяются на базисные (потребность в пище, воспроизводстве, безопасности) и производные (в справедливости, благополучии, порядке и единстве социальной жизни).
Вопрос о том, может ли “чувство собственности” рассматриваться как такая универсальная (или базисная) потребность, является и сейчас дискуссионным, особенно если учитывать различные формы реализации в истории. Несомненно, однако, что институт частной собственности является неотъемлемым элементом современного гражданского общества, а все известные попытки отменить его заканчивались до последнего времени крушением.
Возможно, в этом споре Толстой был ближе к пониманию уравнительно-распределительной психологии русского крестьянства, а Столыпин — к прагматической интерпретации выхода традиционного общества из социального тупика.
Революция сверху
Этот спор ярко очерчивает конфликт между собственностью и справедливостью — дилемма, понятная в постсоветский период. Содержание социального конфликта при переходе от традиционного общества к индустриальному выражается в противоречии между формальными отношениями собственности и представлениями крестьянства о справедливости как торжестве утопической идеи уравнительного распределения земли. Поэтому концепция преобразований, предложенная Столыпиным, означала революцию сверху.
Она означала попытку радикальной трансформации стереотипных психологических ожиданий, требовала изменения правил игры в социальных отношениях и хозяйственной деятельности, иных стандартов мотивации поведения при сохранении общей правовой преемственности и легитимности политической власти.
Целью было ни много ни мало — преодолеть исторически сложившийся правовой дуализм путем распространения на крестьянство общегосударственного гражданского права и укоренения института частной собственности на землю.
Данная концепция, теоретические основы которой были сформулированы еще правительством С.Ю. Витте и блестящей плеядой русских ученых-аграрников, была призвана логически завершить “эпоху великих реформ” Александра II, включив в сферу модернизации социальных отношений традиционное крестьянство и ликвидировав сельскую общину как основу уравнительно-распределительной аграрной экономики.
При этом выход из кризиса предполагал такое изменение традиционалистского сознания, которое делает возможным укоренение институтов рыночной экономики, гражданского общества и правового государства, несмотря на оказываемое сопротивление патриархальных народных масс, особенно крестьянства.
Радикальная реформа как инструмент модернизации
Заявленный масштаб столыпинской программы существенно превышал задачи постреволюционной стабилизации, охватывая не только земельное право, но и все сферы общественных отношений, а ее главной политической целью становилось поддержание социальной стабильности. Методы проведения реформ носили правовой характер, что исключало использование мобилизационных технологий последующего времени.
В отличие от советских аграрных экспериментов, столыпинская реформа не допускала широко применять принуждение; осуществить ее было “решено безо всякого насилия, так как в таком деле насилие исключает успех”. “Никогда и никто, — уверял Столыпин, — не предлагал нашим посланцам силком навязывать хутора”.
Результативность данной стратегии в краткосрочной перспективе не вызывала сомнений. Россия имела чрезвычайно высокие темпы экономического роста (в том числе аграрной продукции); наблюдался массовый выход экономически дееспособных крестьян из общины с укреплением за ними земли в личную собственность; осуществлялась активная землеустроительная и переселенческая политика; происходил бурный рост технических и агрономических знаний. Этот вывод разделяли как русские современники, так и компетентные иностранные аналитики.
Несмотря на трудности столыпинской аграрной реформы 1906 г., рассчитанной на 20 лет, известный французский экономист и политический обозреватель Э. Тери констатировал, что “импульс уже дан, и он такой силы, что не приходится сомневаться в полном успехе реформы”. Сам Столыпин говорил, что удалось выдержать вектор стабилизации — “сильный экономический и нравственный подъем”, в результате которого “крестьяне-революционеры” в перспективе могут стать “страстными хуторянами и людьми порядка”.
Более трудным и дискуссионным в историографии является вопрос о результатах столыпинских преобразований в долгосрочной перспективе, особенно если учесть их незавершенность, внешние и внутренние факторы дестабилизации, противодействие им со стороны основной массы русского крестьянства, а также и консервативных элементов правящей элиты.
Основным аргументом критиков столыпинской реформы всегда почему-то выступает та удивительная легкость, с которой ее результаты были сметены в ходе большевистской революции, тотально разрушившей правовые основы землепользования (“безвозмездная передача земли трудовому крестьянству”), архаизировавшей социальные отношения (“социалистическая национализация” земельных ресурсов) и восстановившей примитивные внеэкономические формы эксплуатации крестьянства (коллективизация, колхозная система).
