Составление Роны Зеленовой
Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 31, 2011
Из ленинградской
и петербургской поэзии
(1960–2011 гг.)
Составление: РОНА ЗЕЛЕНОВА
СТИХИ
ТАТЬЯНА ГАЛУШКО
(1937—1988)
Творческая личность Татьяны сейчас отражается в зеркалах ее стихов. Поэт, прозаик, пушкинист, она была одним из тех людей, благодаря которым жизнь в шестидесятые — восьмидесятые оказалась более осмысленной и легче переносимой, нежели могла быть… вот такой преданности поэзии сегодня, пожалуй, и не встретишь.
Александр Кушнер
* * *
Есть этот город. Вот чего
не отряхнуть. Есть этот город.
Его бездушное чело
в моем окне. Он слишком горек
моим губам — чтобы забыть,
моим глазам — он слишком солон.
Он мне рожденьем адресован
и волен потому — убить.
Была я дочка. И жена.
И стала матерью. И стала
вдовой. И думать перестала,
что быть счастливою должна.
Я на краю. Мой город — край
из неба, и воды, и глины.
Мой свет, мой мрак сошелся клином,
и нету жеста — «выбирай».
Есть этот город. Из ладьи,
поставленной волне навстречу.
Мне больно: так он безупречен,
как будто создан не людьми.
Как будто их преодолел,
впитал в себя их, как бумага.
А нас одолевает тяга
к нему, в его плескучий плен.
Его покинуть? Но куда
подамся? Смилуйся, не смейся:
все в имени — Адмиралтейство —
моя гордыня и беда,
и безымянный голос мой,
усвоенный высоким сводом,
и очищенье, и свобода,
и мой кораблик золотой.
60-е гг.
* * *
Утешает в тоске об исходе
С облетающим лесом родство:
Пусть уйду, когда в щедрой природе
Гибель выглядит, как торжество.
Не во мрак, а в листву, что, алея,
Осыпается с крон и крылец,
Перельюсь я, дитя Водолея,
Словно дождь, мой холодный близнец.
Ты мне даришь, кленовая чаща,
Шелестение света в руках,
Но уже опрокинута чаша
И сгущается плач в облаках.
Ткется туч бестелесная риза,
Золотая тускнеет стерня,
А часов восьмигранная призма
Жмет запястье, торопит меня.
Солнце под вечер кажется стогом,
И к нему припадает земля
Опроставшимся, бедным простором,
Холоднее, чем утром зола…
80-е гг.
* * *
О, иностранцы, как вам повезло!
Вы в переводах гениальны дважды.
Нам открывало вас не ремесло,
Но истины преследуемой жажда.
Благословляю этот плагиат,
Когда, прибегнув к родине инакой,
Из Гете, как из гетто, говорят
Обугленные губы Пастернака.
Когда дыханья не перевести
От ужасов стоактного «Макбета»,
Что оставалось русскому поэту?
Раскрыть Шекспира и перевести
В сердца живущим трубы тех аорт,
Ведь крови цвет сегодня тот же, красный,
Но авторство, поскольку автор мертв,
Верховным беззаконьям неподвластно.
Ахматова! Вся в переводы, вглубь,
На тысячу подземных рек и речек,
Чтоб снова, с неба — облаком — на луг,
На лес — стремиться собственною речью.
Ушло! И вновь возвращены сиять
Все огненные облака над миром.
Пускай Шекспир останется Шекспиром,
И будем соплеменников читать.
60-е гг.
* * *
И горько захотела я
Жилого звяканья посуды,
Печей, крахмального белья,
Гвоздики и грибного супа.
Устроить все, как у других:
Свой дом и свой мужчина в доме,
Его тяжелые ладони
На ребрах зябнущих моих.
С путей нехоженых свернуть:
Искала я на них немало…
Как долго я не понимала,
Что благ один — всеобщий путь.
Достигнуть этого пути
Среди травы и сбитых листьев,
Оплакать боль избитых истин,
Не заживающих почти…
Где слава? Для чего успех?
