Краткая повесть
Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 17, 2006
ВРЕМЕНА ПРЕРВАННОГО ПУТЕШЕСТВИЯ.
1.
Что вам надо знать о фигурном письме на зубчатом колесе, нашем прощальном послании городу Актюбинску и миру? О нас четверых, замурованных в бетонном ящике с железной дверью и прутком на окнах толщиной в два пальца, уносимом из XXI века в XX в обширной утробе огромной заброшенной актюбинской Промзоны? С нами были замурованы восемь отборных голубей, в их числе краснобаший тошкарь, последний из племени птицы-триумфатора, царившей с послевоенных лет в здешнем ветреном небе, выведенной на актюбинских ветрах, на просянке здешних элеваторов, когда держали в каждом третьем дворе, по воскресеньям поднимали одновременно шалманы на Курмыше, на Оторвановке, за линией на Москве и на видимой со всех концов Татарской слободке, так что ветры сбивали шалманы в пестрый комище в полнеба и утаскивали в степь. Когда Актюбинск стоял на Главном Ходу линии Центр– Средняя Азия–Казахстан, принимал полтораста пар поездов в сутки, когда благоуханье втоптанной в вагонную подножку дынной корки смешивалось с натекающим духом замасленного железа и загаженного пассажирами вагонного днища. Сладостно-вонькое дуновение соединяло с раеподобной Средней Азии, где за уралмашевскими шагающими экскаваторами и мощными землесосами тянулись ирригационные и судоходные каналы, песчано-глинистая равнина покрывалась цветником, бахчами и хлопком, на судоходных шлюзах возвышались великаны в комбинезонах и платьях с коротким рукавом и глядели на зеленые насаждения, уходящие по трассе к рукотворному морю. Ароматное дуновение дынной корки на толсто натоптанной вагонной подножке соединяло с очарованием Самарканда, Сталинабада, Бухары, Андижана, в чьих названиях слышались звуки низко пролетающего шалмана и как бы угаданные названия неведомых, недоступных по их отдаленности и дороговизне голубиных пород.
2.
Схемка на оберточной бумаге и ключ от помещения на 2-м этаже итээровского здания в актюбинской Промзоне были доставлены Косте из Байганинского района. Заброшенный в пустынный район вахтовым методом голубятник по прозвищу Помбур перед смертью назначил Костю душеприказчиком.
Костя взял с собой в Промзону немецкого парнишку Франца, владельца небольшого шалмана на актюбинской окраине Москва: в советские времена населявшие ее железнодорожники жили по московскому времени. Взял меня, как бывшего голубятника и друга. Я же участвовал в экспедиции в Промзону сам-два, уступил напору Аркадия, руководителя религиозной общины. Он простодушно признался, что грешен по мыслям ловчило, хочет через меня завязаться с Олжасом Сулейменовым, чтобы отбиться от местных гэбистов, которые гнобят его после выступления в Астане. Я только и разобрал, что дело было на съезде мировых традиционно-национальных религий, где Аркадий в присутствии президента Назарбаева втырился не по чину в ряд избранных и званых. Аркадий обличием и языком был тип, называемый “марамой” в Актюбинске моей молодости. Лохматый, носатый и губастый, он захлебывался и давился словами. Сын белорусского еврея-портного из плохонького городка и старожил костного санатория, впоследствии эмбенский солдат и слесарь актюбинского депо, он мешал язык детства: какие-то “трясця” и “дурняга” и дзеканье – “судьзба” и “гдзе” с языком сбродного населения актюбинских окраин: нехай варганят, бешбармачить, ходовой, башка, культяпый кутька, местами сдобренным хохлацким гыканьем и придыханьем, – и все погружено в аканье, признаваемое московским, а на самом деле нанесенным из Астраханской и Оренбургской губерний. В эту замечательную мешанину Аркадий напускал газетные обороты вроде “мой этнический фактор” и метафизические рассуждения, всякий раз не могущие в его захлебе завершиться. Тогда он отмахивался, дескать, вам ни к чему труднопостигаемые противоречия жизни. Наверняка в Астане стерпели бы его выступление, не посилился бы он умничать с шумным напором, он там рассуждал о “святых временных”, то есть политиканствующих митрополитах и муфтиях, и “о святых пожизненных”.
3.
В зону нас вез сердитый неофит из общины Аркадия; по пути высадил, когда случаем не задавил казахскую чету: мертвецки пьяный человек лежал навзничь с голой грудью, над ним неподвижная худенькая жена – или дочь? Навстречу в пыльной поземке выскочили две малиновые кореянки “Дэу”, какие собирают в Узбекистане. В салонах красавица с гордой стриженой головкой и породистые мужчины в галстуках. Вовсе не дельцы, сказал Аркадий, и алма-атинские чины из Терминкома, приехали менять советские названия на казахские. Итээровское двухэтажное здание с голубятней покойного Помбура немыслимо найти без схемки на оберточной бумаге, мы в ловушке. Нас заперли снаружи, едва мы поднялись из цеха по железной сварной лестнице. Вмиг, с легкостью и неслышно, за нами следом поднялись и вставили в мощные, толсто приваренные проушины могучий болт и повернули гайку, что и обнаружилось впоследствии. Нас подловили и пошутковали, выходило, не мы одни искали в Промзоне чужую голубятню, не нам одним известно о смерти Помбура. Посидели, притихшие, дивясь беззвучности, с какой последовали за нами по пятам, под нами-то железная лестница звякала и брякала.
Причина такой беззвучности открылась, когда шорох сохлых бурьянов и низкорослых карагачей, пребывающих между жизнью и смертью под нашими окнами, выдал хозяев здешних цехов.
– Босые… они, оралманы, – сказал Костя. – Кричи, Францушка, и ты кричи, Аркадий, ты ведь на всех языках проповедуешь.
Первым стал кричать Франц, казахский он знал кое-как, к тому же он первым из нас испугался. Для него, немецкого парнишки, когда в городе немцев оставалось совсем ничего, оралманы были закрытой беспощадной организацией. Аркадий подхватился, полез грудью на решетку окна. Его речь была требовательна и сердита. Оралманы остановились и отвечали через губу, что называется. Если казахским языком Франца они пренебрегли, то к казахскому Аркадия снизошли, человек в возрасте. Отвечал, однако, не бывший у них за старшого рослый парень, он и головы не поднимал на нас, а его подголосок. Сказано было: Кёмнинг джорин ожерлесенг сонинг джырын джирласан, что впопыхах Францушка перевел: чей землю ты живешь… того песню надо петь.
Еще и такое было сказано: патшанг согур болса, бир кёзюгди кабы ет. Вроде того, что если твой падишах слепой на один глаз, и ты держи закрытым один глаз.
Отряд удалился. Мы безмолвствовали. Из своего времени мы были перемещены в чужое, где нас не слышали, не понимали нашей речи. Где нас заглотала и перемелет с равнодушием брошенная Промзона.
Нынешний марш казахов на города по силе потрясения подобен коллективизации. Тогда военные отряды и уполномоченные всех рангов под руководством Голощекина, одного из убийц царя, отняли у казахов скот, выведенный за тысячелетия на сухой дерновине степей, и угнали к линиям железных дорог. Казахи в первые же месяцы съели оставленное на посев зерно, последовали три неурожайных года с горячими ветрами, со смерчами, уходящими в небо, как дым пожарищ. В новой, советской колонизации вымерла и бежала за кордон половина населения. У бредущих по степи людей не было сил похоронить ребенка, труп накрывали котлом. До последних лет в Казахстане были живы люди, съевшие своих детей в голодные 30-е. Оралманы, потомки бежавших во времена коллективизации в Монголию, в Китай, в Афганистан, в Иран, по приезде в Казахстан были вывезены на развалины степных колхозов, оттуда прибрели в города с толпами советских аульных казахов. Здесь оралманы, люди с устоями ХIX века, с их навыками кочевой жизни, оказались изгоями – или оказались в оккупации на своей же родине? – чуждые властям, которые на укоренение оралманов в Актюбинской области из госбюджета однажды получили сумму, посильную разве что на покупку 3-комнатной квартиры, и чуждые прибывшим вместе с ними аульным соплеменникам. У этих городская родня, и скот остался на бывших колхозных землях под присмотром стариков, и жилья накупили: подешевело при массовом исходе русских, и город под себя устраивают – плюют под ноги в ресторанах, ездят без правил. Оралманы не прошли советской селекции, не знали русских: чужой народ. В их семьях не хранились повествования о первых баскарма – председателях, снабженных уполномоченными знаками власти – печатью и галошами. Они не знали о спасении казахов, вышедших к станционным поселкам, к русским деревням на границе леса и степи, где в первый день беженцам выдавали по кусочку хлеба со спичечный коробок и, если человек вновь тянул руку, тыкали в нее, опухшую, раздутую, и маячили, гляди, дескать, яма остается, не проси, а назавтра к хлебушку прибавляли глоток молока. И поболе отмеряли хлеба на третий день. Оралманам был неизвестен ходивший в семьях советских казахов рассказ о русском мальчике, сироте, сброшенном с поезда на пути в Ташкент – город хлебный и усыновленном аульной семьей; он стал военным, был послан во главе отряда в степь вершить коллективизацию и застрелился при виде умерших от голода приемных родителей.
4.
Мне явился случай послать знак оралманам, когда из дверей цеха, стоящего напротив нашего КБ – или нормировочной? – вышел парнишка с трубой, с гаечным ключом в худющих руках. Я закричал:
– Голощекин – албасты! Белме? Голощекин – албасты!..
Оралман поднял голову на наше окно и остановился, рассматривал нас с Костей.
– Белме! – победно прошипел Костя. Он кинулся в глубь комнаты. Когда вернулся с Аркадием и Францем: они молились всяк в своем углу, оралман исчез.
– Луддит хренов! – теперь Костя сипел с лютостью.
– Мы для них те самые… коллективизаторы… продолжается опыт над ними. Совершается насилие. Он не хочет знать русский, – сказал я.
