Роман в рассказах переходного периода
Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 28, 2010
РАДОСТИ ОБЫЧНЫХ ЛЮДЕЙ
Роман в рассказах переходного периода
Александр Шабуров
Председатель жакта, озабоченный судьбой этого квартиранта, поспешил навестить его, чтобы предостеречь от пагубного шага. Он так сказал ему:
— Вы живете, замкнувшись в своем душевном мирке, и через это ваши страдания очень велики. Вас перевоспитывать — так это надо запастись терпением. Но пока я вам дам хороший совет: напечатайте объявление в газете: дескать (как в таких случаях пишется), люблю и помню, вернись, я твой, ты моя и так далее. Она это прочтет и непременно явится, поскольку сердце женщины не может устоять против печати.
Михаил Зощенко. Сердца трех. 1937
Предуведомление от автора
Данное сочинение не является сугубо литературным произведением. Скорее это документация жизнеустроительного проекта художника Александра Шабурова, решившегося обустроить свою личную жизнь и воспитать себе идеальную возлюбленную.
Весной 1996 года он познакомился на улице с приглянувшейся ему девушкой по имени Инна, но вскоре обнаружил, что не может внушить ей должное впечатление о себе и своем творчестве.
Тогда Шабуров догадался, что “обычные” житейские удовольствия — гораздо более прямой и приятный путь к сердцу девушки, и целиком отдался новому “проекту”. А чтобы хоть как-то зафиксировать столь экстремальный эксперимент, стал описывать собственные ухаживания в еженедельной газете для пенсионеров, где трудился художественным редактором.
Точнее, так. В реальной жизни Шабуров не мог отыскать подходящих слов, чтобы запудрить девушке мозги. Но спустя неделю в своей, как сейчас сказали бы, колонке он нужные слова находил. Постепенно Шабурову удалось перекодировать собственную жизнь в удобоваримую для Инны стилистику юмористической беллетристики от первого лица (вроде Мих. Зощенко или “Как я оседлал велосипед” Марка Твена). Вскоре его сочинения стали инсценировать на городском радио параллельно реальным событиям.
В результате сформировалась целая система массового гипноза. Все персонажи прослушивали и перечитывали их тенденциозно запечатленную жизнь, после чего непреднамеренно старались этому соответствовать. И Инна, и прочая окружающая действительность подстраивались под пристрастные речи о них и под запоздалое придумывание смыслов. Да и сам автор — брюзга и мизантроп — на какое-то время сросся с маской сентиментального и восторженного гуляки.
С одной стороны, это — наследие взглядов графа Л. Толстого, декларировавшего: “художник должен жить жизнью простых людей, среди них плодить и размножать свои творения”. Другая предпосылка данного эксперимента — абсолютизация расхожей романтической идеи, что всякое творчество проистекает сугубо из личных передряг, а раз так, ничего, кроме собственной жизни, знать и уметь не надо. Раз все равно “мадам Бовари — это я”, зачем под ее шкурой скрываться?
Изначально рассказы печатались в екатеринбургской газете “Новая Хроника” в 1996 — 1998 гг. и инсценировались на радиостанции “Студия Город” екатеринбургскими актерами. Все описанные автором события имели место в действительности, все персонажи — реально существующие люди.
КАК Я КАТАЛСЯ НА ОСЛИКЕ
Погода стоит распрекрасная, небо синее-синее, солнце — непонятно какого цвета. Тепло, светло — благодать, да и только! Нет никакого желания заниматься скучными делами, тянет предаться радостям ОБЫЧНЫХ, так сказать, людей. ПЛЯЖАМ, ШАШЛЫКАМ, ДИСКОТЕКАМ, ЗООПАРКАМ и прочей, ничего не значащей белиберде.
Я даже выставку такую придумал непосредственную. Не картины, а картины быта. Не рисовать ничего, не напрягать себя нисколько, а просто — в удовольствие жить!
Достаточно продефилировать вечером с Инной по Главному проспекту, чтобы понять: ЖИЗНЬ УДАЛАСЬ. Что в отношениях с малознакомыми девушками самое занимательное, так это ни к чему не обязывающие прогулки, ничего не значащие ласки, звонки по телефону без особого повода. Проще говоря — повод питать иллюзии. Подобное общество обнадеживает и воодушевляет. Кажется, что рано еще нам на свалку истории и что не вся еще жизнь позади. Раз выживание закончилось, и солнышко вышло.
Иду я раз с Инной по улице и вижу: внизу у плотины люди на лошадях катаются.
А рядом — словно бы он ни при чем — стоит маленький неприкаянный ослик.
На которого почему-то никто не претендует.
— Ослик! — кричу я и скачу вниз. Инну на ослике покатать.
Только вот ослик на мое приближение никак не реагирует. Спокойно реагирует.
Как и одуревший от жары чумазый мальчик рядом с ним на траве.
— Почем покататься на ослике? — не скрывая своего буйного восторга перед явлениями живой природы, вопрошаю я.
На это чумазый мальчик, едва отрывая очи от дола и еле-еле ворочая языком, отвечает, что цена-де 5 тысяч рублей (После деноминации 1998 г. — 5 рублей. Авт.).
— Подходит!.. — снова возбужденно воплю я, поскольку никогда еще не катал девочек на осликах в своей сознательной жизни.
Но мальчик не разделяет моих однообразных натуралистских восторгов и, во второй раз натужно приподняв от земли свою чумазую харю, говорит чуть слышно:
— Мы на нем ТОЛЬКО ДЕТЕЙ катаем…
В том смысле, что мы — вроде как бы не дети.
Я судорожно соображаю, что в Ташкенте (или там в Бухаре) все поголовно на таких вот ослах ездят, да только ничего про то не говорю. Безмолвствую. И мальчик при ослике тоже молчит самым беспардонным образом. И всем своим видом не обнаруживает к нам ни малейшего интереса.
Следующие пару минут мы стоим такой немой сценой из школьной хрестоматии. Я ошалело гляжу на мальчика, не понимая, почему он манкирует зарабатыванием своих (т. е. пока что моих) денег. Инна гладит ослика по бороде и щебечет, что боится его раздавить. А ослик с мальчиком уставились в сторону и ваньку валяют. В общем, постояли мы пять минут, да и пошли себе.
— Мне было бы жалко на него садиться, — оправдывается Инна, хотя живого весу в ней куда меньше центнера.
Вместо ослика мы отправляемся покупать шарики. Большой СИНИЙ-СИНИЙ, ПРЕЗЕЛЕНЫЙ, как писал в детстве поэт Маршак, КРАСНЫЙ ШАР. Красный с ушками. Или, точнее, сердечком. Шарик — понятное дело — рано или поздно улетит прямо к небосводу…
ВОЗДУШНЫЕ ШАРИКИ — особая статья моего отдельно взятого холостяцкого бюджета. Всякий раз, на них раскошеливаясь, ты надеешься, что этот-то шар никуда не денется, останется навсегда с нами. Или — во всяком случае — улетит не самопроизвольно, не абы как, невзначай!
Но именно НЕВЗНАЧАЙ это обычно и происходит.
Я заметил: шарики улетают в тот момент, когда на них перестаешь обращать внимание. Когда они выполнят свою одноразовую раскрепостительно-миротворческую миссию.
С шариком мы проходим парадом мимо уличных художников в сквере у ЦУМа, и когда наш шар благополучно улетает, я усаживаю мой “повод питать иллюзии” РИСОВАТЬСЯ к своему бывшему соученику Лене Баранову. Примечательному изобретением лет эдак шестнадцать назад причудливого термина. Когда я отправил Леню провожать до дому мою старинную приятельницу Марину Пеккер (примечательную — в свою очередь — завидным талантом попадать во все возможные передряги), Леня каждые 15 минут забирался от нее на окрестные деревья, объясняя свое поведение так:
— ОБЫКНОВЕННОЕ МУЖСКОЕ КОКЕТСТВО!
В годы совместной учебы в благословенные советские времена Леня Баранов прославился тем, что до поступления в художественное училище успел закончить училище сантехническое. И с этой профессией в руках мог без проблем поселиться в любом общежитии — на непродолжительный, правда, срок. Ужиться где-либо надолго Лене не удавалось, ибо его художественной натуре претило прочищать унитазы проживавшим рядом девушкам. Не для того ж он назвался ХУДОЖНИКОМ! Именно стесняясь своей первоначальной профессии (как и своей лошадиной фамилии), Леня и решил ее поменять.
Я, своей профессии не стесняясь, мог бы и сам Инну нарисовать, но, по мне, это как-то противоестественно. Хочется просто так ею любоваться! Рисование — какое-то не настоящее выражение чувств. Охота пожить простецкой лапидарной жизнью.
К тому же для Инны тут удовольствие особого рода. Интересно, как такой вот совсем незнакомый и пусть даже совершенно не умеющий рисовать хрен тебя изобразит. Какое чучело он из тебя сделает? Сам факт, что некий доселе чужой человек тебе пристальное внимание уделяет…
Леня Баранов от усердия и нависшей над ним ответственности растягивает данное удовольствие часа на полтора. И мне приходится развлекать Инну побасёнками из моей записной тетрадки, а она — хихикает (что и должна делать в таком случае КАЖДАЯ ПОРЯДОЧНАЯ ДЕВУШКА). Автор “Винни-Пуха” А.А. Милн писал в мемуарах про жену: изначально она понравилась ему тем, что смеялась над его шутками.
— Когда я еще был молодой-неженатый, — делится своими познаниями в женском вопросе Леня, — у меня такая примета была:
СТАЛА ДЕВУШКА СМЕЯТЬСЯ —
ПРИШЛО ВРЕМЯ ЦЕЛОВАТЬСЯ!
Однако, глядя на Инну, я чувствую, что целоваться ей вроде не хочется. Инна отчего-то сникает, серьезнеет, на мои шутки реагировать перестает. Так и сидит последние полчаса, погруженная в неведомые мне невеселые мысли.
Наконец Леня заканчивает мучить себя. Мы встаем и шагаем дальше.
Перемена в Иннином лице объясняется просто. Поулыбавшись Лене для вежливости еще пару минут, она срывается с места и командует мне сквозь зубы:
— Идем быстро!!! Где здесь туалет?
Тучки недопонимания в моей голове тут же рассеиваются.
Немного погодя мы сидим с бывшим сантехником, а ныне художником Леней Барановым в пустом баре под названием “Метро”, и я рассказываю про ослика, ставшего отправной точкой нашего путешествия. Потом встречаем бывшего литератора, а ныне главу местных кришнаитов по имени Ананта-Ачарья-дас (сохранившего для прежних приятелей фамилию Козлов). Еще позже — гуляем по пустынным улицам с невесть откуда взявшимся Инниным братцем Димой, и я даже рисую их вдвоем пальцем на пыльном стекле подвернувшейся трамвайной остановки. А еще чуть позже Инна признается, что испытала сегодня одно из самых больших удовольствий в своей жизни. Понимайте как хотите.
Такая вот сентиментальная история.
КАК Я УЧАСТВОВАЛ В ЧАЙНОЙ ЦЕРЕМОНИИ
Каждодневно волею судьбы заносит меня в самые идиотские общества и обстоятельства.
Инны, которая учится в ЧАЙНИКЕ, не было как-то в городе, и дабы хоть как-то скрасить свое, так сказать, одиночество, я поперся на Чайную Церемонию в ДК железнодорожников.
По чайным церемониям большой специалист — мой большой друг Коля Боченин.
Друг моего друга Гены Шаройкина.
ЧАЙНАЯ ЦЕРЕМОНИЯ — японский способ убивать время. Японцы понапридумывали себе кучу всевозможных правил и предписаний и разбили жизнь на всеобъемлющие ритуалы (к которым относятся не так наплевательски, как мы в свое время к нашим ДЕМОНСТРАЦИЯМ). Чтобы эта самая жизнь была расписана у них поминутно. И чтобы не было повода забивать свою голову какими-либо лишними мыслями.
Для себя лет десять назад я вывел такое примитивное правило буравчика: думать-де вообще не нужно и вредно, думы от неправильной жизни. А посему желательно выкинуть их из головы все до одной, кроме убаюкивающей констатации, как все хорошо и какой я замечательный…
Чайную церемонию проводили здешние ее любители и приехавший из Японии с девочкой-переводчицей СЭНСЭЙ (учитель) в черном кимоно. На сцене были разложены чайные причиндалы, два чахлых цветка в горшочке да свиток с намазюканными на нем иероглифами.
— Ну, — говорит сэнсэй через переводчицу, — кто в зале хочет быть гостем на нашей церемонии?
— Я! — автоматически говорю я, вытягивая вверх руку.
И последующие полчаса проклинаю себя за этакую повышенную ЭЛЕКТОРАЛЬНУЮ АКТИВНОСТЬ. Потому как высидеть столько на карачках оказалось выше моих сил.
Член местного Чайного клуба сидел на корточках гораздо увереннее и вообще, исполняя японские предписания, изображал совершенную невозмутимость — медленно ополаскивал чашку, трясущимися от осознания огромной ответственности руками взбивал кисточкой малоаппетитную зеленую пену, и мы по очереди пили ее.
Японский сэнсэй сопровождал все это культурно-просветительской беседой, объясняя, что Чайная церемония восходит к медитативной практике монахов в дзэн-буддистских монастырях. Что главное в Чайной церемонии — общая атмосфера, состояние, создаваемое тем-то, тем-то и тем-то. И что на свитке накалякано что-то вроде: “В прочувствовании этого самого состояния — ваш путь”.
Попутно он изложил основные постулаты своего ДЗЭН-БУДДИЗМА: все наши страсти (в моем свободном пересказе) суть не естественные душевные порывы, а трение внутреннего мира с внешним. Монахи все страсти хоронили в себе, миры эти уравновешивая…
Слова про страсти сильно меня задели!
Ничего себе, — подумал я, — вот те раз, это что ж такое получается?
Я, как мне всегда казалось, этакий завзятый ДЗЭН-БУДДИСТ, не единожды просветленный человек, а как позволяю себе сходить с ума спорадически!..
НАКАНУНЕ (роман Тургенева) я приревновал Инну к целому джазовому квартету из Швейцарии, качал права, а потом по ИРОНИИ СУДЬБЫ с этим самым квартетом просидел ночь напролет, последние деньги пропиваючи, в буфете гостиницы “Свердловск”. Страсти во мне клокотали чудовищные, меня прямо трясло от злости!.. После чего — после 23 часов — я и отправился в гостиницу “Свердловск” со швейцарскими басурманами мириться…
Что ж это значит? Выходит, я отошел от ГЕНЕРАЛЬНОЙ ЛИНИИ дзэн-буддизма? Хорошо это или нехорошо?..
— Теперь вы поняли, как надо жить дальше? — вопрошает улыбающийся сэнсэй, вовсе не ожидая от нас какого-либо ответа.
Только я растягиваю губы в улыбке, вдвое большей, чем у него, и со всей решимостью проговариваю:
— Никогда!!! Жить так не надо никогда! Жить надо прямо наоборот! Чувствовать, что чувствуется, до самой последней капли, и жить, как живется. А на все свитки с рецептами наплевать!..
— Ой! — поражается сэнсэй. — Вот те раз!.. Вы говорите слово в слово то же самое, что говорит мне мой дзэнский учитель в Японии!.. Вот те раз!
Мы еще поговорили минут пять о том, как надо правильно чувствовать, и о прочей забавной чепухе, к которой как записные дзэн-буддисты относимся по-разному, сверх всякой меры улыбаясь друг другу.
После чего я, растирая коленки, спустился в зал.
Все-таки, думал я БЕСЦЕРЕМОННО, местное увлечение Чайными церемониями — бессмысленное развлечение! Потому как это не “растворение в окружающей атмосфере”, а наоборот — бегство от действительности, которая под ногами лежит и которую прочувствовать душа не лежит. Все равно — в рафинированные обряды экзотических японских миссионеров или в лакированные журналы про экстравагантных американских миллионеров. Получается не метод любви к жизни, а самоизнасилование!
Какое тут чувство, когда руки от напряжения трясутся!..
Ведь главное не в том, чтобы сделать жизнь по чужой шпаргалке. А в том, чтобы все было хорошо и естественно! Да и про чайные церемонии мы не меньше приезжих сэнсэев понимаем. У них в Японии теперь сплошная МАНГА на уме. А у нас в СССР половина интеллигенции во ВНУТРЕННЕЙ ЭМИГРАЦИИ жила. Каждый пятый спрятался с головой в средневековую Японию, каждый третий — в Древнюю Грецию, каждый второй — в американские джинсы. И что с того?
Японцами мы все равно никогда не станем.
Да и зачем?.. У нас свои ритуалы есть — например, ШАШЛЫКИ жарить. Последний раз мы жарили их с Дубичевым даже под дождем — под клеенкой: дождь пошел, а все равно нужно было довести свою шашлычную церемонию до конца.
Или БАНЯ.
Или БИЛЬЯРД.
Или САЛЮТ на 9 Мая.
А еще я как-то — впервые в свои неполные 30 лет — попал на дискотеку “Эльдорадо”, где взмок и расслабился даже пуще, чем в бане. Хотя последний раз был НА ДИСКОТЕКЕ году в 1980-м, на первом курсе художественного училища. Да и то больше у стенки простоял, потому как всего на свете стеснялся.
Впрочем, это совсем другая история.
РАДОСТЬ ПОПЛАКАТЬ
На другой день, как испортилась погода и зарядил дождь, я попал в УЧЕБНЫЙ ТЕАТР. На учебный спектакль моего приятеля режиссера Блинова. На предпоследнее представление какой-то там пьесы под впечатляющим названием “Путь нашей жизни”, которую Блинов по пути в театр мне пересказал.
Следующий спектакль — поплакался он мне под стук трамвайных колес — госэкзамен, и весь курс задействованных в нем артистов разъедется по разным долам и весям, чтоб никогда больше не встретиться. Что само по себе трогательно и печально!..
Институт оказался пуст, только перед нашей аудиторией толклись еще не разъехавшиеся студенты и их остающиеся друзья.
Сюжет представляли простецкий.
Про людей и про КЛАДБИЩА УПУЩЕННЫХ ВОЗМОЖНОСТЕЙ — как любит выражаться главная героиня моих опусов о том, чего она сама хотела бы избежать к закату своих дней.
Персонажи пьесы ничего такого за собой не замечали, не особо печалились и просиживали бесконечно затянувшийся вечер в каком-то завалящем заокеанском баре, в Северо-Американских (как тогда называлось) Штатах, предаваясь безрадостным воспоминаниям и бесплодным ожиданиям. За стенами — уже неделю — тоже лил дождь. Мы, зрители (человек 15–20), сидели здесь же, за столиками, а первый ряд даже обносили бутербродами с колбасой.
Кроме нас — и полагавшегося всякому бару бармена — в этом постылом времяпрепровождении были задей- ствованы:
один несломленный, хотя и хромоногий богатей и ХОЗЯИН ЖИЗНИ,
его СЛУГА, которого топ-нога спас когда-то от голодной смерти и над которым теперь имел полное право из- мываться,
плюс — воображала-ПРОСТИТУТКА, которая воображала, что прежде была не проституткой, а своего рода АКТРИСОЙ, и которую слуга безногого почему-то любил и жалел.