Когда я поутру увижу,
Как над водою неподвижной,
Над чернотой кружúтся снег,
Не торопясь сойду с крыльца
И постою под этой манной,
Пока в окне не крикнут: «Мама!» —
Два перепуганных птенца.
70-е гг.
ГЛЕБ СЕМЕНОВ
(1918—1982)
И говорить сегодня надо о выходящем на свет Божий трагическом русском поэте Глебе Семенове, в года глухие и бессовестные отстаивавшем, стиснув зубы, честь русской демократии, жизнь на то положившем.
Яков Гордин
* * *
Э. Линецкой
Подумать, так всего-то и делов,
что перышком царапать по бумаге!..
А по углам растет болиголов,
висит туман, как вечером в овраге,
булыжник вместо сердца,
и в ушах
бессвязный звон, зубная боль вселенной…
Сижу и понимаю: дело швах!
По тишине хожу четырехстенной.
Все словари бессильны мне помочь,
трепещут крылья маленьких молчаний…
В сто тысяч глаз следит за мною ночь.
с булыжником над пропастью печали
стою,
туманом памяти обвит,
заполонен зубным знобящим звоном…
А ночь в окне — улыбочку кривит:
попробуй-ка сложи по всем законам
свою судьбу, затисни в душный ямб
живую душу,
зарифмуй эпоху!..
Из пушек по одним лишь воробьям
бьют будто бы?!
Молись-ка лучше Богу!
Другого не придумано — молись,
тупой солдатик ядерной идеи!..
Передо мной — стерильно белый лист,
и трупики окурков холодеют
в пепельнице…
1963
АЛЕКСАНДР КУШНЕР
(Р. 1963 г.)
…Характерно, что поэтические темы у Кушнера часто взяты в рамку прошлой жизни, истории, чужих биографий, обращений, прощаний, а когда он пишет о себе, то делает это в форме, как бы скрывающей его собственную жизнь. То это воспоминания, то предугадывание будущего, то раздумья над свершившимся, то диалог с действительностью, то, наконец, воображение.
…Лирический сюжет в стихах Кушнера прочно прикреплен к сегодняшнему городскому пейзажу и немыслим без него. Но, что очень существенно — в стихах А. Кушнера постоянно присутствует связь Петербурга — Ленинграда со всей страной, со всем миром…
Кушнер — поэт жизни, во всех ее сложнейших проявлениях. И в этом — одно из самых притягательных свойств его поэзии.
Дмитрий Лихачев
* * *
Всего чудесней и всего грустней
Знакомство с жизнью и прощанье с ней,
Наверное, знакомство тоже грустно,
Мы плохо помним чудо первых дней:
Звонил звонок в саду в романе Пруста
И гость входил, всех лучше и умней.
Но мальчика в такие вечера
Спать отправляли раньше, чем обычно,
И мать, как ни была она добра,
Не шла за ним, а плакать неприлично.
Зато в прощаньи с жизнью, может быть,
Есть что-то, кроме горя и печали.
Любили мы, кого могли любить,
И кое-что о жизни мы узнали.
Таинственна и по утрам свежа!
Я на ухо шепну, пригнись поближе:
Не так она безумно хороша,
Но ласточкой купалась в ней душа,
А тот звонок в саду звонит всё тише.
* * *
Дрова коловший с Ходасевичем
Сергей Иванович, поэту
Шутить над вами было незачем
Так зло, — скажу вам по секрету.
И вы вели себя достойнее,
Чем он, снежком стараясь тише
Скрипеть, и были зря расстроены:
Он тоже музыки не слышал!
Провинциальное, московское,
Чуть-чуть смешное ницшеанство,
А колка дров — занятье скользкое,
И дело любит постоянство.
Виолончели умозрительны,
Небесной арфы звуки тоже,
И если что роднит действительно
Людей, то общий труд, быть может.
Двадцатый год. Какие ангелы
Могли летать в московском небе?
Нет ни Юденича, ни Врангеля,
В дровах спасенье всё и в хлебе.
