Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 26, 2009
экономика
Турбулентное десятилетие
Глобальный кризис: опыт прошлого и вызовы будущего1
Владимир МАУ*
|
«Все вообще теперь идет со скрипом. Империя похожа на трирему в канале, для триремы слишком узком. Гребцы колотят веслами по суше, и камни сильно обдирают борт. Нет, не сказать, чтоб мы совсем застряли! Движенье есть, движенье происходит. Мы все-таки плывем. И нас никто не обгоняет. Но, увы, как мало похоже это на былую скорость! И как тут не вздохнешь о временах, когда все шло довольно гладко. Гладко». И. Бродский. Post aetatem nostram (1970) |
Опасные надежды
“Preserving the status quo on belief that oil prices will move higher and that fiscal can be tightened later… Moscow is trying to live through this crisis without visible reforms in fiscal, banking, natural monopolies or any other areas”2. Такова оценка ситуации аналитиками GPMorgan, посетивших Россию в июне 2009 года, достаточно точно характеризующая настроения, господствующие в политической элита и широких общественных кругах. В этом нет ничего удивительного: именно с динамикой цен на нефть (газ и металлы) связывало господствующее мнение экономический подъем 1999-2007 годов, равно как и начало нынешнего кризиса. Естественно, что выход из кризиса ассоциируется с повышением цен на энергоресурсы, и, соответственно, этот показатель привлекает повышенное внимание решительно всех — как говорили раньше, «от рабочего до министра». Надежда, что скоро «все образуется» и мы опять вернемся к политике «управления ростом благосостояния», пока остается доминирующей.
Проблема не в том, что роль топливно-энергетического сектора в экономическом росте России последнего десятилетия как правило сильно преувеличивают. Благоприятная экспортная конъюнктура вносили, конечно, заметный вклад в обеспечение высокой динамики отечественной экономики. Экспортная выручка укрепляла доходную базу бюджета и позволяла подхлестывать рост при помощи еще более быстро растущего государственного спроса, то есть нарастающих бюджетных вливаний. Однако для понимания нынешней ситуации и тенденций дальнейшего развития экономики важно признать, что высокие мировые цены на топливо являлись лишь одним из факторов, детерминировавших экономический рост, причем фактором, имевшим положительный эффект только в совокупности с другими обстоятельствами и благодаря этим другим обстоятельствами.
Во-первых, высокие цены на нефть и газ складывались на фоне беспрецедентного мирового экономического бума. Именно глобальный рост, порождаемый им спрос и связанные с ним низкие процентные ставки на финансовых рынках сформировали основу российского роста. Следует, однако, обратить внимание на уникальность этого феномена — повышение цен на базовые ресурсы (топливо и металлы) следовало за глобальным ростом и не становилось его сдерживающим фактором, как это было, например в 1970-х годах.
Во-вторых, важную роль сыграли внутриполитические факторы, и прежде всего постигнутая к концу 1990-х годов макроэкономическая и политическая стабилизация. Революционная трансформация была завершена, элита в значительной мере консолидировалась, а страна получила важную прививку от финансового популизма. Консервативная фискальная политика стала основой нового экономического курса, что почти на десятилетие стало базой экономического курса страны.
Из сказанного следует, что цены на нефть и газ сами по себе не могут быть фактором или критерием оценки перспектив экономического развития России. Благоприятная внешнеэкономическая конъюнктура может, разумеется, способствовать повышению устойчивости бюджетной системы, что само по себе важно (особенно для обеспечения социальной и политической стабильности). Однако из этого никак не вытекает неизбежности восстановления российского экономического роста высокими темпами. Высокие цены на продукцию топливно-энергетического комплекса могут (и с высокой вероятностью будут) угнетать экономический рост в большинстве развитых стран, что негативным образом будет сказываться и на российской экономике, для развития которой важен динамичный мировой спрос, а не только акцизные доходы бюджета.
Нынешний кризис имеет системный характер. Он не может быть сведен к циклическим конъюнктурным колебаниям, когда за спадом автоматически следует подъем. Подъем, конечно, последует за спадом, однако для этого подъема должны будут произойти существенные изменения в технологической и организационной базе мировой экономики и отдельных стран. Именно от того, как та или иная страна сможет трансформировать свой структуру, приспособиться к новым глобальным вызовам зависит ее облик и место в послекризисном мире. Ожидание восстановления докризисного statusquo является самой опасной политикой в настоящее время.
Непредсказуемые особенности великих кризисов
Cовременный кризис справедливо сравнивают с наиболее крупными кризисами прошлого. Среди его предшественников можно назвать:
Кризис 1857-1858 годов, или первый глобальный экономический кризиС. Естественно, глобальный кризис по масштабам своего времени, то есть охвативший страны, в которых господствовал капиталистическая система. Этот кризис иногда называют любимым кризисом Маркса3, поскольку именно он дал решающий аргумент для построения экономической модели неизбежной гибели капитализма — через десять лет в свет вышел первый том «Капитала».
Кризис 1907 года — первый масштабный финансовый кризис, который был преодолен не сам собой, а при помощи целенаправленных действий. Правда, не столько правительств, сколько Дж.П.Моргана и связанной с ним группы финансистов. До этого реакция на кризисы как правило была пассивной: надо было подождать, пока все само рассосется. Фактически именно в 1907 году появилось понимание возможности формулирования и проведения антикризисных мероприятий, что предопределило теоретические и практические искания в области экономической политики ХХ века. Формирование Федеральной резервной системы США стало прямым следствием этого кризиса.
Кризис 1930-х годов или «великая депрессия», которая, собственно, и породила современную модель государственного регулирования экономики и даже современное экономической мышление. “We are today in the middle of the greatest catastrophe — the greatest catastrophe due almost to entirely economic causes — of the modern world, I am told that the view is held in Moscow that this is the last, the culminating crisis of capitalism, and that our existing order of the society will not survive it”, — говориллетом 1931 годаДж.М.КейнС. Подчеркиваясистемныйхарактеркризиса, выходящегодалекозарамкисобственноэкономические. Кейнсианство стало реакцией на этот кризис и, по сути, представляло собой ответ на вопрос о возможности недопущения глобальных экономических катастроф в будущем.