Поскольку перевод дискуссии о преимуществах и недостатках столыпинской реформы в гипотетическую плоскость так называемой альтернативной истории вряд ли может быть признан продуктивным, ибо не дает ни одной из сторон доказательных выводов в споре.
Опыт развивающихся стран в XX веке показывает, что устойчивого экономического роста удавалось достичь только при сохранении стабильных правовых рычагов управления аграрной экономикой, без чего невозможны инвестиции и развитие рыночной инфраструктуры.
Конфликт собственности и справедливости, связанный с трансформацией аграрных отношений, следовательно, действительно создает основу социального кризиса, но в сравнительной перспективе этот кризис не обязательно ведет к революции и может быть снят путем последовательных и радикальных социальных преобразований.
Причины революционных срывов
Предпринимая масштабные социальные реформы, П.А. Столыпин должен был ответить на вопрос: в чем общая причина революционных срывов и как их остановить?
Столыпин как теоретик и практик контрреволюции, несомненно, внес существенный вклад в интерпретацию революционного феномена.
Прежде всего Петр Аркадьевич был одним из немногих государственных деятелей Европы начала XX века, кто адекватно понял значение социальных изменений Новейшего времени, масштаб революционного кризиса и исключительную важность его преодоления в России — в стране, “представляющей из себя шестую часть (земного. — А.М.) шара, и это в одну из самых трудных исторических минут, повторяющихся раз в тысячу лет”.
Столыпин предложил собственную интерпретацию революции, отразившуюся в его сочинениях. Он вообще оценивал революции как такие срывы исторического развития, которые происходят в условиях неустойчивого равновесия, когда общество стремится преодолеть сдерживающие его исторически сформировавшиеся социальные ограничения, но дезориентировано быстротой перемен и еще не нащупало адекватных инструментов реагирования на новые вызовы.
В этих условиях и формируется особый революционный миф, основу которого в аграрной стране неизбежно составляет привлекательная для масс, но нереализуемая на практике идея вернуться к исходному равенству, якобы утраченному с развитием капиталистической цивилизации. Еще будучи саратовским губернатором, Столыпин констатировал (в 1905 г.!) “отсутствие в народном сознании революционных идей”, но отмечал такую исторически сложившуюся черту социальной психологии крестьянства, как “страсть всех уравнять, всех привести к одному уровню”, что вело к понижению планки на уровень “худшего, инертного большинства”. Следовательно, революционный миф был устремлен отнюдь не в будущее, а в прошлое: конструктивным преобразованиям он противопоставлял примитивную уравнительную психологию. Частью этого мифа и стала совокупность иллюзорных представлений о возможности вернуться к общественной гармонии, но при этом разрушить существующую социальную и политическую систему с помощью насилия. “Естественным противовесом общинному началу, — считал Столыпин, — является единоличная собственность”. Но проведение рыночных реформ ведет к расслоению общества, создавая основу для социальной ненависти, озлобления и недовольства у большинства народа существующим порядком, “на почве которого легко прививается пропаганда и возникают аграрные беспорядки”. В результате революция из абстрактного гуманитарного идеала быстро вырождается в “революционную горячку” — неконтролируемое проявление социальной агрессии, приобретающей форму уголовно наказуемых актов террора.
Вопреки утверждениям “левых” теоретиков революции, Столыпин объяснял эти акты насилия и социальной агрессии не столько экономическими трудностями (которые существовали давно и могли быть преодолены в ходе преобразований), сколько явлением психической аберрации — неадекватным восприятием ситуации традиционалистскими массами, близорукостью (и ошибками) власти и деятельностью экстремистских агитаторов.
Феномен завышенных ожиданий выступает как психологическая предпосылка революционного срыва модернизационного проекта. Раздражение в обществе от невозможности реализовать творческий потенциал ведет к быстрому росту максимализма требований и аккумуляции недовольства различных социальных групп крайними оппозиционными движениями.
Против реформаторов используются “пресса, и модное общественное течение, и тенденциозная фальсификация фактов и событий”, выявление тактических ошибок власти — “наших военных неудач и всевозможных разоблачений правительственных язв и якобы правительственной слабости”, стремление к “революционизированию народа с думской кафедры”. В этом смысле Столыпин говорил о “возникших с 1905 г.” событиях “смутного времени”. Максимализм и утопичность революционных проектов социального переустройства неизменно порождают террористические методы их осуществления. Крайней формой революционного экстремизма предстает “открытое разбойничество”, выдвинувшее вперед все противообщественные “преступные элементы” — явление, противопоставить которому можно “только силу”.
