Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 33, 2012
Николай Климонтович
ДОЖДЬ В ЧЕТВЕРГ
Звонок раздался к вечеру, не было шести. Сгорела соседская дача, которую хозяйка, вдова-пенсионерка, сдавала кому ни попадя, кто больше заплатит. Этой осенью там поселился какой-то старатель, потом оказалось: он разжигал камин, по сибирской привычке полив дрова бензином…
Пришлось ехать.
Завел машину, по радио сказали, на улице переменная облачность, а завтра, возможно, будут осадки. Вопреки прогнозу, осадки начались, едва выехал из города, быть может, это был вчерашний прогноз. Пошел крупный сырой снег, таявший, не достигая земли, и он подумал, что ему уж никогда не кататься на санках. Снег сменился дождем. В Кот-д
’Ивуар демократия находится под угрозой. На трассе было скользко, машины едва позли, ни черта не видно, дворники не справлялись, на сорок километров потратил едва не два часа.На соседском участке дымились останки старой деревянной постройки, посреди пожарища одиноко торчал выстоявший нагреватель с куском жестяной вытяжной трубы. Забор обгорел, и в потемках было видно, что стволы берез на границе участков покрыты черной копотью. В доме света не было, упал соседский столб, но странным образом остался газ. Он включил колонку, зажег свечи, достал из буфета припасенные полбутылки коньяка. Слабо пахло краской и разбавителем, в последний раз писал на веранде можжевеловый куст в углу сада еще в сентябре, видно, дверь в гостиную была не плотно закрыта.
Нужно было дождаться дня, чтоб осмотреться. Второпях он не переоделся, приехал в старой домашней куртке, сейчас, не снимая ее, лег на диван. Вспомнил откуда-то залетевшие и застрявшие в тине памяти вирши, вполне себе, как выражаются нынче, идиотские:
Он робко жался на диване,
Подобно стерляди в лохани,
Когда она свилась кольцом
И только дрыгает хвостом.
Эта галиматья стала преследовать, вертелось в голове то робко жался на диване, то дрыгает хвостом. Соседку, жадную старуху Алину, стало жаль, хоть отношения у них были холодные, перенесет ли она этот удар?
Чтобы заснуть, занялся перечнем упущенных возможностей. В списке оказалась миниатюрная девочка старше его года на три, некогда его пионервожатая и предмет долгого вожделения. Они жили в одном дворе ведомственного дома. Как же ее звали? Света, да, вспомнил, Света по какой-то забавной фамилии, похоже на Рерих. Однажды летом, он уж был студентом и перешел на второй курс, ее родители и младшая сестра были на даче, а постоянный любовник поехал встречать вечерний рейс в аэропорт, и она зазвала его к себе. На ней было лишь короткое кимоно. Распустила свои мягкие волосы, сверкала зубами в июньских предзакатных сумерках, он долго целовал ее шею и губы. Она ушла в ванную, вышла нагая, легла на кровать, прошептала уходи. Понимая, конечно, что это кокетство, фигура речи, он подчинился и ушел. Теперь было не понять, почему он это сделал, то ли из упрямства, то ли желание оказалось слишком долгим. Это было в юности, но помнилось до мелочей, и сожаление длится вот уже сорок лет. Да, о нем теперь напишут в каком-нибудь словаре родился во второй половине прошлого века.
И еще одна соседка, дверь в дверь, жена гражданского летчика, которую он отверг, приняв однажды за правило не спать с сотрудницами и соседками, не говоря о женах друзей и подругах жен, но сейчас вспомнилась и она, большая блондинка с крупными коленями, заглядывавшая к нему — едва муж улетал на своем гражданском самолете — в минимальном халатике, якобы у нее не работал телефон, нельзя ли позвонить, и здесь уж имени было не вспомнить. И очаровательная осетинка, специалистка по Коста Хетагурову, от которой он постыдно бежал, хоть была уж расстелена постель, едва она заговорила о своих кавказских братьях. Но самое мучительное сожаление вызвало воспоминание о женщине, в которую он был влюблен и за которой когда-то пытался ухаживать. Она была старше его лет на десять, жена одного немолодого художника, позже они с ним стали приятелями, она владела высоким и таинственным умением быть прекрасной.
