Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 33, 2012
Перечитывая «Фрегат Паллада»
Борис Ряховский
И.А. Гончаров начал путешествие в конце 1852 года с Балтийского моря, а закончил в 1854 году морем Охотским. Здесь он вышел на русский берег и проехал через всю Сибирь до Санкт-Петербурга. Он проплыл и объехал вокруг Европы, Африки и Азии.
I.Приближаясь к Якутску
От Маильской станции до Нельканской идут все горы и горы — целые хребты; надо переправиться через них, но из них две только круты, остальные отлоги. Да и с крутых-то гор никакими кнутами не заставишь лошадей идти рысью: тут они обнаруживают непоколебимое упорство. Горы эти — всё ветви Станового хребта, к которому принадлежит и Джукджур. У подошвы каждой горы стелется болото; и как ни суха, как ни хороша погода, но болота эти никогда не высыхают: они или мерзнут, или грязны. Болота коварны тем, что поросли мхом и травой, и вы не знаете, по колено ли, по брюхо, или по морду лошади глубока лужа. «Ох!» — вырвется у того или другого, среди мучительного молчания, в продолжительном и изворотли-вом пробиранье между кочек, луж и кустов.
Наконец вчера приехали в Нелькан и переправились через Маю, услыхали говор русских баб, мужиков. А с яку-тами разговор не ладится; только Иван Григорьев беспре-станно говорит с ними, а как и о чем — неизвестно, но они довольны друг другом.
В Нелькане несколько юрт и несколько новеньких доми-ков. К нам навстречу вышли станционный смотритель и ка-зак Малышев; один звал пить чай, другой — ужинать, и оба угостили прекрасно. За ужином были славные зеленые щи, языки и жареная утка. В доме, принадлежащем амери-канской компании, которая имеет здесь свой пакгауз с то-варами (больше с бумажными и другими материями и т. п. нужными для края предметами, которыми торговля идет порядочная), комната просторная, в окнах слюда вместо стекол: светло и, говорят, тепло. У смотрителя станции тоже чисто, просторно; к русским печам здесь прибавили якутские камины, или чувалы: от такого русско-якутского тепла, пожалуй, вопреки пословице, «заломит и кости».
Мы отлично уснули и отдохнули. Можно бы ехать и ночью, но не было готового хлеба, надо ждать до утра, иначе нам, в числе семи человек, трудно будет продоволь-ствоваться по станциям на берегах Май. Теперь предстоит ехать шестьсот верст рекой, а потом опять сто восемьдесят верст верхом по болотам. Есть и почтовые тарантасы, но все предпочитают ехать верхом по этой дороге, а потом до Якутска на колесах, всего тысячу верст. Всего!
II. Якутск
Нужды нет, что якуты населяют город, а все же мне стало отрадно, когда я въехал в кучу почерневших от времени, одноэтажных, деревянных домов: все-таки это Русь, хотя и сибирская Русь! У ней есть много особенностей как в природе, так и в людских нравах, обычаях, отчасти, как вы видите, в языке, что и образует ей свою коренную, немного суровую, но величавую физио-номию.
Пока я ехал по городу, на меня из окон выглядывали ласковые лица, а из-под ворот сердитые собаки, которые в маленьких городах чересчур серьезно понимают свои обя-занности. Весело было мне смотреть на проезжавшие по временам разнохарактерные дрожки, на кучеров в летних кафтанах и меховых шапках, или, наоборот, в полушуб-ках и летних картузах. Вот гостиный двор, довольно пространный, вот и единственный каменный дом, занимаемый земским судом.
В гостином дворе, который в самом деле есть двор, потому что большая часть лавок открывается внутрь, я видел много входящих и выходящих якутов: они, говорят, составляют большинство потребителей. Прочие горожане закупают всё, что им нужно, раз в год, на здешней яр-марке.
Я ехал мимо старинной, полуразрушенной стены и нескольких башен: это остатки крепости, уцелевшей от вре-мен покорения области. Якутск основан пришедшими от Енисея казаками, лет за двести перед этим, в 1630 годах. Якуты пробовали нападать на крепость, но напрасно. Возникшие впоследствии между казаками раздоры за-ставили наше правительство взять этот край в свои руки, и скоро в Якутск прибыл воевода.