Анализ структуры революционного протеста приводил Столыпина к разделяемому современной наукой выводу о его социальной неоднородности и выделению нескольких его видов.
Все эти акции гражданского неповиновения, считал Петр Аркадьевич, имеют различную социальную природу, иногда противоречат друг другу, выдвигают требования разной степени радикальности: от вполне реальных до утопических, а главное — используют всевозможные способы воздействия на общество — от легальных до уголовных акций. Если аграрные протесты (крестьянские бунты) могут быть остановлены с помощью “примерного и сурового наказания”, необходимых “мер строгости”, которые “будут иметь прекрасное воздействие на население”, то в отношении сепаратистских движений и оппозиции интеллектуалов нужно использовать воспитательные средства, принимать меры общеполитичес-кого характера. Главное, чего нельзя допускать, — это соединения различных форм недовольства, когда революционный миф искусственно навязывается извне общественным группам с целью вовлечь их в общий деструктивный протест.
Замысел радикальной оппозиции, по словам Столыпина, “сводится к тому, чтобы всю энергию пропаганды и агитации направить на крестьянство, поднять его по окончании уборки хлебов на повсеместные беспорядки, а затем, при одновременном устройстве всеобщей забастовки, двинуть в действие городской пролетариат и создать таким образом народное вооруженное восстание”. Это была известная ленинская идея о “союзе рабочего класса и крестьянства” в революции, о “перерастании” ее из демократической в социалистическую при одновременном внесении в массы “классового сознания” извне с помощью пропаганды, осуществляемой конспиративной партией “профессиональных революционеров-большевиков”.
Торжество революционного мифа, следуя этой интерпретации, выгодно отнюдь не народным массам (которые в условиях разрушения правовой системы, очевидно, теряют больше, чем приобретают) и не конструктивным силам общества, выступающим за модернизацию, но маргинальным, нетворческим элементам, стремящимся путем разрушения удовлетворить свои примитивные инстинкты мстительной зависти, агрессии и жажды власти. В революционном кризисе, подчеркивал Столыпин, нет ничего фатального: он напоминает болезнь, которая может закончиться либо смертью, либо выздоровлением организма, а результат зависит от точности диагноза и правильности лечения.
Государство и революция: границы чрезвычайных полномочий и терроризм
Что может противопоставить государство революционному экстремизму и анархическому тезису о “сломе государственной машины” с помощью насилия? Среди различных деяний, обозначенных в Уголовном уложении как “смута”, главное место занимали преступные скопища, сообщества и возбуждение к разным преступлениям. Уложение особо выделяло сообщества, стремящиеся к осуществлению государственного переворота как путем непосредственного захвата политической власти (ст. 100), так и косвенным образом (ст. 126 в связи со ст. 102) — через насильственное ниспровержение общественного строя. В этом контексте позиция Столыпина — вполне современна: он определял террор как стремление достичь определенных политических целей путем насилия или угрозы его применения. Столыпин говорил о том, как важно различать акты “революционного, общеуголовного и аграрного свойства в различных местностях империи”, указывая, что в некоторых из них “движение приобрело упорный, длительный характер”. Наиболее опасные проявления революционной деятельности он как министр внутренних дел видел в агитации, экспроприациях и действиях бомбистов, которые, пользуясь сочувствием ряда либеральных чиновников, парализуют усилия полиции и “заставляют администрацию напрягать все свое внимание”. Свою же цель в письме государю императору Николаю II от 13 августа 1906 г. Столыпин определял как стремление вывести Россию “на путь законности, спокойствия и порядка”.
Он полагал, что масштабы революционного террора требуют чрезвычайных мер для его подавления. Отсюда его вывод: “государственная необходимость стоит выше права и когда надлежит выбирать между целостью теории и целостью Отечества”. “Это, — писал он, — революция, а против революции всякое правительство должно защищаться”; “революционная горячка требует героического лечения, поскольку революционное движение, охватившее Россию с 1905 г., вылилось в “грабительство и разбой””, т.е. в чисто криминальные акции.
