Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 24, 2008
В салоне самолета, летящего в Москву, мне вручили свежий номер Коммерсанта от 31 мая 2008, где на первой же полосе красовалась супер-актуальная статья Таратуты “Свежевыжатый срок” о только что прошедших выборах в Российскую Академию и сопровождавшей ее подковерной борьбе: за и против реформации РАН. Батюшки, я ведь еще тридцать лет назад ратовал за кардинальную реформацию Академии Наук СССР! А воз и поныне там и сдвинуть его не удается.
Тогда я вещал с трибуны собрания, состоявшего на 2/3 из членов Академии а на 1/3 из “выборщиков” из академических институтов, один из которых представлял я. Это было единственное в своем роде собрание, созванное Президиумом АН для выдвижения депутата от Академии в Верховный совет СССР. До этого Президиум отклонил кандидатуру академика Сахарова на это место, вызвав небывалый протест научной общественности, единой во мнении, что Сахаров — совесть нации и гордость страны — единственно достойный кандидат от нее. Президиум отступил и созвал это вече, свалив на него ответственность за выбор кандидата. Я счел, что это редкий шанс воззвать к общественному мнению и по другому, не менее радикальному вопросу: об архаической армейской структуре академии, не столько творящей, сколько тормозящей развитие отечественной науки. Я предлагал сохранить за академиками все их привилегии и зарплаты, но отстранить от управления самой наукой, передав ее в руки активно функционирующих квалифицированных ученых. Только они, следящие за научной периодикой, участвующие в международных конгрессах и в текущих исследованиях, могут сообща определять, что следует делать и финансировать, а отнюдь не обремененные административной суетой бывшие корифеи. Я предложил высокому собранию проголосовать за самоуправляемость науки.
Это могло бы стать прецедентом демократического решения вопроса в Академии наук, но ее президент, председательствовавший на собрании, допустить этого не мог.
— Это совершенно лишнее, — заявил Гурий Иванович Марчук — мы в Президиуме обсуждаем — куда более радикальное решение проблемы, вплоть до роспуска академии. Надо повременить.
Так я и сел на место, с лапшой на ушах. Однако не угомонился: опубликовал в Литературной газете (от 7.11.90) короткую, но хлесткую заметку: “Почему наша наука вскармливает академиков, а зарубежная — Нобелевских лауреатов?” Увы, эту проблему затмили тогда куда более актуальные для страны дела. Кстати, Сахарова тогда выбрали-таки, но лишь двумя третями голосов. Одной третью точно были мы, выборщики, значит из академиков ПОЛОВИНА проголосовала против! Кто они были? Ученые, интеллигенты, гордость нации? Отнюдь. Аппаратные и партийные выдвиженцы, карьеристы, одним словом, конформисты. Мы и раньше знали, что их немало, но половина! Академия окончательно упала в моих глазах.
Сейчас, по прошествии многих лет, прожитых за рубежом, я еще отчетливее вижу ее анахронизм, пагубный для отечественной науки. Нацепите погоны: маршальские — президенту, генеральские — вице-президенту, полковничьи — директорам институтов, и т. д. всем профессорам, докторам, кандидатам, по одной уменьшая число звездочек , пока не доберетесь до младших научных сотрудников (МНС) — младших лейтенантов, а там уж солдатня-аспиранты, стажеры, студенты. Сразу обозначится армейская (а, может, чиновничья) иерархическая структура, столь противоестественная для науки, где все актуальные проблемы решают не генералы от науки, а ее офицеры, молодые и не очень энтузиасты, берущие не былыми заслугами, а талантом и инициативой. Вот ее-то и душит все это вышестоящее громадье, повелевая: делай так, делай то, что модно, что можно, что сверху требуют.
За бугром все не так. Любой институт (департамент) — это просто синклит мастеров (профессоров), друг от друга не зависящих и никому не подчиняющихся. Рядом со мной в институте Вейцмана работал сосед по этажу, профессор. Что он еще и Израильский академик, я узнал только из некролога. В большинстве стран академий просто не существует. В Америке есть академия, но никто из ее членов не подписывается: академик имярек. Профессор он и есть профессор, сам себе командир, в опеке не нуждающийся. Административной работы чурающийся. Направление исследования он выбирает себе сам, как только оно обозначается на горизонте науки.