– А надо мной не совершается? Меня в Бауманском оставляли на кафедре электросварки… Год прокантуйся и берем аспирантом. Так нет же, я в родной Актюбинск, я в цех… чертомелю за квартиру. В каком-то Павлодаре надуваюсь индюком на научно-производственной конференции. У нас Актюбрентген, у нас завод ферросплавов, заводы всесоюзного значения. Что, разве мне в России было хорошо? Явился в дедовский Смоленск со своими фамильными бумагами. На бумагах пятна… у наполеоновских лекарей не хватало корпии, так тащили документы из архивов. Что мне, русскому дворянину, до казахстанского завода?.. Там на моей отчей Смоленщине дом Твардовского не уберегли. Сейчас стоит декорация. Знаешь, как Иван Твардовский нашел фундамент родового дома? Ногами. Ходил, топтался и надыбал в траве… Чего ты ему кричал про Голощекина?
– На самом деле был такой с голой головой, с оттопыренными ушами… Юрий Домбровский рассказывал: В солнечной Алма-Ате Голощекин зашторивал окна и читал отчеты о коллективизации под лампой. Для оралманов он не убийца царя, не еврей, он албасты, дух – демон… никаких человеческих свойств. Не задабривался ни постоянным кормлением, ни ритуалами, хоть разбейся… всегда найдет средство вредить людям. Одних губил касанием своих длинных желтых волос, других ударял пятерней, синяки оставались.
– Хочешь сговориться с оралманами словами гунских времен? Гумилевщина какая-то выходит, старик, древность.
– Ну, гумилевские-то дела недалече… Албасты, джинны, дэвы будут из руды первобытной.
Костя взял меня за плечи, развернул:
– Третье окно слева от дверей, вглядись. Одну крышку с мотора сняли… возьми еще и мои очки… видишь, щеткодержатели выломаны, пластины с коллектора содраны, все медь… обмотка якоря и катушек полюсов содрана. А вторую крышку снять не смогли, болт прихватило, то он с трубой и ходит, как рычаг надевает на ключ. Старик, этот доходяга, сейчас вернется с помощниками, так ты им кричи: секретный слово “лопата” знаешь?.. Кричи, что лингвистику называют лопатой истории, потому Олжаса рисуют с лопатой. Просекут это дело и нас выпустят.
– Вот если бы ты рассказал им, как мы с каникул возвращались и мать битого гуся дала тебе с собой… и мы его за ногу бечевкой и на каждой станции его в снег. И все равно привезли в Москву протухшего.
– Говори я по-казахски, я бы одно им сказал: друзья, то есть алдаш, калдаш, ердаш! Я тоже оралман. Бежал с родины, помыкался в Смоленской области… видели бы вы эти Починки. Вернулся и так же как вы нищ и никому не нужен. А вот и алдаш, добытчик и старатель! – Костя схватил меня за плечо, другой показал на уходящего за цех человека с изогнутой штуковиной на плече, должно быть, куском кабеля. – Эй, калган-малган! Ок-мок!.. Культур-мультур! Килыч-милыч! Не признает меня алдашем, колонизатором считает, а я только тем и богаче, что при родительских могилках.
5.
Мы сидели с Францем на корточках перед клетками. Собранные из ящиков письменного стола, ножек и сидений стульев, частей шкафа, железных, и уголков стоек, связанные проволокой и сбитые, временные убежища помбуровских птиц являли подобие Промзоны. Покойный Помбур не показывал голубей; обычай голубятников ходить по дворам смотреть птицу был отменен на исходе голубятницкой эры в 80-х годах. Краснобашими могли считаться здесь двое – один чубатый лохмоногий с красными щитами на крылах и с красным пятнышком на темени. Другой белый, с редкими красными перышками на брюшке, с тремя красными маховыми перьями, длинноногий, с редким пером на цевке и пальцах и красным мазком на гладкой голове. Тошкарь не имеет экстерьера, он смешение новых и старых русских и европейских пород с птицей азиатских кровей, он крылатый дух и утверждает себя в небе выносливостью и искусством подниматься столбом и бить, то есть в мгновенном перевороте через голову с силой и звучно ударять крыльями, щелкать. Поди угадай, кто из них последний в Актюбинске тошкарь. Помбур написал в своем предсмертном письме “Тошкарь краснобаший” – птица лохмоногая была с красными пятнышками по всей головке и почти голоногая. Другая с надвинутой на нос красной шапочкой. Какой из них тошкарь?.. Хозяин часто называет птицу не строго по масти.
Костя прекратил “свою порнографию”: он было надетым на ногу стола зубчатым колесом взялся долбить стену. Подсел, мы принялись стучать и прихлопывать сведенными ладонями, вытягивая руки вверх. Вот тошкарь на заходе вырвался из стаи и пошел, пошел столбом. Ветер заваливал птицу, опрокидывал, а она частила, частила крыльями. Ух какая дыхалка!.. Внезапно, с силой раз за разом звучно и сочно ударяли ладонью о ладонь. Во бьет тошкарина, во лупит!
– Давай пустим здесь! – решился Костя. – Пусть себя покажет. Авось не убьется.
Выпустили из клетки лохмоногого. Скучились в углу. Замерли. Птица полетала, зависла над серединой помещения, легонько посвистывая крыльями. Села, сделала аккуратную запятую. Потянулась и сделала крыло веером.
Выпущенная из клетки вторая, с шапочкой на головке, вспорхнула на шкаф и затаилась. Лохмоногая птица забегала: сидящая на шкафу ее беспокоила, и взлетела на шкаф.
Франц тем временем выволок из разбитого шкафа пачку плакатов спортивного общества “Кайрат”. Складывал листы, разрывал и застилал загаженные клетки. Его возня отвлекла нас, и тем внезапнее, оглушительнее были щелчки. Лохмоногая птица ударила второй, третий раз и пала на пол. Сидела в оторопи, с разведенными крыльями. Вот и последний тошкарь, птица с красными пятнышками на гладкой головке.
Франц был отправлен к окну на караул. Придут вторую крышку снимать с электромотора. Аркадий с его шумным голосом и бородой оставался в засаде.
Франц, высматривая оралманов, как бы прятался в проеме окна, одинокий немецкий мальчик, со старанием в школе и на улице учивший казахский язык и только не поощряемый улицей и городом. Бездомные оралманы пренебрегали его попытками заговорить, держались с чувством превосходства, ведь за ними милиция, и правительство и Промзону отдали им. История немцев в Казахстане закончилась, пришел век казахов. Уехать в Германию и стать там подкидышем?
6.
Ах, в каком счастливом воодушевлении мы пребывали с Костей, попивши из голубиной поилки, где вода в алюминиевом корытце размером с ладонь появлялась при легком ударе!.. Голуби освободят нас из заточения! Под вечер, часу в шестом, когда в городе начнут гонять, мы выпустим птиц. Тошкаря оставим. В городе наверняка знают о смерти Помбура, знают о его промзоновском схроне и птиц его знают: разве здесь он прятал не лучших? Пустим сегодня пятерых, двоих оставим на утро для страховки, понял?.. “Наши одноклассники делали портрет Кирова из птичьих перьев, а мы с тобой придумали секретный алфавит на основе отпечатков птичьих ножек!.. Некоторые держат голубей на балконах в ближних микрорайонах, эти первыми засекут помбуровских!..” Костя охмелел от курева на голодное брюхо. Он громогласно утверждал, что спасение России не в нажитой веками культуре и не в прививке западной трудовой этики! Он знает, где смерть России. “Под береговым камнем заяц, в зайце утка, в утке яйцо, в яйце игла!.. Смерть России на Пяндже, под береговым камнем!”
Я помаячил. Мы на четвереньках подобрались к окну. Аркадий давал представление. На вытоптанном в вениках пространстве, здесь подъездной путь пересекался с протянутыми от цехов тропами, скучилась публика. Две немолодые женщины в легких платьях и плюшевых зелетке, скроенных по типу городского мужского жилета. У обеих вплетены в концы кос простые шнурки, которые соединяли две косы, чтобы не мешали и не трепались. С женщинами дети всех возрастов, замурзанцы и поопрятнее, в маечках с английскими надписями, притом все девочки в зелетке попроще, из вельвета, со спинками из простого материала. Старшая девочка, самая смешливая среди зрителей, держала на руках пискуна, зажавшего в ручонке ее косичку с усаженной монетками тесемкой.
С помощью веревочки Аркадий изображал всевозможные предметы из оралмановского обихода. Деревянную кадушку для взбивания масла из айрана, лошадиную кость для закваски кумыса и кожаный мешок, куда наливают молоко кобылицы. Зрители галдели, радовались своей догадливости. Аркадий рассердился будто бы, дескать, в поддавки играю. Просунул наклонно руки между прутьями и соединил пальцы концами, вышла вроде как кибитка. Игра была мне известна по актюбинскому детскому саду № 21 по улице Сталина: жених пытается выйти к невесте.
Аркадий дотрагивался до кибитки пальцем – женихом: здесь мне войти?.. Снизу кричали, что нельзя тут войти, не пускает собака. Аркадий бахвалился, награждал себя из упрямства и самомнения и отсутствия благоразумия, как видно, самыми высокопарными эпитетами. Вопил во все горло, когда собака его тяпнула, про невесту забыл. Далее разговор пошел с собакой, я разобрал одно слово “ардак” – смелый. Аркадий оторвал у себя низ майки, толсто перевязал палец и дул непрестанно на него, хныкал, баюкал, а задевши палец о прут решетки, рыкал от боли и ярости, грозил собаке, должно быть, за новое кровопролитие и вопрошал у хохочущей публики, дозволено ли такое обращение?.. – и опять твердил о своем желании поскорее жениться и поносил других женихов, большинство из которых играли в карты и пьяницы, безумные и сумасшедшие, хромые и слепые, неспособные украсть коня и не слыхавшие ружейного выстрела! И тут оказывалось, что у жениха не действует рука.