Самый спорный элемент концепции П.А. Столыпина, за который он подвергался наибольшей критике в либеральной прессе, — ограничение “нормальных” судебных процедур или применение внесудебных преследований. В рамках положений об усиленной или чрезвычайной охране или объявления отдельных местностей на военном положении, введенных правительством для предотвращения различных “злодеяний”, власти получали право “предавать обвиняемых в таковых преступлениях лиц военно-полевому суду” — при условии, что “учиненное деяние является настолько очевидным, что нет необходимости в его предварительном расследовании”. Особенно серьезным преступлением Столыпин считал “террор, направленный на должностных лиц”. В этом случае “смягчение наказаний, вынесенных военно-окружным судом”, признавалось невозможным, “никакое снисхождение к деятелям такого рода” — недопустимым, слабость уголовных репрессий оценивалась как “деморализующее влияние”.
Отстаивая радикальное применение смертной казни к террористам, Столыпин, по сути, выступал против либерального общественного мнения своего времени, которые категорически отвергало высшую меру наказания. Тем не менее Столыпин верил, что “казнь немногих предотвратит моря крови” и что необходимо отличать “кровь на руках палачей от крови на руках добросовестных врачей”.
Для подавления индивидуального террора против представителей власти министр внутренних дел и премьер правительства считал необходимым прибегать к обыскам и арестам деятелей революционных и боевых организаций, обращать особое внимание на охрану коммуникаций, средств связи и контролировать информацию. Столыпин подчеркивал необходимость “величайшей энергии в предотвращении и пресечении беспорядков”, полагая, что “нет большего проступка и большего греха, чем малодушие”, причем “в России опаснее всего проявление слабости”.
Столыпин зачастую пользовался медицинской терминологией, в частности, сравнивая чрезвычайное положение с хирургической операцией. Диагноз поставлен, меры четко выверены, их необходимо осуществлять быстро и оперативно — только тогда может выздороветь социальный организм. Однако контрреволюционные меры, осуществляемые государством, в отличие от революционного террора, предполагалось проводить в существенных правовых рамках.
Во-первых, эти меры были ограничены целями и масштабами применения. В специальном циркуляре (от 5 марта 1910 г. № 52) подчеркивалось, что “единственной целью исключительных полномочий является борьба с противогосударственной деятельностью лиц, стремящихся к ниспровержению государственного строя”, а потому они “никоим образом не должны затрагивать вопросов, входящих в область законоположений, обеспечивающих течение обыденной жизни”.
Во-вторых, чрезвычайные меры должны были осуществляться только в рамках закона: “Борьба ведется не против общества, а против врагов общества. Поэтому огульные репрессии не могут быть одобрены. Действия незакономерные и неосторожные, вносящие вместо успокоения озлобление, нетерпимы”.
В-третьих, предполагалось четкое юридическое разграничение оппозиционных намерений и экстремистских действий — было необходимо “строго отличать несущественные проявления простой неблагонадежности отдельных лиц от предприятий, направленных к соорганизованию масс к серьезным выступлениям целых групп, к учинению террористических актов и экспроприации и, в особенности, к возбуждению движения в войсках”.
Вводились критерии “очевидности” преступлений, подлежащих “суду военного времени” (задержание с оружием в руках при совершении акции) и порядка дознания о “террористических преступлениях” — “возмутительных насилиях над представителями власти и мирного населения”. Оговаривался временный характер военных полевых судов как инструмента вынужденной “борьбы с обнаружившимися в то время крайними проявлениями революционной смуты”.
Это скрупулезное выяснение границ применения судебных репрессий отличает период столыпинской реакции”, например, от чрезвычайных мер якобинского террора во время Французской революции, “Большого террора” в СССР или маоистского террора периода “культурной революции” в Китае с их имитационным правосудием, судебным произволом и выбиваемыми из приговоренных доказательствами вины.
Позиция Столыпина становится понятна в сравнительном контексте тех стран XX века, которым введение чрезвычайного положения позволило избежать гражданской войны и торжества революционного экстремизма (такого, к примеру, как преступления “красных кхмеров” под руководством Пол Пота в Камбодже в 1970- е гг.).
Сам Петр Аркадьевич предельно четко объяснял сущность своей политики: “Суровая сила, подавляющая и ликвидирующая революцию, в связи с творческой силой, стремящейся преобразовать и местный, и общий строй, имеет одну цель — установление на пространстве всей России стройного правового порядка”.