Еще я видел больницу, острог, казенные хлебные ма-газины; потом про-ехал мимо базара, с пестрой толпой якутов и якуток. Много и русского и нерусского, что со временем будет тоже русское. Скоро я уже сидел на квар-тире в своей комнате, за обедом.
После обеда я пошел к товарищам, которые опередили меня. Через день они отправлялись далее; я хотел ехать вслед за ними, а мне еще надо было запастись меховым платьем и обувью: на Лене могли застать морозы.
«Где я могу купить шубу?» — спросил я одного из якутских жителей, ко-торых увидел у товарищей. «Вам какую угодно: лисью, тарабаганью, песцовую или бе-личью?» — спросил он. «Которая теплее». — «Так мед-вежью хорошо». — «Ну, медвежью». — «Азойно (тяжело) будет в медвежьей», — промолвил другой. «Так песцо-вую». — «Теперь здесь мехов никаких не найдете…» — заметили мне. «В Якутске не найду мехов!» — «Не найдете; вот если б летом изволили пожаловать, тогда дивно бывает мехов: тогда бы славный купили, какой угодно, и дешево». — «А вот тогда-то бы и не купил: зачем мне летом мех?»
«Лучше всего вам кухлянку купить, особенно двой-ную…» — сказал другой, вслушавшийся в наш разговор. «Что это такое кухлянка?» — спросил я. «Это такая ру-башка, из оленьей шкуры, шерстью вверх. А если купите двойную, то есть и снизу такая же шерсть, так никакой шубы не надо».
«Нет, это тяжело надевать, — перебил кто-то, — в двойной кухлянке не поворотишься. А вы лучше под одинакую кухлянку купите пыжиковое пальто, — вот и все». — «Что это такое пыжиковое пальто?» — «Это пальто из шкур молодых оленей».
«Всего лучше купить вам борловую доху, — заговорил четвертый, — тог-да вам ровно ничего не надо». — «Что это такое борловая доха?» — спросил я. «Это шкура с ди-кого козла, пушистая, теплая, мягкая: в ней никакой мо-роз не проберет».
«Помилуйте! — сказал тут еще кто-то, — как можно доху? шерсть лезет». — «Что ж такое что лезет?»
«Как что: в рот, в глаза налезет?»
«Где ж мне купить доху или кухлянку?» — перебил я. «Теперь негде: вот если б летом изволили пожало-вать, — дружно повторили все, — тогда приез-жают сюда сверху, по Лене, из Иркутска, купцы; они закупают весь пушной товар».
«Торбасами не забудьте запастись, — заметили мне, — и пыжиковыми чижами». — «Что это такое торбасы и чижи?» — «Торбасы — это сапоги из оленьей шерсти, чижи — чулки из шкурок молодых оленей».
«Но, главное, помните, меховые панталоны», — сказал мне серьезно один весьма почтенный человек. «Нет, уж от этого позвольте уклониться». — «Ну, помяните меня!» — сказал он пророческим голосом. «Не забудьте также ме-хового одеяла», — прибавил другой.
«Зачем же меховые панталоны?» — с унынием спро-сил я: так напугали меня все эти предостережения! «А если попадете на наледи…» — «Что это такое наледи?» — спросил я. «Наледи — это незамерзающие и при жестоком морозе ключи; они выбегают с гор в Лену; вода стоит поверх льда; случится попасть туда — лошади не вытащат сразу, полозья и обмерзнут: тогда ямщику остается ехать на станцию за людьми и за свежими лошадями, а вам придется ждать в мороз несколько часов, иногда полсутки…Вот вы и вспомните о меховых панталонах».
III.