Однажды под вечер он подкатил ко входу Дома творчества художников на Сенеже и увидел ее сидящей на лавочке. Был ранний октябрь, и в позднем свете она была красива, как прежде. Красива прекрасной красотой, хоть было ей тогда за пятьдесят. Оказалось, они занимают соседние номера, через стенку. Муж приезжал из Москвы, привозил спирт Роял, сидели вместе за столом в их номере почти всякий вечер. Пока она готовила закуску и накрывала на стол, спускались вместе в холл смотреть телевизионные новости. И, кажется, сдружились. Однажды вечером, когда мужа не было, она сама пришла в его номер, села на его постель, они не обменялись ни словом, он целовал ее теплые ноги в шерстяных чулках, потом выдохнул не могу. Она посмотрела на него с интересом, поскольку была уверена, что давно им любима. Миша, только и прошептал он, так звали ее мужа. Она встала и молча вышла. С этой семьей он еще долго приятельствовал, кутили то у него, то в Мишиной мастерской, она бывала мила с ним и все так же дивна, давний Сенеж они никогда не вспоминали. Миша давно умер, на похоронах, вдовой в трауре, она была еще более манящей, но после этих похорон он больше никогда ее не видел. Потом, сказали, умерла и она.
Странно, состоявшиеся варианты помнились много туманнее. Ему бы в голову не пришло считать свои связи, быть может, лет до шестнадцати, потом плюнул, но теперь было грустно, что многих не помнит, как обеды, съеденные в ресторанах, так, вдруг всплывет в памяти и опять забудется. Впрочем, в конце концов, думал он, вспоминать все это — занятие антропологическое.
Он продолжал думать о возможностях жизни. Скажем, все могло бы сложиться иначе, останься он тогда хоть с той же маленькой осетинкой, страстной и строгой. Или не разойдись он со второй женой, ее он любил. Впрочем, Бог не играет в кости, действует строго по списку. Есть судьба, но если пытаться ее обмануть, она даст под зад. Он был женат несколько раз, но своих жен не любил вспоминать, затруднился бы быстро вспомнить их имена. Детей ни от одной у него не было, двух из них он заставил сделать аборт, говаривал, что не нужно заводить детей и ходить в кино, лучше собирать опята. Цитировал:
К чему рожать детей и для чего растить,
Коль лягут кости их у Северной стены.
Впрочем, страсть к размножению есть творческая страсть.
Как-то поздним вечером в пустом вагоне метро он встретил свою первую жену. Она сидела напротив, постаревшая, измученная безликая женщина, а ведь в молодости была хороша, черноокая, с медными на просвет волосами. Он хотел окликнуть ее, но спохватился, что не помнит, как ее зовут. Она его не узнала, он ведь тоже не был уж тем легким влюбленным мальчиком, или сделала вид, что не узнает. Потом, когда поднялся на улицу, вспомнил: Люба… Зато клички всех своих собак мог бы назвать без запинки.
Он заснул, под утро ему приснилась та женщина, на недавние похороны которой он не успел. Во сне они шли по Новому Арбату, она была проста, мила, смешлива. При ней был небольшой саквояж, который она не позволила ему нести. Оказалось, она улетает — отчего-то в Варну. До рейса было еще три часа, и она не спешила. Она обернула к нему прекрасное свое смеющееся лицо, он проснулся. За окнами был тяжелый предрассветный сумрак, и сердце колотилось. Было душно. Вышел на крыльцо, в глубине старой раскидистой черной ели шуршала крыльями, ворчала и ворочалась какая-то ночная, старая, должно быть, птица.
В кармане куртки он теперь носил трубочку нитроглицерина. Принял таблетку, стал ждать, когда сердце успокоится, вспоминал былых друзей. Очень многие умерли, причем все как один именно от остановки сердца. Первым был Женя, потом Ленечка, потом Толя, нет, этот умер от рака, и Саня, и Алик, впрочем, все они были старше него, и он остался без покровителей. Кто-то уехал, как Ося, и связь прервалась. Другие просто отдалились, как Сережа и Лева, всякий раз из-за жен, и он оказался один. Обезлюдел. Как берег осенью. Что ж, кто-то сказал, что друзья отнимают слишком много времени, но это к нему никак не относилось, он любил своих друзей и легко мог променять самую азартную работу на товарищескую пирушку. Другое дело, друзья мешают одиночеству, а в его возрасте одиночество, пожалуй, единственная, хоть и трудная, ценность.