Моральная составляющая позиции премьер-министра в решении этой проблемы определялась готовностью “целиком себя использовать, пожертвовать лично собою, только бы вывести Россию из ужасного кризиса”, принять на себя всю полноту риска, став “человеком, жизнь которого ни одно страховое общество не согласилось бы застраховать”, пережить многочисленные террористические покушения, последнее из которых стало фатальным.
Петр Аркадьевич обладал, по-видимому, выраженным чувством исторической миссии, полагая, что его “вынесла наверх волна событий”, что он “помимо воли выдвинут событиями”, исход которых предопределяется свыше, — и именно потому в принятии стратегических решений не признавал “никаких уступок, ни больших, ни маленьких”, когда дело шло о судьбе “реальных реформ”, и не ведал колебаний, считая, что “прямой путь безжалостен, как сама логика!”
Столыпин добился своей цели: по крайней мере в краткосрочной перспективе ему, удалось остановить массовое революционное движение и предпринять необходимые стране реформы. Он уверял царя, что “за 5 лет изучил революцию” и знает, “что она теперь разбита”, предполагая, что Россия сможет хотя бы “еще лет пять продержаться” без революционных потрясений”.
Так и произошло. Столетие спустя предпринятые Столыпиным жесткие репрессивные меры, которые вызывали возмущение его современников, уже не кажутся столь обескураживающими, особенно на фоне последующих событий “красного террора”, развязанного Троцким и Ко в 1918 году, и кровопролитной Гражданской войны.
2
Авторитарная модернизация и общество
Сущность дилеммы переходного общества состоит в проведении необходимых, но непопулярных реформ. Ситуация усложняется в тех случаях, когда, как признавал Столыпин для России начала XX в., необходимо одновременно решать задачи социального (аграрного) и политического переустройства, обеспечивать политическую стабильность и разворачивать конструктивные изменения. В этих условиях требовалась особая модель политической системы, которую и стремился сконструировать Столыпин. В современной литературе она чаще всего определяется как “авторитарная модернизация”.
В основу столыпинской реформы, был заложен новый идеологический “консервативно-либеральный” синтез, что позволяет говорить о ее амбивалентности и компромиссном характере. На деле же речь шла о поиске прагматических ответов на новые вызовы.
Программа Столыпина предусматривала проведение либеральной экономической реформы: предполагалось распространить принципы рыночной экономики на сферу аграрных отношений, включить крестьянские земли в коммерческий оборот и дать каждому крестьянину-труженику “власть над землею, избавить его от кабалы отживающего общинного слоя”. Столыпин (еще будучи саратовским губернатором) констатировал существование “коренного неустройства в крестьянской жизни”, причина которого и состоит в наличии “непреодолимого препятствия к обогащению” — “всепоглощающего влияния на весь уклад сельской крестьянской жизни общинного владения землей, общинного строя”.
Главным делом своей жизни он, скорее всего, признал бы решение проблемы гражданского равенства — освобождение крестьян от “второго крепостного права” (“мира”, или общины) с параллельным использованием избыточного в центральных губерниях России населения для колонизации азиатских и сибирских пространств, а также с мобилизацией трудовых ресурсов на заводы. Предоставляя крестьянину право укреплять за собой надел, знаменитый указ от 9 ноября создавал основу крепкой индивидуальной собственности — “ядра будущей мелкой земской единицы”.
Кроме того, столыпинская реформа (подобно многим транзитарным режимам новейшего времени) выдвигала задачу стабилизации правовых отношений, прежде всего в публично-правовой сфере.
Данный подход предполагал политику лавирования для проведения социальных реформ в расколотом обществе и делал необходимым последовательное выстраивание отношений правительства с представительными учреждениями и политическими партиями. Отношения эти в целом складывались непросто — от прямого столкновения, как было с Государственной думой I и II созыва, через краткий период сотрудничества с большинством III Думы, приходящийся на активную фазу столыпинских реформ, до завершающего конфликта с IV Думой, закончившегося окончательным разрывом в феврале 1917 года.
В этих условиях законодательное проведение реформ становилось возможным только через голову представительных учреждений и партийных фракций (в порядке чрезвычайного законодательства или указного права), а единственным аргументом оказывалась апелляция к верховной монархической власти.
“Эта власть и эта воля, создав существующие установления и охраняя их, — подчеркивал глава правительства, — призвана, в минуты потрясений и опасности для государства, к спасению России и обращению ее на путь порядка и исторической правды”.