От места впадения Вагая в Иртыш — места гибели Ермака в 1585 го-ду — до Тихого океана русские прошли за полвека. Строятся первые сибирские города — Тобольск, Тюмень, Сургут, Березов, Обдорск, Нарым. Наряду с правительственной колонизацией широкой волной катилась народная крестьянская колонизация нового края, он заселялся народом. За два года — 1699 — 1701 Тобольской боярский сын Семен Ульянович Ремезов создал географический атлас из 23 карт, так называемую «Чертежную книгу Сибири». Описание местностей, командировка и составление «скасок» — отчетов, совмещались с поимками «кучумовых внучат» и отправкой в Москву, где их записывали в службу и наделяли поместьями. Никакого фронтира, линий соприкосновения с противником. «Бурят» вовсе не самоназвание, происходит от русского «брат», так окликали переселенцы монголоязычных мужиков. Тунгузский предводитель из лошадного южного племени получил дворянство, он воевал с монголами и не помышлял о консолидации с соплеменниками.
Расселенные на колоссальной территории между Енисеем и Охотским морем, между Северным Ледовитым океаном и степями Монголии и Маньчжурии, тунгусы представляли собой совокупность родовых и племенных групп, отличных по своим занятиям и различных по диалектам.
Приход русских в Сибирь был сопряжен, казалось, с неподъемным трудом освоения. Сибирь и Азиатский Север населяли десятки народностей самого различного происхождения. Угры, самодийские и тунгусские народнос-ти, тюрки, монголы, палеоазиаты. Якуты знали и ковку железа, и выплавку его из рудных пород. Русские казаки в XVII в. высоко ценили якутские пальмы (ножи) и куяки (панцири). Эвенки знали ковку железа, но не умели выплавлять железо из рудных пород. В районах, отдаленных от народностей, поставлявших железо, у эвенков преобладали орудия из кости и камня. Об эвенках Охотского моря в середине XVII в. русские служилые люди писали, что «бой у них лучной, копейца и рогатины все костяные, и железных мало, и лес, и дрова секут и рубят каменными и костяными топорками».
Еще ниже был уровень развития производительных сил юкагиров на Колыме. «Преданье о приходе русских к юкагирам», сохранившееся у юкагиров доXIX в.,начинается красочной характеристикой их древней культуры:«Юкагиры были, с каменными топорами были, с костяными стрелами были, с каменными топорами были, с костяными стрелами были, с ножами из реберных костей были, с нарами нартенные люди были. Лето когда наступало они с челноками были. Так жили».
На крайнем
северо-востоке на Камчатке и Чукотке русские застали в XVIII в. в полном смысле каменный век. С.П. Крашенинников,
первый исследователь Камчатки, в своей работе «Описание земли Камчатки» (
Русские люди в те времена проникли в таежные и тундровые пространства Сибири, узнали и реки, и горы, изучили природу и освоили многие его богатства, всюду несли свою культуру, усложнили, обогатили, усилили национальный характер, ведь Сибирь не знала крепостничества. Русские люди, с воодушевлением писал Герцен, «перешли на свой страх и риск океаны льда и снега, и везде, где оседали усталые кучки в мерзлых степях, забытых природой, закипала жизнь, поля покрывались нивами и стадами, и это от Перми до Тихого океана».
Академик Струмилин сравнивал предприимчивый, сильный духом, натекающий на Урал и далее в Сибирь народ, упорный в укоренении на новых пространствах, единственно с пионерами-колонистами северной Америки. Мой уральский дед Афанасий Елеферович говаривал: хотите есть досыта — работайте до слез.
Советское время ослабило сибиряка. Почитайте Астафьева, ребятенком с раскулаченным дедом выброшенного умирать в игарскую тундру; коренной житель красноярской деревни Овсянка, ремеслуха, затем израненный солдат с поврежденным глазом и ямой в бо-ку на месте ребер, устыжал, а то и срамил прилюдно и в книгах своего совре-менника за измельчание, за лень и утрату трудовых навыков, а поколение де-дов и бабушек воспел в «Последнем поклоне».
IV.