Мы с Костей веселились заодно со зрителями – во второй половине представления нам мало-мальски переводил Франц. Несомненно, в свою имитацию, помимо опыта пребывания в костном санатории: лет восемь лежал с ребятней всех национальностей, Аркадий помешал старинный персонаж болтуна, неудачника и хвастуна, подслушанного в жизни и вычитанного в сказках и ныне на воскресных представлениях в общинной саманке на Москве приспособляемого для укрощения ребятни перед проповедью.
Далее Аркадий громогласно обещал нарисовать портрет жениха. На обратной стороне плаката общества “Кайрат” явились месяц с острыми рогами, под ним юрта, человек в треухе и тулупе с палкой в руке и бык с изогнутыми рогами.
Свернутый в трубку, плакат был просунут между прутками, развернулся за окном.
– …Рассказывает, как дикий человек придумал первую букву… – начал Франц. – Человек шкодничал… нарисовал месяц на песке. А тут бык замычал: “Мун”. Человек глядит, у него рога изогнутые, как у луны. И назвал первую букву “мун”. – Франц вывел на пыльном полу. – А вот убитый бык. Копье воткнуто, поняли?
О мужество неопытного сердца! Как вывернется наш проповедник? Первоиероглифы – названия священных знаков – имена богов. Толкования знаков – религиозные учения, материализация знаков – предметы и первые механизмы.
Аркадий, однако, посчитал, что открытие обнародовано и пора явить народу пророка. Он достал из своей сумищи завернутый в пакет том “Языка письма”, распрямил пакет и разгладил лицевую сторону, заполненную поясным портретом Олжаса. Такие пакеты ходили во времена, когда Олжас был лидером партии Казахстанский Национальный Конгресс.
Аркадий вывесил за окно пакет с портретом, затем на бичевке спустил том, блистающий лакированной обложкой. Недолго просвещались неофиты. Поспешно проходивший отряд юных оралманов увлек ребятню за собой, женщины в тревоге подались следом. Разорванный на части олжасовский том остался лежать между рельсами. Аркадий крикнул вслед убегавшим, после чего снял с окна наглядную агитацию.
Франц доложил с растерянностью, что теперь между дверью и рамой совсем нет зазора: на наших глазах он посилился было втолкнуть обломок надфиля. Как видно, дополнительно вставили в проушины проволоку и закрутили. Или гвозди затолкали.
7.
Вскоре нам покричала женщина, из приходивших с детьми. К концу спущенной бечевки она привязала разрозненные части тома. Аркадий и Франц в два голоса взахлеб начали было просить открыть нашу дверь!.. выпустить! – женщина не дослушала, удалилась.
В ожидании часа, когда в городе стихнет ветер, тенечек прихватит пыльную зелень в углах дворов, от политых клумбочек повеет сладковатым ароматом душистого табака, когда голубятникам придет время гонять – в ожидании предвечернего часа мы проводили в трудах. Костя тюкал и тюкал своим снарядом в стену. Насаженное на ножку стула зубчатое колесо при ударе разбрасывало крошку. Аркадий, склонившись перед разложенными на столе обрывками олжасовой книги, писал в свою тетрадь с жаром первопроходца. Миссионер крепнет при ударах судьбы!.. Франц у дверей вслушивался, внизу, в цехе, были люди. Он, постукивая время от времени крупной гайкой по железной раме двери, выговаривал:
– Бiз – мы – наше! Бiзiкi – озiн – твоя – сепiкi! Мы – они – олар! Мен-я – сiз – мы… Бiз – сiз.
Было душно в нашей бетонной ловушке, рот стянуло сухостью и горячечно постукивало в висках. Я сидел в бумажном месиве на полу, вникал в мудрость минувших времен. Плакатики, инструкции, докладные. Постановление месткома о восстановлении в списке очередников на получение автомашин “Москвич”. Вдоль стены я расставил руководство по противохимической защите со своими рисунками. Предлагалось на случай возможного применения противником отравляющих веществ обрабатывать одежду домашним способом.
Наглядная агитация
Масло
подсол-
нечное
хоз. мыло
А именно – в бак с водой настрогать хозяйственного мыла, влить пол-литра подсолнечного масла и варить одежду, после чего она, задубелая, приобретает защитные свойства. Другой плакат был иллюстрирован художником и размножен типографическим способом. Плакат обучал способам выживания в бактериологической войне. Картинки были расположены наподобие клейм на иконе. Вонзившийся в снег наряд рассыпал крупные, с горошину, микробы. В соседнем клейме лапами вверх лежали остромордые и хвостатые звери, определенно, по замыслу художника, крысы или мыши… И каждый величиной с корову, если считать за масштаб стоявшие поодаль деревья. Участники эффективной санитарной и противоэпидемической обороны, а также организаторы четкой работы банно-прачечной сети были в одеждах и тяжелой обуви Времен Нашего Общего Идеологического Похода.
ВАЛЕНОК ФУФАЙКА
Франц не брякал своей гайкой, Костя не ударял в стену. Аркадий, ухватившись обеими руками за оконные прутки, говорил проповедь.
– …баскарма продал скот и технику в Россию, бросил совхоз и купил квартиру в Актюбинске? Он освободил себя от вас, оралманы, но разве освободил себя от Бога? Вас не видят в упор на улицах, будто вы нечистики! Промзона ваше место. Обращайтесь к Богу, молитву завершайте словом “Олжо”! Что значит “помоги”. Аробщик в горах, когда конь сдыхает и арба сдала и хотит придавить аробщика, он зовет: Олжо!.. И вам пора восклицать “Олжо”, князья содомские и народ гоморрский. Промзона и к вам придет, в ваши микрорайоны. Бог говорит: я закрываю от вас очи мои. Хведот да не тот. Будет время, вы умножите ваши моления, шкодники. Я не услышу, если не заберете с собой оралманов. Учите их язык, племя злодеев, сыны погибельные! Вы призвали их в отечество и бросили на ветру, бросили и других, беженцев из депрессивных сельских районов. Ништяк, коранические песнопения их не спасут. Их спасут молитва на общем языке. Спасайте угнетенного. Защищайте пацанят. Вступайтесь за вдову. Тогда придите, рассудим вас. Так говорит Бог. Уместе заживем единым народом, как до Вавилонского столпотворения. Бойтесь, чадца, идет последнее время!
8.
Пора было выпускать голубей, наших посланцев, должных известить хищное племя актюбинских голубятников о тайном помбуровском месте. Небо утратило свою белесость, темнее стало над окраинами и как будто рассеивался висящий над нами и левее выдох комбината ферросплавов. Над жилгородком, то есть между Промзоной и массивом микрорайонов, изнанкой крыльев замелькал шалманчик. Одну птицу за другой Костя проталкивал между прутьями, я свистел в два пальца. Низко и тяжело наша стайка прошла над крышами. На втором круге тучный жиган плюхнулся на крышу противоположного цеха. Дал посадку, злосчастный байбак! Тут же прочие поплюхались вокруг него, одни занялись прихорашиванием, собирали на крыше камешки, а жиган скоро уж дремал, втянув головку в распушенное оперение.
– Франц, ты знал… – с унынием сказал Костя.
– Бздун был Помбур… от жадности чокнулся. Выводные из-под лучших пар в городе, а цена грош, все сухокрылые. Все смеялся надо мной, что держу мусорный шалман. Так у меня летают по два часа.
А виделось, виделось нам, что эти помбуровские гвардейцы помотаются над городом день другой, заночуют на элеваторе, покормятся с дикарями, а там какой подхватится с оторвановским шалманом – и голубятники ахнут: це ж побуровский из захованных на Промзоне. И подхватит голубятников азарт. Богаче Помбура не было в городе, никто другой не имел столько высоких пород, он перекупал в Актюбинске, ездил в Москву, в Ташкент, в Фергану за игровыми – это после развала Союза. А за азартом последовал бы шмон, всяк знал о затыренных на Промзоне птицах. Явились бы: помер Помбур-то! – явились с болгарками, с фомками – и свобода Анжеле Дэвис!..
Мы плечом к плечу сидели перед клеткой краснобашего. Последние владельцы последнего тошкаря, птицы прорыва, рожденного в месте сшибки азиатских и европейских ветров.
Угасание тошкаря началось с распадом СССР, когда отходил, как берег, Казахстан и в даль миражом уплывала Средняя Азия с бухарским минаретом Калян, со сказочным ташкентским метро, туркменками в ковровых штанишках, заповедной жизнью городов, где, сваренные из железа ворота и заборы, вновь стали заменяться дувалами. Голубей из Азии не везли, набитые сумками под потолок поезда везли китайский и турецкий ширпотреб, чуйскую коноплю, было изобретено устройство, смахивающее на велосипедный насос, для запирания изнутри вагонных купе: на пустынных перегонах за Аральском поезда грабили молодежные шайки с цепями и арматурными прутьями в крепких рабочих руках. Шел русский исход. В Самарканде, в Бухаре старые русские кварталы затаились и нищали, от распахнутых дверей, от тряпичных комьев в глубинах русских дворов повеяло духом гетто. Вот тебе и суворовское: быть русским – какой восторг. В индустриальных городах Южного Казахстана и в рудничных поселках съели кошек и собак, крестьяне стали пахать на быках. На улицы областных городов вернулись из 50-х годов влекомые ишаками бортовые тележки с чугунными литыми колесиками и бабаями в ватных халатах. Притих Главный Ход, пропускавший прежде по сто с лишним пар поездов в сутки. Деповские умельцы баббит в буксах заменяли сплавом на основе алюминия. Редкие пассажирские поезда приходили с разбитыми окнами. Пестрый товар вываливался на перрон: дешевые ташкентские носки и майки оседали кучами! – чтобы с тем же проворством по свистку локомотива быть заглотанным вагонами. В Актюбинск, город вузовский, индустриальный, с заводами общесоюзного значения, вклинилась жизнь районных азиатских базаров: тысячу раз привет и простор тебе!.. Базара не знаешь, сука? А чего лапаешь? Торгуй, не копти зря небо. Котлы наманганского литья эмирских времен, чайханы с латаными провисающими навесами и криво сколоченными столами. Впитавшие бараний жир столешницы. Рукастые мужики с разросшимися костями лица длинными ножами резали сало, сердце и потроха для жаркого, подбрасывали чурки в огонь и зазывали: Дастархан кароший! За занавеской юная танцовщица пела и била в бубен, зритель вскакивал на помост и совал ей деньги под тюбетейку. По возвращении за стол махал хозяину и тот кричал, мешая русские и узбекские слова, чтоб фруктовый суп турши! Чтоб давать плов!.. – Душу отдал бы за такой плов, товарищ!..