Еще один парень готовил себя к работе КОВЕРНОГО, а потому периодически танцевал степ (по-научному — чечетку) и жонглировал шваброй или подносом.
Другой сидел в углу, беспрерывно наигрывая на пианино слезощипательные мелодии и наполняя представление избыточной досужей эмоциональностью.
Потом к компании присоединился не менее экспрессивный КОВБОЙ с чапаевскими усами, который начал дополнять перечисленные украшательства сюжета завиральными историями из своего ПИОНЕРСКОГО (в американском смысле этого слова) прошлого.
А в дальнем углу обнаружился еще один ФРУКТ, звонивший в иногородний отель:
— Это номер такой-то? Люси! Выходи за меня замуж, иначе я утоплюсь!.. — но всякий раз отчего-то попадал не туда.
Плюс пара-тройка других занятных типов.
Все казались хорошими, в общем-то, людьми. Хоть и опустившимися немного.
Они напивались бутафорским шампанским, строили карточные домики из бутафорских долларов, вспоминали поминутно о несбывшихся невесть почему мечтах, плясали, плакали при свечах, поплакав — целовались, целились в публику из всамделишного — как нам должно было казаться — револьвера, покупали игрушки и играли на тотализаторе.
Для пущей безалаберности безногий БОСС, который нагреб себе денежки на чужих несчастьях, а теперь наблюдал жизнь из инвалидного кресла и радовался, когда находил во всеобщей безнадеге красоту и беззлобные отношения, вздумал устроить судьбу своего посыльного и его гулящей подружки — поженил их, определил на работу и весь второй акт убеждал, что они способны к НРАВСТВЕННОМУ ВОЗРОЖДЕНИЮ. И все снова принялись плясать. Но общему счастью помешал появлявшийся мельком в первом акте нехороший агент из ПОЛИЦИИ НРАВОВ, морально ущербный по причине невысокого роста, который взялся колошматить присутствующих о столы, однако оказался чудесным образом убит во имя защиты ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО ДОСТОИНСТВА, а вторично ПОРУГАННАЯ ДОБРОДЕТЕЛЬ спасена вновь!
Мелодрама, одним словом. Не стоило и пересказывать…
Выходя со спектакля под так и не прекратившийся дождь, я даже не знал наверняка, понравилось мне представление или нет — только раз десять за вечер глаза мои (взрослого уже дяденьки) были на мокром месте.
Не знаю, думалось мне разомлевшими мозгами, может, я безнадежно раскис? Может, я всего лишь редко хожу в театр, и так воздействует на любого СРЕДНЕСТАТИСТИЧЕСКОГО ЗРИТЕЛЯ любой мало-мальски подвернувшийся СРЕДНЕСТАТИСТИЧЕСКИЙ СПЕКТАКЛЬ? Но все же сообразил, что морочу сам себе голову, ибо мастерство мастерством, профессионализм профессионализмом, а главное-то не это!
Главное — в один прекрасный день, как сказал поэт, “на любовь свое сердце настроить”, потому что если нет у тебя за душой империи чувств, которая отовсюду из тебя выпирает, никто в твоих представлениях ничего не почувствует. Ничего ниоткуда не возникает и в никуда не девается!
Жена Елового Шарова, которая тоже закончила когда-то театральный институт и принялась смотреть по телевизору сериал из жизни американских миллионеров в Санта-Барбаре (дабы извлекать из него всякие бесполезные, на первый взгляд, изречения) сообщила, что доктор Скотт в последней серии заявил, тыча себе пинцетом в живот:
— МЕРТВОЕ СЕРДЦЕ НЕ СТУЧИТ!..
Это я как-то сформулировал про писательство: что сначала писатель учится сочинять без орфографических ошибок, подбирая правильные эпитеты и эпиграфы и выставляя напоказ скрытые цитаты. Затем отучивается писать неправильно, своим языком, обнажая всевозможные языковые условности, нагнетая тавтологии, аллитерации, вульгаризмы и прочий бред собачий. А потом понимает, что и это — второстепенное. Что совсем неважно, как писать. Писать можно абы как, лишь бы твои писания были наполнены какими-нибудь неподдельными чувствами.
Так, должно быть, обстоит дело и в любом другом месте, не только в театре…
ТЕАТР — три часа насыщенного напряженного времяпрепровождения, за которые герои умудряются все успеть и всего достичь (что лично у меня не каждый день получается), погрустить о несбывшихся надеждах, но тут же добиться недостижимого, вздохнуть полной грудью, заиметь круг друзей, заработать кучу денег, влюбиться-жениться, обустроить прочие мировые проблемы, выпить-закусить, потанцевать, почитать стихи и даже, как видите, убить человека.
В настоящей жизни все не так. Особенно когда портится погода.
Когда я попытался войти в ту же реку второй раз — отвести на тот же спектакль (на самое уже распоследнее представление) Инну, ничего у нас не получилось, убежала последняя электричка. Я просто посмотреть хотел: а станет ли она плакать?
ЛЮБОВЬ — придумал я по такому случаю афоризм — это когда из-за тебя плачут. То есть когда ты размещаешься в эпицентре чужих переживаний.
Потому как Инна — довольно-таки непредсказуемая особа. Простодушная и непосредственная провинциальная девица. Но всегда какая-то не такая, как мне хочется.
Которая покупает “СНИКЕРСЫ” и, подобно Шаровой, посматривает “САНТА-БАРБАРУ”.
Ходит на ШЕЙПИНГ, говорит: ездить НА САД и в слове ЕЖЕДНЕВНИК делает ударение на последнем слоге.
В ежедневнúке ее все в беспорядке — расписания уроков и учеников, цифры и цитатки бесподобные:
“Любви все возрасты покорны. Шекспир”.
Или: “В каждой красивой женщине кроется обезьяна. Шопенгауэр”.
Или: “Господи, помоги мне сохранить целомудрие, но только не сейчас. Св. Августин”.
Или такие вот:
“Не могут быть красивыми глаза,
которые не плакали ни разу”.
Которая покупает жевательную резинку “Love is” с вкладышами-сентенциями про что такое ЛЮБОВЬ (это ТО, ЧТО ВЫ НЕ МОЖЕТЕ УСКОРИТЬ, например) и всякий раз прилепляет ее ко дну сумочки, чтобы повторно дожевывать.
Которая утверждает, что она — КОШКА, КОТОРАЯ ГУЛЯЕТ, ГДЕ ЕЙ ВЗДУМАЕТСЯ, но каждое лето уезжает к бабушке в деревню Азанка, чтобы там самозабвенно свиней пасти.
Способная, притом становиться иногда холодной и молчаливой. И превращаться раз в месяц в неприступную светскую даму. К которой просто так не подойти. Которая позволяет себя поцеловать разве что в щеку. Посмотришь — ну прямо Грета Гарбо, очарование печали. Или даже Снежная Королева, которая уж точно никогда не заплачет!..
Всю неделю до повторного похода в блиновский театр лил дождь. В такую тоскливую пору сыро и холодно, и как-то не хватает разнузданного половодья чувств, безудержных страстей и безрассудных поступков. Испытать это неразжиженно кажется возможным лишь в театре.
Инне в УЧЕБНЫЙ ТЕАТР идти не хотелось: у нее на своих учеников был этот день расписан. Но я хотел во что бы то ни стало затянуть ее на спектакль, чтобы после на нее посмотреть. Мы отправились туда к пяти часам, но, встретив на улице актеришку, игравшего в спектакле на пианино, узнали, что сегодняшнее представление состоится не в пять, а в шесть, — и все переиграли.
Оказалось, однако, что переиграли зря!
Чтобы не гулять под дождем, мы пошли покупать пуговицы (я, к слову сказать, несказанно ускорил процесс их приобретения) — и в театр опоздали. В зал нас уже не пустили — там сидела ГОСКОМИССИЯ. Постояв у вешалки пару минут, так и не испытав тех невообразимых чувств, какие клокотали в тот момент в соседнем зале, мы разошлись, как в море корабли, каждый по своим делам.
День получился ничего себе. Ничего особенного не совершили. Особо не переживали, что на спектакль не попали. Зато никого не убили. Пуговицы — опять же — купили. Так, правда, и не поплакали.
На следующийй день Инна призналась мне, что вчера-таки плакала, запершись в ванной, посмотрев по телевизору кинофильм Эльдара Рязанова “Жестокий романс”.
КАК НАДО ДЕЛАТЬ ГАЗЕТУ
Ксения Николаева, редактор газеты “Новая Хроника”, периодически печатающей мои рассказы, попросила сочинить к сотому номеру отчет о том, как эта самая газета делается. Раз ты у нас в НАСТОЯЩИЕ ПИСАТЕЛИ записался!.. Дайджест шуток и прибауток. Заказной капустник, приятный всем подопытным кроликам. Чтоб не скучно было читать. И в то же время поучительно. Что все должно возникать полюбовно, без ненужного никому напряжения. Что труд должен приносить трудящимся радость и разумное вознаграждение. И что мы тут работаем не за деньги, а ради УДОВОЛЬСТВИЯ (намек на зарплату, которую нам опять задерживают)…
Что я, во исполнение пожелания, уединяюсь и делаю.
ИТАК.
Главный человек в газете — главный редактор.
Редактор решает все.
Печатать мои рассказы или не печатать.
Редактор “Новой Хроники” Николаева Ксения никогда доселе редактором не работала, была учительницей в новообразованном лицее и газет до своего последнего назначения не читала. А потому, когда сочиняла обращение к будущим читателям на первую, что называется, ПОЛОСУ нулевого номера, очень переживала, зачеркивала-перечеркивала полчаса, после чего спрашивает подчиненных:
— Не слишком ли двусмысленным получился конец: РЕГУЛЯРНОСТЬ НАШИХ ДАЛЬНЕЙШИХ ВСТРЕЧ БУДЕТ ЗАВИСЕТЬ ОТ ВАШИХ ПОТРЕБНОСТЕЙ?..
(— Только вычеркни, что я не читала газет, — просит, пробежав это место, Ксеничка. — И что Дубичев — мой муж, в следующем абзаце!..)
Если какой-то текст в газету не помещается и редактор не берется самостоятельно решить его судьбу, то идет за советом в соседнюю комнату к своему мужу, моему другу и детскому писателю Дубичеву, а по совместительству — помощнику депутата Гос. Думы Зяблицева Е. г.
Потому что писатель Дубичев все не влезающие на полосу тексты механически ополовинивает и поясняет:
— ВСЕ РАВНО НИКТО ЭТОГО ЧИТАТЬ НЕ БУДЕТ!
(— Я их не МЕХАНИЧЕСКИ ополовиниваю, — уточняет Дубичев, — я их ВДУМЧИВО ополовиниваю!)
И продолжает сочинять очередное прочувствованное произведение про ОБЩЕСТВЕННУЮ ПРИЕМНУЮ “Зяблицев-Фонда” (СКОРУЮ СОЦИАЛЬНУЮ ПОМОЩЬ, куда приносят не нужные НОВЫМ РУССКИМ старые вещи). Бубнит себе под нос:
“…или вот еще одна поразительная история о женщине, прикованной к постели и по доброте душевной раздающей нуждающимся свое постельное белье в прекрасной сохранности…”
Дубичев когда-то учился на эксплуататора АЭС, но прибился к друзьям-журналистам, которым помогал печатать САМИЗДАТСКИЕ сборники. Начал сочинять сказки про неуемного Зайца Пуса, да и сам стремительно эволюционировал на литературном поприще.
Работал со мной в газетах “Клип”, “Доверие” и “Главный проспект”,
составлял ПРЕСС-РЕЛИЗЫ монархистам, “Мемориалу” и публичному дому “Бесстыжая маркиза”,
состоял СПИЧРАЙТЕРОМ в партиях “Выбор России”, ПРЕС и НДР,
малевал пальцем магические закорюки от лица деревенской целительницы бабы Леры,
придумывал астрологические прогнозы
и даже в казаки чуть было для полноты коллекции не записался…
Покуда не прижился на постоянном политическом посту при вышеозначенном фонде.
Фонд наш придуман для выживания пенсионеров и эксплуатации их труда. Старики сейчас никому не нужны. В то же время они — самая ответственная и неравнодушная часть населения. За три копейки готовы горы свернуть. Самостоятельно собирают одежду, самостоятельно распространяют собственную газету, а также агитируют за нашего депутата — не за БАБЛО, а от сердца к сердцу. По принципу СЕТЕВОГО МАРКЕТИНГА.
Хотя еще недавно агитация делалась так.
На местных выборах — выпускали газету, где на первой полосе за кандидата поручались (сами не подозревая о том) Алла Пугачева, София Ротару и академик Лихачев. На федеральных — еще проще: главного конкурента ПАРТИИ ВЛАСТИ (Руцкого с Хасбулатовым в 1993-м, Жириновского в 1995-м, Зюганова в 1996-м) объявляли ФАШИСТОМ и всех делов! Сейчас этому уже не поверят…
Последнее изобретение Дубичева — самая экономичная газета для пенсионеров. Функционирует без журналистов. Нужно только подключиться к сети ФИДОНЕТ (тогдашний Интернет. — Авт.) и подписаться на рассылку готовых интервью со знаменитостями…
(— Давай сократим это до лучших времен, — требует Дубичев, — не выдавай мое ноу-хау!)
У верстальщицы газеты Тани Афанасьевой, если что не вмещается, тоже своя регулярная прибаутка имеется. После ужимок-утяжек НЕВСТАЮЩИХ-НЕВЛЕЗАЮЩИХ текстов и уменьшений их так называемого ИНТЕРЛИНЬЯЖА она повторяет удовлетворенно:
— КАК ТУТ И СТОЯЛО!
И поучает редактора Ксеничку:
— Вот выучи эти две фразы, и тогда тоже сможешь верстать газету!
После чего они отправляются принимать “ГЕРБАЛАЙФ”. А программа ОРФО тем временем у Тани Афанасьевой орфографию проверяет.
Таня, вернувшись, смеется:
— ПОРУБОВ, — (фамилия нашего бывшего фотографа), — предлагает заменить на ПОРУБИВ либо на ПОРУБАВ.
Тут Галина Васильевна, второй помощник депутата Зяблицева Е. г. и вице-президент “Зяблицев-Фонда”, заглядывает к нам с чайной чашкой в руке и заявляет:
— ПОКЛАДИТЕ МНЕ ЦАХЕРУ! — И вся женская половина Фонда, НАКЛАВ ей ЦАХЕРУ, принимается разглагольствовать, кто на днях у Галины Васильевны народится: внучка или внук?
(— Про меня вообще все вычеркни, — призывает тут Галь-Вас, — не надо мою серьезную должность ни в какие скетчи вставлять!)
— Дубичев, тебя к телефону какой-то БОЙБОРОДИН! — кричит сидящий на телефоне Челиков.
— Это напоминает мне фамилию бабушки одной моей прежней ученицы, — вставляет Ксеничка, — УБЕЙ СОБАЧКУ.
— А у нас в универе училась девочка по фамилии НЕПЕЙПИВО, — продолжает Челиков. — Так мы ее называли Света БЕЗАЛКОГОЛЬНЫХ или Света ПОСЛЕУКАЗНЫХ. Когда это было, году, наверное, в 88-м… А еще со мной в части в Перми служил один кадр по фамилии Градусов. Так с ним случилась следующая презабавная история. Дежурный офицер обнаружил у него литровый сосуд со спиртом, забрал бутыль к себе в ЛЕНИНСКУЮ КОМНАТУ и запер в сейф. А Градусов все равно добрался до своего спирта неизвестным науке способом. Догадаетесь, как?.. Подставил тазик на пол, а потом на него сейф перевернул!..
(Челиков восклицает гневно:
— То, что ты написал, называется ПАСКВИЛЬ. Я никогда в армии не служил!..)
Когда-то Челиков работал на областном телевидении ведущим “Политической кухни”, а потом лишился своего телеэфира из-за того, что решил пойти на очередные выборы в качестве НЕЗАВИСИМОГО КАНДИДАТА. Теперь сидит у нас целыми днями на телефоне и нудит в трубочку:
— Добрый день! — очень напоминая прононсом профессора Капицу.
— Моя мама приходит недавно ко мне на новую квартиру, — жалуется Афанасьева Таня, — и спрашивает: “А почему у тебя в ванной ТРИ зубные щетки?” “Мама, — отвечаю, — я тебе больше скажу: у меня ШЕСТЬ вилок!”
Тут появляется доцент по фамилии Сизый, который когда-то в университете давал нашему депутату контрольные списывать. Теперь он сочиняет в газету юмористические стишки для “Несерьезной страницы”, хотя, на самом деле, он человек деловой и, демонстрируя это, сгоняет Челикова с телефона.
С кем-то поговорив и понажимав кнопочки на калькуляторе, Сизый принимается вышагивать из угла в угол и причитать, демонстрируя присутствующим подлинный масштаб своей личности:
— Это ж 140 МИЛЛИАРДОВ РУБЛЕЙ! Это ж 140 МИЛЛИАРДОВ РУБЛЕЙ!
(— Про меня что угодно пиши, — смеется Сизый. — Только, пожалуйста, сократи 140 МИЛЛИАРДОВ до трех с половиной…)
Под его причитания мы с Ксенией отправляемся обедать в близлежащую закусочную КАВКАЗСКОЙ НАЦИОНАЛЬНОСТИ, где по стенам развешаны картины художника Пиросмани работы моего знакомого художника Ситникова (который — в свою очередь — никогда не снимает шляпы, как художник Бойс).
Когда мы возвращаемся, писатель Дубичев просматривает сводку, присланную по Е-МЕЙЛУ из агентства новостей, и смеется:
—… — (какие-то междометия, хохот). — Слушайте!.. В сводке новостей читаю: ЗАМЕРЛО ПРОИЗВОДСТВО КОНЬКОВ!
С прохиндейской ухмылочкой к нам заходит начальник рекламного отдела Егоров А. А. и выкладывает Тане Афанасьевой коробку конфет в целях саморекламы.
За ним появляется делопроизводитель Лера Зык, разыскивая, чего бы еще подшить в папку под названием РАЗНОЕ ПОЛЕЗНОЕ.
За ней заглядывает Ананта-Ачарья-дас, по фамилии Козлов, и приносит на хвосте радостную весть, что в Свердловск вновь приезжает главный кришнаитский гуру из Америки. Когда-то он уже приводил его к нам в редакцию газеты “Главный проспект”, где тот, после разговора со мной, снял с себя гирлянду из живых роз (которую ученики преподносят в дань уважения учителю) и водрузил мне на шею. Дубичев тогда ни в какую не захотел со мной в таком виде в ЦУМ идти, и в угоду ему я гирлянду на стенку повесил. Сознание Кришны тут же отвернулось от меня, и, вернувшись назад, я обнаружил, что захлопнул в кабинете все, что обычно ношу с собой, — плюс от этого кабинета ключи.