Сердце всё билось. Он не стал думать о смерти. Просто потому, что думал о смерти слишком много, и эти мысли стали незаметным фоном любых других соображений. В конце концов, всякий умирающий должен держать себя в руках. Да нынче и не модно умирать. Хоть и азартно, как на футбольном матче, когда заранее неизвестен счет.
Стал думать о своем теле, некогда таком крепком. Теперь же высокий сахар, давление, аритмия. Скопление бактерий снаружи, микробов внутри. Что-то вечно зудит и чешется, болит спина, когда долго стоишь перед мольбертом, немеют ноги. И никогда больше не заснуть обнявшись.
Впрочем, жизнь обошлась относительно благополучно: единственная автокатастрофа, когда машина несколько раз перевернулась — на нем ни царапины, наверное, потому, что был нетрезв, даже любимая рыжая такса Репин, по-домашнему Репа, успела выпрыгнуть в открытое окно. Одна полостная операция, и тут проскочил. И удовлетворение, что все распоряжения сделаны, завещание составлено и заверено у нотариуса, и хоронить его будут в могиле отца. При этом он давно и счастливо миновал возраст, когда кому-то что-то надо доказывать, теперь от тебя никто ничего не ждет, тебе уже присвоено твое заслуженное скромное звание. И грудь свободна от медалей. Хватило бы сил закончить эту работу, и еще одну. Быть может, времени хватит и на третью, давно задуманную, заветную. Впрочем, не стоит ничего ждать и ничего загадывать, и вопреки собственному запрету, он подумал, что, вероятно, скоро все-таки умрет. Вот так, на дачном диване, в одиночестве. На время собственных похорон хорошо бы куда-нибудь уехать. Или, быть может, что-то еще случится, какая-нибудь немыслимая встреча, да нет, куда там. В дверь постучали.
январь—март 2011
ФЭЙ. ИСПЫТАНИЕ
Апрель —
самый скверный месяц в Москве, я родился в апреле и обычно в это время неважно себя чувствую. Праздновать дни рождения в моем возрасте, звать гостей и принимать подарки — все равно что выставлять себя на посмешище. К тому ж в тот год я получил небольшие деньги за последнюю книгу, их надо было потратить разом, не размазывая. В Индокитае в это время Новый год, я уехал в Паттаю, надеясь чуть встряхнуться.В первые же дни мне здесь осточертело. Пальмы казались неряшливыми и обтрепанными, после омовения в горячем и соленом море на теле оставалась какая-то слизь, спать без кондиционера нечего было и думать, хоть от него веяло подземным холодом и легко было подхватить насморк. Я уже скучал по заботливой жене и любимой собаке. И узкий жесткий топчан в моем домашнем кабинете стал представляться гораздо уютнее, чем с белоснежным бельем (новым каждый день) квадратная двуспальная постель в отеле, в какой легко утонуть. Меня предупреждали, что тайская пища противопоказана русскому желудку. И верно, после первой же порции макарон с мясной подливой в ближайшем ресторане — я решил, что макароны из всего меню самый компромиссный вариант — меня смогли оторвать от сортира и вывести на улицу только две таблетки левомицетина. Там меня окатили из шланга с проезжавшей мимо цистерны и опрокинули на голову ведро с верхнего этажа, спасибо — вода была чистая.
На счастье, в ста метрах от ворот моего отеля обнаружилась уличная харчевня под наивным названием Ностальжи, над ней понуро висели два флага: советский и югославский. Передней стены у заведения не существовало вовсе, вторая, из рогожи, была украшена плакатами брежневских лет на тему искоренения пьянства. Днями здесь звучала музыка ранних восьмидесятых в стиле диско оп-оп-казачок, тогда мне не было и тридцати. Пельмени были неважные, но хорош и безопасен острый венгерский гуляш, что готовил повар-серб. Держал заведение огромного размера донской казак сербского происхождения по имени Иван. С хозяином я вскоре сдружился, и мы стали обедать за одним столом. Как-то он посоветовал мне, если я хочу развеяться, обратиться в экскурсионное бюро Натали по соседству и сослаться на него.