Деньги на исследования черпает из грантов, которые финансирует правительство и частные компании. Их распределяют абсолютно независимые комиссии экспертов, состоящих из таких же профессоров, отдающие должное тем соискателям, чьи доводы наиболее убедительны. И никакой тебе академической вертикали. А вот при ней-то родимой на экспертов есть кому давить, а деньги распределять не позаслугам, а по предпочтениям. Кстати, деньгами, выигранными в этой лотерее, западный профессор тоже распоряжается единолично, решая, что пустить на оборудование, кого еще принять в лабораторию, в каких симпозиумах участвовать. Люди берутся под конкретные деньги и задачи, а не востребуются под штатное расписание, спущенное сверху.
Для управления департаментом тоже лычек не требуется. Это административная обуза, которую взваливают на себя поочередно все члены департамента — профессора — на ограниченный срок. Они заботятся только об общем благе, не посягая на права коллег, дабы не аукнулось впоследствии. Демократия? Скорее анархия в определенных границах. Но как удобно жить и творить в этих условиях. Никого ни о чем не спрашивая и не прося, самому решать с кем сотрудничать, куда ехать и кого приглашать за свой счет, пусть даже не резиновый. Моя наука в Израиле делалась исключительно русскими теоретиками –приезжавшими ко мне учениками и учениками моих учеников. Иные заработали кандидатские звания, другие обкатались и разъехались по миру из этой перевалочной станции: кто в Германию, кто в Англию, но большей частью — в США. Кое-кто уже профессор.
И тут возникает жгучий вопрос: почему бы этим преуспевшим ребятам, доказавшим себя в конкуренции с аборигенами, не вернуться, коль их призывает Россия? В чинах и нашивках! Увы, дорога одна — в Академию, а это означает потерю статуса. Даже приезжая в Россию на конференцию, им легко ощутить это по тому пиетету и предпочтению, каковое оказывается иностранцам, пусть даже бывшим соотечественникам. Западным профессорам и нам иже с ними предоставляются лучшие гостиницы и номера, по сравнению с теми, где размещаются академики.
Но вернись они домой — и все переменится. Придется встраиваться в жесткую иерархическую структуру по рангу, а ведь многие преуспевшие там ученые даже докторскими степенями не обзавелись, в Российском понимании этого слова. Там их и не существует вовсе: профессор он и есть профессор, будь-то США или Европа. А здесь придется лечь под какого-нибудь академика или члена-корреспондента, делясь с ним научными результатами, дабы обеспечить себя сотрудниками и фондами. При этом ущерб в материальном положении и жилье неизбежен. И тем не менее любовь к Родине, ностальгия по ней, брошенные родственники и родной язык могли бы все перевесить, если бы условия для работы оказались сопоставимы. Но для этого надобно свалить или хотя бы отодвинуть Академическую верхушку на второй план, предоставив профессорской вольнице хотя бы минимум тех возможностей, которыми она располагает в зарубежье.
Должно особо подчеркнуть, что Академию как конгломерат многочисленных институтов, занятых фундаментальными исследованиями, необходимо беречь и пестовать. Надо поддерживать ее материально не хуже, чем институты Макса Планка в Германии или Национальные лаборатории в США, не требуя взамен немедленного выхода или приклада.
Еще пуще того надо уважать ее автономию — относительную независимость от государства в лице его временщиков и бюрократов. Таковая автономия существовала и в худшие годы, и при Хрущеве, который посягнул на нее однажды, но получил крутой отпор от тогдашнего Президента АН Несмеянова: “Академию создал Петр Великий и не тебе ее разгонять”. Благодаря этому академическая наука — едва ли не лучшее наследие советской власти, но и авторитарное управление ею — оттуда же. Реформировать его нужно изнутри, постепенно и бережно, меняя иерархическое управление на представительское, сменяемое и подотчетное научной общественности.