Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 17, 2006
Выбор оптимальной модели европейской интеграции делает необходимым более детальный разбор существующих механизмов взаимодействия. Особенно взаимодействия центра и регионов в рамках федерализма, автономизации, регионализма и иных схем, соответствующих концепций автономии национальных культур. В результате возникает возможность прогнозирования альтернативных путей европейской интеграции, а также поиска особых стратегий для отдельных государств, регионов, культурных и национальных общностей.
Проблема государственного суверенитета постоянно была в центре философии права. Теория гражданского общества, правового государства и суверенитета от Канта и Гегеля до Кельзена и Карре де Мальберга, разработанная европейской либеральной философией права, давала ответ на основные вопросы, поставленные в германской (1) и вообще европейской правовой мысли периода перехода от абсолютных государств к представительной системе и от унитарных государств к федеративным, а именно – государственно-правовым формам федеративных отношений, государственному суверенитету, системе формирования представительных институтов, теории разделения властей, роли судебной власти в разрешении публично-правовых и административных конфликтов, правам и политическим свободам личности (2). Однако сейчас высказываются сомнения в том, насколько теории предшествующего времени – суверенитета, формы правления, этических, политических и юридических ограничений власти – могут быть использованы для изменившейся реальности (3).
Данное научное наследие актуализировалось в современной литературе в связи с объединением Европы, является магистральной линией дебатов о характере этого объединения – должно оно иметь статус союза государств, конфедерации или федерации, а возможно, представлять какую-либо новую, оригинальную форму, еще не известную теоретикам права; должны ли в этом объединении преобладать нормы международного права (предполагающие равенство государств-членов независимо от их размеров и мощи) или принципы конституционного права (допускающие возможность различного представительства от регионов в едином наднациональном центре); получит это образование симметричный или асимметричный характер (включая сюда проблемы бюджетного федерализма, представительства от регионов и национальных меньшинств). Наконец, сохраняет значение главный вопрос: как следует интерпретировать понятие суверенитета.
ПОЧЕМУ НЕ БЫЛА ПРИНЯТА
ЕВРОПЕЙСКАЯ КОНСТИТУЦИЯ?
Идеи европейской интеграции опираются на длительную историческую традицию, включающую опыт Римской империи, империи Карла Великого, Священной Римской империи, империи Наполеона, дискуссий о создании Соединенных Штатов Европы начала ХХ в., интеграционных процессов, активно шедших после Второй мировой войны. Европейское единство – объективный процесс, подготовленный предшествующими международными договорами – Маастрихтским (1992), Амстердамским (1997) и Ниццким (2001) (4). В условиях глобализации очевидной и вполне разумной представлялась необходимость единого экономического и правового пространства – европейской конституции, которая должна была стать его символом (5).
Очень скоро, однако, выяснилось, что Европа в начале XXI в. также далека от единства, как и ранее. Опросы общественного мнения показывали, что Европа расколота поровну на еврооптимистов и европессимистов. Обращает на себя внимание, что кризис интеграции и принятия конституции обострился как раз перед вступлением новых членов. Подготовительная работа по конституции, длившаяся более года, оказалась отвергнута из-за позиции Польши и Испании. Возник тезис о Европе двух скоростей как альтернативе (со стороны великих держав – Германии, Франции, Англии). В чем причина этого конфликта?
Внешним проявлением противоречий стал конфликт международного права и национального публичного права. Европейская конституция легитимировалась ее создателями как наиболее полное выражение демократических принципов, которые уже присутствуют в национальном законодательстве всех стран-участниц интеграционного процесса. Главное, как подчеркивалось в официальных комментариях, состоит в том, что закреплены основные завоевания Европы в области прав человека; создан эффективный механизм противостояния глобальным экономическим вызовам, наконец, координирующие институты, необходимые для управления в новых условиях. Способ создания конституции действительно специфичен (в основе – международные договоры, а не национальное государственное право), но такие случаи уже бывали (напр., Германия после войны и Дейтонские соглашения).
Критики конституции, однако, указали на следующие слабые черты проекта. Прежде всего, Европейская конституция – это главным образом германский проект, суть которого состояла в стремлении предложить Европе германскую модель объединения. Она имеет свои специфические исторические особенности, которые трудно реализуемы в других странах и культурах. Из фактически унитарного государства, каким Германия стала в период Третьего рейха, она вновь превратилась в федеративное государство, причем закрепила федерализм как вечный принцип, не подлежащий изменениям в будущем (в Основном законе 1949 г.). Но это превращение было достигнуто в результате давления со стороны стран-победительниц (прежде всего США и Франции). Объединение ФРГ и ГДР было реализовано без национального референдума и вызывало критику за недостаточную демократичность (6). Таким образом, германская модель интеграции, по мнению критиков, не являлась подлинным ориентиром для европейского единства.
Другой тезис критиков состоял в выявлении юридической неопределенности конституции Европы прежде всего по таким параметрам, как конституирующая власть, формы объединения, организация единой власти и решение проблемы суверенитета. Разработка конституции Европейским конвентом базировалась на принципах международного (а не национального) права. Европейская конституция поэтому – квазиконституционное (международное право) – противостоит различным национальным публично-правовым традициям. Способы преодоления конфликтности двух видов права были найдены в следующем: поправки в национальные конституции (Франция, Испания, Германия); роль Европейского суда по правам человека и его наднациональных прецедентов (создаваемых также на основании международного, а не конституционного права, в виде прецедентов, что не типично для континентальной системы права); попытки теоретического пересмотра концепции суверенитета (разделенный или распределенный суверенитет, объединение суверенитетов и т.д.) (7).