Я туда заглянул, не имея никаких определенных намерений. Сотрудница бюро по имени Лейла вручила мне прайс-лист. Откуда здесь было взяться Лейле, по типу и обилию тонких черных косичек таджичке, неведомо, но держала она себя с той легкой развязностью, что свойственна слишком скоро освободившимся женщинам бывшего советского Востока. Между приглашением посетить парк крокодилов и предложением покормить диких обезьян значилась скромная строка мужской массаж. Таджичка — впрочем, это предположительно — с профессиональной приятностью и не без смака объяснила, что за две тысячи пятьсот бат мне сделают массаж, помоют в ванне, а затем пригласят в постель, причем после процедуры можно пригласить девушку поужинать. Я избегаю покупной любви, но московские цены знаю: бат приблизительно равен рублю, и за эту сумму отечественные проститутки не только не станут тебя массировать и мыть, но, скорее, их сутенер тебя еще и ограбит. Стало любопытно — туристический интерес. К тому ж в цену входил и трансфер, доставка из отеля туда и обратно. Я согласился. Назвал имя отеля и номер комнаты 2114,— этот набор цифр мне нравился, обе пары кратны семи, а семь было моим заветным числом, я родился седьмого.
На следующий день ровно в два часа, как я и назначил, мне позвонили с рецепшн и объяснили на тайском английском, который я понимал так же плохо, как тайцы мой родной русский английский, что машина подана. В вестибюле меня ждал крепкий таец лет сорока в пестрой желтой рубахе, жестом пригласивший следовать. Он открыл передо мной заднюю дверь черного лимузина, внутри которого приятно пахло — приятно на фоне здешних уличных довольно резких запахов. Ехали долго, Паттая большой город, не меньше Сочи вместе с Адлером и Геленджиком, я чуть волновался. Остановились перед аккуратным домом о четырех этажах, на вывеске значилось
Massage parlor — щепетильный король запретил в стране проституцию, поэтому бордели здесь называются именно так. Что ж, буддизм снисходителен, пусть проституция и запрещена, но курорты Сиама остаются Меккой разврата…На подиуме сидели на стульях шесть девиц: четыре толстые и с постными рожами, что, мне показалось, противопоказано их ремеслу, пятая промежуточного калибра, а шестая, справа с краю, худенькая и улыбчивая, какой, согласно расхожим представлениям о стране миллиона улыбок, и должна быть настоящая тайка. Она улыбалась скорее приветливо, чем завлекая, и, разумеется, я остановился на ней.
Все происходило ровно так, как обещала порочная гидесса, вот только массировала тайка не столько руками, сколько всем своим юрким телом. Когда мы сидели в ванне и она, смеясь, похлопала по моему животу пьющего немолодого русского, я спросил ее по-английски, как ее зовут. Она поняла, ответила, улыбаясь: Фэй. Что ж, Иван предупреждал меня, что если тайская девушка понимает по-английски, то это наверняка проститутка. В постель она пригласила меня жестом, я старался быть на высоте. Не для нее, конечно, ей как профессионалке была, скорее всего, безразлична моя сексуальная форма. Я проверял себя, причем отнюдь не только в этом плане. Все путешествие и было задумано как своего рода испытание: как я перенесу перелет, жару, ежедневные многоразовые заплывы в бассейне, короче, я хотел доказать самому себе, что еще хоть куда…
Когда она выполнила свою работу, я, одеваясь и протягивая ей сотню чаевых, предложил вместе поужинать. Она ответила неразборчиво, но, как я понял, по вечерам выходить из дома ей запрещает мама. Это было смешной отговоркой, скорее всего, я ей не понравился, показавшись скаредным. Я сказал, что приду к ней еще раз, ОК, сказала она равнодушно. Что ж, она понравилась мне. И, кроме того, меня задело, что она, когда я погладил ее волосы и поцеловал, не только не ответила мне, но даже чуть отстранилась. Кажется, подобные нежности не входили в прейскурант. Короче, мне не хватило взаимной симпатии, все происходило механически, даже без имитации волнения: некоторый романтизм не выветривается из нас, русских, до старости.