Сергей Иванович, прислушавшись,
«Мне не слыхать», — ответил честно.
Как чудно это простодушие,
Смиренье истинно чудесно!
* * *
Ты придешь ко мне, слава, потом.
Постоишь, не застав меня дома,
Перед дверью с охрипшим звонком.
Ты была со мной мало знакома.
Делать нечего: спустишься вниз
По ступенькам, а лучше — на лифте,
«Не спешите!» — не твой ли девиз,
Говорящий о строгом лимите?
Во дворе — предвечерняя мгла,
И деревья застыли устало.
Баратынского ты не нашла,
Ты и к Анненскому опоздала.
И листочек в руке теребя,
Через сквер поплетешься уныло.
И тем более мне на тебя
Обижаться бы совестно было.
Шарф на горле поправишь: свежо! —
Прихватив свою позднюю милость.
Посмотри, как вокруг хорошо,
Несмотря на осеннюю сырость.
ВИКТОР СОСНОРА
(Р. 1936 г.)
До сих пор в нашем поэтическом отношении к Киевской Руси господствовали штампы и трафареты, созданные в свое время А.К. Толстым… В своем поэтическом представлении о Киевской Руси Виктор Соснора разрушает эти красивости… Он стремится увидеть Русь в живой плоти — страдающей или по-простому радующейся, борющейся, материально-конкретной, часто грубой, чувственной, но неизменно жизнелюбивой…
Дмитрий Лихачев
За Изюмским бугром
За Изюмским бугром
побурела трава,
был закат не багров,
а багрово-кровав,
желтый, глиняный грунт
от жары почернел.
Притащился к бугру
богатырь печенег.
Пал ничком у бугра
в колосящийся ров,
и урчала из ран
черно-бурая кровь.
Печенег шел на Русь,
в сталь
и мех наряжён,
только не подобру
шел —
с ножом на рожон,
не слабец и не трус, —
получился просчет…
И кочевнику Русь обломала плечо.
Был закат не багров,
а багрово-кровав.
За Изюмским бугром
побурела трава.
Солнце
четкий овал
задвигало за гать.
Печенег доживал
свой последний закат.
Рогнеда
На Днепре
апрель,
на Днепре
весна
волны валкие выкорчевывает.
А челны
черны,
от кормы
до весла
просмоленные, прокопчённые.
А Смоленск
в смоле,
на бойницах
крюки,
В теремах горячится пожарище.
У Днепра
курган,
по Днепру
круги,
и курган
в кругах
отражается,
Во курган-
горе
пять бога-
тырей,
груди в шрамах — военных отметинах,
непробудно спят.
Порубил супостат
Владимир родину Рогнедину.
На передней
короге
в честь предка
Сварога
пир горой — коромыслами дымными.
Но Рогнеда
дичится,
сдвинув плечи-
ключицы,
отвернулась от князя Владимира.
Хорохорятся кметы:
— Дай рог
Рогнеде,
продрогнет Рогнеда под сорочкою. —
Но Владимир
рог не дал
нелюдимой
Рогнеде.
Он промолвил:
Ах ты, сука непорочная!
Ты грозишь:
в грязи
народишь сынка,
хитроумника, ненавистника,
и сынок
отца
завлечет в капкан
и прикончит Владимира быстренько,
Не брильянты глаза у тебя! Отнюдь!
Не краса —
коса
цвета просового.
От любви
убил
я твою родню,
от любви к тебе, дура стоеросовая! —
Прослезился князь,
преподносит — на! —
скатный жемчуг в бисерной сумочке.
Но челны
черны,
и княжна
мрачна,
только очи
ворочает
сумрачно.
Скоморохи
В белоцерковном Киеве
такие
скоморохи —
поигрывают гирями,
торгуют сковородками,
окручивают лентами
округлых дунек…
И даже девы бледные
уходят хохотуньями
от скоморохов,
охают
в пуховиках ночью,
ведь ночью очень плохо
девкам-одиночкам.