За Ананта-Ачарья-дасом заявляется очередное ДОВЕРЕННОЕ ЛИЦО, преподаватель юридического института Даниленко В. А. и, косясь на доцента Сизого, причитающего про пригрезившиеся тому МИЛЛИАРДЫ, хвастается:
— Видели, какую я таратайку себе купил всего за полтора миллиона! Блеск, а не машина! ПОДАРОК ОДИНОКОМУ ТАТАРИНУ! — после чего уезжает на ней с Сизым и Егоровым кататься.
После них — снова ЗА ЦАХЕРОМ — заходит Галина Васильевна.
Я спрашиваю ее:
— А почему вы с Вадиком не являетесь ДОВЕРЕННЫМИ ЛИЦАМИ?
— А потому что мы не ДОВЕРЕННЫЕ ЛИЦА, а ДОВЕРЕННЫЕ ЗАДНИЦЫ! — говорит Галь-Вас и уходит.
Вместо нее нарисовывается художник-карикатурист Аркаша Пятков — чтобы ксерокопировать свои карикатурки и разносить их потом сразу по всем редакциям. В редакциях газет другие газеты почти не читают.
— Раньше у меня, — вспоминает Аркаша, — были ТРИ ОСНОВНЫЕ РАДОСТИ В ЖИЗНИ: 1) когда я свои карикатуры рисовал; 2) когда их публиковали и 3) когда я получал за них причитающиеся гонорары. Но за прошедшие пару лет первые два повода радоваться незаметно улетучились…
— Слушайте, — перебивает его Дубичев, — какой я к своей статье заголовок сочинил — ПАРАД ФИКСИРОВАННЫХ ЧЛЕНОВ!.. — (Про введение ФИКСИРОВАННОГО ЧЛЕНСТВА на конференции местного отделения НДР.)
И еще: — Ксения, не пора ли нам домой?
Потому что за разговорами рабочий день уже подошел к концу.
Наконец, на пороге возникает Петя Морозов.
Про Петю Морозова ничего примечательного вспомнить нельзя (кроме того, что он — любимец всей женской половины газеты сразу), ибо появляется на работе он крайне редко. Записывает газету на дискету, говорит свое обычное:
— ВОТ И СЛАВНО, ТРАМ-ПАМ-ПАМ! — и увозит ее в типографию.
Инна спрашивает:
— Чем вы там на работе занимаетесь до нуля часов?!
И считает меня ФОРМЕННЫМ ЛОБОТРЯСОМ.
— Как это? — обижаюсь я. — Работаем на работе! И не за зарплату, а удовольствия ради. Как и все прочее делаться должно, не только газета… (Как меня Ксения в самом начале наставляла.)
Чтобы делать то, что хочется, и жить, как получается!
Писать по моему и Вольтера мнению можно о чем угодно, лишь бы читать не скучно было. Заметкам в газету надлежит походить на застольные враки, которыми заслушиваются взахлеб, а не на ОБЪЕКТИВНУЮ ИНФОРМАЦИЮ — точности от журналистов ждать бесполезно!
ЖУРНАЛИСТИКА (мое определение) — это когда люди принимаются писать о том, что они понимают в том, чего они не понимают. О том, что им чуждо и малоинтересно. Что они знают понаслышке и свидетелями чему не были.
— Как?! — воскликнет мой предполагаемый оппонент. — Журналистика — это как раз наоборот! Это нечто, тому, что вы сказали, прямо противоположное! ТОЧНОСТЬ, ОБЪЕКТИВНОСТЬ, ОПЕРАТИВНОСТЬ и т.д., и т.п.!
— Согласен, — притворно соглашусь я, — И НА МАРСЕ БУДУТ ЯБЛОКИ ЦВЕСТИ. В том смысле, что и это не более чем слова! То, чего в принципе желают достичь к концу, скажем, следующей ПЯТИЛЕТКИ. Пока же все обстоит так, как в начале сказано… А раз так, писать лучше о том, что тебе ближе всего: о себе самом, своих друзьях и знакомых. Что я, как говорится, и делаю…
КАК Я ПОКАТАЛСЯ НА ЧЕРТОВОМ КОЛЕСЕ
Н икогда ничего не планируй и не загадывай заранее.
Однажды мы с Инной уже собирались поехать в Парк культуры, чтобы на чертовом колесе покататься. Однако на полпути вдруг начался дождь, и нам пришлось просидеть полдня под навесом какого-то уличного ОБЩЕПИТА. Потом мы еще в кино пошли, да тоже лишь пять минут вытерпели: КИНО — радость для более усидчивых и бесстрастных человеческих особей.
— Когда мы что-то планируем, — заключила Инна, — никогда ничего не получается!..
Тогда мы перепланировали чертово колесо на сегодняшний день.
Сегодня дождя не было, и ничего, наверное, не смогло бы нам помешать, да только в обед меня по обыкновению угораздило появиться на службе. Ксеничка, позабыв свой “ГЕРБАЛАЙФ”, мусолила журнал “COSMOPOLITAN” (на русском языке), наткнувшись в нем на 20 СПОСОБОВ СОБЛАЗНИТЬ СОБСТВЕННОГО МУЖА. А ее муж, детский писатель Дубичев, мой давний друг и теперешний начальник, с порога на меня накинулся:
— Ты где бродишь?! Через полчаса едем на рыбалку с Егоровым! В УФАЛЕЙ, РАКОВ ЛОВИТЬ. Отменяй все, что задумал. Надо прожить нашу молодость не зря!..
И наше чертово колесо плакало во второй раз.
От подобных предложений, как говорится, отказываться не принято.
Сколько-то лет назад мы с Дубичевым уже ездили ЛОВИТЬ РАКОВ к нашему тогдашнему сослуживцу Егорову А. А. на его историческую родину и чудом остались живы. На обратном пути на двух колесах и страшной скорости из-за поворота прямо на нас вылетел невменяемый-неуправляемый уфалейский грузовик. Транспортное средство, способное навсегда лишить нас роскоши человеческого общения. Столкновение с ним было почти неизбежно. И непонятно, как сидевший за рулем егоровский отец-инвалид — без ног и почти что без рук (из-за какого-то неизлечимого заболевания крови ему каждую весну отмороженные конечности по чуть-чуть укорачивали) — из данного положения вывернул!..
Этими своими РАКАМИ Егоров соблазнял нас всю долгую уральскую зиму, добрая половина рабочего времени уходила у него на разговоры про родной Уфалей. И лишь только на околоуфалейских озерах растаял распоследний лед, мы как-то неожиданно легко и опрометчиво сразу махнули за его раками! Наварили ухи и накормили комаров (даже сподобились отыскать одного миниатюрного рака — и отпустить до следующего раза), намерзлись, но на следующей неделе железно собирались приехать сюда же снова. Уже на все выходные. Да так, понятное дело, больше в Уфалей и не выбрались…
В книжке “Золотой теленок” Остап Бендер говорит своим попутчикам, недовольным тем, что намедни им пришлось довольствоваться кувшином топленого молока и ночевкой на сеновале: “Молоко и сено, <…>что может быть лучше! Всегда думаешь: “Это я еще успею. Еще много будет в моей жизни молока и сена”. А на самом деле никогда этого больше не будет. Так и знайте: это была лучшая ночь в нашей жизни, мои бедные друзья. А вы этого даже не заметили!”
А посему, наученные былыми просчетами, мы привлекли к этому делу нашего водителя Серегу Овчинникова и погрузили ему в багажник:
плащ-палатку,
ложки-вилки,
тушенку-сгущенку,
ведро-удочки-фонарь
(чтобы раков на фонарь ночью приманивать),
петрушку и сельдерей,
лавровый лист и перец горошком.
Сели и покатили! С егоровским УФАЛЕЕМ дело такое: тут либо бросай все сразу и без оглядки, невзирая ни на что, либо даже не пытайся!
— Я хочу наладить промышленный лов раков, — сразу же понесло Егорова, с его очередными предпринимательскими проектами, — пива сейчас полно! А раков нигде нет!.. Я уже позвонил в ресторан “Большой Урал”, и они готовы брать моих раков по 5 тысяч рублей! А в Уфалее две татарские деревни есть — Давыдково и Медведково, которым нечего делать, — так пускай себе раков ловят! Платить им по 1 тыс. рублей за каждого рака, а по 4 тыс. — себе в карман! Золотое дно!!! Заработаю на раках и напечатаю твои рассказы отдельной книжкой!
Мы с Дубичевым посмеиваемся, ибо наслушались егоровских ересей еще в прошлогоднюю верхнеуфалейскую кампанию.
Александр Альбертович Егоров, наш бывший коллега и теперешний дерсу-узала — большеухий БИЗНЕСМЕН, а еще больший остап-бендер, НОВЫЙ РУССКИЙ из Верхнего Уфалея. Но и в нем тоже не дремлет кой-какая божья искра. Совсем еще недавно, приняв на грудь, он тут же начинал строчить на пишмашинке матерщинные стишки и приносить нам для принудительного прочтения.
Такие, например:
Басня про Дубичева
Слону случилось раз пойти
Писать рассказ, вернее — интервью,
И на своем он встретил на пути…
Кого б вы думали? Свинью!
Мораль сей басни такова,
Что перепутал я слова,
Не слон — свинью, свинья — слона
Увидела. И — ах!
Тот слон, вернее, та свинья
Была о двух ногах.
И шла она писать рассказ,
Вернее — интервью,
Уверен, что любой из вас
Узнает ту свинью.
Читатель! Коль ты ловок,
Взгляни на заголовок!
Или:
Шабурову на день рождения от Егорова
Если Шабуров начнет вдруг пить
Водку и пиво, ликер и шербет,
Газете “Ярмарка” больше не жить,
Не выйдет газета “Главный проспект”.
Если Шабуров на все наплюет,
С дамами станет любовь крутить,
Газета “Ярмарка” тут же умрет,
Газете “Главный проспект” не жить!
Но если Шабуров забудет про сон,
В руки возьмет карандаш или кисть,
Только какой-нибудь вшивый масон
Скажет, что это — не живопúсь!
— Я, когда еще пионером был, собирал местный уфалейский фольклор, — похваляется Егоров, — и у меня была целая тетрадка матюгальных стихов про Гитлера! Их, наверное, в войну какое-нибудь спецподразделение поэтов в Москве строчило:
“Гитлера поймали за усы,
Сняли с него модные трусы,
Привязали раком к пушке,
Били хуем по макушке…”
— ну и т. п., не помню дальше! А тетрадка у меня где-то потерялась…
Пока мы — три или четыре года назад — имели удовольствие трудиться с Егоровым в одном месте, я успел выделить несколько стадий каждодневного егоровского опьянения водкой:
после первых 100 граммов он заходил к нам под градусом и принимался молоть всякую чепуху,
после вторых — звал нас к себе и предлагал выпить с ним за компанию,
после третьих — созывал в кабинет более многочисленное сборище,
потом — хвастался аудитории своим лицензионным ГАЗОВЫМ ПИСТОЛЕТОМ,
а напоследок — принимался палить из него в форточку с командой студентов-сторожей и пережидать в коридоре вынужденную загазованность собственного рабочего помещения.
Самой оригинальной мечтой А. А. Егорова был выпуск газеты “Вечная память”, где бы печатали только некрологи, рекламу РИТУАЛЬНЫХ УСЛУГ, юбилейные статьи о знаменитых покойниках и описание похорон из классической литературы.
Дом у Егорова сторожила огромная немецкая овчарка, в честь немалоизвестного английского поэта Киплинга прозванная Редьярдом. Во времена появления ПЛАТНЫХ ТУАЛЕТОВ и КООПЕРАТИВНЫХ ВИДЕОСАЛОНОВ — когда все зазывали друг друга в гости хвастаться новоприобретенными “СОНЯМИ” и “ПАНАСОНИКАМИ”, — Егоров как-то заманил меня к себе посмотреть по его индивидуальному ВИДИКУ фильм “Основной инстинкт”.
Там любвеобильная писательница рубила ледорубом мужиков, а потом строчила про это дело книжки. Так вот, не знаю, как и почему, но на эротические сцены пес Редьярд реагировал повышенно эмоционально — взгромоздившись на Егорова, придавливал его всей тушей к креслу и сладострастно вылизывал ему лицо своим полуторакилограммовым язычищем.
И вот мы едем вниз по верхнеуфалейской дороге, и ветер, залетающий по пути, трепыхает остатки волос на моей голове. Почитываем надписи на проносящихся за окном скалах и пиво попиваем (кто не за рулем). Собаки у открытых калиток лениво оглядываются на перекатывающееся у нас в багажнике пустое ведро. Днем мы будем ловить рыбу, а ночью на фонарь — пресловутых егоровских РАКОВ, в чем я, понятно, премного сомневаюсь. Только Егоров А. А. стопроцентно в этом уверен и переживает, что не заехал купить себе ДУХОВОЕ РУЖЬЕ — в магазине под названием “Охотникам за удачей” начался обеденный перерыв.
— Ничего, мы по дороге курицу какую-нибудь купим! Хотя зачем?! Там летучих мышей полно! У летучих мышей рожи видел кто-нибудь?.. Рожи у них — ДОИСТОРИЧЕСКИЕ! Просто ужас!!!
(В прошлом году — увы! — я лишь однажды за лето выбрался из города. В Нижние Серьги, к художнику Лене Тишкову, приезжавшему из Москвы к маме.
— Такая штука, — сетовал Леня, — полжизни рвешь пуповину, связывающую тебя с родиной, чтобы другие полжизни ее восстанавливать…)
— Из Уфалея вытекает главная уральская река Чусовая, — орет наш лопоухий уфалейский патриот. — Так что тут ее можно бревном каким-нибудь заткнуть! Р-раз — и КАЮК ЛЕСОСПЛАВУ!!!
Мы проезжаем по знакомым лужам, из которых прошлой весной вытаскивали на руках фамильную егоровскую таратайку и в конце путешествия — миновав населенные пункты Заготскот и Новый быт, — приезжаем к большущему лесному озеру.
Вода прозрачная-прозрачная.
В небе — ни облачка, ни самолета.
Комаров на солнцепеке тоже не видать.
Зато слепни слоняются стаями.
— Тут у нас как-то зимой целый автобус с рыбаками ушел под лед, — восторженно излагает Егоров восьмидесятую за сегодняшний день верхнеуфалейскую легенду. — Так водолаз, которого за ними спустили на дно, обнаружил, что все утопленные рыбаки сидят в автобусе — МЕРТВЫЕ, конечно! — Егоровский восторг превосходит все предшествовавшие пределы. — ОБНЯВШИСЬ!!!
Дубичев с Егоровым — тоже обнявшись по причине тесноты — уплывают удить рыбу на надувной лодчонке.
Серега Овчинников с берега рыбачит.
Ухмыляется в усы.
Я голый на утесе лежу.
Набитое брюхо на солнце грею.
Блаженство мое просто неописуемо.
Безалаберное безыскусное времяпрепровождение.
Синее небо и водная стена сбоку — колышущаяся такая занавеска.
(Это если на боку лежать.)
Ни единой лодки на горизонте.
Ни одной живой души неподалеку.
Неохота ничего делать.
Полное телесное успокоение и душевное отдохновение.
Однажды, прогуливая Инну, я придумал очередной афоризм:
ЛЮБОВЬ — это когда в голове ни мысли, ни полмысли!
Бросил ее без оглядки и лежу себе без дела.
Никакие слова в голову не лезут.
И ненужных умонапряжений не вызывают.
Невозможно выражаться развернутыми предложениями.
Камни нагретые.
Вода плещется.
Чайка спланировала на берег и села на бревно.
Березка на скале сбоку растет.
Сапоги Серёгины стоят на косогоре.
Тихо и тепло.
Скучно с непривычки лежать.
Я поднимаюсь поплавать вдоль берега с маской.
Трубку от нее Дубичев дома позабыл.
Без маски я плавать не умею.
Да и с маской только учусь.
Набрал воздуха и лег лицом на воду.
Смотрю.
Песок и тень моя.
Под водой маска превращается в примитивную линзу.
Увеличительное такое стекло.
Словно я — Шерлок Холмс водоплавающий.
В Свердловске у меня имеется старинный друг — по художественному еще училищу — Гена Шаройкин, фантастический ФАНАТ подобного плавания. Наркоман своего дела и чемпион подводного лова. Когда-то он успевал заниматься чем-то еще, но однажды, приехав с рыбалки, застал жену Гулю со своим лучшим другом Плюсиком и теперь буквально из-под воды не вылазит.
Я плаваю, а потом выхожу.
Маской слепней отгоняю.
Кинул драпчик на траву и лежу себе.
Небо и кусочек травы видно.
В траве блестит самый краешек ведра — Серега там рыбу ловит.
Двух окуней, кричит, поймал.
Даже слепни почему-то уже не кружат надо мной.
Потому что высох.
Кругом муравьи лапками перебирают.
Серега кричит: еще одну рыбку поймал.
Я перехожу полежать на гальке у ручья.
Мы здесь РУЧЕЙНИКОВ выковыривали.
Но Егоров, претендуя на пост резидента “GREENPEACE” в Верхнем Уфалее, их обратно в воду обронил.
Ветки берез над головой.
Интересно, нет ли тут клещей?
В смысле: есть ли?
Я всегда считал, что лежать-загорать — совсем уж бестолковое занятие.
Так оно и есть.
Лежу, и чтобы лежание мое было более осмысленным, гальку в воду швыряю. Не глядя.
Плюх.
Плюх.
Плюх.
(И так еще полторы страницы.)
Наконец, Дубичев с Егоровым возвращаются.
Обшвырял и Дубичева с Егоровым.
В смысле, обрызгал.
Привезли с собой ведро рыбы.
Чью-то сеть очистили.
И одного рака малюсенького вновь привезли.
Того же, видно, что и два года назад.
Егоров тем временем поймал ужа, и мы бегаем с ним за Дубичевым, будто ЮНЫЕ НАТУРАЛИСТЫ.
Дубичев, который с неких пор сумел стать и выше и толще меня с Егоровым вместе взятых, и даже какому-нибудь отдельно взятому борцу сумо под стать, не хочет тем не менее, чтобы ему под нос ужа совали. Убегает в лес и прячется там — как при игре в “Зарницу”. Маленькие дети из больших городов, говорят, даже коров боятся.
Я тоже — в свои 30 почти что лет — держу ужа в руках впервые в жизни. Селедка селедкой. За ушами у ужа — две пахучие железы, воняющие от страха.
— Держи его легонько, — поясняет Егоров, — он и перестанет бояться!
— Слушай, а это точно уж, а не ГАДЮКА КАКАЯ-НИБУДЬ? — Мне охота забрать ужа с собой, в городской квартире тараканов ловить, но Егоров А. А., миролюбивое дитя уфалейской природы, уфалейского же ужа отпускает на волю. И единственного нашего рака отпускает тоже.