Наконец, кризис 1970-х годов, давший миру невиданный ранее феномен — стагфляцию, то есть сочетание низких (или отрицательных) темпов роста и высокой инфляции. Появился даже оригинальный показатель уровня экономических тягот — суммирование процентов безработицы и инфляции. Выход из этого кризиса был сопряжен с масштабным дерегулированием и отказом от финансового популизма — первоначально в наиболее развитых экономиках, а позднее и во многих развивающихся (включая посткоммунистические) странах.
Задача подробного анализа перечисленных кризисов (будем называть их с некоторой долей условности «системными кризисами») выходит за рамки настоящей статьи. Здесь же нам следует лишь подчеркнуть наличие некоторых общих характеристик этих кризисов. Их объединяет не особая глубина спада производства или финансового рынке, не параметры инфляции или бюджетного дефицита. Их вообще объединяют не цифры, а некоторые качественные характеристики, которые существенным образом влияют на дальнейшее развертывание политических, экономических и интеллектуальных процессов в ведущих странах мира.
Можно выделить следующие общие черты системных кризисов.
Во-первых, такой кризис несет с собой крупный интеллектуальный вызов, требующий глубокого переосмысления причин, механизмов развертывания и путей его преодоления. Как генералы всегда готовятся к войнам прошлого, политики и экономисты готовятся к прошлым кризисам. До поры, до времени это срабатывает — пока дело приходится иметь с экономическим циклом, то есть с повторяющимися проблемами экономической динамики. Поэтому первоначально для борьбы с системным кризисом пытаются применить традиционные, известные из прошлого методы. Применительно в 1930-м годам — это стремление правительства Г.Гувера (и прежде всего его министра финансов Э.Меллона) не вмешиваться в естественный ход событий, жестко балансировать бюджет и укреплять денежную систему, основанную на золотом стандарте. Как свидетельствовал опыт предшествующих ста лет, кризисы обычно рассасывались примерно за год и никакой специальной политики для этого не требовалось. Аналогично в 1970-е годы с началом кризиса попытались задействовать уже для того момента традиционные методы кейнсианского регулирования (бюджетное стимулирование в условиях замедления темпов роста и даже государственный контроль за ценами в исполнении республиканской администрации Р.Никсона), что обернулось скачком инфляции и началом стагфляционных процессов.
Иными словами, к этим кризисам плохо применимы (точнее, вообще не применимы) методы экономической политики, выработанные в предыдущие десятилетия. Слишком много встает новых проблем, неясны механизмы развертывания кризиса и механизмы выхода из него, его масштабы и продолжительность.
В ХХ столетии на преодоление системных кризисов требовалось порядка десяти лет. И именно на это обстоятельство указывал П.Волкер, когда в июне 1979 года в разгар предыдущего системного кризиса вступал в должность руководителя ФРС: «Мы столкнулись с трудностями, которые до сих пор еще не встречались в нашей практике. У нас больше нет эйфории…, когда мы возомнили, что знаем ответы на все вопросы, касающиеся управления экономикой».(“We are face to face with economic difficulties really unique to our experience. We had lost that euphoria…, that we knew all the answers to managing the economy”).
Во-вторых, в ходе системного кризиса происходит смена модели регулирования социально-экономических процессов. 1930-е годы знаменовали собой завершение перехода на индустриальную стадию развития и закрепление идеологии и практики «большого государства», сопровождаемого ростом налогов, бюджетных расходов, государственной собственности и планирования, а в некоторых случаях и государственного ценообразования. Напротив, кризис 1970-х годов привел к масштабной либерализации и дерегулированию, к снижению налогов и приватизации — словом, ко всему тому, что требовал переход к постиндустриальной технологической фазе.
В-третьих, системный кризис является одновременно циклическим и структурным. Он связан с серьезными институциональными и технологическими изменениями, со сменой технологической базы («технологического уклада»), выводящего экономику на качественно новый уровень эффективности и производительности труда. Системное обновление технологической базы с точки зрения новейших достижений науки и техники является важнейшим условием успешного выхода из кризиса4.
Из сказанного следует и возможность существенной трансформации мировых экономических и политических центров силы в результате кризиса. Это не абсолютно необходимое следствие системного кризиса, но вероятность такого рода сдвигов достаточно высока.
Пользуясь популярной ныне терминологией, системные кризисы в полной мере можно характеризовать как инновационные. И в смысле прихода с кризисом (накануне, во время или посоле кризиса) новых экономических и политических институтов, и в смысле прихода нового поколения политиков, предпринимателей и экспертов, и в смысле новой технологической базы, приходящей на смену той, которая сложилась в результате предыдущего системного кризиса.
Все сказанное с очевидностью приложимо и к нынешнему глобальному кризису.
Налицо серьезный интеллектуальный вызов и невозможность оставаться в экономической парадигме предыдущих десятилетий. Появились новые инструменты финансового рынка, с регулированием которых государства, как выяснилось, справляться пока не способны. Экономическая дискуссия по вопросам противодействия кризису вращается пока вокруг традиционных для ХХ века проблем: кейнсианство vs. монететаризм, либерализм vs. дирижизм, причем на каждый аргумент, что произошедшее является «провалом рынка», находится не менее убедительный аргумент в пользу «провала государства». Антикризисная экономическая политика также пока вращается вокруг этих двух моделей, причем на практике сочетаются кейнсианские методы регулирования спроса (через бюджетные стимулы), и монетаристские методы воздействия на предложение (через смягчение денежной политики).