Одним,
как ни старайся, —
тоска, морока…
И девы пробираются
К ско-
морохам.
Зубами девы лязгают
от стужи.
Ночи мглисты.
А скоморохи ласковы
и мускулисты,
и дозволяют вольности…
А утром,
утром
У дев уже не волосы
на лбу,
а кудри
окутывают клубом
чело девам,
у дев уже не губы —
уста рдеют!
Дождь сыплется…
счастливые,
растрепанные, мокрые,
смеются девы:
— В Киеве
такие скоморохи!
ВИКТОР КРИВУЛИН
(9 июля 1944—17 марта 2001)
Кривулин, «Барон де Кривулин» — выдумщик, любитель и постановщик авантюрных и абсурдных ситуаций, о котором и от которого все слышали столько невероятных историй; наконец, Кривулин последних лет, участник реальной политики, — все это в конце концов второстепенно в сравнении с его стихотворным трудом, музой которого была — как мне представляется — Клио, «ведьма истории», как она названа в одном из вершинных стихотворений Кривулина, «Клио».
Ольга Седакова
Где же наш новый Толстой?
странно две уже войны
минуло и третья на подходе
а Толстого нет как нет
ни в натуре ни в природе
есть его велосипед
ремингтон его, фонограф
сколько мест живых и мокрых
тот же дуб или буфет
не душевные глубины
будто вывезли от нас
в Рио или в Каракас
в африканские малины
прапорщик пройдя афган
разве что-нибудь напишет
до смерти он жизнью выжат
и обдолбан коль не пьян
или вижу в страшном сне —
старший лейтенант спецназа
потрудившийся в чечне
мучится: Не строит фраза
Мысль не ходит по струне
Подсолнухи
Подсолнухи Ван Гог Опять аукцион
я список лотов дочитал до середины
и вышел вон
из недокупленной надышанной картины
но за стеклянной дверью на балкон
еще трудней дышать — они соорудили
индустриальный вид со всех сторон
бесплатный видимо однако обратимый
в бумаги ценные — а там изображен
все тот же издыхающий подсолнух
за жизнь цепляется за воздух за газон
толпой подростков полусонных
когда-то вытоптанный… кто из них на зонах
как в бизнесе кто выслан как Назон
в Тавриду хладную в Румынию больную
Надежда и опора
опора наша и надежда наша
о дети поврежденные войной
одетые в подобье камуфляжа
с нагрудной наградной дырой
водили их как скот на водопой
по тронным залам эрмитажа
пускай потрогают хоть отблеск золотой
той роскоши и славы чья пропажа
волнует меньше их чем гильза в кулаке
чем почернелый угол позолоты
в подножии колонн
тайком назло тоске
там даже можно выцарапать что-то —
козел басаев или хуй наполеон —
и тихо раствориться меж своими
и — к выходу… что остается? Имя?
Империя пала
Вот уж повеселимся
Империя пала
нынче только безногий
не спешит к ней вприпрыжку
чтобы изловчиться
и как следует вмазать
носком сапога
в бок тяжкодышащей
благо на складах
армейской обуви прорва
Враги
Горстка их — но какая!
их разбойничья горская красота
не спасает
их нивы лихие
не плодоносят
но из них только ленивый
лунной ночью не ходит
на минированный перекресток
вооруженным
русских денег не просит
на прокорм голодающим женам
на проезд до Ростова
их сиротам
их обожженным подросткам
Эхо в горах
Эхо в горах
это от голоса крови
дыбом встает каменный этнос
дымом черным пятнает
белые облака
Напутствие
А лермонтову скажи:
пусть говорит аккуратно
строго по тексту
Библии или Корана
о нагорных малых народах
о черкешенках и о чеченках
стройных печальнооких
чтобы ни слова худого!
и вообще ни слова
Письмо на деревню
Не казаки б нам больше казаков рычащих:
«РРРоссия!»