– Ничего, ночью мы этих раков ведрами на фонарь собирать будем!
Увидев, что ужа уже нет, Дубичев выходит из леса, чтобы чистить рыбе чешую и отсекать головы. У ОКУНЕЙ, учит нас Егоров, жабры прямо руками вырывают вместе с кишками, а головы и чешую оставляют, чтобы есть.
Из ведра рыбы мы варим ведро ухи. А рыбьи головы разбрасываем в воду вдоль берега — раков к ночи приманить. Только до раков нам и на этот раз добраться не судьба. Тучи собираться стали — и мы тоже быстренько собрались и поехали по домам.
— Ночью на это место столько раков приплывет! — пророчествует напоследок Егоров с неизменным для него воодушевлением.
— Каждый по 5 тысяч рублей! — подхватываем мы.
Мы въезжаем в город во втором часу ночи, пропахшие тиной и костром.
Всякий раз из таких неожиданных разъездов возвращаешься, будто С ДРУГОЙ ПЛАНЕТЫ. Смутно все помнится уже спустя полчаса. Как будто и не было этого ничего или было когда-то очень-очень давно…
Наутро Егоров на себе клеща нашел.
Или даже двух.
Позвонил Дубичеву по телефону.
Дубичев испугался, снял штаны и тоже принялся у себя клещей выискивать.
Всех на службе перебаламутил.
Никому ж неохота отдать жизнь зазря — УВИДЕТЬ УФАЛЕЙ И УМЕРЕТЬ.
ИЗ ЧЕГО ТАКИ СДЕЛАНЫ ДЕВОЧКИ
Писать, понял я, надо только от переизбытка чувств. Только когда тебя преполняют какие-нибудь чувства ненормальные. Меня — с наступлением весны — они преполняют практически непрерывно. Непрерывно и беспричинно.
Точнее: все, что ни происходит — то и служит причиной.
УШИ ОБ ИННУ ГРЕТЬ — радость,
ЗУБЫ НЕ НАПОМИНАЮТ МНЕ О СЕБЕ — радость,
ЯЗЫКИ С ДРУГОМ АРСЕНИЕМ ЧЕСАТЬ, КАКИЕ МЫ ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫЕ ХУДОЖНИКИ, — тоже радость.
Радость, куда ни плюнь!
ГУЛЯТЬ ПО УЛИЦАМ,
САЛЮТ ГЛЯДЕТЬ 9 Мая,
ПОСТОЯТЬ ПОД ДОЖДЕМ,
НА ПЕСКЕ ПОВАЛЯТЬСЯ,
БАНЯ у Дубичева на даче,
ДИСКОТЕКА “ЭЛЬДОРАДО” — тоже почти что баня,
ШАШЛЫКИ из печенки,
ХИНКАЛИ из чебуречной на углу.
А впереди еще: РЫБАЛКА и ЗООПАРК, ЧЕРТОВО КОЛЕСО и ЧЕРТОВО ГОРОДИЩЕ, КИНО и КАЗИНО.
Или ПАТЕФОН, купленный мной в сквере у ЦУМа по причине хорошей погоды и первых лучей весеннего солнца. Который поет: “Отчего, ты спросишь, я всегда в печали, / Слезы непрестанно капают на грудь…” — как пример того, как вести себя не надо. Рая Абельская, моя квартирная хозяйка и член Союза писателей Израиля (которая, опасаясь косого взгляда соседей, выдает себя за мою старшую сестру), восхищается:
— Это у тебя АГРЕГАТ ДЛЯ СОБЛАЗНЕНИЯ ДЕВИЦ!..
С Раей — опять же РАДОСТЬ — на кухне посидеть, про что попало поспорить.
Рая зашла ко мне вчера и завела спор о том, что, по ее мнению, есть НАСТОЯЩАЯ, подлинная культура (ПОЭТ МАНДЕЛЬШТАМ) и ненастоящая — массовая (ХУДОЖНИК, ЧТО РИСУЕТ ДОЖДЬ). С аргументами типа МАТЕМАТИКА ДОКАЗАЛА и НА ВСЕХ ПЕРЕКРЕСТКАХ ГОВОРЯТ. Я не удержался и уложил ее на обе лопатки (переспорил, в смысле). Чуть до слез не довел. И провожая, говорю ей в прихожей:
— Ну что, получила?
На что Рая обиженно отнекивается и вытаскивает на свет божий такой обескураживающий аргумент:
— Просто раз в месяц у женщины бывают дни, когда она особенно ранима и беззащитна!..
А Инна — в довершение моей интродукции — проболталась мне про себя и про свою подругу Лейкину (которая тоже у ее бабушки квартирует), что когда два человека живут бок о бок продолжительное время, то их привычки одинаковыми становятся. И даже ФИЗИОЛОГИЧЕСКИЕ ПРОЦЕССЫ протекают одновременно.
Интересное натуралистическое наблюдение.
ИННА (сказка моей теперешней жизни) — из самой что ни на есть УРАЛЬСКОЙ ГЛУБИНКИ, из города Каменск-Уральского родом. А здесь уже четыре года учится в училище Чайковского на КЛАССИЧЕСКОЙ ГИТАРЕ играть.
Попав однажды в этот самый Каменск-Уральский, я был сражен обилием местных любителей побренчать на гитарах. Гитаристы там упражнялись на улицах и площадях. На ежевечерних случайных посиделках и ночи напролет все, кому не лень, передавали по кругу гитару, дабы распевать бесконечные подгитарные песнопения. Собственного притом сочинения.
Зато в Свердловске, констатирует Инна, С ГИТАРОЙ ДЕЛА ОБСТОЯТ НЕБЛАГОПОЛУЧНО! А потому этим летом она заканчивает обучение здесь и уезжает поступать в Институт культуры в Челябинске, где ее ожидает БОЛЬШОЕ БУДУЩЕЕ и преподаватель по фамилии Козлов.
И по причине такого неминуемого импичмента отношения наши изначально были исполнены печали и безысходности. И чем-то напоминали сказку про Кикоса.
Это где сидит за столом семейство, хочет воды напиться, уходит по очереди и пропадает навсегда. А потом выясняется, что все они — ПОЛНЫЕ КУКУЦЫ (как постмодернист Курицын говорит):
собрались всем кагалом у колодца и плачут в предвкушении того,
как их грядущий наследник,
незачатый пока правнук неполовозрелой еще внучатой племянницы
захочет выбраться из данной дыры в какой-нибудь менее завшивленный Ворошиловград,
дабы стать там все равно кем —
Белкой-Стрелкой, СТАХАНОВЦЕМ-ЧЕЛЮСКИНЦЕМ,
человеком, что называется, с Большой буквы,
родить-сына, построить-дом, посадить-дерево,
зарыть в теплую землю виноградную косточку,
созвать друзей и проорать им под гитару
про “и дожить не успел, так хотя бы допеть”,
но, пойдя поутру пока лишь непоседой-недоучкой
по этакой вот скользкой дорожке,
пожелает напоследок родной водицы испить…
и — бултых!..
Или черт побери, как говорится! Кому что больше нравится.
Бритвой по горлу и в колодец!..
Что, собственно, и следовало доказать.
В смысле сожалений о том, что по неумолимым неотвратимым причинам неизбежно должно когда-нибудь произойти. Ничего, казалось бы, не сделано, а уже понятно — все зря! Стало быть, и пытаться не стоит.
Отношения между людьми — иллюзия, требующая каждодневного и ежечасного ее поддержания, а другой город — что ни говори — ОБЪЕКТИВНАЯ РЕАЛЬНОСТЬ!
Поэтому наше знакомство с Инной из-за его дальнейшей бесперспективности безнадежно иссякло. Звонить или приходить по своей инициативе она почти перестала. Совсем не те стали приходить. А ей звонить было бесполезно, потому как в музыкальной школе № 17 (где она подрабатывала по вечерам) телефон имелся только в запертом после 18:00 кабинете директора.
А раз НЕСУДЬБА и ОБСТОЯТЕЛЬСТВА СУПРОТИВ, ничего не попишешь!
И ОТ СУДЬБЫ, как говорится, НЕ УБЕЖИШЬ…
Я вдруг догадался, какой вопрос тревожил меня всю предшествовавшую неделю:
“…Смириться под ударами судьбы
Иль дóлжно оказать сопротивленье?..”
А раз так…
— Уборщица удивляется, — сообщает Инна, подойдя все-таки к телефону, — что как ни зайдет кабинет директора убирать, всякий раз ИННЕ ВАЛЕРЬЕВНЕ звонят. Повезло тебе!..
ПОВЕЗЛО мне, признаюсь, только после того, как я полвечера на телефоне просидел.
И приглашает меня Инна напоследок на прощальный концерт ее учеников в эту самую музыкальную школу на самой окраине.
В зальчике — человек двенадцать-пятнадцать, Иннины дети и их настоящие родители.
ИННЕ ВАЛЕРЬЕВНЕ самой только-только 19 лет стукнуло.
Потому что сразу, как распался Советский Союз, на заводе у ее отца-инженера развалились все ХОЗЯЙСТВЕННЫЕ СВЯЗИ, маме-учительнице перестали зарплату платить, а Инне, чтоб семью прокормить, пришлось частными уроками подрабатывать…
— Вы были моими ПЕРВЫМИ УЧЕНИКАМИ!.. — щебечет она. — Самыми любимыми…
Умеет произносить проникновенные речи!
Атмосфера к тому самая располагающая.
Непонятно какая погода.
Пустая музыкальная школа.
Сумерки в зале.
За окнами — пустынный школьный двор.
Похоже, дождь собирается.
Я сижу позади всех и подумываю, что гитарная музыка — донельзя печальная, чуть ли не похоронная… Расчувствовался на последнем ряду.
Пришедшим проститься деткам тоже грустно с бросившей их учителкой расставаться. Что мне, признаюсь, приятно. Приятно, когда кто-то твои собственные переживания разделяет. Ничего, думаю, перемелется — мукá будет…
И тут, обомлев, обнаруживаю среди производящих на сцене трень-брень дошколят сына моей старинной приятельницы Наташи Мельник. Подруги моей старшей сестры — тоже Наташи, только Мухиной. С которыми мы лет десять назад ездили от краеведческого музея в экспедиции по деревням Ачитского района.
Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались и что в этом, еще минуту назад безнадежно распадавшемся мире все так беспримерно перемешано, точнее — переплетено! Потому что Наташа Мельник — вспоминаю я с восторгом — поразительное создание! Чрезвычайно по-женски талантливое! Такое, которое с первой минуты выплескивает на тебя ведрами или даже вагонами свою неуемную энергию и немыслимую непосредственность! Которое уж точно от тебя в Челябинск не убежит! А чего еще от противоположного пола надо?..
Да и муж Наташи Мельник — тоже что надо муж. Никакой не МЕЛЬНИК, а учитель природоведения, плюс к тому — охотник, с которым мне Инну познакомить охота.
В них — мое последнее спасение!.. Потому что, если сам ты не в состоянии на приглянувшуюся девицу должное впечатление произвести, пригласи ее в компанию, где чувствуешь себя достойным любви до гроба. Что поможет развалившиеся отношения опять — хоть ненадолго — склеить.
Тут надо признаться, что с девушками я — человек тихий и застенчивый. Либо наоборот — громкий и занудливый. Все никак не могу ощутить себя по-настоящему взрослым. До 30-ти лет пролежал на печи, хватит. А что дальше-то делать?
Как говорил приезжавший из Москвы поэт Д. А. Пригов, мы в СССР неплохо сохранились. Жили ПРЕДВАРИТЕЛЬНОЙ ЖИЗНЬЮ. Как в АНАБИОЗЕ: год — за половину! Ходили по 5 раз на одни и те же фильмы. Читали книжки про недостижимые иноземные миры. И думали, что никогда ничего не изменится… Спрашивается: как бы теперь поменять маску монаха-затворника на что-то более завлекательное? Как перекодировать свое аутичное житье-бытье на чуть более жизнерадостный манер?
Представления о ПРЕКРАСНОМ ПОЛЕ сохранились у меня самые идеалистические.
По молодости лет я трех поразивших меня представительниц его повстречал. Тогда они, конечно, идеальными не были. Были далеки от идеала. Однако, когда встал вопрос выработки критериев задним числом, сами собой выдвинулись на данное место.
№ 1) упомянутая Наташа Мельник,
№ 2) московская писательница Марина Москвина (которую я никогда не видел),
а № 3) жена моего далекого друга Валеры Коневина Лара, которую сам он почему-то ЛЯЛЕЙ называл. Видимо, потому, что она была вдвое его моложе.
Чем примечателен № 1, я как мог обрисовал уже.
В Марину Москвину я заочно влюбился по радио, где она непередаваемые передачи вела, так и пышущие всем вышеперечисленным… Вот это, думаю, мой никогда доселе не виданный ЖЕНСКИЙ ИДЕАЛ! Женщины в целом, и живого существа в частности! Которое живет, чтоб цвести и пахнуть, скакать и гоготать, не опускаясь в самокопание с саморазрушением. Вот такая подруга мне нужна! И даже собирался незамедлительно на ней жениться, но она оказалась замужем за моим приятелем, московским художником Леней Тишковым.
От непомерной частоты упоминаний в моих устах Марины Москвиной Инна испытывает к ней некоторую неподдельную неприязнь.
— Ни за что не променяю свою Анну Ахматову на твою Марину Москвину! — настаивает она на своих читательских приоритетах, и то, что я ей подсовываю, отказывается читать наотрез.
Жену моего друга Коневина, укатившего в Израиль, я тоже не видел так давно, что ее образ в моей голове оброс самыми немыслимыми добродетелями. Замеченная не мной закономерность: чем дальше кого от тебя заносит, тем большее место он в тебе занимает. Настоящей привязанности и надлежит быть трудной: дан приказ ему на запад, ей в другую сторону…
И вот, купив бутылку вина, идем мы с Инной в гости к Мельникам.
Ровно на минутку, ибо на носу у нее государственные экзамены висят…
Хотя какие в такую жару госэкзамены!
Все свердловское человечество,
ТОЛКИЕНУТЫЕ и РЕРИХНУВШИЕСЯ,
АРЫ и ХАЧИКИ,
КАЧКИ и ЧЕЛНОКИ,
позабыв про ТУЧУ и ЯМУ,
КОМКИ и КОЛЕСА,
вылезли под ласковое майское солнце,
забив стрелку ПОД ВАРЕЖКОЙ (вытянутой лапой памятника Единству Фронта и Тыла на свердловском вокзале)
или У САПОГА (снесенной при Перестройке статуи наркома Орджоникидзе в холле УГТУ-УПИ)
и уселись за выставленными на улицы столиками
“У Гриши”,
“У Димы”,
“У Петра”,
“У Ивана”,
“У Иваныча”
(перечисляю по телефонному справочнику)
а также “У фонтана”.
Заявившись к Наташе Мельник, я вываливаю ей на голову СПИСОЧНЫЙ СОСТАВ поразивших меня представительниц женского пола и то, какое место в нем она занимает. И сверкая в ответ зубами и глазками, Наташа Мельник заявляет, радостно крича:
— Все это — пустопорожняя болтовня! Потому что твоя старшая сестра Наташа Мухина — вот она, действительно, да! Я тебе расскажу, что когда я Катьку рожала, то сказала своему Мельнику: если со мной, не дай бог, что случится, она, твоя сестра, станет лучшей матерью для наших с ним детей! По моим представлениям, вот она — так просто премудрая!
— Вы с сестрой, — заявляет Наташа Мельник незамедлительно вслед затем, — совсем не как два сапога пара! Она десять раз отмеряет, а один — отрежет! Десять раз проверит, прежде чем что-то предпринять, а из тебя все так наружу и прет без предупреждения! Я забыть не могу, как иду по улице с братом, а ты, увидев нас, заорал за километр — почему я при живом муже с каким-то ухажером хожу! Брат мой чуть под трамвай тогда не попал!..
Вслед за этим Наташа принимается расхваливать всех моих прочих родственников и маму-агронома (по первому высшему образованию), у которой в дни ШОКОВОЙ ТЕРАПИИ на кухне помещался ИНКУБАТОР. Куры под умывальником яйца несли, а на балконе кролики плодились (правда, дружно померли от какой-то заразы)…
А потом рассказывает про своего соседа-ЭКСТРАСЕНСА, который, по ее собственному убеждению, существовать вроде бы не должен, однако снял с нее какой-то там СГЛАЗ, какой-то ЭНЕРГЕТИЧЕСКИЙ КОЛЛАПС.
— По всему моему предшествующему запасу знаний, — заверяет Наташа Мельник, — ничего подобного в природе быть не должно, но ведь чего-то он с меня снял!..
— Это что! — говорю я. — А моя мама — учительница биологии (по ее второму высшему образованию), уловив веяние времени, начала в школе преподавать ученикам ГИПОТЕЗУ БОЖЕСТВЕННОГО ВОЗНИКНОВЕНИЯ ЖИЗНИ на Земле. Я урезониваю ее: “Что ты делаешь! И без того в военкоматах недобор здоровомыслящих призывников!? Уничтожаешь ГЕНОФОНД НАЦИИ!..” Но она не сдается: “У нашей школьной уборщицы, — парирует она, — поросята паршой заболели, и ничего не помогало, пока та не стала их Кашпировским лечить… И поросята не только вылечились, но и прибавили в весе по полтора кило! Так что совсем не принимать в расчет того, что сейчас по всем телеканалам показывают, тоже не получается…”
Однако, слушая дифирамбы в адрес своей старшей сестры, я помалкиваю, ибо считаю, что это как раз я — мудрый! Потому что декларативно не думаю никогда. Чего думать, покуда для думанья особого повода нету? Не боюсь показаться ГЛУПЫМ, СКУЧНЫМ или НЕУВЕРЕННЫМ В СЕБЕ, раз таким мне изредка случается бывать!.. Хотя на самом деле — скажу я вам по секрету — неуверенным, по возможности, быть не надо! Надо верить в себя, по возможности. Слабым можно быть только на бумаге, но никак не в жизни.
— Люди отдаются самозабвенно, — говорит мне о том же не всегда уверенный в себе друг Арсений, — только в обмен на большие выплески самоуверенности. Если ты предоставляешь им возможность не думать самим.
Хотя хочется совсем другого!
Чтобы НИ ЗА ЧТО, как говорится, тебя любили. И принимали таким, как есть.
Лет десять назад я прочел стихотворение прекраснодушного советского поэта о том, что люди бывают самыми разными:
и такими,
и такими,
и такими.
И каждый по отдельности индивид в разные отрезки времени может быть еще:
и таким-то,
и таким-то,
и таким-то там.
Но это по большому счету никакого значения не имеет. Потому как, несмотря на все вышеперечисленное, каждый конкретный гражданин достоин того, чтобы полюбить его. Или, как говорится, не полюбить.
Я даже придумал стихотворение про Инну — про то же самое. Очень короткое:
“Наполовину мне Инна нравится.
Наполовину — не нравится.
В целом я ее люблю”.