Один из миссионеров, именно священник Хитров, зани-мается, между прочим, составлением грамматики якут-ского языка, для руководства при обучении якутов гра-моте. Она уже кончена. Вы видите, какое дело замыш-ляется здесь. Я слышал, что все планы и труды здешнего духовного начальства уже одобрены правительством. Кро-ме якутского языка, евангелие окончено переводом на тун-гусский язык, который, говорят, сходен с манч-журским, как якутский с татарским. Составлена, как я слышал, и грамматика тунгусского языка, все духовными лицами. А один из здешних медиков составил тунгусско-русский словарь из нескольких тысяч слов. Так как у тунгусов нет грамоты и, следовательно, грамотных людей, то духов-ное начальство здешнее, для опыта, намерено разослать пока письменные копии с перевода евангелия в кочевья тунгусов, чтоб наши священники, знающие тунгусский язык, чтением перевода распространяли между ними пред-варительно и постепенно истины веры и приготовляли их таким образом к более основательному познанию священного писания, в ожидании, когда рас-пространится между ними знание грамоты и когда можно будет снабдить их печатным переводом.
При этом письме я приложу для вашего любопытства образец этих трудов: молитву господню на якутском, тунгусском и колошенском языках, которая сообщена мне здесь. Что значат трудности английского выговора в сравнении с этими звуками, в произношении которых участвуют не только горло, язык, зубы, щеки, но и брови, и складки лба, и даже, кажется, волосы! А какая грамматика! то падеж впереди имени, то притяжательное местоимение слито с именем и т. п. И все это преодолено!
Я забыл сказать, что для якутской грамоты приняты русские буквы, с незначительным изменением некоторых из них, посредством особых знаков, чтобы пополнить не-достаток в нашем языке звуков, частью гортанных, частью носовых. Но вы, вероятно, знаете это из книги г. Бетлинка, изданной в С.-Петербурге: «UeberdiejakutischeSprache»[1], а если нет, то загля-ните в нее из любопытства. Это боль-шой филологический труд, но труд начальный, который должен послужить только материалом для будущих осно-вательных изысканий о якутском языке. В этой книге формы якутского языка изложены сравнительно с монголь-ским и другими азиатскими наречиями. Сам г. Бет-линк в книге своей не берет на себя основательного знания этого языка и ссылается на другие авторитеты. Для письменной грамоты алеутов и тунгусов приняты тоже русские буквы, за неимением никакой письменности на тех наречиях.
Теперь от миссионеров перейдем к другим лицам. Вы знаете, что были и есть люди, которые подходили близко к полюсам, обошли берега Ледовитого моря и Се-верной Америки, проникали в безлюдные места, питаясь иногда бульоном из голенища своих сапог, дрались с зве-рями, с стихиями — все это герои, которых имена мы знаем наизусть и будет знать потомство, пе-чатаем книги о них, рисуем с них портреты и делаем бюсты. Один опреде-лил склонение магнитной стрелки, тот ходил отыскивать бли-жайший путь в другое полушарие, а иные, не найдя ни-чего, просто замерзли.
V.
Я выехал из Якутска 26 ноября, при 36╟ мороза; воздух чист, сух, остр, режет легкие, и горе страждущим грудью!но зато не приобретешь прос-туды, флюса, как, например, в Петербурге, где стоит только распахнуть для этого шубу. Замерзнуть можно, а простудиться трудно.
И какое здесь прекрасное небо, даром что якутское: чистое, с радужными оттенками! Доха, то есть козлиная мягкая шкура (дикого горного козла), решительно защи-щает от всякого мороза и не надо никакого тулупа под нее: только тяжести прибавит. Она легка, пушиста и греет в 40╟! Не защи-тит лишь от ветра, от которого ничто не защитит. Как же тогда? Опустите замет у повозки, или спрячьтесь, или, наконец, как знаете. Лошади от ветра воротят морды назад, ямщики тоже, и седоки прячут ли-цо в подуш-ки – напрасно: так и режет шею, спину, грудь и непременно доберется до носа. У меня даже пятка озябла — эта самая бесчувственная часть у всякого, кто не с родни Ахиллесу.
Ну, так вот я в дороге. Как же, спросите вы, после тро-пиков показались мне морозы? А ничего. Сижу в своей открытой повозке, как в комнате; а прежде боялся, думал, что в 30╟ не проедешь тридцати верст; теперь узнал, что проедешь лучше при 30╟ и скорее, потому что ямщики мчат что есть мочи; у них зябнут руки и ноги, зяб бы и нос, но они надевают на шею боа.
