Перевод Андрея Пустогарова
Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 28, 2010
Стихи
Олег Лышега
Медведь
Поужинав при свете луны,
сложил аккуратно кости –
маленькую к маленькой,
большую к большой –
на теплой еще земле —
вдруг придет человек, захочет одну из них
просверлить, смастерить дудочку,
чтоб поздороваться с утром.
И все как будто по-прежнему —
темнеет дикий чеснок, спеет ежевика.
Его лапы еще достаточно страшны,
чтоб защитить эту ночь.
Жар
Меня все-таки совратил рынок.
Там будет весело, много людей –
можно же что-то и продать.
А у меня несколько необожженных горшков.
Встану завтра пораньше, обожгу их
и после обеда продам.
Утром повалил густой мокрый снег,
но отступать я не стал.
Принялся стаскивать на дно оврага
повалившиеся деревья.
Граб, даже трухлявый снаружи,
внутри был твердым, как кость.
Дерево шипело, дымило — но огонь есть огонь.
Черный, с опаленными волосами,
я наконец отшвырнул в сторону пилу
и выпрямился над раскаленной норой.
(Похоже, это была брошенная лисья…)
Ухало пламя, белели угли…
Узнать время можно было только по солнцу,
но снег шел, не переставая.
Здесь на дне оврага он и длинные мокрые стволы
словно тысячей километров
отрезали мой огонь
от рынка в центре Киева.
А там мои горшки
могли наполниться монетами.
Но, видно, руки, ободранные в кровь,
знали им цену, потому что
решили подарить эти деньги огню и снегу –
единственным свидетелям того,
как меня все-таки совратил рынок.
Может, за подарки простят они мне…
Но, присев подальше от огня,
краем глаза я заметил новых свидетелей –
несколько муравьев, вялых, но все же любопытных,
как и я, издалека приглядывались к огню,
настороженно ощупывая нагретую землю.
Для них все это тоже может стать важным.
Вот так же, бродя
у Дальних пещер Лавры,
я однажды увидел в крапиве кость
чуть покрупнее человеческой,
в ее отверстии шевелился клубок рыжих муравьев.
Сама судьба послала мне этих покупателей –
что ж, смотрите, товар готов –
обугленной палкой разгребаю жар.
Большой комок — это горшок.
Он — как человек и одновременно как человеческий дом.
Вижу, как мерцает его кожа.
Этот миг — лучший в жизни.
На щеках расцвел румянец,
уже бегут первые тени.
Туго натянутая кожа держит жар.
Сейчас все так сплелось вокруг нас,
что мы оказались в самом центре:
над головой снег без просвета,
за спиной — черные стволы,
под ногами — месиво из снега и пепла,
а под всем этим чуть прогретая сверху земля.
Из этой ловушки не выбраться засветло.
Но глядите, что я сейчас сделаю –
пока не потускнел жар
беру кол и сбиваю
нависшую козырьком над выгоревшей ямой землю.
Так одним ударом страшной лапы
на исходе зимы рушит медведь свою берлогу
со всеми теплыми снами,
которые честно заработал в одиноких летних поисках.
Может, я тоже кажусь вам, глядящим с нагретой земли,
беспокойным зверем на снегу?
Или вы дожидаетесь, пока я упаду,
чтоб рассказать тогда всем,
как меня совратил рынок?
Но я не успел и все заграбастал жар…
Перевод с украинского Андрея Пустогарова
Робинсон Джефферс
(1887–1962)
Огонь на склонах
Волна огня катилась сквозь кустарник
и дым гнал оленей, как сорванную листву;
А сколько маленьких жизней сейчас погибает там!
Прекрасное не всегда ласково, но огонь прекрасен и прекрасен испуг оленей.
Позже я возвратился на обугленные склоны.
Орел сидел на вершине черной сосны,
надменный, с добычей в зобе.
Издалека прилетел он на охоту,
буря, как мантия, вздымалась за его плечами,
огонь был загонщиком в этой потехе.