В том смысле, что как бы и НИ ЗА ЧТО! Со всеми ее ЗАМОРОЧКАМИ и ЗАКИДОНАМИ. Этакий ЖЕСТ ДОБРОЙ ВОЛИ… Что, конечно же, неполная правда жизни! А только вздохи на скамейке, ТОРЖЕСТВО ГУМАНИЗМА и прочие романтические трали-вали, которые придумали клевреты буржуазии, чтобы отвлекать наших девушек от классовой борьбы… И вообще этот рассказ получается про ЧТО ТАКОЕ ЛЮБОВЬ. Про то, что нужно ли кидаться с головой в этот омут, полный обоюдных упреков и обманутых надежд?
Потому что НИ ЗА ЧТО (авансом) Инна любить не хочет.
И считает меня ФОРМЕННЫМ РАСТЕНИЕМ, которое влачит ОРГАНИЧЕСКОЕ СУЩЕСТВОВАНИЕ. Которое полжизни прожило альтруистом и анахоретом и ничего стоящего в период ПЕРВОНАЧАЛЬНОГО НАКОПЛЕНИЯ накопить не смогло. Такого, чем можно было бы сейчас прельстить сердце девушки.
Когда мне выдали ВАУЧЕР, я — как все — даже не представлял, что с ним делать. Просыпался, слушал по радио объявления о ЗАЛОГОВЫХ АУКЦИОНАХ и переворачивался на другой бок. Или рассуждал так: сегодня ПРИВАТИЗИРУЮТ баню на Первомайской… И наверняка все мои сограждане (точно так же, как я) ничего в этом не понимают… Во всяком случае, БАНЮ приватизировать не захотят… Вот если Кремль или магазин — это другое дело!.. Поэтому, если я встану сейчас и поеду на аукцион — обнаружится, что там никого нет! И баня на Первомайской — моя!..
Инна, по моим ботаническим меркам, думает непозволительно много. Считает, сколько за обедом калорий съела и сколько раз за день в туалет сходила, не доверяя своим БИОЛОГИЧЕСКИМ ЧАСАМ. В голове у нее, словно назло мне, линейки насованы на всякий предстоящий случай.
— В детстве, — хвастается Инна, — нам с братом Димой родители проверку устроили. Отпустили первый раз в Парк культуры и выдали по одному рублю. Сказали: “Тратьте по своему усмотрению”, — и переглянулись со значением… Так Дима тут же все до копеечки спустил. А я всюду побывала, все посмотрела, но позволила себе потратить только 15 копеек!..
Мне приходится изучать предполагаемого полового противника.
С КЛАССИКОВ возле ЧАЙНИКА, ожидая ее, я переписал себе в тетрадку такую классификацию примитивных девичьих чаяний:
РЕСТОРАН
КВАРТИРА
МЕБЕЛЬ
МАШИНА
ДАЧА
1-й РЕБЕНОК
ДОМ
2-й РЕБЕНОК
1 000 000 $.
Классический каталог женских притязаний. Какие сочиняла у себя в Японии какая-нибудь Зачарованная Сосна. Которые закладываются в головку каждой примерной девицы, а потом уступают место прибабахам индивидуальным. В голове Наташи Мельник все эти изначальные глупости — в перемолотом жизнью виде — тоже с одержатся.
Две свои шестиструнные гитары Инна называет ДЕВОЧКАМИ и говорит, что ей, помимо уроков, ежедневно как минимум по 4 часа заниматься надо.
Зубы надо чистить не меньше 5 минут.
Спать — не больше 8 часов (при этом нельзя ложиться на подушку вниз лицом, чтобы не было МОРЩИН).
Как минимум 9 лет необходимо проучиться, чтобы кем-то там стать.
Варить все нужно не менее 10 минут и В БОЛЬШОМ КОЛИЧЕСТВЕ ВОДЫ.
Пить крепкий чай нельзя, чтобы ЦВЕТ ЛИЦА не испортить.
Через 5 лет можно начинать мазать попу кремом от ЦЕЛЛЮЛИТА.
А так называемая ЛЮБОВЬ должна прийти после приобретения холодильника, телевизора и стиральной машины…
Полжизни, считай, расписано. Причем на полжизни отодвинуто. Все основные свершения отложены НА ПОТОМ. Пока же можно полдня губки подводить, полдня глазки строить. А в остальное время часами напролет скептически рассматривать собственное отражение в зеркале.
Мне это до безобразия знакомо. Сам я до последнего времени тоже одно лишь постоянное усилие предпринимал — быть свободным для любых возможных перспектив. Представится же мне случай совершить когда-нибудь чего-нибудь этакое — пока неизвестно что… А потому до 30-ти лет отделывался не делами, а словами…
(— ЛЮБОВЬ, — анекдот от художника слова Б. У. Кашкина, — придумали русские, потому что у них нет денег за это дело платить!)
И только после стольких-то лет одиночества понимаешь: чем больше умудришься взвалить на себя с самого начала, тем больше успеешь нагородить!
Но дожидаться, когда и Инна до этого додумается — безнадежно долго.
В голове у ней — всяческая “BURDA”,
МЮСЛИ и ЦЮКЛИ,
ЧУПА-ЧУПСЫ и ДОКА-ПИЦЦЫ,
ГЛЮКАСИЛЫ и КЕРАМИДЫ,
“JOHNSON & JOHNSON”,
“MAX FACTOR” и “PANTENE PRO-V”.
(— Не смей написать это где-нибудь! — заявляет Инна. — Ни одна УВАЖАЮЩАЯ СЕБЯ ЖЕНЩИНА такой косметикой пользоваться не будет!..)
Пока она только думает, что думает, читает упоминавшуюся А. Ахматову (для души) и Ю. Алешковского (от запоров), выщипывает бровки, слушает С. Губайдуллину или мечтает о СИЛИКОНОВОЙ ГРУДИ.
Собственно, девицам думать совершенно ни к чему! Традиционный сюжет мирового кинематографа: как они засовывают не то и не туда, открывают и отвинчивают то, что отвинчивать не надо, и превращаются — в лучшем случае — в соляной столп. В худшем — это когда мы из-за них превращаемся! И вообще: у нас с ними — разные лестницы к успеху! Хотя в конце обеих — одинаково воздушные зáмки…
Философ Шопенгауэр из Инниного гроссбуха уверял, что женщины ни к каким деяниям и искусствам не предрасположены, а если что и делают, то это не более, чем “простое обезьянство из целей кокетства и желания нравиться” (его подлинные слова). Греки женщин даже в театр не пускали, чтоб они там не шушукались. (Про то, как я Инну насильно на спектакль затащить хотел и что из этого вышло, я уже рассказывал.)
И Наташа Мельник то же самое проповедует.
— Женщина, — мужественно признается она, — ЖИВОТНОЕ! Я это явственно почувствовала, когда Катьку родила. Лежу и не понимаю, куда от меня моего звереныша уносят?! Кого угодно готова загрызть за милую душу!.. Это мужчины пускай себе думают. Нам-то зачем? У нас все и так ясно… А если еще культурки за спиной нет — так оно совсем наглядно заметно!.. — И Наташа тыкает пальчиком куда-то на улицу, в сторону ювелирного магазина. — Так что пусть за меня МОЙ ДРАГОЦЕННЫЙ думает! — заключает она, незаметно переведя прицел на мужа.
По образованию Наташа, кстати, тоже биолог. Селекционер.
Шопенгауэр открыл еще, что женщину можно приравнять к организму, у которого хотя и есть печень, но не имеется желчного пузыря! А статистика обнаружила, что КАЖДАЯ ТРЕТЬЯ ЖЕНЩИНА (это уже Дубичев в газете вычитал) страдает недержанием мочи. Полезно иной раз, знаете ли, газеты читать!
Я рассказываю о том Рае Абельской, моей квартирной хозяйке и члену Союза писателей Израиля, опасаясь только: а вдруг она и есть та самая ТРЕТЬЯ ЖЕНЩИНА? Но Рая, как всегда, цинично смеется:
— Глупости какие!.. — и норовит, промеж обсуждением проблем пола, незаметно накрутить мне аренд- ную плату.
Только Инна в данном вопросе меня поддержать готова:
— Вполне может быть, — соглашается. — У меня самой до двенадцати лет ЭНУРЕЗ был. И у всех моих братьев и сестер тоже… Приедем, бывало, к бабушке в деревню Азанка. Бабушка всех нас на полу положит, на огромную такую перину. И еженощно кто-нибудь да описается… Вот ей и приходилось каждый день нашу перину полоскать да на забор для просушки вывешивать — всей деревне на просмотр. Хорошо еще, если дождя в этот день нету! А как дождь поливает, под нами — совсем потоп!..
Наташа Мельник тоже заливается, свою женскую философию в голову мужу вбивая, а ее муж и охотник Саша Мельник роль ГЛАВЫ СЕМЕЙСТВА исключительно хорошо исполняет. Ест и молчит то есть. И только когда женщины из кухни выходят, цедит мне сквозь зубы:
— Редко видимся…
Не знаю уж, стала ли Инна после посещения Мельников больше меня ценить, однако в пылу полемики тоже иногда начала называть ДРАГОЦЕННЫМ.
А вчера, возвращаясь в три часа ночи с дискотеки “Эльдорадо”, я услышал от нее опосредованное признание мне в любви. Мы остановились в темном безлюдном переулке и углядели там двух кошек флиртующих, кота и кошку. И Инна говорит:
— Смотри — у них ТОЖЕ ЛЮБОВЬ!
— Ты, — возмущается тут реальная Инна, — меня совершенной дурочкой изобразил. Что мне, самой, что ли, описывать, как все обстоит НА САМОМ ДЕЛЕ?!
— Да ладно тебе, — отвечаю, — это ж не более чем литературная традиция. Изображать ПРЕКРАСНЫХ ДАМОЧЕК существами не от мира сего. Не желающими подчиняться ОБЩЕПРИНЯТОМУ порядку вещей. Я, как принужденный с этим мириться, на бумаге отыгрываюсь, а ты — соответственно — отдуваешься!
Отвертелся до следующего раза.
Хотя и сам чувствую, много лишнего на этот раз написал. Не от большого, понятно, ума!..
А что самое смешное в этой истории: когда я рассказал про наши посиделки у Наташи Мельник своей старшей сестре, Наташе Мухиной, она только рассмеялась в ответ. Байку про последнюю волю Наташи Мельник моя сестра слышала и раньше, но уверяет, что та смухлевала. Ибо ничего такого не было и быть не могло.
Потому что когда Мельник своих ЗВЕРЕНЫШЕЙ рожала, они с Мухиной еще даже не познакомились.
ЛУЧШИЕ ДНИ НАШЕЙ ЖИЗНИ
Цветение яблонь в эту весну наблюдается просто безумное. Безумно безудержное. Я у всех встречных-поперечных спрашиваю: может, я раньше чего не замечал, может, этой весной что-то в голове у меня произошло неординарное — и все подтверждают: правда-правда, никогда такого не было!
Года два-три-четыре назад тутошняя провинциальная жизнь отличалась отсутствием примет урбанистической цивилизации, не светящейся световой рекламой. Из-за рубежа приезжали к нам как в заповедник — КОММУНИСТИЧЕСКУЮ агитацию уже поснимали, а КОММЕРЧЕСКАЯ на тех же самых местах еще не появилась — душой отдыхали. В воздухе витала видимость РАЗРУХИ, а кое-где — предчувствие ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ. Выпуски новостей начинались словами В НАШИ СЛОЖНЫЕ ВРЕМЕНА, а во всех застольных компаниях рассказывали бередящие душу истории про то, как какого-нибудь знакомого их знакомых побили прямо у подъезда СОБСТВЕННОГО, как тогда говорили, дома.
Я в таких случаях, изображая из себя многоопытного судебно-медицинского работника, заводился и лез дискутировать: так не бывает, чтоб ни за что! Если побили — значит, сам спровоцировал, выказал слабину и готовность побитым быть!.. Покуда самолично не схлопотал по морде. Два раза за вечер! Сначала на автобусной остановке, а потом прямо у собственного подъезда.
Вот как это бывает: один пьяный подросток подходит справа и спрашивает закурить, а второй без всякого предупреждения слева — бац! — мне в ухо. Против подростков нет приема, объяснял мне когда-то эксперт Лев Палыч Крысанов. Надо бежать. Перед этим попытаться плюнуть вожаку в лицо (чтобы он хоть на минутку замешкался). Я, правда, плеваться не стал, а сразу отскочил на безопасное расстояние. А во второй раз — отпихнул ногу, пытавшуюся мне по носу угодить, и в подъезд запрыгнул.
Забегаю домой — телефон! Звонит дама, с которой мы когда-то вместе лечились от заикания. В 23-й горбольнице им. Медсантруда. Одинокая дворничиха. Мать троих или пятерых детей.
— Какое счастье, — говорит, — что я до тебя дозвонилась!..
А такими словами меня можно купить с потрохами. К тому же, дважды получив по физиономии, я был несказанно склонен сопереживать окружающим. Вот она и воспользовалась моим беспомощным состоянием.
— Только ты можешь мне помочь! Приезжай скорее!..
— Скорей не могу! — отвечаю. — Но в четверг после сдачи номера попробую…
В четверг я уже не хотел никому сопереживать и тащиться в промерзшем трамвае на Сортировку. Но все же приехал.
— У меня, — декларирую, — полчаса. Уже опаздываю на последний автобус!
— Как полчаса?! — разве что не стонет она. — За полчаса мы ничего не успеем!!!
Усаживает меня на кухне, запирает детей в одной из комнат и приносит стопку бумаг.
— Вот, — объясняет, — ОДНА МОЯ ПОДРУГА, — (как я догадываюсь, она сама), — 300 стихов написала. И только ты способен их оценить. Отделить зерна от плевел!..
— Ну уж нет! — поднимаюсь я с пуфика. — Ступай в журнал “Урал” к моему приятелю Косте Богомолову, ему за работу с творческой молодежью зарплату платят…
В общем, вопреки самым пессимистичным прогнозам, ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА так и не началась, погода возблагоприятствовала любви, и природа человеческая все же воспряла духом. А после разгула массовых уличных гуляний и празднований с салютом 45-го праздника Победы (с 1945-го года) улицы вновь наполнились атрибутами прежнего безмятежно-благостного времяпрепровождения. И даже, кажется, постепенно проходит поветрие закрывать все окна и двери железными дверьми и решетками.
Идешь летней ночью по городу — повсюду цветут яблони, на скамейках пьют пиво (под нетерпеливыми взглядами собирающих пустые бутылки пенсионеров), целуются и поют хором песни ансамбля “Браво”.
Ну просто ИЮЛЬСКИЙ ДОЖДЬ, ЛЕТЯТ ЖУРАВЛИ.
Все дни с приходом лета становятся расчудесными. На зеленой солнечной опушке прыгают зеленые лягушки. Лето, ах, лето, лето звездное, звонче пой! Один другого краше, и раздражать могут разве лишь тем, что сливаются с первого летнего дня в безостановочный неудобоваримый праздник. Удовольствия, чаемые каждое по отдельнос- ти, по отдельности уже не различаются и пролетают сплошным потоком. Первый день лета — считай, последний день лета. Вот и лето прошло, словно и не бывало, как поет певица С. Ротару. Еще вдали разлука наша, но летний кончился сезон…
Такая вот похоронная нотка.
А потом тянешь лямку, вытягивая из осени лета остатки.
Я шел забрать Инну с учебы, дабы увезти за собой на край света, и обнаружил ее одиноко сидящей на пустынном парапете у ЧАЙНИКА. Подставившую солнцу лицо и закрывшую сонно глазки.
— Спишь? — спрашиваю начала разговора ради.
— Нет, — отвечает, — думаю. — Лицо ее и в самом деле было немного сморщенное от мыслей.
И мы отправились, куда глядели глаза.
Инна не знала, чего ей пожелать в данный момент. А потому мы доковыляли до набережной и купили новый воздушный шарик — раздуваемый ветром и имевший привычку бить всех попадавшихся навстречу по головам. А потом увидели плавающие в пруду лодки и разом поняли, чего захотели.
На лодочной станции мы оказались в первый раз.
В первый раз в жизни.
Все, как впервые.
До сих пор данное развлечение было знакомо мне лишь по дубичевским сказкам про Зайца Пуса и по рассказу о косноязычной санитарке из судебного морга, которая работала там до меня и предлагала всем по окончании трудового дня:
— Ребята, поедемте кататься на ВОДКЕ!
Лодочная станция на окраине — уголок какой-то провинциально-патриархальной жизни. Памятник периода застоя. Жестокий романс, бурлаки на Волге.
Когда-то давно я ездил от краеведческого музея в этнографические экспедиции по деревням Ачитского района, и мы всей компанией на моторной, правда, лодке ловили НА ПЕРЕКАТАХ ХАРИУСА.
Сейчас прокат лодки в час — в лето 1996 года — стоит 12 тысяч рублей.
К лодке дают весла и круг.
Весла вставляют в уключины.
Главная проблема по получении вышеозначенного инвентаря — выплыть с лодочной станции в узкие воротца. Проще всего сделать это не разгоняясь, а наоборот — перебирая руками пристань. На данную операцию у нас ушли первые полчаса нашего надводного существования.
Как только мы сели в лодку, земля куда-то ушла из-под наших ног, и все вокруг закачалось.
Когда мы таранили встречные суденышки, Инна восторженно верещала:
— Мы в первый раз на лодке плаваем! — и все, кого мы таранили, выглядели столь же радостными и довольными сим незначительным фактом, что и мы.
Только мы выплыли на простор, как сразу поняли: это ЛУЧШИЙ ДЕНЬ В НАШЕЙ ЖИЗНИ.
Немыслимое ликование и блаженство разлилось по душе. Внешне, может, мы и выглядели обыкновенными счастливыми людьми, но внутри нас все пело и трепетало. Хотелось прыгать и плясать от удовольствия.
— Сиди, — сказал я Инне по возможности серьезно (плавать, как оказалось, не умели мы оба), — если ты не перестанешь скакать и утонешь, я буду переживать…
И добавил, немного выждав для эффекта:
—…минут пять.
Но Инна все равно продолжала вертеться и не могла усидеть спокойно и пяти минут.
Означенное блаженство не утихало весь первый летний вечер и всю первую летнюю ночь, и даже на другой день, когда я пишу эти строки и глажу распухшую от неустанной гребли розовую ТРУДОВУЮ МОЗОЛЬ на ладони, неизъяснимое счастье распирает меня, и лицо мое по-прежнему светится удовольствием.
Грести оказалось совсем не сложно и ужасно приятно.
ПО МОРЯМ — ПО ВОЛНАМ — НЫНЧЕ ЗДЕСЬ — ЗАВТРА ТАМ.
Инна скинула с себя туфли-лодочки и принялась за первый в своей сегодняшней жизни обед. Инна, как оказалось, — вопреки расхожим представлениям, — ест очень много. Одних лишь несъедобных кукурузных палочек сжирает в день пакета по три.