Еду я все еще по пустыне и долго буду ехать: дни, не-дели, почти месяцы. Это не поездка, не путешествие, это особая жизнь: так длинен этот путь, так однообразно тянутся дни за днями, мелькают станции за станциями, стелются бесконечные снежные поля, идут по сторонам Лены высокие горы с красивым лиственничным лесом.
Еще однообразнее всего этого лежит глубокая ночь две трети суток над этими пустынями. Солнце поднимается не-высоко, выглянет из-за гор, протечет часа три, не отры-ваясь от их вершин, и спрячется, оставив после себя про-должительную огнистую зарю. Звезды в этом прозрачном небе бле-щут так же ярко, лучисто, как под другими, не столь суровыми небесами.
По Лене живут всё русские поселенцы и, кроме того, много якутов: оттого все русские и здесь говорят по-якут-ски, даже между собою. Все их сношения ограничиваются якутами да редкими проезжими. Летом они занимаются хлебопашеством, сеют рожь и ячмень, больше для своего употребления, потому что сбывать некуда. Те, которые живут выше по Лене, могут сплавлять свои избытки по реке на золотые прииски, находящиеся между городами Киренском и Олекмой.
Зимой крестьяне держат лошадей на станциях. Лоша-ди не сильны, хотя и резвы; корм их одно сено, и потому, если разгон велик, лошади теряют силу и едва выдержи-вают гоньбу по длинным расстояниям между станциями. Все станции расположены на пригорках, оттого при подъеме и спуске всегда берутся предосторожности. Эки-пажи спускают на Лену на одной лошади или коне, как здесь все говорят, и уже внизу подпрягают других, и тут еще держат их человек пять ямщиков, пока садится очередной ямщик; и когда он заберет вожжи, все расступятся и тройка или пятерка помчит что есть мочи, но скоро утомится: снег глубок, бежать вязко, или, по-здеш-нему, убродно.
VI.
В пути покойно размышляется; обдумывается нажитое, подробности увиденного в путешествии вокруг трех континентов мешаются с подробностями отрочества: обучение в небольшом домашнем пансионе за Волгой в име-нии княгини Хованской, где жена образованного священника, иностранка, обучала французскому и немецкому; сочинения Державина и Фонвизина, которые он и переписывал, и учил наизусть, Озерова и Хераскова, детские книжки по естественной истории, путешествие Кука вокруг света и Крашенинникова в Камчатку, Мунго-Парка в Африку, прочее чтение, без системы, с поглощением романов самых бездарных переводов, описание путешествий и неслыханных путешествий и исторического существования стран.
Важнейшее влияние на мальчика имел его крестный Н.Н. Трегубов, отставной моряк, живший в светлом деревянном флигеле при большом каменном доме Гончаровых. Трегубов, вспоминает Гончаров, был лучшим советником моей матери и руководителем нашего воспитания. Он был вполне просвещенный человек. Образование его не ограничивалось техническим об-ра-зованием в морском корпусе (при Екатерине II). Он дополнял его непрестанным чтением по всем частям знания, не жалел денег на выписку из столиц журналов, книг, брошюр. Выписывал книги исторического, политичес-кого содержания и газеты. Он помнил Потёмкина, участвовал в кампании против французов, впоследствии флот блокировал Италию с моря. Со слов наставника манил образ фрегата, парусного быстроходного военного судна с полным такелажем и одной батареей.
Были другие впечатления, связанные с жизнью сверстников Трегубова, безвылазно живших по своим деревням: много еды, лежание в постелях, повара-французы. Впоследствии Гончаров написал, что у него, впечатлительного мальчика, при виде беззаботного житья-бытья, безделья и лежанья приятелей его крестного и зародилось неясное представление об «обломовщине». После окончания университетского курса и приезда в Симбирск Гончарова с его новым зрением «обдало» обломовщиной; «самая наружность родного города не представляла ничего другого, кроме сна и застоя. Крестный людей не любил, отвык от них, тут была и боязнь, он, как прочие, был запуган переполохом, который произвело 14 декабря в русском обществе, боязнь оказаться приписанным к масонским ложам, обыски, забирали бумаги и отсылали в Петербург».
«Ни искры интеллектуальной жизни, не было ни одного кружка, который бы интересовался каким-нибудь общественным ученым, эстетическим вопросом».