Воодушевляешься музыкой, пением, запахом пирожков на бараньем сале и теплым духом плова, теснотой и разноголосицей в торговых рядах с их дородными дамами под зонтиками, грязной голопузой ребятней: всяк со своей ношей, всяк зарабатывает теньгу. На прилавках саратовские печенье и конфеты, московский шоколад в коробках и зефир в воздушных оболочках, оренбургский сыр, московское и финское пиво в жестянках мешались с кзыл-ордынскими дынями, развалами пестробоких душистых туркестанских яблок, ящиками с липкой ферганской курагой, россыпями поплывших на солнце кунжутных палочек и желтыми камушками казахской сарсы. Смуглая молодуха с головой, повязанной зеленым платком с золотой бахромой, зовет: Бери давай – давай, мой ласковый!.. Откуда ей знать русское “ласковый”? Волновало правило чужой речи: в тюркской нет родов. Веселил глаз наряд ее дочурки: бархатная безрукавка, шитая блестящими нитями тюбетейка и штанишки из легкой ткани. Рот набит халвой с фисташками!
Мы мычали, наши руки разыгрывали спектакль. Сведенные ладони поднимались с частыми и звучными ударами, ах, как яростно тошкарь вырывается из шалмана и уходит столбом. Провиденциальная птица, посланец пришлых времен и знак будущего, дремотно поглядывала на нас из клетки, сколоченной из частей канцелярской мебели.
Франц с помощью обломка надфиля силился оставить свое имя на железной раме двери. Костя смастерил подобие контрабаса. Резонатором служил ящик письменного стола, в чьем просверленном днище был закреплен конец бечевки посредством толсто накрученного узла. Второй конец бечевки был привязан к концу ручки швабры. Одной ногой Костя прижимал к полу ящик, другой щетку. Контрабас издавал грустные тяжелые звуки. В нашем каземате становилось сумрачно. Костя променял свой контрабас Францу на обломок напильника и принялся увековечивать фамилию “Бермятов” на раме двери. Фамилия дышала древностью. В былинах боярина Бермяту с его молодой женой завлек богатырь Чурило Пленкович, за что был убит боярином. Аркадий похрапывал на полу со своей сумищей в головах. Неслышно спал Франц.
Под дальним углом цеха развели костер. Кто-то невидимый, длиннорукий рассек огонь кривой полосой. Разбросанные клочья вцепились в траву, в кусты и вмиг порхающие, прожорливые твари наполнили низину и осветили приставленное к стене мятое листовое железо, заполненное вкривь и вкось надписями на казахском, русским матом, ишачиными головами, пятиконечными звездами и узорами, какими украшали текеметы, – и опять казахскими надписями. Юная промзоновская цивилизация искала свой язык.
В низине заросшей канавы скопились за долгие годы вороха концов. Вонь чадящего, пропитанного мазутом и маслами тряпья натекла в наш каземат, Костя задыхался, он был астматик.
– Бывало хуже, – выговорил он, – под Ярославлем собирали брошенную совхозную картошку… выковыривали клубни из грязи… с сумками… в овраге, в мало-мальской тверди… там нашего брата переселенца дожидалось транспортное средство, скособоченная детская коляска или навозная тачка. И в городах не лучше, мы забастовали на Тутаевском моторном заводе, в семи общежитиях пятьсот сорок семей, переселенцы из Средней Азии, из Казахстана, две тысячи человек. Голодуха, туберкулез, нервные болезни и зарплаты по полгода нет. А к тебе приехал в Солнечногорский район – и не лучше. Старушонка на коляске везет какую-то прель, колесо повизгивает, низкое небо и до горизонта бетонные торчки и перекладины. Стоунхендж, мегалитические постройки… всюду нищета и недострой. – Ворочаясь, Костя произвел некий звук, привычный, впрочем, при его плохом желудке, я принялся его легонько лупить, твердил: до первого гудка!.. – и отступился, наконец. Наказание во времена нашего детства длилось с полминуты, паровозы гудели то и дело. О, Оренбургская железная дорога, позвоночный столб Оренжеде цивилизации! Ты покоишься в Кармане Времени со своей полутора сотней железнодорожных детских садов и школ, дорпрофсожами… и обнаружат тебя разве что археологи будущих времен в виде мусорной реки под гудящей и блещущей лентой Евразийского Тракта.
9.
Новый день начался с посланий населению Промзоны. Мы с Францем пластали на восьмушки и четвертушки плакаты общества “Кайрат”, а плакатов обнаружилась стопа. Аркадий делал голубей – замечательных, с хвостами и крыльями разной формы, чубатых, тупоносых и остроносых.
На одном крыле Аркадий помещал обращение к братьям на казахском, на другом я писал на русском, на хвосте и туловище Франц писал на немецком. Аркадий проповедовал. Замуровавших нас Аркадий называл “дурнягами” и “погубителями самих себя”: вы-де последние виденные нами представители человечества. Ваши образы унесем с собой на тот свет и каковы вы предстанете в глазах Бога? К злобе подбавляете злобы своим озлоблением. Вы еще здесь в земных странствиях, а уж Богу известны, сыны погибельные, злосчастные, дурняги… лихо возьми вас.
На свои тексты я не жалел места. О, издательство Онер – Государственного комитета Казахской ССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли. 480046, г. Алма-Ата, пр. Абая, 143! О, полиграфкомбинат производственного объединения полиграфических предприятий КiТАП! Крепкую бумагу пустили на плакаты спортобщества “Кайрат”!.. Пожелтелые, с запашком пыли и старого дерева, наши восьмушки-четвертушки в руках старожила санатория для детей с костным ревматизмом превращались в желто-пестрых птиц. Наружная сторона крыльев и изнанка несли наши послания Промзоне и разрозненному миру, ждущему обретения единства в культуре.
Тексты своих посланий я не сочинял, я брал по памяти, абзац за абзацем, из манифеста, сочиненного мной в 92-м году с призывом создать “Евразийский клуб” как объединение творческой интеллигенции России и Казахстана, возглашающее своей целью сохранение культурных связей во времена национальной реакции, грозящей евразийским народам утратой общего исторического пути и ослаблением усилий в понимании друг друга. Подписанный С.Соловьевым, Ю.Соломиным, Окуджавой, Залыгиным, Пьецухом манифест я отвез в Алма-Ату Олжасу, он вписал свое и опубликовал. Нет ныне движения Невада–Семипалатинск, и нет фонда “Потенциал России”, чьи обязательства были вписаны в устав “Евразийского клуба” и подтверждены печатями Минюста. Помещение “Евразийского клуба” на улице Москвина, там еще на соседнем доме мемориальная есенинская доска, было захвачено кредиторами-азербайджанцами. Нет в живых Владимира Филимонова, которому фонд “Потенциал России” стоил 60 тысяч долларов, сгинул вдруг и безвестно Игорь Сухотин, бывший после разорения фонда директором банка “Атлант”, – убили, говорят. Манифест “Евразийского клуба” исчез с роями наших вымыслов и небылиц и сейчас усилиями моей горячечной головы извлекался по абзацам из Кармана Времени и оседал на изнанку крыльев бумажных птиц вперемежку с манифестами симпозиумов, проводимых на московских международных кинофестивалях в Евразийские Дни. “Евразийский модуль культуры”. “Образы и концепты Евразии: культурологический аспект. В шаткие времена культура – твердь под ногами”. Прерван наш общий идеологический поход к земному раю. На ВДНХ барахолка. Свиньи в своем холодном павильоне тощают и обрастают густым долгим волосом, как их сородичи в гарнизонном свинарнике на Новой Земле. Осыпается лепнина с карнизов дворцов-павильонов, в ее остатках затерялись обломки ветхозаветных знаков изобилия и края голубиных крыльев. “О, другие русские! – писал я на крыльях крупного, изготовленного из пол-листа голубя. – Пребывая сто и более лет в иноплеменной среде самаркандские, ташкентские, бакинские, бишкекские, грозненские русские семьи видели себя проводниками русской культуры. Утверждались образованностью, трудом на высокотехнологичном производстве, в науке и вместе с тем сохранили в быту, в образе чувствования многое такое, что утрачено в России. Вы более чем другие группы мигрантов ошеломлены бедностью русской глубинки, пьянством, безразличием властей и враждебностью населения. Как вчера на своей азиатской родине вы переживали массовое вытеснение, прощание с отчими могилами, так теперь острее других осознаете себя жертвами исторического поворота. В обломках лепнины на павильонах ВДНХ высматривайте части голубиных ножек, голых и коротких, и высоких в пышных лохмах. Голубь воплощает мир красоты, покоя и изобилия, голубь украшение мира”.
Такое я писал на бумажных крыльях. Иные из пущенных нами голубей не застревали в траве и не падали в колею, чтобы быть собранными на растопку оралманами. Удача могла достаться всякой из птиц с исписанными крыльями, когда в стоячий, нагретый горячими крышами и стенами воздух хлынет сверху легкий ветерок. Бумажную птицу подхватит, она взлетит, повиснет, заскользит вниз по течению воздуха, минует разросшийся в дикости карагач и проскользнет в распахнутые ворота цеха. Там пойдет над фермами крыши, как вдруг качнется и колом падет в выемку между кладкой стены и выступом колонны мостового крана.
Миллионы книг по всей территории СНГ превратятся в бумажное крошево, будто не было советской прозы, науки, поэзии и брошюр вождей, ведь наша типографская бумага № 2, № 3 живет менее ста лет. Голубь из плакатной мелованной, этот кайратский Россинант, пронесет два и три века текст воспроизведенного мной по памяти манифеста “Евразийского клуба” и пафосом смахивающего на речи Дон Кихота, призывающего человечество сплотиться в поклонении Дульсинее Тобосской.