— Я думаю, чем бы эту консерву открыть… — делится она продуктами жизнедеятельности своего девичьего мозга и удивляется: — Вот о чем, оказывается, нужно думать!..
Утомленные солнцем, проплываем мы мимо идиллических развалин и деревень — на далеких берегах сидят развеселые компании местных пейзан — сороки на березах расселись — мальчики с собаками жгут костры — парочки немолодых уже людей стоят в укромных уголках уральской земли и истово целуются, не замечая, что день давно клонится к вечеру.
Пролет моста нам удается миновать, ни во что не врезавшись. Неподалеку отсюда в приснопамятные советские времена жил мой друг Валера Коневин, однажды укативший с женой Ларой (которую сам он называл ЛЯЛЕЙ) в Ленинград, а затем в Израиль, откуда принялся колесить по всей Европе. Коневин закончил авиационный институт, потом проектировал пусковые установки для направленных на Америку КРЫЛАТЫХ РАКЕТ, но в “перестройку” наплевал на военную карьеру, забросил службу и стал в одночасье АВАНГАРДНЫМ СКУЛЬПТОРОМ. Менее известным, правда, местному истеблишменту, чем Эрнст Неизвестный, но мной гораздо более чтимым.
Почти все в своем доме Коневин либо сделал собственными руками, либо подобрал на помойке и отремонтировал. В день свадьбы с Ларой Коневин утром уселся на велосипед, поехал в Верх-Исетский лесхоз (где работал столяром) и из одного юбилейного рубля — с профилем Ленина — выточил к обеду два обручальных кольца.
Для того чтобы попасть в Израиль, прохиндею Коневину пришлось вывезти с собой тещу (предварительно разведя ее с мужем, с которым она прожила в любви и согласии лет сорок). При том, что контейнер с вещами и инструментами он предусмотрительно отправил не в Тель-Авив, но в облюбованный им Вашингтон, ибо не собирался долго задерживаться на ЗЕМЛЕ ОБЕТОВАННОЙ. Но до Америки Коневин так и не доехал, и потому общение с дальними американскими родственниками, несколько лет оплачивавшими хранение его контейнера, прекратил.
Под этим мостом Валера Коневин любил рисовать и рассказывал, что однажды видел, как взрывали старый элеватор, до сих пор стоящий на набережной. Просто снести его оказалось невозможным, поскольку построен он был ДО РЕВОЛЮЦИИ — что называется, НА ВЕКА. Но и взорвать элеватор тоже не удалось, зато жившие в нем крысы — по словам Коневина — обезумев, сиганули вплавь на другой берег. Вода в том месте, где мы сейчас проплываем, буквально бурлила.
Жена Коневина тоже была моей подругой — едва ли не большей, чем он сам. В мужской дружбе немаловажное, если не первостепенное — это умение поддерживать замечательные отношения с женами друзей. Ни его, ни ее я не видел уже десятилетие…
Инна тем временем терзала ручками очередной букетик, купленный мной на набережной.
— Знаешь, — разоткровенничалась она, — у моей бабушки сохранились такие СПЕЦИФИЧЕСКИЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ… Утром она увидела в ванне новую розочку и говорит: “Инна, если в наше непростое время женщине дарят цветы, значит ею действительно дорожат! За такого человека надо держаться обеими руками и не отпускать!..” — Приятно было сознавать, что хотя бы у незнакомой мне бабушки я пользуюсь некоторым успехом.
Когда мы проплывали мимо стоящего на пустыре огромного обкомовского небоскреба (при СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ именовавшегося ЧЛЕНОМ ПАРТИИ), Инна выказала свою полную политическую неграмотность.
— А тут что находится? — простодушно поинтересовалась она, и я поделился своими тоже, впрочем, весьма приблизительными предположениями о местопребывании властьпредержащих:
— Здесь расположена резиденция губернатора Э.Э. Росселя, областная администрация и Областная Дума! Именно здесь вызревает грядущее благоденствие будущей УРАЛЬСКОЙ РЕСПУБЛИКИ!..
Инна хлопает ненакрашенными ресничками и выдает:
— Как же они там сидят, ведь он, — (небоскреб), — такой узкий!
Я отвечаю, что узким он кажется только издалека и что власти наши, дай бог им здоровья, просидят в нем себе на славу немало еще лет и штанов.
От прохлады моя пассия отбирает у меня куртку, после чего принимается беспокоиться, не холодно ли мне? Нет, отвечаю я, ведь в процессе гребли выделяется — по смутным воспоминаниям о школьных учебниках — какое-то немыслимое количество калорий энергии. Однако Инна не позволяет мне щегольнуть средним образованием и поправляет, что энергия измеряется не в КАЛОРИЯХ, а в Джоулях, и я радуюсь, какая умная девица мне сего- дня попалась!
На набережной идет дискотека.
В синем небе над нами белеет след от реактивного самолета.
— Смотри, — говорю я, устремив в небо палец, — в детском саду эти самолетные хвосты мы замечали по пяти раз на дню! Но с тех пор я как-то не обращал на них внимания…
В их детсаду дела обстояли примерно так же…
На днях я с удивлением обнаружил, что хоть она и моложе меня — мягко говоря — на десять лет, однако тоже, оказывается, знает песню “Мы плывем на льдине, как на бригантине, по седым, суровым морям…” из МУЛЬТФИЛЬМА “Умка”, что показывали на заре моего детства.
Позади нас тем временем занимается заря заката.
Мыслей в голове моей нет ни одной.
Как все просто и хорошо в этой жизни.
Просто Инна. (Как ПРОСТО МАРИЯ.)
Мне с ней хорошо.
Просто и хорошо.
Мы приплыли уже к самому центру города, к плотине городского пруда и пришвартовались прямо к проспекту Ленина.
— Выходи, — предлагаю я, — можешь прогуляться!
— Ага, а ты меня бросишь и уплывешь! — отвечает она, хотя, по моим представлениям, ничуть этого не боится.
— Рано или поздно я все равно тебя брошу! — натужно шучу я (на самом деле, опасаясь, как бы она сама меня не бросила).
— Я тебя сейчас утоплю! — говорит Инна и назло мне выпрыгивает из лодки, дабы погулять по набережной.
Потом мы плывем назад.
С берега взирают на нас безмятежные лица.
Когда они видят выражение еще и наших наших физиономий, то коэффициент удовольствия у них, видимо, зашкаливает. Один сухопутный гражданин — явно навеселе — даже пытается поднять на руки свою спутницу и бросить ее в набежавшую волну. Женщина при этом визжит.
Со стороны, противоположной той, куда зашло солнце, выныривает огромная желтая луна. Мы гребем назад и вскоре обнаруживаем немолодую уже парочку, самозабвенно слившуюся в поцелуе, на том самом месте, где мы оставили их два часа назад. Сами мы все это время лишь на лодочке катались, хотя однажды тоже было остановились, и я, освободив руки от весел, хотел приобнять Инну, и нашу лодку начало прибивать к берегу, но компания туземцев, сидевшая на берегу у костра, стала швырять в нас пустыми бутылками из-под пива. Не совсем, впрочем, в нас, а рядом, чтобы обрызгать. Сохранив тем самым относительную целомудренность этого рассказа…
На обратном пути на опоре моста мне все же удалось сделать соответствующую случаю надпись:
ИННА + САША = ЛЮБОВЬ
(в рюкзаке моем среди всякой всячины, которую я постоянно ношу с собой, весьма кстати оказался тюбик ГУАШИ ХУДОЖЕСТВЕННОЙ), и сделав вокруг круг почета, мы не спеша погребли к тому месту, откуда наше сегодняшнее путешествие началось.
Возвращаться, впрочем, не хотелось.
Когда мы, наконец, ступили из воды на грешную (на чей-то взгляд) землю, оказалось, что от мореплавания устали совсем не руки, а как раз-таки ноги. Наши вестибулярные аппараты разладились с непривычки, и ноги вне лодки отказывались ходить.
Чудеса на этом не кончились.
По пути домой в неработавшем от обилия всякой белиберды КОММЕРЧЕСКОМ ЛАРЬКЕ, уже у вокзала, Инна обнаружила еще одно невиданное доселе удовольствие — музыкальную шкатулку с танцующей под “Лебединое озеро” пластмассовой балериной. Тирли-пам-пам, тир-ли-ли-пам-пам. Совсем, надо сказать, задешево. Все истинные ценности в этой жизни — вопреки расхожему мнению — доступны и достижимы. Когда-то у меня была пластмассовая заводная пепельница, игравшая по ночам полонез Огинского. Мне лично необходимо в жизни совсем немного вещей, но тратить денежки на такие вот бесполезные глупости — хлебом не корми!
Киоск был закрыт, и я звал Инну к окнам других, не закрытых еще ларьков вокруг вокзала, где могли продавать такие же диковинные кунштюки. Но планам моим не суждено было сбыться.
— Зачем смешивать в один день столько удовольствий… — говорит Инна и тянет меня в обратную сторону.
И я с радостью с ней соглашаюсь.
Первый летний день давно закончился, на дворе стоит глубокая ночь.
Один из дворов по пути совсем белый от цветущих яблонь, словно занесен снегом. Ветви венками свешиваются к нашим головам. Белыми, как сказал поэт, венчиками.
Как улетел наш шарик — видимо, еще в лодке, — мы даже и не заметили.
РАДОСТЬ ПОРУГАТЬСЯ
Все улицы летними беззлобными вечерами заполнены гуляющими парочками. Все люди — как люди, один я хожу один-одинешенек, потому что моя ЕДИНСТВЕННАЯ И НЕПОВТОРИМАЯ сдает у себя в музучилище государственные экзамены.
И я брожу, обделенный ейной любовью и лаской, криво гляжу на бесчисленные безмятежные парочки, бесстыдно наслаждающиеся наступившей оттепелью, грежу увидеть свою поглощенную УЧЕБНЫМ ПРОЦЕССОМ половину в половине попадающихся на горизонте девиц и даже изредка — (по ошибке, конечно) — в лицах одного со мной пола и думаю: ну как она не понимает! Ведь если сегодня не успеть того, что задумано, завтра может уже и не быть! Ведь все ж пройдет, как с белых яблонь дым!
— Ну как ты не понимаешь! — занудствовала Инна в самом начале нашего знакомства. — Мне ведь необходимо ужасно много заниматься!.. Мне нужно еще лет девять, чтобы хоть кем-то стать! У меня сейчас ПРАКТИЧЕСКИ год идет за два!.. Представь, что я б начала этим же заниматься лет, например, в двадцать или в двадцать пять? Чего б я достигла?.. Я ж не хочу стать КЛАДБИЩЕМ УПУЩЕННЫХ ВОЗМОЖНОСТЕЙ! Потому сейчас у меня ну совершенно нет времени на… — она неожиданно замолкает, — …это слово всегда повергает тебя в прострацию…
— Какое такое слово? — окончательно пробуждаюсь я от проснувшегося во мне любопытства.
— Ну, в общем, сейчас у меня совсем нет времени… НА МУЖЧИН.
Очень юных, говоря в абстрактно-множественном лице, девиц — понял я — можно не кормить хлебом и не поить вином, позволяя время от времени выказывать себя этакими завзятыми реалистками: — Это из той же оперы, что и сказочки про ВЕЧНУЮ ЛЮБОВЬ! — Либо специалистками в совсем уж маловразумительной вышеупомянутой области — в МУЖЧИНАХ, то есть.
— Такие обобщения больше пристали ХОЗЯЙКАМ ПУБЛИЧНЫХ ДОМОВ, — урезониваю я очередную демонстрацию Инниного жизненного опыта, — а не девице девятнадцати лет!
(Моя покойная бабушка, к слову сказать, тоже любила клеймить весь род мужской разом именно во множественном числе, причитая: — МУССКАЯ ПОРОДА!..)
Или вот еще цитатка из Инниных уст (той самой поры, когда она могла проехаться ими по моим ушам, как на бульдозере):
— ВРЕМЯ, КОТОРОЕ Я ОТДАЮ ТЕБЕ, Я ОТНИМАЮ У СВОЕЙ ГИТАРЫ!
Тогда я придумал афоризм:
ИННА — это виртуальная реальность, иногда даваемая мне в ощущении.
Или еще один прочувствованный афоризм про любовь (более реалистичный):
ЛЮБОВЬ — это когда решаешься, наконец, вверить кому-нибудь всего себя целиком и надолго, а тебе говорят: ну ладно, но только на 5 минут в следующий четверг — и сам с собою!
Кадочников объясняет:
— В голове у Инны — КАССОВЫЙ АППАРАТ!.. Как у моей первой жены!..
На все случаи жизни у Кадочникова есть две темы для разговоров — его бывшая (и единственная на сегодняшний день) жена и 900 тысяч рублей, которые он два года назад взял из кассы садово-дачного кооператива и которые вот уже два года как должен туда вернуть.
— Экзамены у нее на первом месте. А ты, соответственно, непонятно где!..
И мне Кадочникова не переспорить.
Инна переспрашивает:
— “Кассовый аппарат”? А что это такое? СЧЕТЧИК В ГЛАЗУ — знаю, а КАССОВЫЙ АППАРАТ — не знаю.
Однако я чувствую, что за этот КАССОВЫЙ АППАРАТ она самолично убьет Кадочникова при первой же встрече.
Я провел по случайности полдня (настоящее, наконец, начало рассказа) на региональной конференции НДР, ничегошеньки не ел и полностью одурел от жары и сидения на одном месте. Забавлялся лишь тем, что передавал СЛИВЫ всем знавшим селекционера Мичурина соседям по партии, а к вечеру был вымотан как выжатый лимон. Или как увядший лист. Не знаю, кому что больше подходит.
— Ты чем ночью занимался? — забавляется Инна, слыша мои однообразные брюзжания в свой адрес. Намереваясь нащупать истинные причины моего усталого умонастроения. В том смысле, что ладно пыжиться. Сама она с ночи до утра изводила упражнениями свой изрыгающий музыку инструмент. Свою, как она называет собственную гитару, ДЕВОЧКУ.
— А ЧТО, — отвечаю, — ЧЕРЕЗ ПЯТНАДЦАТЬ МИНУТ УЖЕ ЗАМЕТНО? — (Это из пубертатного анекдота про пэтэушницу, зашедшую в трамвай вскоре после зачатия.)
Она расслабленно косит на меня ленивыми небесно-голубыми глазками, демонстрируя, что относится к моему неприятному духорасположению, как к привычному, а потому совсем нестрашному природному феномену. И, несмотря на мое сейчасное занудство, считает меня вполне достойным общества членом.
Мне надо было расслабиться и получить удовольствие, но я пошел на поводу у идеи иной: решил не расслабляться, а наоборот — Инну напрячь. Изыскать повод понудеть и поругаться… Да потому просто, что нельзя, когда все благополучно и благостно! Душа бури просит, как будто в бурях есть покой!..
(Чтобы наши идиллические отношения выглядели более правдоподобными, я периодически заявляю своему вечно плачущемуся другу Арсению:
— Думаешь, что у нас так уж все идеально? Сплошное БЕЗОБЛАЧНОЕ СЧАСТЬЕ? Вовсе нет. Все как у людей! Так же все непонятно и неопределенно!..)
С Инной, впрочем, бесполезно ссориться. Инна бесхитростна и бесконфликтна. Никогда толком не знает, чего хочет — кроме малопредсказуемых причуд и чудачеств, — но всегда говорит НЕ ХОЧУ, когда знает, чего хочу я. Когда я слишком уж неприкрыто проявляю свои неуемные на нее притязания. НЕ ХОЧУ, и все тут! Вот такая вот зараза девушка моей мечты! Особо и не поссоришься…
Ведь и правда, нельзя ж, когда ВСЕ ХОРОШО! ВЕЧНОЙ ЛЮБВИ ж не бывает! А раз так, надо почаще проверять на прочность свои отношения! Драматизировать собственную жизнь, разрушать до основания, чтобы потом самому и восстанавливать. Главное — чтобы все было под контролем! И восстанавливалось по возможности в тот же день…
Вот я и лезу в бутылку. Говорю: бросай все к чертовой бабушке и пойдем со мной, куда МОИ глаза глядят! Хотя бы опять на лодке кататься! Даже и не говорю ничего. Отбираю свое произведение про наше позавчерашнее катание на лодке и в урну бросаю. Аллес финаллес, капут мортум!.. Но она все равно заходит в подъезд к бабушке, дабы учебе отдаться.
Ну а я за ней не захожу. Воспитываю!
— Я ЗАБУДУ ТЕБЯ РАНЬШЕ, ЧЕМ ЗАХЛОПНЕТСЯ ЗА ТОБОЙ ДВЕРЬ! — посылаю ей вослед волшебную фразочку, позаимствованную когда-то мной у художника слова Б. У. Кашкина (который адресовал ее художнице Кате Ш., собиравшейся уйти от него к электрику Никите В. в гости).
И случается чудо!
Через минуту Инна появляется вновь, ни словом не вспоминая свои госэкзамены, в коротеньких штанишках (из старых джинсов) и рубашке из васильков, и говорит:
— Идем!
И плывет впереди меня аки лебедушка.
Что к чему, откуда? Никогда доселе такого не было!..
— Ты в подобном виде собираешься по улицам гулять? — пробую поругаться я. Но Инна берет мою руку в свою и ведет, словно мамаша раскапризничавшееся дитя, не обращая на мое разнообразное нытье ни малейшего внимания.
— А зачем ты сказки про меня помял? — любопытствует.
— У меня в рюкзаке еще четыре экземпляра имеется! — с готовностью выдаю я свои военные тайны. — Так что половину из них могу безболезненно выкинуть и удовольствоваться оставшимися двумя!..
И еще поясняю:
— Нельзя, когда все хорошо и безоблачно! Надо самому свою жизнь драматизировать, разрушать все до основания, чтобы потом самому же восстанавливать… КАНАЛИЗАЦИЯ АГРЕССИИ, по-научному. Главное — чтоб все было под контролем!
Инна смеется, восхищенная моим несомненным талантом интимно-социального прожектерства и ИНЖИНИРИНГА человеческих душ, а я уже бурчу (про себя):
и зачем было нужно
выкручивать ей руки,
чтобы сейчас,
солнцем палимому,
перебирать веслами
из совсем уж последних жизненных сил,
отпущенных мне на сегодня партконференцией!..
У меня дел — невпроворот…
— Не ерзай! Если ты утонешь, я буду переживать, — привычно предупреждаю я, когда мы садимся в лодку.
— Сколько? — спрашивает Инна, надеясь услышать позавчерашнее: — …минут пять.
Но я обманываю ее ожидания:
— Всю оставшуюся жизнь! — говорю.
Инна смеется и вновь всю дорогу вертится не переставая. И пяти минут не может просидеть спокойно.
А потом — как и в прошлый раз — все опять было хорошо.