утрояющих «Р» в наказание свету всему
за обиды за кровь за прежние крымы в дыму…
бэтээр запряженный зарею куда он к чему
на дымящейся резине
тащит рубчатый след за холмы
а для раненой почвы одна только анестезия —
расстоянье доступное разве письму
в молоко на деревню в туман поедающий домы
ЕЛЕНА ШВАРЦ
(17 мая 1948 г. — 11 марта 2011 г.)
Перестала жить Елена Андреевна Шварц, Лена Шварц, поэт. Встретила смерть бесстрашно и тихо, как последнюю из неизбежных для каждого настоящего поэта обид. Веря, что справедливость, когда наступит, будет на ее стороне:
Но когда я пылинкою стану —
Вот тогда моя явится суть.
47 подписей писателей Петербурга, Москвы и др. стран
Соло на раскаленной трубе
Под пятками разряды —
Красный ток кидает тело вверх,
Пробегая по жилам,
Зажигает фонарь головы.
Тут невесомых бабочек
Слетается толпа,
Они хотят огня поесть
И пламени испить.
Промерзлый островной маяк
Зрачком летит на полюс,
А волны говорят ему,
Таща его за пояс:
Ты знаешь — сколько лет Земля
Металась под деревьями?
Тяня к бегущим пяткам шнур,
Устала дева бедная.
Она копала из ядра
И грызла свою мантию,
Чтобы в неведомых морях
Дрожал, мерцал маяк.
Зачем же этот потный труд
Земли и ветхих жил?
Чтоб стая легких мотыльков
Сгорела в соль и пыль.
Жилы цокают, искрятся волоса…
Как пристальны к вам небеса!
Как рвутся в уши голоса!
Как изнурительна любовь
Земли — что хочет вверх ползти
И в позвонках песнь завести.
Из подземелья, из-под пола,
Из мрака — слышно ли Тебе
Мое без передышки соло
На раскаленной на трубе!
Поминальная свеча
Я так люблю огонь,
Что я его целую,
Тянусь к нему рукой
И мою в нем лицо,
Раз духи нежные
Живут в нем, как в бутоне,
И тонких сил
Вокруг него кольцо.
Ведь это дом их,
Скорлупа, отрада,
И все другое
Слишком грубо им.
Я челку подожгла,
Ресницы опалила,
Мне показалось — ты
Трепещешь там в огне.
Ты хочешь, может быть,
Шепнуть словцо мне светом,
Трепещет огонек,
Но только тьма во мне.
АЛЕКСЕЙ ПУРИН
Алексей Арнольдович Пурин (род. в 1955 г.) — поэт, эссеист, переводчик. Автор полутора десятков (включая переиздания) стихо-творных сборников, трех эссеистических книг и пяти книг переводов — Р. -М. Рильке, поэты Германии (в соавторстве с Ириной Михай-ловой). Лауреат Санкт-Петербургской литературной премии
“Северная Пальмира” (1996 и 2002) и премии Русского ПЕН-центра “Честь и свобода” (1999). Живет в С.-Петербурге.
Латвия, середина семидесятых
1
Только существительные и прилагательные
имеют какой-то вес,
только статичное
состояние вещества правдоподобно:
полумертвые бабочки и стрекозы
на склеротических листьях,
арфа песчаных дюн,
мертвый сезон на прибалтийском курорте.
Чашка с чаем
заледенела на темной веранде.
И дыхания спящих
почти не слышно.
Только в давно прошедшем
терпм глагол, который когда-то
играл центральную роль.
Не перемещенье вещей
мир, но процесс
внутренних превращений.
Вроде распада.
Бронзовый диск растворился в пресном заливе.
Как хромосомы, дрожат
эпилептические пиявки
Шрёдингера и Гейзенберга.
Лимит дельта-тау стремится к нулю.
Кинематограф возвращается к неподвижности.
Немота
заполняет всякую емкость.
И больше не дребезжит
электронными переходами
полый сервант отеля.
2
Существование сводится к ощущению.
Если хочешь, войдем
в прокуренную шкатулку бара, оставив во тьме
конькобежный асфальт
и дождь
в чешуе ювелирных крон,
напоминающих Генделя и т. п.