10.
Ночь проживали у окна; два верстака и скамейки, собранные из разбитых шкафов, тишина остывающей Промзоны и временами миг-другой запах Илека. Сладостное наваждение, Илек далеко со своей лунной дорожкой; притих к ночи, не играет стеклянным блеском перекат в гальке, потемнели и запахли сыростью корытообразные песчаные ложбины за прибрежными тальниками, ночная вода помягчела и отдает на вкус слегка заиленным песком и горчинкой от мокнущих в воде тальниковых ветвей.
Наши ночные занятия были таковы. Костя при свете луны, действуя куском наждачной шкурки, обломками надфиля и шлифовального круга и комом протирочных концов, отходов текстильного производства, возвращал блеск, а стало быть, и чувство собственного достоинства бронзовому колесу с косо нарезанными зубьями.
Бывшее во времена СССР частью червячной передачи в прессе для выдавливания, бронзовое колесо прожило тяжелую трудовую жизнь. Работа грязная, прессовка требует развивать большие усилия, между тем трудовой коллектив не любил зубчатое колесо, обзывал “чучмеком”. Товарищи по работе были уральцами-земляками, пресс был собран на Невьянском заводе для собственных заводских нужд. В первую пятилетку по плану социалистической индустриализации пресс был передан в депо Самарканда, где вредительская рука сунула кованный кустарный гвоздь между винтом и зубчатым колесом, так что передачу разворотило. Винт и зубчатое колесо уральской отливки заменили вновь отлитыми, из бронзы местного “Цветмета”, где в складе смешались кумганы, плоские плошки, лампы, кувшины для зерна и изукрашенные резцом большие блюда. Такое блюдо заказывали известному мастеру – уста. Зимними вечерами семья усаживалась вокруг жаровни и обкладывалась одеялами и подушками. Роскошное блюдо воцарялось в центре собрания, наполненное смесью кураги, черного и белого кишмиша, засахаренных долек арбуза, очищенных от скорлупок грецкого ореха и миндаля. По мере поедания смеси начинали являться на блюде сплетения орнаментов, куда вплеталась поэтическая строка, имя заказчика или речения, исполненного гравером по эскизу, заказанному искусному каллиграфу – мастеру калама, где буквы изощреннейшего почерка сплетались в виде листьев и чашек цветов, раскрытых навстречу тончайшим, с волос, клювам калибри.
Пресс невзлюбил винт и зубчатое колесо с выдавленным на диске “Самарканд”. Коллектив костерил их за местную жару, плохое масло в масленке, за желтую, всюду проникающую пыль. Винт и зубчатое колесо винили в низких разрядах местных прессовщиков и в том, что вал погнули при посадке колеса. Зубчатое колесо жалело винт и было бережливо с ним, ведь свои, самаркандские. Винт обращался к колесу “ака”, называл ударником, гордился – в наше время не просто удержаться на таком посту, другие иждивенцы и лодыри, им надо резко резать авторитет, а они получают почетные грамоты. Ночами зубчатое колесо и винт шепотом разговаривали по-узбекски; обсуждали жизнь в коллективе; бывали разговоры по поводу присоединения Узбекистана к России. Беки не хотели подчиняться эмиру, да и подвела техническая отсталость феодального Узбекистана, к примеру, отсутствие червячных передач, и рабочий класс был слабоват.
Перед войной пресс то и дело простаивал, заливали плохое масло, главный механик оказывал покровительство подонкам общества, пьяницам и сам оказался врагом народа. Нитки винта искрошились в двух местах по причине перегрузки пресса, коллектив предлагал зубчатое колесо объявить также врагом народа. Колесо заявило, что не отдаст себя, подобно барану в руки мясника, что сбросит одежду покорности и халат повиновения и наденет кольчугу мятежника. Еще два винта искрошились, вылитые в цехе Самаркандского депо. В прессе время от времени меняли детали, их заменяли местными, своими, и эти признавали зубчатое колесо аксакалом. После похорон секретаря ЦК КП Узбекистана Рашидова Шарафа Рашидовича земляки поддержали мнение зубчатого колеса. Ты прав, ака, Рашидов удалился на время, живет в горах в секретном месте, а в его могилу положили беспаспортного корейца из морга. Отныне и уральская часть коллектива поддерживала мнение старого зубчатого колеса. Когда руководство депо обменяло свой старый пресс на польский, для изготовления изделий из пластмасс и резин пресс-формы, зубчатое колесо по пути на новое место работы в Актюбинск выступило с докладом о причинах усиления беспорядков, ослабления государства и смелости воров. С самого начала восшествия на престол этого товарища Горбачева его знаменем стала забота о подонках общества, говорило зубчатое колесо, он ревностно оказывал милость таким людям, что послужили причиной недовольства. Из его головы не вышел ветер самомнения и нетерпимости, что послужило причиной ослабления государства. Когда шипы мятежа и пыль смуты пристали к подолу державы и в государстве с четырех сторон появились признаки разрухи и переворота, вместо того, чтобы волнения послужили поводом к их устранению и их уразумению и устранению распрей и чтобы с помощью правильного суждения и проницательных мыслей и похвальных действий был найден способ единения и увеличилось число друзей государства, правительство своими дурными мыслями, поведением и неправильными мерами превращало друзей во врагов, а врагов делало доверенными людьми. Ничем оно не занималось, кроме присвоения, расхищения народного имущества, настаивания на своем и нанесения обид людям. Оборудование износилось, расценки срезают, народ недоволен… Так-то шибко поробишь, а шиш с маслом получаешь… – Последний оборот для ака был привычен, небось шестьдесят три года в уральском коллективе. Набрался ака и слов обветшалых, поминал “бунташное время”, мог и вздохнуть: “ох, смута… пашня не устроена, а земля-то хлебородна и овощна”… Как видно, близкий сотрудник, может быть, стойка или кто-то из вращательной пары, а вполне возможно, и сам корпус был из деревенских и после ремеслухи устроился на работу в цехе. Попадались в речи ака слова интеллигентствующих слоев вроде “спинжак”, “гульвар”, “обменяться мнением”, вылетали блатные речения вроде “дави понтяру” и “атанде, становись на уши”, “лох” и “куреха”, воспринятые с несомненной верой в образную энергию русской нации; впрочем, ака чаще приводил жизненные истины: “блат выше наркома” или “книжники и фарисеи на всех насели”.
В актюбинском депо ящики с прессом не вскрывали, иначе бы заодно вскрылось дельце с самаркандскими цеховиками. Пресс был отправлен на умирающий в Промзоне заводишко, здесь был раскурочен, а зубчатое колесо Помбур спрятал в нормировочной в груде концов.
– Храбрый, блестящий снаряд, – обратился Костя к зубчатому колесу, – ты было уполз в угол безвестности и ждал конца света. Восхищайтесь этим снарядом, воодушевляйтесь им, он помчит наш вызов навстречу Вечности. Моя рука нанесет на твою поверхность линию Оренбургской железной дороги… переходящую в Ташкентскую… На ней станция Самарканд. Там в каникулы, у тетки… 9-й класс, на мне парусиновые туфли, забеленные зубным порошком, целую узбечку-хохотушку. О чем вы, ака? – Костя опасливо потрогал косые длинные зубья. – Да, вы правы, ака. В государстве перестала соблюдаться справедливость в отношении к народу и поэтому обрушился гнев аллаха… – Костя забросал колесо комьями концов. – У него, ребята, старческий склероз, при таком заболевании верхние слои памяти разрушаются. Из советского времени помнит про первые пятилетки… Вспоминает о кумганах и подносах с кишмишем и фисташками, о испорченных нравах эмира и придворных, о склонности эмира к вину и приятному времяпровождению с юношами. Склоняю свое ухо, ака! – Костя с хрипом вздохнул. – Опять спрашивают, когда же будет Советский Союз. А между тем он крепок телом – бронзовый. Железный в земле выдержал бы лет 15… Наш ака могуч, его не берет ржа, он будет нашим Посланником. Ака, Вы беретесь? Приложите к глазам палец согласия. Благодарю, товарищ. Интриги в Самарканде заставили Вас уползти в угол неудач, здесь, в Актюбинске, Вы уползли в угол безвестности. Но Вы призваны бросить вызов времени. Вы понесете на своем блестящем теле знаки, посылаемые каждым из нас будущим поколениям мира. Знаки на Вашем бронзовом теле не станут умалением Ваших достоинств, но станут признаком уважения и доблести. Вы водрузите знамя смелости на горе и сообщите будущим поколениям… Да не останется это тайной, что знаки на Ваше бронзовое тело, ака, будут наноситься гвоздем, надфилем и шабером.
11.
Костя было уложил зубчатое колесо на подоконник и издал приглушенный вздох: “Шухер, ребята…” Следом за ним мы расселись на полу под подоконником. В темных глубинах Промзоны далекая вспышка, будто колыхнула сухая гроза. После долгого ожидания мазнуло лучом по ближним крышам. В нашем проезде внезапное сгущение сменилось слепящим светом. Мы проморгались, полезли глядеть сквозь прутья. На траве, на земле белели бумажные голуби с нашим посланием. Под нашим окном стоял полицейский газик, медленно расплетались ленты пыли. Двери машины были распахнуты, трое парней-казахов в форме поглядывали на наши окна.
– Заперлись, бомжуют, – такими словами один из джигитов направил фонарь. Меня осветил проникающий под веки кварцевый свет.
– Хабарлысалык, каскыры, – осиплость Кости переходила в хрип. – Если нужна фотка для паспорта, то снимайте, вот я до пояса. Курить барма? Отчего такие бедные? Не хватает на курево в свободном Казахстане? Ой баяй. Зато флаг у Нурсултана свой. – Костя нарывался. Он раздражал парней в форме своей сердитой хрипотцой, он оскорблял своей враждебностью к Казахстану и казахским лицам. Двое парней с дубинками на перевес двинулись к подъезду. Их остановил снисходительный, скорее, доброжелательный голос из газика. Прежде невидимый, вылез немолодой человек со спокойным лицом, в рубашонке с коротким рукавом, в мятых штанах и спортивной кепке с долгим козырьком. В руках включенный приемник. Легонькое говорение смыла музыка, следом явился и заговорил во всю силу голос Аркадия.