Столыпинский тип модернизации оказался историческим прототипом для тех развивающихся стран, которые, стремясь сочетать развитие рыночной экономики с сохранением авторитарной системы, получили известность как режимы “нелиберальной демократии”.
Созвучность
В этом контексте понятна созвучность преобразований Столыпина с логикой постсоветских реформ начала 1990-х годов. В обоих случаях произошел резкий слом экономических и социальных отношений, направленный на переход к рыночной экономике и частной собственности. Борьба за укоренение института частной собственности на землю в конце XX века вызвала те же критические аргументы, которые звучали и в 1906-07 годах.
Как и П.А. Столыпина, Е.Т. Гайдара и его “команду” обвиняли в экстремизме, а цель его реформ усматривали в разрушении коллективных или кооперативных форм организации сельскохозяйственного производства, даже “раскрестьянивании” и пауперизации населения.
Никто из критиков Земельного кодекса 2001 г., однако, не предложил ничего лучшего, а продолжение полемики сторонников и противников частной собственности на землю связано скорее с политическими и идеологическими, нежели научными аргументами.
Политическая система, возникшая после падения власти Советов и принятия “ельцинской конституции” 1993 г., так же как и система 1905–1917 гг., интерпретируется как дуалистическая, нестабильная, тяготеющая к мнимому конституционализму: она характеризуется слабостью парламента (который, по признанию самих депутатов от правящей партии, “не место для дискуссий”) и сильно выраженным креном в сторону исполнительной власти с последовательным преобладанием квазимонархических прерогатив главы государства.
В условиях острой политической конфронтации по вопросам социальных и аграрных реформ в 1990-е гг. проведение важнейших законодательных актов, как и при Столыпине, становилось возможным только в обход Думы (где преобладала левая оппозиция), путем реализации указного права Президента РФ.
Система “направляемой демократии” вновь возникла в условиях посткоммунистической трансформации, позволив избежать срыва общества в революцию, дестабилизации отношений собственности и торжества левого экстремизма. Но зато ограничение политического плюрализма, засилие коррупции, бюрократизация режима и усиление авторитарного вектора его развития — вот та дорогая цена, которую пришлось заплатить обществу, избежав кровавой революции и гражданской войны.
Обращение к проектам столыпниских преобразований сегодня отражает поиск стабильности в переходном обществе. Наследие Столыпина противоречиво: его программа, представлявшая собой исторически первый ответ на революционный вызов Новейшего времени, содержала элементы разных идеологий, коими были столь богаты XIХ и ХХ века: консерватизма, империализма, национализма, либерализма, бонапартизма.
Размышляя о причинах и последствиях русских революций 1905 и 1917 годов в сравнительно-историческом контексте, мы можем сегодня по-новому оценить вклад столыпинских идей. В социальных революциях, как показывает исторический опыт, нет ничего фатального: они представляют собой срыв сознания традиционного общества в условиях ускоренной модернизации, и как следствие — социальную катастрофу, которая отбрасывает страну далеко назад, если, конечно, это не “бархатные” или “цветные” революции.
Все чаще большинство современных исследователей рассматривают реформы как реальную позитивная альтернативу кровавым революциям.
Стратегии революции должна быть противопоставлена более успешная стратегия контрреволюции — защиты общества и правовой системы от спонтанного разрушения или организованных государственных переворотов.
По мысли Столыпина, такая стратегия должна включать не только меры подавления революционного экстремизма (терроризма), но и продуманный план радикальных социальных реформ, направленных на модернизацию традиционалистского общества, вовлечение гражданского общества в формулирование концепции преобразований, включение системы обратных связей между обществом и администрацией, становление демократических (представительных) институтов контроля и принятия решений.
Программа реформ Столыпина — исторически первый столь масштабный проект выхода из революции. Столыпину удалось остановить первую русскую революцию, возможно, отодвинуть и вторую, а также разработать концепцию преодоления революций, которая затем была востребована во многих странах мира.
Как показывает сравнительная историография, так называемый “аграрный вопрос” — это во многом рефлекс отсталого сознания. Общественные “законы” не имеют абсолютного характера и могут быть скорректированы политикой правительства. Социальная мобилизация крестьянства может быть реализована в рамках рыночной экономики — без восстановления экстенсивных форм эксплуатации, а радикальная модернизация может быть осуществлена без введения тоталитарного режима.
Петр Аркадьевич Столыпин, как считал П.Б. Струве, был консерватором по своему мироощущению, либералом — по своей политической программе, революционером — по методу своих действий.