Все более остро встают вопросы новой модели регулирования, причем уже и в глобальном (всемирном) масштабе. Правда, до утверждений о необходимости регулирования производства, то есть возврата к модели середины ХХ века (до неоконсервативной революции) дискуссия пока не дошла — слишком тяжелым опытом для мира стали тенденции к огосударствлению (вплоть до всеобщего огосударствления) прошлого столетии, и пока возвращаться к нему никто из ответственных политических сил не собирается — хотя Кейнс и является самым популярным экономистом в современном мире. Пока речь идет о модели регулирования финансовых рынков, причем в глобальном масштабе, и это тоже было бы инновацией — со стороны государства или некоторого союза влиятельных государств.
Наконец, все активнее обсуждается вопрос о перспективах смены технологического уклада. Если 1930-е годы знаменовали собой завершение перехода к крупному машинному производству (конвейер, другие индустриальные технологии), а в 1970-е годы была создана база для микроэлектроники и современных компьютерных технологий, то в настоящее время, по мнению некоторых исследователей, начался переход к освоению более глубокого пласта мироздания: биотехнологии, нанно-технологии, информационно-коммуникативные технологии должны стать ключевыми направлениями развития и оказаться сферой острой конкурентной борьбы5.
Неудивительно, что задачи коренного структурного обновления в ходе кризиса ставят перед собой не только страны догоняющего развития, но и наиболее развитые государства. Их элита понимает, что игнорирование инновационных вызовов в условиях кризиса чревата утратой лидерских позиций и стратегическим поражением в глобальной конкуренции. Недаром администрация США постоянно подчеркивает необходимость достижения качественно нового состояния страны после кризиса, причем имеется в виду модернизация не только технологий, но и социально-экономических институтов. ПословамЛ.Саммерса, the new American economy will be in different and better shape that it was before the bust, that it will be more export-oriented and less consumption-oriented, more environmentally oriented and less energy-production-oriented, more bio- and software- and civil-engineering-oriented and less financial-engineering-oriented, and, finally, more middle-class-oriented and less oriented to income growth that is disproportionate towards a very small share of the population6.
Контуры и риски кризисного развития
Если мы признаем, что настоящий глобальный кризис является феноменом не столько циклическим, сколько структурным, из этого должны делаться соответствующие выводы.
Прежде всего это означает длительность глобального кризиса. Когда говорят о его завершении, то обычно описывают его или как остановку спада производства, или как начало роста фондового рынка. Именно на этом основании уже в середине 2009 года заговорили о появлении «зеленых ростков». Между тем, реальная ситуация гораздо менее однозначна и гораздо более сложна.
Падение производства, действительно, не может продолжаться вечно, равно как и падение фондового рынка. По этим параметрам, похоже, мир уже вступает в период некоторого равновесия. Однако проблема состоит в том, что равновесие это будет неустойчивым, как неустойчивым будет и возобновившийся экономический рост. Так было и в 1930-е, и в 1970-е годы — примерно десятилетие ушло на восстановление здорового и устойчивого роста, прерываемого иногда простыми циклическими или секторальными (банковским, финансовым) кризисами.
Выход на траекторию нового устойчивого роста возможен тогда, когда правительство данной страны сможет решить проблемы, которые составляют глубинные основания кризиса. Это проблемы технологические, экономические, регулятивные, социальные и, возможно, геополитические. Эти изменения происходят достаточно медленно, и ускорить их практически невозможно. Зато можно замедлить, цепляясь за старые экономические и технологические формы.
Сама антикризисная политика создает дополнительные проблемы и риски, которые проявятся уже в кризисном настоящем или в посткризисном будущем. Наиболее важными из этих рисков нам представляются макроэкономическая дестабилизация, существенный рост государственного сектора (массовая приватизация) и moralhazard (риски недобросовестного поведения, или безответственность), оборачивающиеся консервацией существующих хозяйственных структур. Рассмотрим ниже три эти группы проблем более подробно.
Ключевая проблема — накопление потенциала макроэкономической нестабильности, за которой может последовать нестабильность политическая.
Ключевой среди этих проблем является экспансионистская бюджетная и кредитно-денежная политика последнего года, нацеленная на противодействие дефляции и предотвращение запуска разрушительного механизма Великой депрессии восьмидесятилетней давности. Нынешняя политика дешевых денег и бюджетных вливаний неизбежно приведет к существенному росту суверенного долга большинства развитых рыночных экономик, а также делает более чем реальной в перспективе высокую инфляцию7. Именно поэтому вопрос об exit strategy, то есть о путях и направлениях дезинфляции и сокращения государственного долга уже в настоящее время периодически возникает в дискуссиях политиков и экономистов. Возможные варианты действий властей достаточно очевидны: повышение налогов, сокращение бюджетных расходов, повышение процентных ставок.
Политические сложности такой политики не менее очевидны, причем они касаются как времени перехода к exit strategy, так и политэкономических последствий ее реализации. С одной стороны, политики развитых стран (и особенно США) призывают своих коллег не ослаблять усилий по бюджетному стимулированию. Ведь слишком ранее возвращение к бюджетному консерватизму может привести к срыву попытки запуска «экономического двигателя», который в результате прекращения поступления дешевых денег может начать вновь глохнуть. Правда, бывает очень трудно определить, в какой момент уже надо будет остановить печатный станок. С другой стороны, слишком длительная и слишком масштабная накачка экономики деньгами может (и будет) иметь долгосрочные последствия в виде выхода экономик развитых стран в поле высокоинфляционных значений8. Как свидетельствует опыт многих стран (в том числе развитых в 1970-е годы) вырваться из этой ловушки оказывается очень непросто.
Еще труднее оценить политэкономические проблемы и препятствия реализации постантикризисной политики. Ужесточение бюджетных расходов и повышение процентных ставок — процесс болезненный при любом режиме, но особенно опасен он для незрелых демократий, то есть для стран, избиратели которых по причине своей бедности более склонны поверить популистским лозунгам. Уже сейчас, наблюдая за правительствами стран, которые готовятся к выборам, нетрудно заметить склонность к популизму даже тех, кто до сих пор ему активно противостоял9. Исключительно редки политики, сдержанно относящиеся к государственной экспансии10.