– …современный человек загнан в техническое гетто. Модернизаторы всех рангов отучают человека от мысли о ценности времени… Мысли о старении, о смерти… С помощью компьютеров, джипов “чероки” и мобильных телефонов… Человек живет среди подарков века, без веры в себя. Такое не может продолжаться до бесконечности, Бог стоит у дверей и стучит. Чадца, грядущее время – это последнее время.
Когда я поднял вновь лицо над подоконником, увидел возле Доброжелательного троих подростков. Тонкорукие, сутулые, все в спортивных кепках с пластиковыми козырьками. Полицейские отошли за газик помочиться.
– …Душа просится на свободу… в самых неожиданных местах… – продолжал из приемника голос Аркадия. – Пусть сделали себя безбожниками, не охраняют природу для собственной пользы, не читают сообща Евангелия. Но еще вспоминают с дрожью в голосе о райском мире.
Франц было вскочил, как выброшенной рукой Аркадий перехватил его и толкнул себе под ноги.
– …готовится взрыв невиданной силы, он соединит людей в новое и не знающее национальных границ гуманитарное единство. В будущем это приведет к единой религии. К несчастью, через войны и техногенные катастрофы.
– Посидите, подумайте, Аркадий Семенович, – сказал Доброжелательный по окончании трансляции. – Мы пока водички попьем и покурим.
– Записали меня на проповеди, – сказал Аркадий шепотом. – Припоминаю, спрашивал, нет ли у меня намерения писать докторскую по экономике…
– Выходит, знали, что Помбур ходил к тебе в общину… и про его прощальное указание насчет тошкаря знают, и здешний адресок знали, – сказал Костя. – И знают, что мы заперты, загибаемся без воды.
– Мнут меня, – продолжал шептать Аркадий. – В СССР я был трепач… Прятался в прорехах всесоюзной мегамашины. Сейчас от меня для них может быть навар. Хотят попа Гапона сделать. Хуц кажуть, што жиды худы, а без них толку нетуцы… я подполье, враг модернизации.
– Будто они на самом деле способны предъявить национальную модернизационную модель, – просипел Костя. Он поднялся с пола, притиснулся лицом к прутьям и спросил у Доброжелательного с магнитофоном: – Я тебя знаю, и ты меня знаешь по горсаду имени Пушкина… Ив Монтан, Роза Бакланова, Рашид Бейбутов, Эдди Рознер, Владимир Трошин. – Он пропел: – Но сберегли мы не ее, а одиночество свое!.. Не было вопросов территорий. Приходишь из горсада, беляши в кастрюле, компот в банке, жуешь под последние известия… домну запустили, канал тянут, балет поставили.
Милиционеры и вместе с ними подростки в спортивных кепках скучились напротив нашего окна.
– …У нас с тобой одна территория, понял? – продолжал Костя. – Цивилизации махнули нам кометными хвостами… и будь здоров. Приглуши магнитофон, здесь всем до лампочки. Цивилизация на Московском кинофестивале!.. Там говорят, что Евразия Божий замысел. Там в перерыве накрыты столы. Повара в белых колпаках, все даром, вина со всего мира. Там говорят: Казахстан вставлен в космораму Евразии… а не в ее задницу, как считали мы в центре временного размещения беженцев и вынужденных переселенцев под Вышним Волочком. Актюбинцев там хватало! Отчаяние, плач, казенные байковые одеяла… сочинения-заявления насчет компенсации за утрату имущества. И сырой ельник до самого Белого моря.
Аркадий поднялся с пола, встал рядом с Костей: – Вы не допустите, чтобы я написал донос на вашу общину и на себя. Господь не пришлет за нами спасателей… И при встрече с Ним не оправдаемся… Уподобимся делегатам областного пленума комсомола. Закладывали послания своим далеким потомкам с отчетом о своих успехах в свинцовую капсулу и закапывали на главной площади… А вечером хулиганы паяльной лампой вытапливали свинцовую капсулу с посланием. А ведь были с тобой как братья, Булат… – И стало очевидно, что он говорит одному Доброжелательному.
– Приговорил он себя, – сказал Костя.
– Воды много осталось? – спросил снизу Доброжелательный. – Вода кончилась, умирают от почечной недостаточности. Правильно говорю? Вода есть, бумага есть, и ручка есть, и стол есть. Правильно говорю? И писать есть о чем. Статутная группа у тебя, правильно говорю? Представлены все нации. Дружно живете, хорошо говоришь, правильно делаешь. Тебе тут жить, ты разве хочешь уехать? Времена КНК прошли, Аркадий, ты один о них помнишь. Как бомж какой. Напиши, приноси, обменяемся мнениями. Неправильный календарь выбрал, попал не в то информационное поле. Там одни обиды. Приходи, начнем с костюмированной ярмарки в Соль-Илецке. Картузы нашьем, сарафаны, тыкмаки наденем, халаты… котлы поставим, будем петь песни разных народов.
12.
Когда уехал Доброжелатель с полицейскими, Костю била дрожь, он был с ледяными руками, липкий и задыхался. Мы накапали ему воды, укладывали, обнимали. Костя ходил к клеткам, их нутро пахло пылью и птицами. Вытащил краснобашего, птица дергалась, клевалась.
– Аркадий, ты путешественник, а путешествие возвышает дух, – сказал Костя. – Твой бывший брат Булат живет службой… По службе он тебя и мучает. Он не понимает тебя, он хочет, чтобы тебя не было.
– Вода кончается, – сказал Аркадий, – чуть булькает в бачке. Вместе со мной дожимают и вас. Он знает, что моя жертва угодна Богу, а его жертва не угодна.
13.
Светало. Франц продолжал просить краснобашего, обещался через неделю двинуть в Самарканд за голубкой, а если там вывелись бьющие столбом, поездом доехать до Ташауза… там рядом Хива, бабаи держат породу белых с крупой на спинке и на брюшке, вроде как осыпанные просом. Они слабоваты, держатся в небе недолго… раньше Помбур привозил в Актюбинск на племя, поэтому у него покупали тошкаря… бил всех чище, звон стоял на весь город.
– Ташауз в Туркмении, – сказал я. – Теперь в Хиву надо ехать через Куня-Ургенч.
– Еще дешевле выйдет, – сказал Франц. – Из Куня-Ургенча ходят КамАЗы с рисом, гонят через плато Устюрт. Теперь в Эмбе российского полигона нет. Я там соскочу, КамАЗы пусть идут в Башкирию со своим рисом.
– Мальбрук в поход собрался, объелся кислых щей… – сказал Аркадий. – У нас в общине живет такой вот, бежал из Туркмении через Устюрт… Считает себя вызванным в Петербург на восстановление витражей. А ты один у матери, Франц.
– Мы посчитаны, – сказал Франц.
– Мы у Бога все посчитаны, – поправил Аркадий. Многажды раз он предлагал небольшой немецкой лютеранской общине войти в его обширную разноплеменную общину, где в наивной религиозности семья балкарцев делила скамью в углу с молдавской семьей. Этакий остров экзистенциального спасения в непрерывном путешествии. Люди из общины постоянно выезжали за товарами на китайскую границу, в Саратов за печеньем и конфетами, в Орск за сырами. Именно им приписывалось изобретение чиндрика, похожего на велосипедный насос устройства, не позволяющего грабителям открыть дверь-купе. В путешествии, толковал в проповедях Аркадий, мы покидаем свою национальную замкнутость, пусть это надежда, утопия. Утопичность жизни изначальна. На что надеяться приходящему в мир?.. В нашем общем путешествии события каждый день: родился, вернулся из поездки, достал машину хорошего угля… Действуйте, все СНГэвские поезда идут к станции под названием “Радуйся, я хочу к тебе прийти”, ведь мы, соседствующие народы, не разделены естественными границами, ведь закрываться в нашем пространстве невозможно, оно равнинное, мы все в пределах действия атлантических циклонов, у нас общие кислотные дожди.
– Посчитанные Богом мы, русские немцы, – сказал Франц. – До войны нас вовсе не было. В Анкермане жили на Днестре, на Волге, в Крыму, в Азербайджане, друг друга не понимали… приехали из разных мест, датчане были, саксонцы. В начале войны всех сгребли на Северный Урал… в шахты и на лесоповал. Больше половины погибло, остальные стали друг друга понимать, получился один народ, об этом Бог сообщил нашей Бригитте. Я вам расскажу. У них при погрузке вагона посыпались бревна, всех задавило, одна Бригитта осталась живой, страха не стало. Поеду на родной дом погляжу на Волгу, а там помру. Леса прошла, деревни, на станции на поезд села, будто ее прикрывал кто, делал невидимой. В Москве в метро к ней подсел, только моложе, худощавый вроде Кости, с рыжеватой бородкой, говорит ей по-немецки: выйдешь на станции “Комсомольская”, сядешь на первую скамейку от головы, будет там сидеть твой муж. Она спрашивает, какой же муж, если его в Барнаульский край угнали? И вдруг рыжеватого вроде и не было, и место пустое. Она выходит на станции “Комсомольская”, муж сидит на первой скамейке от головы, говорит, мне тебя дожидаться велел рыжеватый человек и велел нам ехать в город Актюбинск, там моя родня. Вот приди Он сейчас и скажи всем нам идти в общину путешествовать… Так ведь не придет. Вы про нас анекдоты… Разве не знаем? Ришшый Фридка вишель замуж. – Са кому? – Пелорусу отному. – Што, лютце трактор не нашель?
Костя, а он к тому времени лежал с открытыми глазами, просипел: – Ваши же умники сочиняют. Петний Фридка умер. – Чем он умер? – Раком. – Петний, петний! Это пиль ее люпимий поса. Франц, голубку для краснобашего тебе не привезти. Воды на дне бачка осталось, загибаемся.