Ни к чему
нам уже высокие формы забвенья.
Нас спасает холодный напиток и ломкий ритм
полихлорвиниловой музыки, легкость пластмассы,
прикосновение
к полированной плоскости стойки.
Словно во сне —
неуместна всякая речь, несущая смысл. И то хорошо,
что вокруг говорят на чужом языке, что до нас
дела нет никому.
Из филармонии и Домского зала
выползают чуждые нам эстеты.
Над развороченным портом еще багровеют
химические следы заката.
И ты, застыв,
думаешь: о, какой
кайф
не только процессы,
но и субстанции.
3
Вещи исчезают. Вот и мне
в детстве слабый, выдохшийся запах,
как из антикварного флакона,
довелось вдохнуть
и увидеть:
выцветшие глаза стариков и соль ресниц —
на лицах цвета мореного дуба;
их тысячелетние пиджаки,
рыжие от июльского солнца;
тусклые медяки —
в узловатых от скупости пальцах;
и на скрипучем велосипеде
едущего сквозь душный сумрак —
вдоль железных дачных оград —
почтальона
в ржавом костюме плакальщика.
И еще:
полированный морион
плит, с прилипшими листьями клена,
на православном кладбище;
дым сжигаемых веток…
Понять:
неотвратима судьба
и тщетны попытки
удержать жжение времени
передвиженьем в пространстве.
4
Посреди бывшей столицы бывшего государства
в дождливом небе плывет
бутафория бывшей свободы.
И три звезды
могут символизировать всё что угодно:
срок выдержки коньяка
или флаг
Соединенных Штатов Америки
как Мексиканские Соединенные Штаты
—в ходе тотальной войны —
вернут наконец
земли,
незаконно отторгнутые северным соседом —
и, продолжая победоносное наступление,
распространятся до Великих озер.
Свободный стих,
отменяя дисциплину мышления,
бодро ведет европейцев
в объятья улыбчивых братцев.
И все мы, все мы,
милые, глупые, пишущие, читающие,
плавающие и путешествующие —
как Кузмин говаривал, Михаил Алексеевич, —
любим их, ждем их, надеемся на них
и устанавливаем в столицах своих государств,
крошечных — как островок
Карбаса де Барабаса,
штуковины,
упирающиеся в небеса,
чтобы им
было видно —
куда
идти.
СЕРГЕЙ СТРАТАНОВСКИЙ
…Стихи на религиозную тему, «религиозная поэзия» — как все просто и непросто: двусмысленно, соблазнительно применительно к поэтическому, вообще художественному творчеству… теперь, после «Смоковницы»; стало вполне очевидным: религиозному переживанию лучших его стихов присущи подлинность и острота, высокий уровень богомыслия, выгодно отличающие его религиозные стихи от подделок…
Кирилл Бутырин
Сергей Георгиевич Стратановский (род. в 1944 г.) — поэт,
эссеист, автор книг: «Стихи» (СПб., 1993), «Тьма дневная» (М., 2000), «Рядом с Чечней»
(СПб., 2002) и «На реке непрозрачной» (СПб., 2005). Лауреат Царскосельской премии
за 1995 г., премии журнала «Звезда» за 2001 г., Пастернаковской премии за 2004 г.
и премии Андрея Белого за 2011 г. Живет в
С.-Петербурге.
Смоковница
На Голгофе агония
так не страшна, вероятно,
Как глубокая скорбь
оттого, что Господь не помог,
Рать свою не послал
в помощь Сыну, когда тот вступал
В Дом Отца своего
и оттуда ничтожных менял
Выгнал в гневе великом.
И отлично, что выгнал,
но разве того Он желал!
А душа как смоковница,
та, на дороге, за городом:
Говорливые листья,
а смокв… (Они раньше листвы
На ветвях появляются)
Смокв нет — бесплодна…
Так и Царство желанное…
Не настало… Не время, наверно…
Что ж… Руби этот ствол
и в огонь эти сучья без смокв
Брось… Легче будет.