Налицо опасность попадания развитых стран в замкнутый круг популизма, который, возможно, придется пройти несколько раз. Суть его достаточно проста и хорошо известна из опыта Латинской Америки ХХ столетия. Бюджетная и денежная экспансия способствуют оживлению экономики, но одновременно приводят к нарастанию госдолга и ускорению инфляции и росту процентных ставок. За этим следует дестимулирование производственных инвестиций — или из-за ускоряющегося обесценения денег, или из-за того, что наиболее привлекательными становятся вложения в государственные бумаги. Следующим шагом становится ужесточение бюджетной и денежной политики, что влечет за собой рецессию. За рецессией вновь может последовать смягчение макроэкономической политики — и так несколько раз по кругу. Особенно неприятно то, что подобные колебания неизбежно ведут к расшатыванию институтов государственной власти, к снижению ее эффективности. В странах со слабыми институтами экономический цикл популизма нередко сопровождается политическими переворотами11, поочередным приходом к власти популистских и консервативных диктатур. Разумеется, опыт ХХ века здесь не является абсолютным образцом для повторения, однако дает важную информацию о возможной логике развития событий.
Конечно, латиноамериканизация не является неизбежным исходом антикризисной борьбы: многое зависит от эффективности и гибкости политических институтов, которые существенно различаются в охваченных кризисом странах. Однако риски попадания в описанный выше замкнутый круг реальны и нарастают. Первым, хотя и очень отдаленным сигналом, стало наметившееся в США повышение долгосрочной доходности по государственным ценным бумагам, свидетельствующее о нарастании ожиданий инфляционного скачка — первого шага в направлении дестабилизации.
Другой серьезной проблемой является массовая национализация — фактическая (скрытая) или явная (открытая), а также усиление дирижистских тенденций в экономической политике ведущих стран мира. Как показал опыт последних четырех столетий, именно гарантии прав частной собственности создают основу для современного экономического роста, то есть роста, обеспечивающего значимое увеличение среднедушевого ВВП. Сейчас этот тезис поставлен под сомнение. Спасая должников и наполняя банки капиталом, увеличивая гарантии по частным вкладам, государство берет на себя риски, возникающие в результате действий всех основных участников хозяйственной жизни — и банкиров, и вкладчиков, и заемщиков. (Тем более, что на практике это нередко одни и те же лица). В борьбе с глобальным кризисом правительства большинства развитых стран предпринимают усилия, фактически дискредитирующие частную собственность, подрывающие фундаментальную основу рыночной экономики — личная ответственность человека (и прежде всего предпринимателя) за принимаемые им решения. Частные риски государство (но также и общество) готово принять на себя, то есть политика национализации убытков делает на следующем шаге неизбежной национализацию рисков.
Происходит фактическая национализация попавших в тяжелое положение компаний посредством предоставления им финансовой помощи. Национализация осуществляется по крайней мере по трем каналам: через выкуп долгов отдельных фирм, через рекапитализацию в обмен на акции, а также путем инфляции накопленных обязательств. Государства склонны взять на себя все пассивы (обязательства) финансовых учреждений — как путем гарантий, так и прямого вливания капитала. Естественно, что помощь финансовым институтам сопровождается формальным или фактическим размыванием пакетов, принадлежащих частным собственникам. Права частной собственности ставятся тем самым под сомнение.
Правда, у нынешней национализации есть одна существенная особенность — ее вынужденный характер. Национализации ХХ века были идеологически мотивированными. Их авторы — от российских большевиков до британских лейбористов — были убеждены, что государственная собственность эффективнее частной. К концу ХХ столетия мир расстался с подобной иллюзией, и на смену массовым национализациям пришла политика дерегулирования и приватизации. И вот теперь мир вновь сталкивается с принципиально новым феноменом: никто (или почти никто) не считает госсобственность институтом, обеспечивающим экономическую эффективность. Однако во всем цивилизованном мире антикризисная политика оборачивается серьезным усилением госсектора12.
Помимо прямого огосударствления (национализации) наблюдается общий рост дирижизма, то есть рост числа индивидуальных решений институтов власти, выбор ими (а не рынком) правых и виноватых, а также готовность государства указывать экономическим агентам, какие услуги они должны оказывать и какие товары производить. Банкротство LehmanBrothers, с одной стороны, и помощь BearStearns, AIG и CitiBank, с другой, плохо поддающиеся рыночной интерпретации, являются результатом индивидуальных решений, то есть соответствует логике центрально-управляемой экономики.
Следующим, вполне естественным шагом
становится принятие правительственных решений относительно характера
деятельности фактически национализированных институтов. Г.Браун еще осенью 2008
года заявлял, что он будет побуждать попавшие под его контроль банки вкладывать
больше средств в малый бизнеС. Того же требуют и от российских госбанков
безотносительно к тому, как это отразится на качестве их портфелей. Поддержка
малого бизнеса — конечно, святое дело, любимое всеми современными
правительствами. Однако последствия такого рода решений нетрудно
спрогнозировать: если власти дают указания, куда вкладывать деньги, то они
должны будут оказать поддержку своему банку, когда эти политически заданные
инвестиции окажутся неэффективными. То есть и господдержка, и неэффективность
вложений образуют замк-
нутый круг.
Наконец,
системные риски связаны с появлением среди рыночных игроков «самых
равных» — тех, про которые говорят, что они слишком велики, чтобы
разориться (toobigtofail). В
современном русском экономическом языке это феномен называется
«системообразующие предприятия». Разумеется, во все времена существовали
предприятия, крах которых нес повышенные социальные и политические издкржки для
данного общества. Однако сам феномен современного экономического роста
предполагает не только появление новых бизнесов (и фирм), но и уход их со сцены
в результате конкуренции. Конкуренция и отсутствие «неприкасаемых» является
основой современного экономического и — шире — общественного
прогресса.