Безжалостно-синее небо,
безжалостно-черный склон,
а между ними безжалостно дремлет
эта огромная угрюмая птица.
Я с болью почувствовал:
смерть, что призывает орла с неба,
прекрасней, чем жалость.
Раненый ястреб
1.
Сломанное стропило плеча торчит из рваного крыла
и крыло, как знамя разгромленных, волочится по земле.
В небо уже не подняться. Еще пара дней боли и голода.
Нет ни рыси, ни койота, чтоб сократить ожидание смерти. Это игра без прикупа.
Но на земле среди дубовой поросли он все надеется услышать
хромую поступь спасения. Ночью ему снятся свобода и полет.
А рассвет безжалостен — еще остались силы, и оттого острее боль
и беспомощность. Днем появляются бродячие собаки и кружат вокруг него.
Лишь избавительница-смерть смирит эту голову, бесстрашную решимость,
грозный взгляд. Неистовый Бог вселенной порой милостив к тем,
кто просит о милости, но почти никогда к гордецам.
Вы ничего не знаете о нем, люди, сбившиеся в кучу а, может, забыли о нем.
О нем напомнит дикий, необузданный ястреб.
Прекрасный неистовый ястреб — человек при смерти вспоминает его.
2.
Если не думать о наказании, то мне легче убить человека, чем ястреба.
Но этому краснохвостому жалость уже не поможет — кость раздроблена,
крыло волочится по земле, цепляясь за когти.
Мы кормили его полтора месяца, потом отпустили.
Он бродил на мысу, а вечером возвращался просить смерти.
Но не как нищий — по-прежнему гордый, несдавшийся взгляд.
На закате я даровал ему пулю.
То, что упало на землю – обмякшие, женственные, как пух совы, перья.
То, что поднялось вверх – свирепый натиск: в страхе вскрикнули цапли
у разлившейся реки,
когда он выскользнул, как клинок из ножен.
Сломанные весы
Резвая кровожадная куница — рыжий язык пламени,
облизавший глыбы серых камней. Внутри
по-змеиному
ловкого тела — чистое страстное сердце,
о нем человек может только мечтать.
Но тебя выдает твоя храбрость.
И человек убивает тебя, будто облако закрывает звезду.
Оцени по достоинству ястреба с кристаллами зорких глаз,
долговязую сизую цаплю, черных бакланов, смазавших скалы
сверкающей слизью и разрушителя
муравьиных куч — краснохвостого дятла,
что белой звездой летит под кровавыми перистыми облаками
над лесными прогалинами и темно-зелеными плесами.
Все они чувствуют свою суть, знают, чего хотят,
понимают, что такое жизнь, и она полна до краев.
А мы сбились в муравьиные кучи, и в них
ссыхается наша суть и расцветает душа.
Мы продались за игрушки и безопасность,
задумайтесь на мгновенье — мы продались за игрушки.
Скованные, усеченные люди — напряженно вглядываются
в чужие глаза и рты. Все, что требуется от них — служить подпоркой цивилизации,
этому врагу человека, из-за которого
он повредился умом. На языке у них — прогресс,
в глазах — жажда наслажденья, в сердцах — смерть.
А твои предки были добрыми охотниками, пастухами, воинами.
Но мир полетел вверх тормашками:
от добра одно зло — вся надежда теперь на преступников.
Скоро гниль разъест города, а война их разрушит –
из-за войн гнилой дом упадет.
Горе тем, на кого упадет. Веселитесь: дом подрыт и он упадет.
Перевод с украинского Андрея Пустогарова
Киевлянин и уроженец Западной Украины Олег Лышега (1949 г. р.) по своей роли в украинской поэзии аналогичен Иосифу Бродскому, хоть далеко не столь известен даже у себя в стране. Оба осуществили привой англосаксонской поэтики к восточнославянскому стиху. Публикация характерных верлибров Лышеги параллельно и “встык” с верлибрами близкородственного ему американского поэта позволяет ощутить их своеобразие. Переводы с украинского и английского на русский выполнены москвичем Андреем Пустогаровым. — Ред.