Возражение Иисусу Навину
(Книга Иисуса Навина. 23–24)
Вождь! Я один из народа
и тебе возразить я осмелюсь
Зря ты нас отвращаешь
от служенья Ваалам здешним
Зря ты нас призываешь
всегда поклоняться тому,
Кто нас вел через тьму
и хранил от напасти в пустыне,
Кто законы нам дал, а потом
Нас привел в хлебный дом,
в землю хлебную.
Словно вихрь из пустыни
вторглись мы в эту страну.
Сколько ее городов
было нами разрушено?!
Сколько крови
было пролито нами?!
Кто исчислит?
Где мера такая?
И вот теперь мы почти
стали ими, убитыми нами.
Мы их идолов чтим
искупая свой грех перед ними
И уже не хотим
возвращаться к тому, кто привел
Нас, людей из пустыни,
в страну вожделенную, хлебную.
2011
Иоанн Креститель уходит от ессеев
Хватит об Армагеддоне,
и о том, что лишь вы уцелеете
В день прихода Мессии…
Хватит уже… ухожу.
Буду спасать свой народ
погружением в воду, в поток
Иордана живого, и до самого дня духоносного.
Смоет он все грехи,
обновится народ, весь почти,
К дню прихода Мессии.
Что? Погибну? Возможно…
Но только на этом пути,
А не в битве грядущей,
той, для которой мечи
Вы давно уже точите.
2011
О Ницше
1
Разговор профессоров
Первый профессор:
Франк, Вам, коллега, известный,
(И мыслитель весьма интересный, по-моему)
Утверждал, что не так уж тевтонски жесток
Был этот Ницше,
что фразу: «Толкни то, что падает»
Он сказал не о людях,
о царствах, утративших мощь, он сказал,
Об эпохах бескровных
сказал он так резко, коллега.
Второй профессор:
Может быть, и о царствах,
но сам он, я думаю, знал,
Что задел Человека.
2
Отразился в учителе ученик:
И, листая теперь «Заратустру», вдруг
Слышишь море далекое,
гул нарастающий слышишь,
Чуешь чаек испуг
и в порывах ветра
Гимн буревестнику различаешь.
2011
АЛЕКСАНДР ЛЕОНТЬЕВ
Александр Юрьевич Леонтьев (род. в 1970 г.) — автор книг стихов «Времена года» (Волгоград, 1993), «Цикада» (Волгоград, 1996), «Сад бабочек» (Волгоград, 1998), «Зрение» (Волгоград, 1999), «Окраина» (Харьков, 2006), «Заговор» (СПб., 2006) и книги эссе «Секреты Полишинеля» (Харьков, 2007). Лауреат премии журнала «Звезда» за 2003 г. Живет в С.-Петербурге.
Commedia
Что в чаплинских комедиях смешно?
Бедняга Чарли, он вот-вот споткнётся!
И с тортом гэг известен нам давно.
Скорее клоунада, чем кино.
Торт не приелся, зритель всё смеётся.
Паденья те, ушибы… Ха-ха-ха.
Мы знаем — даже пуля мчится мимо.
Всё обойдётся. Вроде чепуха,
Но есть в ней что-то… Средствами стиха
Так не изложишь. Мультик, пантомима.
Учёный муж нам скажет, что нужна
Разрядка психофизике. Что верно,
То верно. Жизнь, пожалуй, не смешна.
И вытесненьем ужаса она
Смешит себя — затем, что не бессмертна.
Но там, вверху, в сиянье облаков…
Как смотрят вниз — допустим это чудо —
Умершие на нас, на дураков?
Смеются ли? Мир — он вообще таков,
Каким он представляется оттуда?
Неужто наши мука, боль, беда,
Обида, страхи — только-то киношка,
Комедия для них? Так, ерунда.
Мол, «проходили это». Но тогда…
Всё обойдётся, потерпи немножко.
* * *
Набери в поисковой системе,
Скажем, «Яндексе», с маленькой — «бог».
И «поэзия» — в ссылках по теме.