Когда из Петербурга приезжает землевладелец, прототип Райского из «Обрыва», знает французский, имеет апломб, — дилетант, учился было рисованию, музыке и слышит от ссыльного: имеется ввиду Марк Волохов: «вы умны, может быть, талантливы, отчего же вы ничего не делаете?» «Меня не готовили к делу, мы были обеспечены».
Поведение персонажей Гончарова, Райского и Обломова и т.п., выдает художественную установку Гончарова: жизнь меньшинства за счет большинства развращает тех и других, нация слабеет. В будущем ее ждет пораже-
ние. Свидетельством тому встречи с американскими пароходами и новости с теат-ра Крымской войны. Являлась на ум и многажды Япония с ее удельными князьями, всевластным сегуном, чей род держит страну в изоляции, и стыд чиновников и переводчиков за страну, и непременно вспоминались забавы офицеров «Паллады», прохлаждавшихся на палубе в креслах и с сигарами на отлете.
— Онищенко! Залп из двух пушек!
Бухнуло, фрегат качнуло, и убежавшая от судна волна смыла деревянные пушки береговой артиллерии с их соломенными домиками-укрытиями.
Офицеры на палубе посмеиваются. Сторож-японец плавает на лодке вдоль берега, ругает белых чертей и шестом сгоняет пушки к берегу.
VII.
От Жербинской станции начинается Иркутская губерния и Киренский округ. Здесь выпадают ужасные снега, и оттого везут гусем верст на шестьсот, то есть почти от Олекмы до Киренска и даже далее. На Жербинской стан-ции я застал беспорядок. Староста умер, и все ямщики отказывались ехать, под предлогом, что не их очередь. Ямщики разбежались по избам и спрятались. Я сам пошел отыскивать их. Вошел в одну избу — ямщики все сидели по печкам с завязанными но-гами и охали. «Батюшки! — стонали они, — смерть при-шла, ноженьки, ой, ноженьки, мочи нет!» — «Что у вас?» — спросил я. «Горячка», — говорят.
Наконец одного здорового я застал врасплох и потре-бовал, чтобы он ехал. Он отговаривался тем, что недавно воротился и что надо лошадей кормить и самому поесть. «Сколько тебе нужно времени?» — спросил я. «Три часа». — «Корми четыре, а потом запрягай», — сказал я и принялся, не помню в который раз, пить чай.
Ямщик пообедал, задал корму лошадям, потом лег спать, а проснувшись объявил, что ему ехать не следует, что есть мужик Шеин, который живет особняком, на юру, что очередь за его сыновьями, но он богат и все отделы-вается. Я послал за Шейным, но он рапортовался боль-ным. Я прожил полторы сутки, наконец созвал ямщиков и Шеина тоже, и стал записывать имена их в книжку. Они так перепугались, что сейчас же привели лошадей.
…Сибирь не знала помещиков, однако чиновников боятся.
VIII.
Офицеры «Паллады» шутили над сторожем береговой артиллерии в Нагасаки в1853 году.Через пятьдесят лет Япония напала на Россию.Сдан Порт-Артур. Поражение русских частей на р. Ялу, на р. Шахе, разгром русской ар-мии при Мукдене, флота — при Цусиме. Дед моей жены, начальник станции КВЖД, эвакуировал семью после прорыва дамбы. Солдаты, по плечи в воде, несли детей на кроватях, поднятых на вытянутых руках.
Накануне той несчастной войны Николай II раз 8 — или 12? — отказывал в аудиенции японскому послу. Япония оспаривала присвоение полосы леса на границе России и Кореи вертевшимся при дворе авантюристом Бриннером. (Впоследствии его лысый сын Юл играл в «Великолепной семерке».) В Зимнем дворце японцев звали макаками и т.п., и помыслить не могли, что Япония, как и Россия, преодолевающая вековую отсталость методом догоня-ю-щего развития, преуспела в своем госкапитализме, благодаря жесткой мобилизации.
Революция
Мейдзи (
IX.