– Меня оставят, я посчитанный, – легко и уверенно сказал Франц. – Так мой тошкарь?
– Франц, Бог собирает свой народ изо всех народов, – сказал Аркадий, – а народы Богу помогают… Ведь твои прадеды из Сарепты помогали калмыкам.
14.
– Да не будет скрыто, мы приготовились вознестись на небеса, – сиплость у Кости перешла в хрипоту, – каждый из нас различает бульканье в бачке… мы подтянули пояса сопротивления и приготовились к сражению. Ну, ака, загнет так загнет… Зубчатое бронзовое колесо… этот снаряд с нашим посланием будущим поколениям мира… приведен в замечательное состояние для воодушевления и сохранения блеска… А на поверхности зеркала его мыслей нет праха низости… Тьфу, ака, не гони, я сбиваюсь… Когда с помощью компьютерной симуляции, на основе химических анализов и аэросъемки будет произведена виртуальная реконструкция Оренжеде цивилизации… Когда ее открытие, товарищи, станет мировым событием, процарапанное на бронзовом теле ака наше послание должно быть расшифровано… ведь мало надежды, что потомки обнаружат место истечения воздуха под первым зубом колеса и услышат вздохи ака: когда же будет Советский Союз? И его речи… а если и обнаружат, поймут ли его выдержанный стиль?.. и смыслы?.. в грядущих тысячелетиях идея СССР будет все равно, что для нас вотчинная. Да не замолкнет ли ака к тому времени? Века за веками ему лежать в материке актюбинской Промзоны, где нет спасения от бродячих токов.
* * *
Токи начинали ходить ночами под панцирем Промзоны. Вспыхнет в темноте окно и так же внезапно погаснет, и нам станет душно у своего окна, дохнет нагретым железом. Отойдем от окна и тотчас вернемся и скучимся, дожидаемся. Мутно засветится полоса, неверный свет угасает, угасает, и вдруг вспышка и белеет ряд окон. Ряд начинает двигаться, будто поезд уходит в глубину Промзоны.
Бывало, издали прямо на нас выкатывалась оловянная капля, в приближении растекалась в мутное и бесформенное, теряющее свет. Мы отнимали друг у друга очки. Всматривались через двойные стекла: арендаторы, что ли, со своими плавильными или нагревательными печами, дня им нет. И вскоре “глядите, справа”, мы лепились по двое на стул, наваливались друг на дружку и прижимались лицами к прутьям: слева огонь, разгораясь, сухой, как при электросварке, оголил провал между стенами. Поверх своих очков я надел Костины и видел в провале обломок стрелы подъемного крана, утыканный долгими, рогатыми, как ухваты, приспособлениями и электровозными пантографами – откуда они в краю тепловозов? – а поверх пантографов массивный дугогасительный рог быстродействующего выключения, какие ставили на электровозах серии ВЛ – Владимир Ленин – в пору моей молодости. Бело-синий огонь распухал, свалка становилась сквозной и затем поглощалась светом. Распухший огонь начинал разбрасывать в темноту белые хлопья и в какой-то миг схлопывался.
– При нападении, к примеру, болотных огней наш ака, старый рабочий, член профсоюза, захихикал бы, как от щекотки, стряхнул бы их коготки, обозвал ничтожными выскочками, удостоил бы прощения и разрешил удалиться, – Костя веселил себя, выходило надсадное сипение. – Но здешние бродячие токи выжгут и обглодают… видели, какой вольтаж? Промзона живет по законам свалки. Сотни тысяч тонн железа различного профиля и сечения. Страшенная тяжесть. Завод первичной обработки шерсти, комбинат нерудных материалов, комбинат дорожно-строительных материалов, завод хромовых соединений, мясокомбинат, подстанция Запказэнерго… сюда не гонят пар, горячую воду и электроэнергию. Кабеля, трубы, колодцы, свалки отливок и стружки… зарытые на территории списанные бульдозеры, грузовики, краны – и черт его знает, сколько железа скопилось под землей. И что стало обмоткой и что сердечником, что конденсатором и катушками индуктивности. Когда Промзона запустила свою электромашину, – сипел Костя, – и соединилась через кабели в своем чреве с городской линией электроснабжения, через нее с Орской и Оренбургской, потому что Актюбинск получает ток из России, а там с Промзонами во всех частях бывшего СССР, обнаружилось, что раскиданные Промзоны являют в совокупности не островную вселенную, а исполинское фортификационное сооружение от моря до моря и от края до края и что каждая Промзона бастион. Использование линий электропередачи для связи технологически консервативный способ, не дает лишней нагрузки прочим пользователям и надежен не в пример новации начальника российской телевизионной и радиовещательной сети, который предлагает использовать для проведения скоростного Интернета, а также для цифрового телевидения ржавые городские трубы, соединяющие унитазы и мойки. Надежность связи признается Промзонами главным делом ввиду ожидаемого после 2010 года нашествия, когда соперничество Китая и США вступит в силовую фазу и Китай… есть договор от 2001 года и статус “стратегического партнерства и взаимодействия”… введет сухопутные войска охраны тыла на территорию Сибири, Дальнего Востока и Западного Туркестана и следом доставит трудовые армии к местам добычи и перевалки, чтобы не допустить к запасам Японию и США.
15.
О, Промзона, ты бастион Оренжеде цивилизации! Пощади нашего ака, Промзона! Извлеченное из земли в мешанине проволочных комков, остатков костяных псалий гуннского времени, обломков фарфоровых высоковольтных изоляторов, чернильниц-непроливаек, подошв от кед китайского производства, зажимов для пионерских галстуков, черепаховых панцирей со следами начертаний, шариковых ручек, коровьих лопаток с подпалинами и трещинами – следами гаданий, швеллерных рам для Досок почета и т.п., наше бронзовое зубчатое колесо явится снарядом с начинкой из сведений о неизвестной человечеству цивилизации. Какая-нибудь пустяковая для людей будущего инфракрасная техника – и результат: культурный взрыв. Не мусорная река под землей, а ответвление культурного течения.
Прижимаясь лицами к прохладным прутьям оконной решетки, мы убеждали Промзону оберегать зубчатое колесо от вихрей электрических полей. Бронзовое колесо в утреннем слабом свете возлежало на выломанной стенке шкафа, превращенной в столешницу – или в катапульту? Колесо лежало в компании надетой на грубую щепку тяжелой гайки, двух отточенных гвоздей на 150, одного на 100, керна и шабера – стальной палочки с расплющенным и заточенным краем.
16.
Знать бы нам тогда, угасающим, что Помбур жив и гонит в Актюбинск на КамАЗе. Что загодя приготовленная предсмертная записка была отправлена соседом по вахтовке после пропажи Помбура: он просидел двое суток в контейнере возле брошенной нерентабельной буровой, запертый китайцами из своей вахты: его контейнер был перенесен краном в глубь контейнерной площадки по приказу китайского резидента, наезжавшего на буровые врача, к которому никто никогда не обращался, и полного злобных чувств к русскому патриоту.
Знать бы нам тогда о приближении Помбура, не горевали бы с Костей о растерянных днях жизни – не знающие утешения, как знали его Аркадий и Франц.
Наше обращение к Промзоне было сиплым, воды оставалось промочить рот. Мы увещевали исполинское скопище цехов, печей, дверей и станков. Мы посылаем в будущее не чиновника, которому выгодно беспамятство, ведь на всякой новой должности чиновнику легче жить, когда он отбрасывает обязательства предшественника и начинает новую жизнь. Наш ака не ведает, что в прошлом были культура реакционная и прогрессивная. Он не считает себя ни первопроходцем, ни цивилизатором, едва ли он знает о грандиозном плане слить тюрков и славян. Слить в новую историческую общность – советский народ. Однако если ты, Промзона, позволишь вихревым токам выжечь аку в зубчатом колесе, его речь будет последним проблеском советского духа, исчезнувшего в Кармане Времени.
Промзона, ты убережешь зубчатое колесо от злых электрических вихрей! В будущих тысячелетиях извлеченное из земли колесо не останется еще одной костью истории. При исследовании, высвеченной неведомой энергией, в колесе обнаружится ака. Отвали, Хронос, перемалывающий нас с равнодушием машины, – мимо, Вася, мимо!.. – из глубины зубчатого колеса ака глядит отнюдь не с диким выражением лица, не шевелит беззвучно губами – он поет. Костя, что он поет?
Костя снял колесо со шкафа и склонился над ним. В желобке Костиной шеи лежала умилительно-тощая косица.
– Поет ака… Комара-то тридцать попов хоронили, пять архиереев провожали. Сто собак впереди бежало. Яму вскрыли комару глубоку. Положили ему в голову луку и чесноку. Вот что кладут в гроб человеку, если местком депо отказался его хоронить. Ведь Комаров допускал запретные дела. Умалял достоинство товарищей по бригаде и пил водку с базарной челядью.
– Слыхала, Промзона? – я теперь хрипел и сипел пуще Кости. – Ака донесет до будущих времен язык Оранжеде цивилизации, а также сообщит сулейменовскую теорию возникновения языка. Через рисованный знак, воплощение Бога, человек пришел к слову как к основной языковой ячейке… Ферштейн зи? Древний грамматист, жрец знака и слова, толковал и присваивал значения. Ака, запоминайте, ведь там спросят… иероглиф для древнего человека был знак Бога, покровителя племени… Никаких изменений в его фигуре не допускалось. Луна в палеолите изображалась как круг… время исчислялось количеством ночей. День как категория появился у солнцепоклонников, когда главным светилом стало солнце. Постигаешь, Промзона?.. Мы устанавливаем через тебя канал связи с будущим человечеством… С нынешним плохо кончилось.
Я засыпал, договаривая, и тем оглушительнее оказался собственный вопль. Согнувшись через спящего Аркадия, я наскочил на Франца, повалился, на четвереньках очутился перед клеткой. У моего лица Костина рука держала мензурку с водой. Тошкарь пил, запустив клюв в воду по самые глаза. Отброшенный моей рукой, тошкарь выбил мензурку из Костиной руки, шарахнулся и замер на дне клетки с растопыренными крыльями. Красный свет первой зари отражался в выпуклых глазах птицы, в осколках мензурки. Костя вынул птицу из клетки, уложил брюшком в левую руку, а правой растянул крыло: – Рви!..