И водная гладь, и твердь небесная, и солнце, и день чудесный, и лодки, и вёсла, и уключины… Инна визжала, как три поросенка, поливаемая за шиворот шортов лимонадом “Швепс”, и томно щурилась, когда я помогал ей грести причудливым, но многоприятным способом, описанию которого не место в художественной литературе… А потом, не сумев разомкнуть сомкнутые негой взоры, мы не заметили, как заплыли в тину и камыши… Затем я высаживал ее на торчащем из пруда ржавом необитаемом пятачке и опасался, как бы она не оступилась и не утонула… А на обратном пути Инна опять переживала по какому-то надуманному поводу, который припоминается, как всегда, с трудом. Как-то быстро все забывается!
В конце концов откуда отчалили, туда и приплыли.
Погуляли еще и разошлись.
Так и не поругались.
День бездарно прошел.
С другой стороны:
ВОТ И СЛАВНО, ТРАМ-ПАМ-ПАМ.
Как говорит каждые пять минут Петя Морозов.
ПОЛЕЖАТЬ НА ПЕСКЕ
Когда я спрашиваю Ксеничку, не очень ли ПРИТОРНО-СЕНТИМЕНТАЛЬНЫМИ стали мои сочинения, она отвечает: ну да, сентиментальные, но раз все так и есть, что ж поделать — просто у тебя ПЕРИОД такой!
Читает их — и по прочтении всякий раз почему-то плачет над ними.
Дубичев же говорит, что в моих рассказах уже нет никакой ДРАМАТУРГИИ — одна щенячья радость.
Да и откуда ей — драматургии — взяться-то? Я замечаю за собой и более пугающие метаморфозы. На вопрос Инны про моего странноватого приятеля Кадочникова, не идиот ли он ОЗАБОЧЕННЫЙ, я еще месяц назад даже не хмыкнул бы — ну, ИДИОТ и ИДИОТ. А теперь преспокойно втолковываю ей: ну какой же он идиот? Первоначально он может показаться чуть-чуть НЕ В СЕБЕ, а в общем-то — это ХОРОШИЙ, ДОБРЫЙ, ИСКРЕННИЙ, НЕГЛУПЫЙ и даже ПОРЯДОЧНЫЙ, ПО-СВОЕМУ, человек. Нестрашный, хотя и странноватый.
И слыша из собственных уст этакую всепрощенческую характеристику, я кумекаю себе под нос: сомнительный симптомчик!.. Какой-то я стал подозрительно незлобивый, плюралистично толстовствующий! С моей физиономии неделями не сходит безмятежно-блаженное выражение лица.
Сегодня, например, мы побывали в пустыне.
Доцент по фамилии Сизый у меня на службе недавно собрался в Кению ехать, на слонов охотиться. И вторую неделю прививает себе внутривенно ТРОПИЧЕСКУЮ ЛИХОРАДКУ, отчего температура его в отдельные моменты времени доходит до 40╟ по Цельсию, заставляя за любовь к странствиям страдать неимоверно.
Мы ж попали в пустыню нежданно-негаданно. И без каких-либо внутривенных вливаний.
Года два назад из Швейцарии в Свердловск, среди прочей ГУМАНИТАРНОЙ ПОМОЩИ, на настоящем МЕРСЕДЕСЕ, с написанными на бортах словами ОКРОШКА и ПРОМИСКУИТЕТ, прикатили две мужиковатого вида бабы, Ева и Тереза. На тутошний непритязательный взгляд — натуральные бомжихи. По правде ж — ужасно большие для маленькой Швейцарии художницы. Плюс к тому — ПАЦИФИСТКИ, ФЕМИНИСТКИ, ВЕГЕТАРИАНКИ и ЛЕСБИЯНКИ. Одна из них оказалась еще и баронессой. Вели себя бесцеремонно — если им подавали руку при выходе из трамвая, обижались и обзывали местных джентльменов СЕКСИСТАМИ ФÁКАННЫМИ.
Прикатили и застряли на зиму — что-то там у них замерзло навсегда в карбюраторе.
Ева и Тереза пропагандировали стиль ПОСТИНДУСТРИАЛЬНОГО НЕОБАРОККО — производства искусства из отходов цивилизации посредством разграбления свалок и мусорных куч. Поддавшись за зиму обаянию завезенной заразы, два здешних художника с не привычными русскому уху фамилиями Голиздрин и Еловой тоже поступились принципами истинно народного, исконно реалистического искусства, назвались на западный манер ЛЭНД-АРТИСТАМИ (ЗЕМЛЕХУДОЖНИКАМИ то есть) и укатили в Швейцарию на какой-то фестиваль. Попросту говоря — траншеи копать со смыслом.
Сдирает, скажем, Голиздрин квадрат дерна с ни в чем не повинной швейцарской территории и поворачивает по кругу против часовой, чтобы полметра наличествующей на нем тропинки непостижимо съехало на полметра влево.
Как когда-то в журнале “Наука и жизнь” курьезы печатали: вырубает некий выпендрежник два гектара лесу, чтобы с вертолета получилась вылитая Джоконда. Только сегодняшние ЛЭНД-АРТИСТЫ лес не валят, а, наоборот, ратуют за сохранение природных богатств.
На следующий год фестиваль таких же художеств решили сделать у нас. Благо здесь промышленных отходов оказалось больше всего. И художественные мусорщики, какие где ни на есть, прикатили сюда на гастроли! Всю неделю вкалывали на уральских заводах, собирая металлолом и отворачивая от наших рельсов гайки для своих самоделок, а в субботу отправились на выдающиеся ПРИРОДОХОЗЯЙСТВЕННЫЕ ПАМЯТНИКИ РЕГИОНА, имеющие некоторое НАРОДНОХОЗЯЙСТВЕННОЕ ЗНАЧЕНИЕ.
О том мне в обед доложил Кадочников: вывезли-де наших швейцарских друзей и две канистры бензина в огромный необитаемый карьер за Берёзовским — маленьким шахтерским городком, где золото из песка добывают.
Сказал — и как сквозь землю провалился.
А город Берёзовский между тем — моя малая и единственная родина.
Родина меня
и российского золота,
а также сторожа-киноведа Анашкина (который яблоневый сад художника Елового сторожит),
художника Жукова (который кирпичи в белый и черный цвета красит)
и берёзовского мамонта — ELEPHANTOS BERESCIUS.
Еще есть украинский композитор Березовский и пианист Березовский, а также одноименный с ними ОЛИГАРХ (и секретарь Совета безопасности), но к нашему городу они отношения не имеют.
Берёзовский, наконец — место, где в продаже всегда есть короткие шнурки для ботинок!..
Инна сдала в ЧАЙНИКЕ на 9 (это почти что на 5 — по их теперешней шкале ценностей) очередной экзамен, натянула мой любимый свой зеленый пиджак, и мы с ней махнули в карьер. В Африку бегом.
Солнце печет облака, Берёзовский зарос лопухами и березами, а мы идем по проселкам и закоулкам, нюхая пропитанную сиренью провинциальную жизнь и пытаясь поймать попутку. Должен же быть здесь в личном пользовании хотя бы какой-никакой гужевой автотранспорт? Потом полтора часа колесим по колдобинам, по окрестным цветущим садам и пахнущим навозом дачным поселкам, чая песочный карьер и земляных художников найти, тая от жары и попутного томления…
Впрочем, стоп-машина: ТОМЛЕНИЯ было полно и в прошлом моем рассказе!
Надо бы чего-нибудь новое придумать!..
И здесь я ловлю себя на том, что главного чего-то не опишешь ведь…
Да и описывать совершенно ни к чему!
Главное — опять, получается, спрятано между строк. Или в подножье АЙСБЕРГА — как у Гемингвея.
А ведь как все было гладко и доходчиво объяснено! Что “написанное хорошо, наполненное настоящими чувствами”. Что “писать надо только от этих чувств переизбытка”! Что “нужно лишь зафиксировать мимолетное, то, что назавтра забудется навсегда”!..
Ан нет!
Отношения ЛИТЕРАТУРЫ и ЖИЗНИ, получается, такие: сначала хочется зафиксировать то, чего нет, а потом ничего уже не хочется. Незачем называть вещи своими именами! Да и кто их разберет… Слова — по большому счету, мало что значат. Потому что сколько ни скажи:..…….., если за этим ничего не стоит — ничего не прибавится и не убавится! Другое дело, когда за душой у тебя хоть чего-нибудь все же имеется, говори, что угодно:
СТУЛ,
КОЛБАСА,
ПОМОЙКИ,
ГОВНО,
ЭВТАНАЗИЯ,
а все равно все почувствуют, что это про любовь.
Про истинные чувства — крепкие, как колготки “SAN PELLEGRINO”.
Или про прочие души прекрасные порывы.
Которые приличия ради не принято выставлять напоказ…
В общем, беспричинно счастливые, колесим мы по округе, изводя ни в чем не повинного безлошадного автомобилиста, в поисках большой кучи песка и небольшой компании, которая в ней окопалась. Покуда не бросаем его на дороге и не идем пешком босыми.
— Сумасшедший день! — восхищается Инна.
СУМАСШЕДШИЙ — это босиком походить.
Страшно огромная белая гора видится за лесом на горизонте.
Три лохматые девочки выходят навстречу нам из чащобы и объясняют, что, помимо ВТОРОГО КАРЬЕРА, есть еще ПЕРВЫЙ и ПЯТЫЙ, и что ПЯТЫЙ на самом деле ПЕРВЫЙ и есть.
Поблуждав по сумрачному лесу, мы выбираемся, наконец, к подножию белой горы и лезем наверх. Никаких ЛЭНД-АРТИСТОВ отсюда не видно. И никакой тебе ОГНЕВУШКИ-ПОСКАКУШКИ, а только безбрежный космополитический пейзаж! Необъятная яма чудес, полная первозданных природно-промышленных ландшафтов — горы золотосодержащего песка и серебряные озера дождевой воды, пыльные бури и цементные болотца… Саксаулы и скорпионы. Здесь нужно снимать фильмы научно-популярные “Есть ли жизнь на Марсе?” Если, конечно, на Марсе есть песок… А еще лучше — вестерны про индейцев. В детстве босоногом мы ходили на такое кино — “Золото Маккены”…
Золото в Берёзовском добывают так. Выгребают в шахтах золотосодержащую породу и везут на ОБОГАТИТЕЛЬНЫЙ КОМБИНАТ. Там вымывают лишний песок и выбрасывают сюда за ограду.
Мы купались в зыбучих песках и тонули в дождевых озерах.
ПУСТЫНЯ — место, где, во-первых, никого нет,
где некуда больше спешить,
и где песочные часы не вызывают привычных ностальгических переживаний.
Песок в ушах хрустит и ниоткуда не стряхивается.
Скорбное бесчувствие. Белое безмолвие.
Инна в погоне за славой Шаровой, которая черпает из телесериала “Санта-Барбара” разные непредсказуемые изречения, выловила в его очередной серии, как герой произнес, удивленно посмотрев на пляж:
— ДЛЯ ЧЕГО БОГ СОЗДАЛ ПЕСОК — ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ МЫ НЕ ЕЛИ ШПИНАТА…
(Прошлым летом — будучи безработным — я возвращался с Уралмаша с Галей Брандт пешком по темным пустым улицам и совсем уж непроглядным переулкам. Во всем городе нам не встретилось ни души. Так что я даже предложил ей, по непонятным теперь причинам, лечь наземь и полежать на асфальте, преполняясь собственной вседозволенностью. Мы полежали минут пять поперек проезжей части улицы Стахановской, посмотрели на склонившиеся над нами дубы-колдуны, и не было ни одной машины в столь ранний час, чтоб переехать нас. Кажется, даже дождик накрапывал…)
После двух часов бесплодных блужданий и лежания в песках (уже с Инной) мы все же обнаружили еще одно немного мыслящее существо. По линии горизонта, очертившей очередной БОЛЬШОЙ КАНЬОН, крошечный, как кавказский пленник с пачки папирос “Казбек”, шагал лилипут. Наверное, местный шахтер.
— Эге-ге-ге!!! — закричал я и что есть мочи замахал руками (как по моим представлениям должен был бесноваться Робинзон Крузо, обнаружив на песке следы незнакомого доселе неандертальца). — Мы не одиноки на этой планете! Э-ге-ге!!!
Фигурка на горизонте стала приближаться и расти, через полчаса неожиданно превратившись в упоминавшегося выше Кадочникова. В белоснежно-белой рубахе. Что само по себе подозрительно. Потому как любая собака у нас в редакции знает, что Кадочников неизменно ходит в одной и той же рубашке болотного цвета, которую стирает с периодичностью раз в три месяца… По таким вот досадным несовпадениям обычно и распознают особо опасных марсиан и терминаторов, принимающих облик ваших ближайших родственников.
Но Кадочникову мы тривиально поверили на слово. Чего уж там! Хотя стоило ли забираться за столько-то километро-часов в необитаемое захолустье, чтобы повстречать здесь его никем не заверенную копию?
— У меня неподалеку ФАЗЕНДА, — поясняет Кадочников. — Еще года два назад здесь все охраняли, песку для кошки нельзя было своровать! Повсюду вышки стояли, а по тем, кто шел за песком, пуляли из автоматов Калашникова! Сатрапы!!!
Я говорю:
— А лет сколько-то назад, рассказал мне земляк Рубашкин, в город Берёзовский (на мою с ним родину) приезжал император Эфиопии Хайле Селассие I , имевший у себя на родине статус буддистского небожителя. И, как всегда к приезду столь высоких руководителей, дорогу, по которой он должен был проехать, отремонтировали, покрасили зеленой краской старые заборы, помойки закрыли новыми заборами, ну а пустыри завалили привезенным с карьера золотосодержащим песком. Император Эфиопии видит под ногами куски пирита и горного хрусталя и спрашивает: что это у вас? Ему отвечают: БОГАТСТВА ЗДЕШНЕЙ ЗЕМЛИ у нас ПРЯМО ПОД НОГАМИ ВАЛЯЮТСЯ! Император уехал шибко обескураженный. А весь песок по завершении его визита собрали и увезли прямиком на обогатительный комбинат.
Мы погуляли по пустыне еще и с Кадочниковым.
— Зря вы здесь купались, — пугает Кадочников. — Это ж не вода, а чистый медный купорос! К утру сами позеленеете! Вот увидите!
А спустя еще пару песочных часов мы обнаружили наших заезжих иноплеменников, устроившихся лагерем в окрестном лесу. Пьяных в лежку. Джоконду вырубить они точно были уже не в состоянии! Что тоже хорошо. Потому как без них мы бы никогда отсюда не выбрались. На закате за швейцарцами заехал заказанный утром автобус… А больше я — чтоб не затягивать повествование — ничего не запоминал. Где были и что говорили… Только безбрежное синее небо, белое солнце пустыни и полные карманы песку.
Когда, вернувшись в лоно цивилизации, посреди областного центра я расправил отвороты своих штанин, вокруг моих ног образовались два песочных кружка. Этакие хорошо различимые наземные нимбы.
Карманы Инниного зеленого пиджака остались наполнены песком впрок на долгие годы.
— Я не стану его высыпать, — засыпая на ходу, говорит она.
Мою пропесоченную привязанность я отвел к бабушке, но спустя полчаса — уже в два часа уже ночи — вдруг понял, что опять по ней соскучился. Что сильно-сильно захотел ее любви или хотя бы нежности. И пошел полусомнамбулически по пустынным улицам назад, мимо мигающих средним глазком светофоров. Железная дверь подъезда была заперта, и я, как мартовский кот, горланил под окном часа полтора. Порывался уйти и вновь возвращался. Так, однако, ни до чего не докричался. Инна спала без задних ног (свернувшись колбаской), и мой вопиющий глас услышан ею не был.
Как я однажды вычитал, император Наполеон писал своей Жозефине с полей баталий:
“Вдали от тебя весь мир — пустыня, в которой я одинок и покинут”.
Вот вам и вся ДРАМАТУРГИЯ.
КАК Я ПОД ТРАМВАЙ ПОПАЛ
Самые сильные чувства — ревность там или влюбленность — возникают на пустом месте, по самому незначительному поводу. А влюбленность — так и совсем без повода.
Я просто увидел Иннины печальные глаза на фестивале немого немецкого кино — и проникся неуемным желанием к ней привязаться.
ПОПАЛ ПОД ТРАМВАЙ, по выражению фотографа С. Рогожкина.
Глаза у Инны — тихие омуты.
Голова яичком.
Ни дать ни взять — Забела-Врубель в роли Царевны-Лебедь с одноименной картины ее мужа.
Девочка со спичками, которая учится в ЧАЙНИКЕ.
Или просто я, как человек достаточно инфантильный, почувствовал, что попалось мне (при всех несущественных недостатках) существо, еще более юное, не от мира сего и неземной красоты. Надо же начинать о ком-то заботиться!
К тому же у Инны — веснушка на веке и родинка на лбу.
(“Это не родинка, — поправляет она, — это БЗДЭМОЧКА!” Что по мне так еще более ценно.)
Эти причины, впрочем, я только сейчас присочинил.
А тогда сразу подошел к ней и сказал:
— Я — ВЕЛИКИЙ ХУДОЖНИК!
И в доказательство подарил глянцевый журнал, где много чего непонятного про то было написано Раей Абельской, моей квартирной хозяйкой и членом Союза писателей Израиля.
Когда к нам на прошлой неделе притопал художник Олег Бухаров, Инна вспомнила данный случай и говорит:
— Олег мне сказал, что он — всего лишь МАЛОИЗВЕСТНЫЙ ХУДОЖНИК. А Шабуров, — объясняет она уже Бухарову, — когда со мной знакомился, сообщил, что он — ХУДОЖНИК ВЕЛИКИЙ!
— Да это сейчас практически одно и то же! — отвечаем мы с Бухаровым в унисон.
После сего случая Бухаров стал представляться ПРОСТО-ХУДОЖНИКОМ. Сменил пароль.
(Художник слова и много чего еще Б. У. Кашкин — с бубенчиками на шапке и балалайкой на шее — написал на своей футболке: I AM THE GREAT RUSSIAN POET.
— А почему по-английски? — спрашивают прохожие. И он поясняет:
— Иначе не поймут!)
Мой выбор одобрила и Таня Колпакова:
— А ножки у нее — ничего…
Однажды она призналась мне, что и у мужчин она ценит красивые ноги. И что именно за ноги она пригрела на груди Антонова А. г. Который теперь кряхтит возле нее по ночам, что она дорогá ему, потому как напоминает его самого в молодости.
И я задумался: а в женщинах что самое привлекательное?
Раз уж приходится забивать голову такими беспредметными разбирательствами.
Думал-думал и додуматься не мог. А потом — р-раз! — и придумал вдруг: ДУША.
А глаза — ЗЕРКАЛО ДУШИ!
Ведь понравилась мне Инна сугубо за глаза!
Хотя и ноги у нее — ничего, как подтвердила Таня Колпакова.
Так что все сходится!
Впрочем, рассказ этот не про любовь, а как раз наоборот — про ревность.