Я уж обмолвился, что не имею опыта общения с продажными дамами. Разве что как-то раз, когда на Ленинградском вокзале я встречал пассию, но она так и не прибыла, и я был расстроен, ко мне подошла большая и мягкая женщина с широкой деревенской улыбкой. Идти с ней я отказался, но повел в ресторан соседнего Ярославского вокзала, выпил и стал расспрашивать о жизни, чего, мне говорили, проститутки терпеть не могут. Тем не менее она, видно, из благодарности, покорно удовлетворила мое любопытство и простодушно поведала: совхоз в деревне развалился, муж-тракторист пьет, четверых детей кормить надо, соседи думают, что в Москве она торгует в киоске, — таким вот рискованным было это приключение…
Иван рассказал мне про знаменитую
Walking Street, тайцы смешно произносили это название, у них получалось что-то вроде вовкинсри, и вечером того же дня я предложил ему меня туда сопроводить. Но он отговорился работой допоздна, к тому ж, как все европейцы за пятьдесят, обосновавшиеся здесь, он обзавелся тайской девчушкой лет на сорок с лишним моложе, с которой и проживал. Несколько раз я видел её в его кафе, она, как и положено тайке, была улыбчива и по-деревенски скромна, но толстовата, под стать хозяину. И я никак не мог запомнить ее лица, так похожи, на наш взгляд, одна на другую местные жительницы, курносые, с круглыми черными глазами, с одинаковой стрижки прямыми черными волосами… Вечером я отправился один. Он же научил меня пользоваться тук-туком, что-то вроде нашего маршрутного такси, но без маршрута, и я без проблем добрался до Beach Road, здешней морской набережной. Потолкавшись по сувенирным лавчонкам, я зачем-то приобрел с металлическим браслетом массивные наручные часы, которых не ношу. И остался при этом довольным собой: с трехсот бат я доторговался до двухсот пятидесяти, — Иван потом сказал, что мог бы и до полутора сотен, заверив, впрочем, что за эту цену часы будут ходить. Наконец я достиг указателя нужной улицы.Было начало одиннадцатого, в барах гремела музыка, отчего-то звучали в основном давние песни
Rolling Stones, рябило от миганья реклам. Задумчивые гомосексуалисты ждали на порогах своих заведений. Какие-то типы шныряли в боковые переулки. Сновали разносчицы пряных цветов. И во всю ширину центральной улицы медленно текли, проникая друг в друга, толпы праздношатающихся искателей приключений в шортах и шлепанцах, в разноцветных шапчонках, шляпках и бейсболках. Были, конечно, и чинные гетеросексуальные пары, но в основном — одиночки, разноплеменные бедолаги и неудачники, импотенты, разочарованные мужья, беглецы, эскаписты. Одинокие проститутки женского пола на каблуках, что так не идет тонконогим азиаткам, попадались реже разряженных в перья, пестрые тряпичные манто и разноцветные легкие горжетки трансвеститов и транссексуалов в трико, очень красивых, улыбающихся призывно до непристойности; былую их принадлежность мужескому полу выдавали лишь рост, кадыки и низкие голоса. Всё — толкотня, теснота, гам, вспышки яркого света, грохот рока — било по нервам. Было душно. Я присел за стойку уличного бара и спросил водки с соком лайма и льдом. И почти сразу увидел Фэй. Вдоль улицы, рассекая толпу, очень медленно двигалась инвалидная коляска. Инвалид, судя по тирольской шляпе с пером, был швейцарец или немец, старец за семьдесят. Левой рукой он управлял своим транспортным средством, правой вел ее за руку, покорную, худенькую и прелестную, с распущенными черными прямыми волосами. Я устремился за ними, обогнал, встретился с ней глазами. Это была не она. Я вернулся в бар и попросил повторить.май 2011