Между тем, политика в современном мире в значительной мере нацелена на сохранение многих из тех гигантов, которые на самом деле являются рудиментами экономики прошлого. Существует по крайней мере два аргумента в пользу их поддержки. Во-первых, из-за важности производимых ими товаров или услуг. Во-вторых, из-за социальных (а то и политических) последствий, которые может повлечь за собой их закрытие. Оба эти аргумента важны, однако решение встающих здесь проблем власти должны искать не в плоскости поддержания на плаву потенциальных банкротов.
В настоящее время большинство правительств полагает, что проблема «системообразующих предприятий» может быть решена путем лучшего регулирования их хозяйственной деятельности, более внимательного отношения к ним со стороны органов власти. Чаще всего такого рода предложения звучат применительно к банковскому сектору, хотя и к производственным отраслям (особенно инфраструктурным) они тоже вполне применимы. Эффективность подобного регулирования вызывает принципиальные сомнения: если раньше такой системы построить не удавалось, то почему она окажется эффективной теперь? Гораздо более продуктивным (хотя и более сложным) является путь преодоления однозначной увязки данной фирмы с оказываемой ей услугой, необходимой с национальной точки зрения. Государство должно обеспечить доступность активов и технологий для экономического агента, который может придти на смену менеджменту и собственникам системообразующего банкрота, и именно в этом состоит реальное искусство политика13.
Социально-политические риски банкротства также должны быть предметом специального внимания государства. Речь должна идти о помощи в социальной реструктуризации и адаптации к новым сферам приложения труда занятых на банкротящихся предприятиях. Достаточно хорошо известен успешный опыт такого рода действий, в том числе и в России 1990-х годов — реструктуризация угольной отрасли позволила закрыть большое число неэффективных шахт, переобучая и перепрофилируя высвобождаемых работников, которые находили себе дело в других секторах.
Наконец, надо подчеркнуть сложность и неоднозначность механизмов возникновения и развития рисков эпохи системных кризисов. На волне критики либеральной модели последних тридцати лет стал популярен тезис о необходимости более активного вмешательства государства в экономику как источника преодоления рисков стихийного развития. Однако взвешенный анализ ситуации свидетельствует о неочевидности такого решения, поскольку государственное регулирование само по себе несет системные риски. “Top officials are calling for a powerful systemic risk regulator. ButtheUSgovernmentisthemostserioussourceforrisk”, — небезосновательно писал стенфордский профессор JohnTaylor14, и слова эти справедливы не только по отношению к деятельности правительства США.
Проблемы, поднятые кризисом
Экономический кризис поставил перед политиками и экспертами ряд крупных вопросов функционирования современных хозяйственных систем. Это вопросы, которые требуют интеллектуального прорыва, осмысления новых реалий и нахождения решений задач, как правило не имеющих однозначных решений. Тем не менее, каждый системный кризис заставляет искать ответы на системные вопросы и до сих пор ответы на них обычно находились. Другое дело, что некоторые ответы на кризисные вызовы давать трудно не только в интеллектуальном, но и в политическом отношениях. Однако определяться все равно придется — и лучше рано, чем поздно.
Перечислим наиболее важные, по нашему мнению, вопросы развития нынешнего кризиса. Эти же вопросы являются одновременно и ловушками, в которые попали экономики многих (если не большинства) стран и ответ на которые необходим для реального преодоления кризиса.
1. Одной из основных, глубинных проблем, приведших к кризису, является наметившееся в мире в последние четверть века доминирование интересов капитализации над интересами повышения эффективности факторов производства (или роста производительности труда). Возникла ситуация, когда именно капитализация (а не устойчивость производства, не объем дивидендов) стали в первую очередь интересовать собственников — акционеров. Этот показатель стоял в центре их внимания и по нему они судили об эффективности менеджмента. Естественно, показатель, формирующий целевую функцию, начинает доминировать по отношению к другим параметрам деятельности. В данном случае на второй план уходили показатель производительности труда, обновления производства. Точнее, эти два последних фактора играли свою роль, но лишь в том случае, когда они не противоречили росту капитализации. На практике это означало стремление к максимальной концентрации производства в руках нескольких глобальных игроков (фирм), невозможность закрытия неэффективных предприятия и, напротив, готовность включать их в большие холдинги как фактор расширения рынка и капитализации.
Мотивировка менеджеров крупнейших компаний все более напоминала мотивы красных директоров. Необходимость постоянно отчитываться перед партийными и административными органами за выполнение плановых показателей (в рублях, в штуках) делала невозможной обновление производства, переход на более качественную продукцию, поскольку это привело бы к сокращению выпуска старой продукции, что было недопустимо с политической и административной точек зрения.
Следствием такой мотивированности современного менеджмента становится рост монополизма (в результате слияний и поглощений), торможение повышения производительности труда, а в конечном счете и дестимулирование инновационной активности.
В изменении мотивации собственников и менеджмента в направлении усиления внимания к качественным аспектам развития фирм состоит главный вопрос регулирования, поставленный нынешним глобальным кризисом. По нашему мнению, это более глубокая проблема, чем регулирование финансовых рынков, которая при всей ее важности является производной от конфликта между капитализацией и эффективностью.
2. С проблемой недобросовестного поведения (moral hazard) связаны подходы современных правительств к формированию антикризисной политики. У этой политики существует два аспекта. С одной стороны, необходимо поддерживать социально-политическую стабильность, не допускать раскачивания ситуации, вероятного по мере нарастания безработицы, банкротств и неопределенности, а в ситуации высокой инфляции — и сокращения бюджетных расходов. С другой стороны, как признают практически все, кризис — это и время для обновления, для формирования новой экономики, для модернизации.