Вот МАЛОИЗВЕСТНЫЙ ЭПИЗОД ЗВЕЗДНЫХ ВОЙН:
про те времена, когда ХОЛОДНАЯ ВОЙНА уже закончилась, ВОЙНА КОМПРОМАТОВ еще не началась, а мы с Инной знакомы не были. Отчего она полагала, что может познакомиться с кем заблагорассудится. С кем попало, то есть. Чего, думает, скучать!
И устремилась на какой-то фестиваль, где разговорилась нечаянно с ДЖАЗ-БАНДОМ из далекой Швейцарии. Посланниками ИМПЕРИИ ЗЛА. А те у нее телефон выведали, пользуясь ее непосредственностью и незнанием ИХ НРАВОВ. После чего весь год названивали, дабы запудрить несчастной девушке мозги и направить ее жизнь наперекосяк.
Такое она на их квартет (а точнее, на их бас-гитариста) своими грустными глазками впечатление произвела!
Что не могло не оказать на юную провинциальную дуреху ответного воздействия. И так ее своим заморским языком околдовали, что Инна пошла к знакомому РЕПЕТИТОРУ — Лилии Альфредовне из Монтажного техникума, — дабы хоть что-то из этих зашифрованных телефонограмм понимать:
BOY,
GIRL,
APPLE,
TABLE,
GOODBYE,
BECAUSE
и COME TOGETHER.
И поняла следующее: что тот же самый квартет, те же мартышка и очки, и в этом году намереваются к нам на гастроли нагрянуть. В связи с РАСШИРЕНИЕМ И УГЛУБЛЕНИЕМ ДВУСТОРОННИХ КОНТАКТОВ. О чем Инна опрометчиво мне рассказала и похвасталась.
Мне это, понятно, пришлось не по душе.
Поскольку мое дерзкое заявление, что я-де — необыкновенный художник, никакого впечатления на Инну не произвело, и даже наоборот. Она как-то ляпнула, что, несмотря на мое самомнение и бахвальство, я не являюсь ГЛАВНЫМ НАПОЛНЕНИЕМ ЕЕ ЖИЗНИ. А теперь еще эти гастролеры вдруг!
Что тут сказать-то?
В школьные годы у меня тоже за рубежом ПЕН-ФРЕНДЫ имелись. И даже в Швейцарии есть две подружки, бомжихи-художницы Ева и Тереза… Но Инне я про это не рассказывал. Больше про ее планы расспрашивал… Не знал, какими словами нейтрализовать ТЛЕТВОРНОЕ на нее ВЛИЯНИЕ ЗАПАДА. Пытался растормошить ее и постепенно расположить к себе, доказать, что я — свой, буржуинский!.. Водил в кинотеатры на чужеземные БОЕВИКИ и ТРИЛЛЕРЫ, которые она предпочитала отечественным кинолентам и фильмам стран БЫВШЕГО СОЦИАЛИСТИЧЕСКОГО ЛАГЕРЯ… Я даже “Санта-Барбару” стал посматривать, чтобы к мировой культуре приобщиться… А напоследок к ее же репетиторше пошел — дабы поднакачаться в знании ЯЗЫКА ПОТЕНЦИАЛЬНОГО ПРОТИВНИКА…
Потому как права качать мне рано было. Не наступил еще подходящий момент…
И вот этот момент наступил.
Зашел я за Инной в музыкальную школу и застал запертые двери да записку: на сегодня все отменяется.
— Нет, — сообщают мне, — Инны Валерьевны. Отменила уроки и укатила куда-то!..
Прикатили, знать, заморские бонвиваны!
Перешли границу у реки…
И поплелся я неведомо куда — мимо городского пруда, сквера у ЦУМа и коммерческого ларька, где пару лет назад трудилась возлюбленная А. А. Егоровым киоскерша… Егоров тоже долго не мог нужные слова подобрать, дабы ей о своих невразумительных чувствах поведать, пока однажды утром ее не обнаружили на рабочем месте с непоправимо отрезанной головой…
А в двух шагах за ларьком — афишная тумба, от которой я узнаю, что умотала Инна в ДК металлургов на проспект Космонавтов. И что именно там через час намечена ИДЕОЛОГИЧЕСКАЯ ДИВЕРСИЯ над ушами и душами наших сограждан.
Это три остановки на метро отсюда.
Тут надо сказать, что в Свердловске уже лет семь как построили три станции метро, — от центра до Уралмаша, — на котором никто днем не ездит. Из конца в конец безостановочно два пустых змееподобных состава носятся — да так, что искры летят! Интерьер инфернальный. Черный мрамор. Подозрительная тишина. А за окнами — темнота, к которой НЕ ПРИСЛОНЯТЬСЯ.
Только я бесстрашно прыгаю в эту темноту и, приехав на проспект Космонавтов, поднимаюсь в пустынный пока ДК металлургов, где в баре нахожу Инну с ее подругой Лейкиной. Сначала изображаю из себя разведчика-нелегала и делаю вид, что не замечаю их…
Точнее, сажусь на виду — чтобы они сами меня углядели…
Однако они меня отчего-то тоже замечать не хотят…
Тогда я притворяюсь, что увидел их, и подхожу, но Инна уже какая-то не такая, как прежде…
Потому как после концерта, — где я исходил бессильной злобой к МЕЖДУНАРОДНЫМ КУЛЬТУРНЫМ СВЯЗЯМ и к бас-гитаристу, под Бандераса подстриженному, — просит она меня позволить им с Лейкиной здесь остаться ЯЗЫКОВОЙ ПРАКТИКИ ради. (“ОСЛАБИТЬ ПОВОДОК”, как радостно комментирует лейтенант запаса Кадочников.) Ну а я, не имея подходящего повода, чтобы приличия преступить, послушно к метро шагаю…
Хотя уезжать мне ничуть неохота, чувствую! Невнятная тревога охватывает меня…
Эта ЯЗЫКОВАЯ ПРАКТИКА — дело абсолютно бесперспективное!
Непонятно, как Штирлица не раскусили в логове врага. Двуязычный литератор Верников, — как рассказывал мне переводчик Богданов, — похвалялся перед земляками своим ОКСФОРДСКИМ ПРОИЗНОШЕНИЕМ, покуда его не разоблачили.
Юля Казарина, бывшая жена поэта Казарина, стала в “перестройку” переводчицей и перебралась в Бирмингем пожить замужем за одним электриком. На свадьбе Верников единолично оккупировал ее нового супруга, а уходя, спрашивает с самодовольной улыбкой:
— Ну как тебе мое произношение?
А тот, не подозревая о его амбициях, честно отвечает:
— Как у СЕНЕГАЛЬСКОГО РЕПАТРИАНТА ПЕРВОГО ГОДА НАТУРАЛИЗАЦИИ!..
С тем и отчалил с новой женой в свой Бирмингем.
Я нехотя спускаюсь под землю, но, помедлив минутку и понадеявшись, что они уже пресытились ЯЗЫКОВОЙ ПРАКТИКОЙ, снова наверх выхожу.
Смотрю: не идет ли кто навстречу?
Никто не идет.
Тогда я во второй раз ныряю в метро. Прохладный ветерок дует из тоннеля. Далеко под землей что-то гудит и рокочет. Красный глаз светофора глядит на меня напряженно. Я хожу по перрону, а потом, повстречав своего земляка Шестакова, снова вылезаю наружу за компанию с ним.
— Как дела? — говорю.
— Ничего дела, — говорит.
В третий раз я доезжаю до станции “Динамо”, но тут в вагон заходит Дима Кондрашов из Бюро судебно-медицинской экспертизы со своей женой Светой (тоже, кстати, репетитором). И я, разглагольствуя с ними о расценках на репетиторские услуги, возвращаюсь назад. Милиционер на станции “Проспект Космонавтов” начинает коситься на меня подозрительно. Не ожидать ли ТЕРАКТА?! Мысленно составляет мой ФОТОРОБОТ.
Еще полчаса минуло.
Все-таки, думаю я, меряя местный метрополитен шагами, уезжать мне не хочется никуда!
Охота хоть ухо к земле приложить — лишь бы убедиться, что Инне там не наболтают лишнего!
Ну а дальше сюжет — как в сериале “Лунный свет” (уж не помню, какая серия). Где Брюс Уиллис заявился за столик к партнерше по детективному бизнесу и ее жениху-астронавту, дабы компанию нарушить, и напился. Отчего астронавту приходится его домой везти. Что, впрочем, не помешало ему впоследствии назад вернуться…
В общем, я шагаю в ДК металлургов и нахожу всю ДЖАЗ-БАНДУ в баре за столиком. И вижу: залетный бас-гитарист заливается соловьем, а сам тем временем МОЮ Инну за талию приобнять нацелился. А она, сжавшись воробушком, перечить иностранным домогательствам не считает возможным. И становится мне ОБИДНО ЗА ДЕРЖАВУ — раз практика ЯЗЫКОВАЯ, зачем руки-то распускать?!
Инна с помрачневшим лицом поднимается мне навстречу:
— Что случилось, Саша?..
— Ты знаешь, — говорю ей преувеличенно безмятежно, — я где-то здесь КЛЮЧИ ПОТЕРЯЛ от дома своего, а потому I AM BACK!.. Не подумай только, что я за тобой слежу!.. — Покупаю бутылку шампанского, в котором много-много пузыриков, и присаживаюсь за их стол без объявления войны. И привожу с собой еще парочку подвернувшихся соотечественников. То ли мужа с женой, то ли брата с сестрой, то ли, как говорится, БОЙФРЕНДОВ. Обеспечивая перевес РУССКОЯЗЫЧНОГО НАСЕЛЕНИЯ.
А потом — шучу и балагурю, демонстрируя неприятелю широту души и отечественной натуры. Посылаю глазами молнии направо-и-налево. Швейцарцы натужно смеются, как шведы под Полтавой, ибо не понимают, чего ради я разрушил им интимную обстановку. На остроты мои не реагируют. Да и я с целым ДЖАЗ-БАНДОМ на открытую конфронтацию не иду. Даже наоборот: ради РАЗРЯДКИ НАПРЯЖЕННОСТИ дарю всем в качестве ПРЕЗЕНТА по пластмассовому скелетику — прозрачный намек! — непонятно зачем купленному вчера на железнодорожном вокзале. Такими-де будут ваши ТЕРМИНАТОРЫ опосля нашего ПРЕВЕНТИВНОГО ЯДЕРНОГО УДАРА!
— Ну а вы не стесняйтесь, — науськиваю я своих случайных союзников, приглашенных мною с бухты-барахты, — напивайтесь на здоровье! А то эти четыре заезжих хрена по-нашему не разумеют и позволяют себе моих подруг лапать при мне! Так не доставайся же ты никому!..
Тем временем Инна МОЯ (как я полагаю, но ничего ей про то не говорю), поникши, в тарелку смотрит. Швейцарский бас-гитарист спрашивает у нее, какие проблемы, мол?
И она шепчет испуганно:
— NO PROBLEM!
Заученное у репетитора Лилии Альфредовны в Монтажном техникуме.
Так мы и сидим, пока бар не запирают на ночь. Тогда музыкантов усаживают в автобус, везти их на ужин в гостиницу. Куда они тянут с собой МОЮ (как я по-прежнему полагаю, но вслух не говорю) Инну и ее подругу Лейкину. А я тяну их за те же руки в обратную сторону.
Мизансцена из романа “Идиот”.
— Вы, — вопию, — со мной уйти обязаны! Ты же НАША! В смысле — МОЯ!!!
Все замерли в ожидании.
(Был у меня знакомый Паша, по жене Никитин, а по первоначальной фамилии — Лупей. Который приходил в подвал к поэту Б. У. Кашкину с женой Маргаритой. Где к ней всякий раз клеился просаживавший там свои НЕТРУДОВЫЕ ДОХОДЫ Лева по фамилии Фельдман. И Паша всякий раз на приставания Левы реагировал преувеличенно неадекватно — не мог усидеть спокойно и порывался с Левой подраться. И лишь однажды он оказался на высоте положения — спокойно взирал на Левины пьяные ухаживания, после чего изрек заготовленное:
— А УЙДЕТ ОНА СО МНОЙ!
С чем, понятно, сложно было не согласиться.)
Только Инна МОЯ со мной идти не собирается!
Хотя я и настаиваю на том во весь голос!!!
— Зачем ты за мной следил?! — гневно отвечает она. — Я — СВОЯ СОБСТВЕННАЯ! — Хватает подругу Лейкину и запрыгивает в автобус, на вражескую мне территорию.
И уезжает.
……………………………………………………………………………………………………………..
Чего тут сказать-то?
Глаза мои сразу потухли.
И молнии метать перестали.
Да и рассказ наш (так же как и роман) на этом можно было бы закончить.
Потому как в самом разнесчастном расположении духа — не помню уже, в который раз — я спускаюсь в метро, где вижу знакомого подозрительного милиционера, и твердо собираюсь поставить в данном повествова- нии точку…
Но тут встречаю двух моих новых знакомцев, которых я пятью минутами ранее напоил шампанским. То ли брата с сестрой, то ли мужа с женой, то ли, как говорится, БОЙФРЕНДОВ. В таком развеселом состоянии, в каком в метрополитен обычно не пускают.
— Стоило ль расставаться надолго?! — горланят они, едва удерживая себя на ногах. — А где НАШИ, в смысле ТВОИ девушки?..
— Оказалось, что девушки не мои, а СВОИ СОБСТВЕННЫЕ… — сообщаю я им уныло.
Мы садимся в пустой вагон, и Таня (которая, как выясняется, училась в школе вместе с нашим депутатом Зяблицевым), уложив на сиденье своего-таки мужа, говорит:
— Да ладно тебе горевать! Напоил ты нас шампанским — получай за это совет! Живи не как получается, а как тебе надо! По собственному хотенью. И не отчаивайся… Сколько ей лет? Девятнадцать? Да она ничего еще в своей жизни не ценит. Живет будущим, как все нормальные люди в ее годы… Но ты-то! Ты зачем ее отпустил? Раз отпустил, значит сам того хотел. Не захотел бы — не отпустил! Сам пожелал себя пожалеть и несчастным почувствовать. А так нельзя! Если я знаю, что МНЕ мой Вася нужен, что бы он там ни говорил: нам-де надо отдельно пожить, я сделаю, как мне выгодно!..
И далее:
— На жалости к себе далеко не уедешь. А раз так, необходимо идти до конца. Не убегать и не сдаваться! Своего добиваться. Делать, что ТЕБЕ хочется! А не душить душевные порывы!..
А потому, едва успев заскочить в самый последний поезд, мы (уже втроем) пересаживаемся и катим в обратном направлении. В привокзальную гостиницу “Свердловск” (за разговором я на всякий случай выпытал, в каком отеле их поселили). Таня своего пьяного Васю на шее волочит.
Про себя я ноту протеста сочиняю, но, приехав в гостиницу, с притворной улыбкой подхожу к окну администратора и, вытащив удостоверение с надписью ПРЕССА, говорю самым доброжелательным тоном:
— Подскажите, пожалуйста, не вернулись ли с ужина НАШИ ШВЕЙЦАРСКИЕ ДРУЗЬЯ?
И администраторша, так же мило улыбаясь, информирует, что те только что подъехали и, не ужиная, поднялись наверх. Всем квартетом.
— Как это?! — переспрашиваю. — Их должны две наши журналистки сопровождать!.. Они непременно обязаны с ними быть…
Нет, говорит администраторша, посторонних не проходило…
Самочувствие мое тут же подпрыгивает наверх. Не такие хреновые они музыканты, оказывается! Инна неподалеку от вокзала живет у бабушки, вместе со своей подругой Лейкиной. Ей просто по пути было! И стало быть, она — ОПЯТЬ МОЯ без аннексий и контрибуций!
— Так поехали по домам! — заключает компания у меня за спиной. — Вот только метро уж не ходит…
— Раз приехали, надо обмыть мирный процесс, — предлагаю я, позабыв недавние реваншистские планы. Я сам — в душе музыкант и даже ездил года три все с тем же Б. У. Кашкиным по разным городам и весям, где барабанил как умел.
Заплатив охране 50 тысяч рублей (за проход после 23:00), мы поднимаемся наверх на FIVE MINUTES и сидим в пустом гостиничном буфете с незадачливыми охотниками до наших дам. Нашей Тане швейцарские писатели DURRENMATT и MAX FRISCH известны. А им — MATRIOSHKA, IZBUSHKA и BALALAIKA. И даже мои знакомые бомжихи-художницы Ева с Терезой. Швейцария — страна размером с почтовую марку…
А наутро в знак примирения я покупаю Инне привычные атрибуты моего к ней расположения — розочку и банан — и, выловив ее не менее прохиндейским манером на занятиях по дирижированию, говорю:
— Извини, я вел себя как идиот!
Благо вчерашний квартет сегодня утром уже укатил восвояси.
Инна стоит за дирижерским пультом, сжимая банан, и объясняет, что сказал я ей вчера не те слова. И она тоже не так себя повела… И когда они подъехали к гостинице, подстриженный под Бандераса бас-гитарист сказал ей басом:
— Пойдем со мной…
Точнее — то же, только в обратном переводе.
А она ответила:
— Нет.
Тогда он спрашивает:
— Почему?
И она сказала:
— BECAUSE.
Потому что никак иначе отказывать иноземным посягателям пока не умела.
Упущение репетитора Лилии Альфредовны. Ошибка резидента.
Которая подозрительно называет Инну ИНЕССОЙ.
И допытывается периодически, не ЕВРЕЙ ли я?
Мы сидим у фонтана. Слушаем, о чем родные вороны каркают.
— Ты пойми, — вразумляю я ее, — на чужбине жизнь не такая алогичная, как здесь. А как у биороботов или робокопов! Если утром ты сказала YES на приглашение, скажем, в кино, значит вечером отказаться от более соблазнительного предложения уже не вправе… Это тебе не Каменск-Уральский, где чего хочу — то и ворочу!
— Все равно, — твердит Инна заносчиво, — заруби на носу: я — СВОЯ СОБСТВЕННАЯ!
НЕ ПОНИМАЕТ РУССКОГО ЯЗЫКА, как говорила моя мама, если я ее в детстве не слушался.
Ну и ладно.
Потому как — полагаю я полгода спустя — она меня все-таки любит.
Пала жертвой массового гипноза.
Хотя и сейчас вспоминает порой словечки, заученные тогда на потребу загранице:
MAY BE,
O’KEY
и
HAPPY END.
Александр Шабуров — художник-концептуалист, снискавший всероссийскую и международную известность как создатель группы “Синие носы” и автор скандальной работы “Целующиеся милиционеры” (между прочим, работы вполне традиционной в рамках так называемого актуального искусства — заставляющей вспомнить канонического Милицанера Д. Пригова и монументальный поцелуй взасос Брежнева с Хонеккером Д. Врубеля). Подлинный клоун-ский дар большая редкость — и читатель “Вестника Европы” получает возможность оценить незаурядные литературные способности Саши Шабурова в публикуемых нами главах его документального романа. Полную авторскую версию редакция планирует разместить на сайте журнала: www.vestnikevropy.com. Ред.