Россия же с ее правящим классом и монархами оказалась неспособной преодолевать отставание страны с силовым внедрением технологий, знаний, рынка, как это делала Япония. Чеховский Лопахин только входил в силу. Прогрессирующее материальное развитие не было объявлено национальной задачей. А главное — что в русской культуре не выделен художественно, — не поднят деятель. Его-то, Чацкого, выделял Гончаров. Крепкий, работящий человек, купеческий сын, здоровяк — в Якутске при 40╟ ходил в байковом пальто и калошах, а в своей каготке на «Палладе» неустанно писал, при качке, другой рукой держась за стену. В его критическом этюде «Мильон терзаний» Чацкий для него — главная фигура времени: «Только личное его горе произошло не от одного ума, а более от других причин, где его ум играл страдательную роль, и это подало повод Пушкину отказать ему в уме. Между тем Чацкий, как личность, несравненно выше и умнее Онегина и лермонтовского Печорина. Он искренний и горячий деятель, а те — паразиты, изумительно начертанные великими талантами, как болезненные порождения отжившего века. Ими заканчивается их время, а Чацкий начинает свой век — и в этом все его значение и весь ум.
И Онегин, и Печорин оказались неспособны к делу, к активной роли, хотя оба смутно понимали, что около них всё истлело.
«Чацкий, как видно, напротив, готовился серьезно к деятельности. Он “славно пишет, переводит”, говорит о нем Фамусов, и все твердят о его высоком уме. Он, конечно, путешествовал недаром, учился, читал, принимался за труд, был в сношениях с министрами и разошелся — нетрудно догадаться почему.
“Служить бы рад, — прислуживаться тошно”, — намекает он сам. О “тос-кующей лени”, о “праздной скуке” и помину нет, а еще менее о “страсти неж-ной”, как о науке и о занятии. Он любит серьезно, видя в Софье будущую жену».
X.
Егор Гайдар в своей книге «Дни поражений и побед» говорит о повороте цивилизованного потенциала России в Азию, — а отнюдь не в Си-бирь, — как о стратегической ошибке. Среди солидарных с Гайдаром и Гончаров («Волга против Лены — девочка») — и многое открыл в Сибири русскому насельнику и русскому правителю. И были солидарны с ним умнейшие люди. Министр внутренних дел Валуев, служил при Александре II, записал в дневнике: «Сегодня сообщают — Черняев взял Ташкент. Где Ташкент? и зачем он нам, и кто Черняеву позволил?»
Семенов-Тяньшанский, когда император спросил о приобретаемых в Средней Азии землях, колонизировать их не советовал: дескать, население другой веры, учить придется нашим навыкам, дороги строить, большие миллионы уйдут, завязнем. И ведь дело говорил ученый и путешественник. Сколько обошлась железная дорога Оренбург – Ташкент — так называемый главный ход, а другая: Красноводск – Ашхабад, и ведь не верили, что построят дорогу в песках — первый мировой опыт. Генерал Анненков построил. После протянули КВЖД. Не счесть российских утопических проектов. Петр I пишет Меншикову в едва заложенный Петербург и называет скопище землянок «парадизом», т.е. раем, в то время как население в мокрой одежде, на холодном ветру спасалось на деревьях от наводнения — и теми же днями Петр обдумывал, а впоследствии готовил экспедицию для колонизации Мадагаскара.
В утопических, вредных для России проектах — «прожектах» монархи оказались близки большевикам, и русской интеллигенции всех времен, и нынешней кремлевской администрации, огласившей намерение учредить госкорпорацию Сибири и Дальнего Востока: т.е. учреждается гигантский оффшор. В результате госкорпорация подминает под себя судебную власть и прочее, и получается, что Сибирь — не Россия, и вместо права — корпорация, выведенная из-под контроля федерального правительства и подчиняется непосредственно пре-зиденту Путину.
Читайте Гончарова, господа сочинители сибирских «прожектов» и новых сибирских законов!
Ряховский Борис Петрович
Прозаик,
сценарист. Член Союза писателей Москвы. Автор многих книг. Его повесть «Чужая,
белая и рябой» легла в основу сценария фильма С. Соловьева. Знаток и исследователь истории
и культуры Урала, Оренбуржья, Казахстана.
Автор «Вестника Европы». Живет в Москве.