Естественно, оба подхода на уровне практической политики противоречат друг другу. Способы и результаты разрешения этого противоречия зависят уже от искусства политиков, от способности политической элиты адекватно воспринимать вызовы времени и отвечать на них. В конечном счете все зависит от эффективности политических институтов, от их гибкости и одновременно устойчивости. Опыт ХХ века свидетельствует, что зрелые демократии обычно оказываются более эффективными для нахождения прорывных решений в условиях масштабных кризисов.
На повестке дня современной антикризисной политики стоит вопрос об оказании государственной поддержки экономическим агентам, прежде всего банкам и предприятиям. И здесь правительства должны решать сложнейшую задачу: как помочь становлению новых секторов экономики, нового бизнеса, смягчая рост социального недовольства, чреватого социальным взрывом, идущего как раз со стороны так называемых «системообразующих предприятий», многих из которых точнее было бы называть «системообразующими банкротами» — крупных старых фирм, послекризисные перспективы которых вызывают серьезные сомнения.
Это же и проблема сочетания текущих и стратегических вызовов. С ней сталкивается американская администрация, когда пытается решать две противоположные, по сути, задачи — как стимулировать потребление домохозяйств, чтобы не допустить дефляционной ловушки, и одновременно как стимулировать сбережения, то есть привести в соответствие расходы домохозяйств с результатами их производственной деятельности. Между тем, именно последняя задача является стратегической: без ее решения, без сдутия «потребительского пузыря» нельзя вернуться на траекторию устойчивого экономического роста.
Схожие противоречия можно наблюдать и в российской антикризисной политике. Мы одновременно хотим воспрепятствовать росту безработицы и провести структурную модернизацию, начать движение из ловушки нефтяной зависимости. Хотя еще кризис первой половины 1990-х годов показал, что сохранение высокого уровня занятости смягчает социальные конфликты, но закрывает путь для структурного обновления и роста эффективности.
Ситуация осложняется еще и тем, что в настоящее время применительно ко многим предприятиям реального сектора остаются неясными фундаментальные основания их трудностей и, соответственно, их перспективы в посткризисном мире. Иными словами, речь идет о разграничении проблем недостаточной ликвидности и платежеспособности. Не зная контуров будущего экономического мироустройства, структуры спроса и новых рубежей производительности труда, зачастую трудно однозначно сказать, какие предприятия имеют перспективы, а какие являются банкротами. А эта неопределенность, в свою очередь, существенно ограничивает готовность банков к кредитованию реального сектора и реструктуризации существующих долгов.
Наконец, аналогичные процессы предопределяют и ситуацию в самом банковском секторе. Несомненна важность его оздоровления, расчистки балансов и создания новых кредитных организаций. Однако и здесь неясность соотношения проблем платежеспособности и ликвидности затрудняет выработку последовательной и осмысленной политики государства по отношению к банкам. Врезультате, какотмечаетсявгодовомдокладеБанкаМеждународныхРасчетов (Bank for International Settlements, Базель), “The reluctance of officials to quickly clean up the banks, many of which are now owned in large part by governments, may well delay recovery”15.
3. Далек от своего разрешения вопрос о модели посткризисного миропорядка, соотношения экономических сил и тех ролей, которые будут играть отдельные страны и регионы.
Ключевым здесь является ответ на вопрос о перспективах конструкции, которую некоторые политики (З.Бжезинский, Г.Киссенджер) обозначают как «Большая Двойка» (G-2)16, а Н.Фергюсон (NiellFerguson) с налетом провокативности назвал Химерикой (Chimerica=China+America)17. Речь идет о формировании глобального дисбаланса, который на протяжении десятилетия рассматривался как основа сбалансированности и устойчивости мирового роста. В результате сложился режим, противоположный модели глобализации рубежа XIX–XX веков: если сто лет назад капитал двигался из центра (развитых стран) на периферию (emerging markets того времени), то теперь развивающиеся рынки стали центрами сбережения, а США и другие развитые страны преимущественно потребляли.
Несмотря на явно выраженную тенденцию к этой новой конструкции международных экономических и политических отношений, ее нельзя воспринимать как данность. Слишком много очевидных, как казалось, тенденций на практике демонстрировали несостоятельность. Однако от того, приведет ли эта тенденция к реальному возникновению G-2 зависит многое как в механизмах выхода из кризиса, так и в конфигурации посткризисного мира.
4. Пока еще совершенно неясными остаются вопросы новой финансовой системы и механизмов ее регулирования. Все говорят о провале принципов саморегулирования финансовых рынков, обвиняя в этом экономический либерализм вообще и А.Гринспена в частности. Ведутся интенсивные дискуссии в различных международных форматах (G-8, G-20, Форум финансовой стабильности). Однако внятного понимания того, к какой модели регулирования следует придти, не просматривается.
Дискуссии пока ведутся на идеологическом уровне и в основном в парадигме ХХ века — о провалах рынка или провалах государства, о кейнсианстве и монетаризме, о необходимости создания новых регулятивных органов в национальном (сверхрегулятор в США) или международном масштабах. Все это представляет определенный интеллектуальный интерес, однако мало способствует продвижению к новой системе регулирования, отвечающей реалиям XXI века.
Между тем, как было отмечено выше, ключевой проблемой системных кризисов является вопрос о новой модели регулирования. Это должна быть модель, отражающая реалии современного мира, включая скорость распространения информации, глобальный характер информационных и финансовых потоков, наличие качественно новых инструментов финансового рынка. Но, повторим, контуров новой модели регулирования как раз пока и не видно.
5. Новая модель экономического регулирования будет сопровождаться трансформацией системы финансовых расчетов, что означает и новую конфигурацию мировых (или резервных) валют. На эту тему с началом кризиса много сказано, причем дискуссия вращается вокруг четырех основных вариантов.
Во-первых, сохранение лидирующих позиций доллара США при усилении роли как евро, так и нескольких традиционных региональных резервных валют.