Результат не хорош и не плох.
Слишком дальней окажется ссылка
На Жуковского. Эти мечты,
Что назвал он святыми, — развилка,
На которой окажешься ты.
Если это не блажь и не прихоть,
Если вправду стихи таковы,
Эту строчку ты проговори хоть.
Будет час — пригодится, увы.
Потому что, как в «Яндексе» этом,
Присно пёстр и запрятан ответ.
Если, друг, и не будешь поэтом,
Вспомнишь вдруг через несколько лет.
Когда всё, на что мог опереться,
Рухнет с опытом в море обид.
Не останется сил разреветься —
Словно в детстве. Забит и забыт.
Если стонешь под грудой развалин,
Называвшихся жизнью, решив,
Что весь мир этот Богом оставлен, —
Вспомни строчку, мечты пережив.
Жесть
В дневниках учащихся двойки да единица.
Подучиться просил тинэйджеров, не лениться.
Потому что кто же здесь через надцать лет
Будет нас лечить, учить… Задавал вопросы.
И за это — избили «препода». Лишь угрозы
Из-за парт доносились ему в ответ.
На задворках школы, к зимним припав потемкам,
И убили его потом. Не слабо подонкам.
Вот еще сюжет: понравилась им одна
(им — другим). Так, похоть бродила в теле.
И «училку» ту семиклассники отымели.
Расчленили всем кодлом труп. И на ком вина?
Вот что страшно: обыденность. Словно война
повсюду.
Что послушать новости, что перемыть посуду.
Никого не жалко, кроме самих себя.
Разве мамы-папы… Таких ли они хотели,
Без кондома любя друг друга в пылу постели?
Но «любя» под шумок трансформируется в «ебя».
Никаких сенсаций: возможно и то и это.
Для курортов теперь существует на свете лето.
А звезда с звездой по телику говорит.
Униженье слова есть униженье Слова.
Не одно и то же. Но общая их основа
То бросает в жар, то в холод… И даже в стыд.
Августин Блаженный стыдился, воруя груши.
Но не мне заводить пластинку, спасая души.
Я пытаюсь понять, что их ждет через надцать лет.
После письменности. Не эту мне жаль утрату…
Просто если позволено все, перевру цитату,
То и вправду — нет.
Небо, пригорок
Не объяснить, как дорог,
Смутно, почти до слёз,
Сад городской — пригорок
С рощицею берёз;
Шёпот их, шелест, шашни
Рядом с торцом дворца,
Водонапорной башни
Золото багреца
На голубом закате
Жизни, майского дня…
Нету этого, кстати.
Не было и меня.
Сумрака ли сурового
Тень так исправно легла,
Что и музей Суворова
Не виден из-за угла…
Небо, пригорок, рощица —
Вот потому и ропщется.
* * *
У меня ничего ещё не сбылось.
Дайте в руки мне мировую ось —
Я поддел бы ею две-три планеты,
Чтоб у Кое-Кого что-нибудь срослось,
Словно рот, которым все песни спеты.
Но пока суета в этот рот суёт.
В небоскрёб так врезается самолёт.
Разговорцы о горцах. О бабках. Бабах.
Если песни спеты, не нужен рот.
Объяснить? Ничего, что в таких масштабах?
Всё не стоит смерти лишь одного.
«Я» содержит прочее большинство:
В миллиардах гибнущих гибнет Авель.
Все мы в царстве мёртвых. Вот статус-кво.
Отличать от Сталина рак мы вправе ль?
После мины не сохранить лица.
Возражения принимаются:
На войне — погромче; в больнице — тише.
Нет ответчика после конца истца.
Что, рождаемость — смертности где-то выше?
Но рождаются, но рождаются,
Несмотря на silentium статуй в нише —
Македонцы-легионеры с копьями и щитами,
Наши пенсионеры со скомканными счетами…
Грешники, маловеры, заколотые коровы,
Бабочки без пыльцы, — живы вполне, здоровы.
Вишни цветут, покуда клёны стоят багровы.