Третье маховое перо оказалось сломано. Костя стиснул птицу. Резким рывком перо было удалено. Привычное движение, в юности я держал шалман птиц сорок. Отпущенный, тошкарь забегал с поднятым от боли крылом.
17.
Ночью мы опорожнили две пробирки по 400 грамм каждая. Выпитая тошкарем была последняя. Пробирки: толстое стекло, толстые завальцованные края, густонанесенные риски были в письме-картинке, водворены на линию железной дороги и вовсе не смотрелись простушками рядом с водонапорными башнями, которые со своими куполами, кирпичными выступающими орнаментами, обтягивающими могучее тулово, гляделись посланцами московского Исторического музея, древне-христианских базилик и теремов с васнецовских иллюстраций.
Недостаточно было включить в рисунок “птицу-триумф”. Мы хотели насытить орден аллюзиями на впечатляющие актюбинские события и образами самых замечательных актюбинских мест. Костя сипел о безумной летней ночи, когда в будке радиокомитета при включенном микрофоне диктор занималась любовью с борцом из заезжего цирка: случился в городе демократический взрыв. Аркадий требовал встроить в рисунок дату приезда в город праведницы Бригитты, то есть ее привезли. Она обезножила много лет тому назад при жизни в откормочном совхозе Кара-Бутакского района. Франц, единственный из нас говоривший своим голосом, соглашался с Аркадием, он приходился Бригитте внучатым племянником.
Я захотел в центральном рисунке-письме: будет заключен в картуш, примет вид камеи – детсада № 21 по улице Сталина, где моя мама была заведующей. Там же в углу участка стоял наш сложенный из шпал дом, мое голубятницкое прозвище было тогда Детсад.
– По бронзе гравируем, места маленько… мы миниаторы… Еще начнешь писать свою 45-ю школу… – сипел Костя. – 1869 год… 15 мая… Закладка военного укрепления – Актюбе. Флигель – адъютант граф Борх, сотня казаков, две пехоты… 14 пушек…
– Не ты ли ночью матерился: за каким хреном Россия сюда вперлась?
– Ко времени закладки Актюбинска основаны Кокчетав и Павлодар… Достоевский отбыл ссылку и покинул Семипалатинск. Поручик Чокан Валиханов вернулся из разведки… Ездил в китайский Кашгар… И для роздыха заехал в Верный… Там гонят водку, музыка, улицы в тополях, ученое общество, библиотека с книжными новинками и петербургскими толстыми журналами… Тем временем Бухара воюет с Кокандом и наш ака сидит в изукрашенном подносе под слоем изюма и миндаля.
– Ночью ты был прав, Костя. Тогда у правительства не было ни средств, ни стратегий. Если не считать унаследованную от Петра мечту добраться до Индии… А мечтания самый стойкий вид заблуждения.
Из Олжасовой книги был взят угол как графический символ крыльев. В угол мы сложили, скорее, всыпали иероглифы собственного изобретения. Внутри угла поместили шестерню. Ее зубы, концы Актюбинска, указывали на все стороны света. Курмыш, Татарская Слободка, Оторвановка. Район аэропорта и старого Молзавода с выселками под названием Сахалин. Район Москва и микрорайоны жилгородков. Через центр шестерни осью проходила железная дорога. Две линии, густо усаженные поперечными палочками и уставленные водонапорными башнями, пробирками и зданьицами, подобиями не то плашек, не то гаек: 45-я школа, 2-я школа, детсад № 21, община “Евангельское единение”. Наш метаязык, простой, как трешка, превратил бы наше рисунчатое письмо в россыпь слесарных отходов, не увенчай мы острие угла классическим тошкарем. Чубатым, с носом пшеничкой и на длинных ногах, украшенных лохмами.
Затем с усилиями репетировали. Нам предстояло с вытянутыми, просунутыми через оконную решетку руками собрать ящик из обломков дощечек, уложить в него колесо и стянуть проволокой. После чего сбросить нашего посланца в его безобразном саркофаге в сухие заросли веников, где ему было поручено дожидаться будущей цивилизации.
Дело не вышло: едва мы просунули руки с дощечками и кусками проволоки сквозь прутья решетки, как нас ударило током. Дощечки посыпались из наших рук. Зубчатое колесо Костя удержал.
Мы разлеглись вокруг разрисованного и исчирканного листа. Я молчал в бессилии, Костя сжигал остатки нервной энергии, обзывал Промзону “огромным младенцем в ржавом издыренном коконе”, опасном своими приступами дури и страха. Аркадий и Франц, с их апокалиптическим иммунитетом, смиренно смотрели в потолок, помаргивали воспаленными глазами.
18.
Был наточен шабер и разобраны на тетради остатки Олжасовой книги. В страницах, пересыпанных артиклями и корнями, усаженных гнездами толкований первоиероглифов и опоясанных сравнительными таблицами и жирно выделенными цепочками “слов высокой сохранности”, соединяющими мировые языки.
Мы выбрали древние знаки луны, солнца, рыбы и птицы – стихий нашего степного детства. Хотелось полноты нашего послания, хотелось значимости и постижения нас пребывающем в веках адресатом. Но поди угадай знаки: из 500 страниц и половины недоставало, да и разгадает ли лингвистика будущего связь выбранных первоиероглифов с нашими смыслами.
Наше послание мы бы посчитали завершенным, если бы в знаках передали образ укорененной в здешних степях Оранжеде цивилизации и витающий над ней дух места. Трудяга, работница, она строила, перевозила, оплачивала школьное, дошкольное, профессионально-техническое, среднее и высшее образование, держала подхозы, давала работу тысячам людей, связывала Урал и Заволжье с Казахстаном и Средней Азией, а в своей гибели в конце ХХ века обрывками текстов-обязательств, последними номерами многотиражек и обломками Досок Почета завещала сохранение культурных связей во времена национальной реакции, грозящей евразийским народам утратой общего исторического пути и ослаблением усилий в понимании друг друга.
На внутренней поверхности шабер в руке Кости вырезал знак Две Рыбы и снабдил названиями наших речек (Илек) (Каргала). На наружной поверхности были вырезаны изображения луны и солнца в различных древних культурах и подсказанное знаком солнца в новые времена: символы милосердия – Красный Крест и Полумесяц. И символ социалистической религии Серп и Молот. И знак птицы, долетевший с глиняных табличек Двуречья до детсадовских рисунков.
Ака выразил восхищение нашей мудростью и затем заявил о нашей щедрости и непременном нашем обоюдном согласии, а также о волчьем нраве этой тюркской страны, где жители – старинные враги узбеков, и заявил о своем желании получить орден. – Что, какой вам орден, ака? – просипел Костя.
Я вспомнил о книжице “Советские ордена”, пребывающей в куче справочников, брошюр и номеров “Роман-газеты”. Посовещавшись в президиуме, мы наградили ака орденом “Красной звезды Бухарской НСР” 3-й степени, был такой учрежден после Гражданской.
Награждение возвеличило ака, он принял некоторое мнение о себе в свое сердце и тут же попросил наградить вторым орденом. Президиум согласился: ака предстояло века лежать среди отбросов в ожидании будущей культурной цивилизации. Костя вырезал на втулке зубчатого колеса орден “Красного знамени” РСФСР, после чего ака выпросил еще и орден “Труда” Хорезмской Народной Советской Республики”, ведь родня его жены живет в Куня-Ургенче.
– Да будет вам известно, ака, что таким орденом был награжден Ленин в 1922 году, – Костя сипел из последних сил. – Теперь вы обязаны выдержать пытки в самом жутком гестапо. Лично от меня примите медаль “В ознаменование 40-летия нападения турок на водокачку”.
Без опаски зубчатое колесо было протолкнуто Костей между оконных прутков. Напряжение Промзона сняла. Недолго мы с ними постояли у окна, провожая наше послание будущим поколениям мира. Из ворот цеха вышел тонкорукий замурзанец лет 15-ти, с ленцой одолел путь до веников под нашими окнами, пошуршал и удалился с нашим зубчатым колесом в руке.
Тотчас был выпущен тошкарь. Заметно кособоча, он пошел над подсохшими красноватыми верхами веников, взмыл перед стеной цеха и перемахнул через край крыши.
19.
Мне блазнилось, у лица покачивалось зыбкое… должно быть, речка. Я очнулся от холода воды на лице, пахло лежалой бумагой. Надо мной стоял мужчина в белой майке, лил из ведра. Вот он и был Помбур, живой, уцелел в своих Байганинских степях, явился сюда спасителем. Перетаскал нас в свой “жигуль”. Сходил, отнял у оралманов наше бронзовое зубчатое колесо.
На выезде из тупика нас поджидало человек 15 с железными полосами в руках, с гайками на веревках. Дорогу перегораживал измятый короб. Армия стояла по сторонам дороги, и не было против них ни зла, ни обиды, и приходила на ум попытка покойного поэта Владимира Соколова в печати напомнить о всемирной отзывчивости русского народа.
Помбур вылез из машины, отошел и ударом плеча повалил старую кирпичную стенку, бывшую ему по плечи. С кирпичами в руках двинулся на оралманов, они разошлись и исчезли в истоптанных кустах веников.
Поселок Москва встретил темнотой. В долгой саманке, пристанище евангельских заединщиков, было прохладно, нас уложили в постели. Мы проспали сутки.
Ужинали мы в середине ночи при свечах. За свечами ходили к католикам на соседнюю улицу. Я спросил Бригитту: на какой станции метро в 1944 году Христос велел ей выйти? – На Курской, – ответила она.
При свечах мы вырыли глубокую, по колено, яму между уборной и махиной списанного газгольдера, где навоз превращался в биогаз: община приготовилась к худым временам.
Светало. На днище ямы возле зубчатого колеса огарки положили – и полетела земля с лопат. Прощай, ака!