Во-вторых, усиление роли искусственной валюты международных расчетов (SDR) в качестве мировой резервной валюты.
В-третьих, появление новой резервной валюты, то ли альтернативной американскому доллару и евро, то ли функционирующей наряду с ними, причем в этой роли многие видят китайский юань.
Наконец, в-четвертых, повышение роли региональных резервных валют и появление среди них некоторых новых (например, российского рубля). Предполагается, что множественность резервных валют станет подкреплением тенденции к многополярности мира и будет способствовать большей ответственности денежных властей соответствующих стран (поскольку резервные валюты будут конкурировать между собой).
Отдельной проблемой здесь являются перспективы доллара как они видятся в результате проведения беспрецедентной денежной политики ФРС по предоставлению ликвидности.
По данному вопросу идут преимущественно политические дискуссии. Однако понятно, что резервной валюту нельзя «назначить». Выдвижение на эту роль происходит естественным путем, в результате проведения властями данной страны ответственной денежной политики, ведущей к повышению международной привлекательности данной валюты. Серьезных практических решений этой проблемы пока не существует.
6. Наконец, формирование новой технологической базы и новой конфигурации мировых товарных потоков. Кризис предполагает технологическое обновление, с которым связана трансформация спроса на многие товары производственного и потребительского назначения, и особенно на инвестиционные и топливно-энергетические продукты. Естественно, это скажется на ценах на большинство присутствующих на рынке товаров, выход на новые равновесные уровни цен, что повлечет за собой и изменение политических конфигураций.
интеллектуальный вызов. Заключительные соображения
Перечисленные выше эти вопросы пока остаются без ответа. И это неудивительно: требуется определенное время, не только для того, чтобы их решить, но даже для их осознания. Поэтому-то кризис, подобный нынешему, несет с собой в первую очередь серьезный интеллектуальный вызов. И только после того, когда будут найдены ответы на перечисленные вопросы, можно будет говорить о начале последнего этапа кризиса — этапа выхода из него. Иными словами, само по себе прекращение спада и даже возобновление некоторого роста еще может не означать завершения системного кризиса, а только определенного его этапа.
Пока же мы находимся в начале конца первого этапа глобального кризиса. Мы уже в полной мере осознали его тяжесть и глубину. Можно даже сказать, что мы осознали инновационных характер этого кризиса. Однако все еще велика надежда на то, что кризис завершится как тяжкий сон и далее все пойдет по-прежнему. Вера в восстановление statusquo продолжает оставаться одной из основных иллюзий как элиты, так и обывателей («общественного мнения»).
Мы понимаем некоторые элементы того, что должно составлять exit strategy из этого кризиса, включая оздоровление бюджета (сокращение бюджетного дефицита), дезинфляцию (если борьба с дефляции приведет-таки к инфляционному скачку, что представляется весьма вероятным), а также реприватизацию (возврат к нормальной частной собственности).
Однако мы пока не знаем механизмов выхода из кризиса и, соответственно, его продолжительность.
По-видимому, мир ждет достаточно длительный период неустойчивости. Названные выше системные риски, а также вызовы, стоящие перед экономической политикой ведущих стран, формируют основу нового этапа экономического развития — этапа, открытого началом глобального кризиса. С высокой степенью вероятности мы вступили в «турбулентное десятилетие»18 — период нестабильности экономического и политического развития мира и отдельных государств.
«Турбулентное десятилетие» не означает постоянного спада и того накала страстей, через который мир проходил осенью 2008 года. Это будут колебания в темпах роста, период неустойчивого роста со своими локальными подъемами и спадами, с всплесками инфляции и попытками ее подавления.
Если пользоваться историческими аналогиями, то, при всей их условности, можно сказать, что мы живем пока на этапе президентства Г.Гувера применительно к кризису 1930-х годов или президентства Р.Никсона в США (или правительства Г.Вильсона в Великобритании), если сравнивать с 1970-ми годами. Иными словами, уровень понимания кризиса и инструментов противодействия ему остаются в парадигме опыта прошлого — в нашем случае, кризисов ХХ века.
Такова же и политика помощи экономическим агентам: она ориентирована больше на спасение «героев прошлого», ветеранов индустриальных битв, чем на помощь росткам новой экономики — хотя о них, по крайней мере, в последнее время уже заговорили.
Приход новых Ф.Д.Рузвельта, М.Тетчер или Р.Рейгана с их принципиально нетривиальными, пусть и диаметрально противоположными, подходами к решению системных проблем, которые ставит кризис, еще только предстоит. Для их прихода надо осознать неэффективность борьбы с кризисом в традиционной парадигме и сформировать общественный спрос на новый курс — новый New Deal. И мы не знаем пока, каким он на самом деле будет.
Примечания
1 Автор выражает признательность Ирине Стародубровской, Сергею Синельникову-Мурылеву, Никласу Сундстрему и Ксении Юдаевой за ценные соображения и комментарии, использованные при написании настоящей статьи.
2 Russia. Emerging Markets Research. JPMorgan Securities Inc. June 12, 2009.
Кризис 1857-1858 годов характеризовался также беспрецедентными финансовыми спекуляциями в предшествующие несколько лет. Именно тогда появилась крылатая фраза: «Еще несколько лет назад у меня не было ни гроша, а теперь у меня долгов на пять миллионов».
4 Ряд экономистов рассматривают проблему смены
технологической базы, находясь в логике «больших циклов конъюнктуры»
Н.Д.Кондратьева — длинных волн, охватывающих 50-60-летний период. (См.
Кондратьев Н.Д. Большие циклы конъюнктуры. Вопросы конъюнктуры. Т. 1. Вып.
5 С.Глазьев является одним из наиболее активных сторонников подобной точки зрения на кризиС. (См. Глазьев С.Ю. Возможности и ограничения технико-экономического развития России в условиях структурных изменений в мировой экономике. М.: ГУУ, 2008).
6 http://www.ft.com/cms/s/2/6ac06592-6ce0-11de-af56-00144feabdc0.html. (Financial Times. 2009. July 10).
7 Впрочем, некоторые экономисты приводят аргументы об инфляционной безопасности проводимой в настоящее время денежной политики. (См., например, статьи P.Krugman и R.Skidelsky в Financial Times в мае-июне 2009 года. Развернутая аргументация это позиции содержится в докладе: Richard Koo: a personal view of the macroeconomy, Nomura Securities, 30 July 2009.
8 The Annual Report of the Bank for International Settlements “highlighted two main risks: first, that not enough will be done to ensure a durable recovery from crisis; and second, that the emergency action to stabilize the financial system will undermine efforts to build a safer system” (See: Giles Chris. BIS calls for wide global financial reforms // The Financial Times. 2009. June 30. P. 3).
9 Характерный пример дает А.Меркель, которая была главной защитницей ценностей свободного рынка, настаивала на ограничении бюджетного дефицита и непринятии слишком мягкой денежной политики. Однако в июне 2009 года в связи с предстоящими в сентябре парламентскими выборами она выступила с новыми инициативами по расходам федерального бюджета — хотя и сделала это с оговоркой о необходимости возврата в будущем к сбалансированному бюджету: “Of course, we will have to come back to a situation where we don’t spend more then we earn. But in the order to get there, we need to do two things: we must invest in the future, that is education and the environment” (The Financial Times. 2009. June 30. P. 2).
10 В этой связи интересно отметить, что среди узкого круга политиков, озабоченных последствиями популистских антикризисных мер, оказались В.Путин и Д.Медведев. Еще в феврале 2009 года, выступая в Давосе, российский премьер-министр предостерегал против неуемной экспансии государства в вопросах собственности и регулирования. А в июле на саммите «Большой Восьмерки» президент России предложил ограничить государственные финансовые вливания и начать всерьез обсуждать стратегию посткризисного развития — exit strategy.
11 Классическим считается следующее описание популистского латиноамериканского цикла, сделанное в 1990-х годах Р.Дорнбушем и С.Эдвардсом:
Фаза 1 — Начало популистской политики как реакция на депрессию или стагнацию оборачивается заметным ростом экономики и, соответственно, реальных доходов, удовлетволряемых как внутренним производством, так и импортом. Фаза 2 — появление в экономике «узких мест», связанных с товарным дефицитом или дефицитом платежного баланса при постепенном сжатии международных резервов, направляемых на поддержание валютного курса. Фаза 3 характеризуется быстрым нарастанием инфляции и (или) товарного дефицита, дефицита бюджета, оттоком капитала и демонетизацией экономики, что неизбежно ведет к девальвации, существенному падению доходов населения и почти всегда к потере политического контроля со стороны правительства. Фаза 4 знаменует переход к ортодоксальной стабилизации, осуществляемой новым (нередко военным) правительством. (Dornbusch R., Edwards S. (eds.). The Macroeconomics of Populism in Latin America. Chicago and London: The University of Chicago Press, 1991. P. 11-12).
12 «…Политические ярлыки потеряли свой смысл. Если правительства, придерживающиеся разных убеждений, национализируют банки и накачивают экономику деньгами, то что сегодня отличает левых от правых, либералов от консерваторов, социалистов от капиталистов, кейнсианцев от монетаристов?» (Thornhill J. A Year of Chocolate Box Politic // The Financial Times. 2008. Dec. 24. P. 6).
13 “ ▒Too big to fail’ — whether the claimant to a bank or to an auto company — is not a status that we can live with. It is both better politics and better economics to deal with the problem by facilitating failure than by subsidaising it”. (Kay J. Why “too big to fail” is too much for us to take // The Financial Times. 2009. May 27. P. 9).
14 Taylor John. Exploding debt threatens America // The Financial Times. 2009. May 27. P. 9.
16 Brzezinski Z. The Group of Two that could change the world // The Financial Times. 2009. January 14. P. 9.
17 “Welcome to the wonderful world of ▒Chimerica’ — China plus America — which accounts for just over a tenth of the world’s land surface, a quarter of its population, a third of its economic output and more than half of global economic growth in the past eight years. For a time it seemed like a marriage made in heaven. The East Chimericans did the saving. The West Chimericans did the spending. Chinese imports kept down US inflation. Chinese savings kept down US interest rates. Chinese labour kept down US wage costs. As a result, it was remarkably cheap to borrow money and remarkably profitable to run a corporation. Thanks to Chimerica, global real interest rates — the cost of borrowing, after inflation — sank by more than a third below their average over the past fifteen years. Thanks to Chimerica, US corporate profits in 2006 rose by about the same proportion above their average share of GDP. But there was a catch. The more China was willing to lend to the United States, the more Americans were willing to borrow. Chimerica, in other words, was the underlying cause of the surge in bank lending, bond issuance and new derivative contracts that Planet Finance witnessed after 2000. It was the underlying cause of the hedge fund population explosion. It was the underlying reason why private equity partnerships where able to borrow money left, right and centre to finance leveraged buyouts. And Chimerica — or the Asian ▒savings glut’, as Ben Bernanke called it — was the underlying reason why the US mortgage market was so awash with cash in 2006 that you could get a 100 per cent mortgage with no income, no job or assets” (Ferguson N. The Ascent of Money: A Financial History of the World. The Penguin Press, 2008).
18 А.Гринспен назвал книгу своих воспоминаний “The Age of Turbulence”. Она была написана еще до кризиса и в основном посвящена периоду 1987-2002 годов — периода бурного экономического роста. Ныне же понятно, что только сейчас, после выхода книги в свет, начался реальный «век турбулентности».
* Мау Владимир Александрович, доктор экономических наук, ректор Академии народного хозяйства, главный редактор журнала «Экономическая политика», сподвижник Е.Т. Гайдара. Cтатья публикуется по договоренности с автором в рамках начала сотрудничества журналов.