Неопределенность интерпретации суверенитета, как было показано, – центральный вопрос юридических споров. С точки зрения теоретиков Евросоюза, Единая Европа – это принципиально новое образование: не федерация (США), не конфедерация (Швейцария в прошлом), не международная организация (ООН). Это – нечто оригинальное и не имеющее аналогов в истории. Но цели интеграции (с формально юридической точки зрения) остались не ясны (будет ли это союз государств или союзное государство). Европа по этой конструкции суверенитета оказывалась, с одной стороны, единым юридическим лицом, способным подписывать международные договоры с другими государствами, но при этом сохранялось право вето, закрепляющего позиции отдельных государств. Отмечалось, что данная модель объединения напоминает не столько реальное политическое образование, сколько умозрительную идеологическую конструкцию, реализация которой приведет к созданию бюрократического наднационального центра, способного подавлять культуру и интересы отдельных государств-членов (проводились даже аналогии с моделью федерализма, зафиксированной в конституциях СССР). Более того, утверждалось, что подобное образование может существовать лишь при наличии определенной угрозы извне – как некоего цементирующего фактора интеграции, без которого вся постройка рухнет.
Принцип вертикального и горизонтального разделения властей оказался чрезвычайно конфликтной областью. В проекте Европейской конституции выделялись следующие параметры федеративного государства: области исключительной компетенции (торговля, иностранная политика, безопасность); смешанной компетенции (правосудие, транспорт, экономическая и социальная политика); область ведения национальных правительств (которая признавалась европессимистами чрезвычайно ограниченной). В то же время отмечалось, что в данную конструкцию включен ряд неприемлемых положений: право сецессии и даже, возможно, вето, что делает это образование неработоспособным; двойное гражданство (национальное и европейское), проблема идентичности (европейская, как и советская, идентичности отрицают национальную идентичность), права меньшинств; усиление союзных органов (Парламента и Комиссии, Суда). Горизонтальное разделение властей воспринималось как громоздкая структура, порождающая дублирование функций: избираемый населением Парламент и Совет министров, которые контролируются национальными правительствами, – с одной стороны, Комиссия и президенты на европейском уровне – с другой. Следствиями признавались – денационализация, утрата идентичности, бюрократизация (8).
Выступили конфликты, связанные с характером представительства от государств-членов: пропорционально численности населения или, в соответствии с принципами международного права, – равное представительство от государств. За этим прослеживался конфликт государств-доноров и дотационных (к которым относятся Испания и Польша). Подчеркивался негосударственный подход этих новых членов ЕС, которые, получая деньги из европейской кассы, отказались от рационального перераспределения средств с учетом перспектив расширения ЕС.
Особенно болезненной стала критика интеграционного процесса с точки зрения идеологии прав человека. Критика с этих позиций раскрыла противоречивость ряда основных документов, лежащих в основе Европейской конституции, – Конвенции о правах человека и Хартии Европейского союза об основных правах (2000 г.), а также судебных прецедентов (9). Направления критики Хартии особенно четко представлены в Англии: она рассматривается как очень абстрактный документ, который годится как политическая декларация, но не как правовой акт. Он говорит о правах, нормах и принципах, но эти понятия имеют разный смысл; неясна трактовка этих прав из текста документа (хотя есть решения суда, но их недостаточно); Хартия противоречит по ряду позиций Конвенции, что запутывает дело; неясен уровень действия Хартии – общеевропейский или она относится к национальному уровню (отдельных государств); содержит очень общие и неверные положения (напр., о том, что все имеют право на забастовку – значит, также полиция, армия, что неверно); включает противоречие личных прав и социальных прав. Документ представлялось необходимым доработать, но сделать это тихо и тайно. Англия говорила о его условной поддержке. Вообще в этой дискуссии выявилась острая проблема для будущей интегрированной Европы: как совместить значительные социальные гарантии и право на забастовку в относительно более отсталых странах. Сочетание этих двух норм (понятное в свете длительного господства социал-демократов в Европе) нерационально в странах, стоящих перед необходимостью экономической модернизации.
Суммируя, можно констатировать, что аргументы за принятие конституции были взяты из логики интеграционных процессов послевоенной Европы, а также опирались на идеологию социального государства. Процесс интеграции, согласно этому подходу, объективен – он сулит удобство, безопасность и предсказуемость для Европы, экономические преимущества и защиту прав личности. Аргументы против конституции включали необходимость оставить некоторые области в сфере правовой неопределенности, с одной стороны, и осознание трудности реализации интеграционного проекта – с другой. Противники интеграции вообще подняли острую проблему сворачивания демократии и роста конформизма в Европе: объединение Европы приведет по их мнению к утрате либеральных ценностей, поскольку такие базовые ценности как национальная идентичность, социальные и личные права, бюджет, защита меньшинств; проблема иммиграции и предоставления убежища, визы (уже – единая) – будут решаться вне контроля национальных правительств. В частности принятие европейского социального стандарта сразу после шоковой терапии – вызывало протесты в Восточной Европе (поскольку вело, по их мнению, к реставрации социалистических принципов централизванного распределения). Осознание этого факта стало особенно болезненным для малых народов, увидевших в интеграционных формулах угрозу своего национального существования.
Конституция Европы, задуманная как триумфальное завершение холодной войны, была призвана показать торжество Запада на фоне распада бывшей Советской империи. Оказалось, однако, что эта конституция не давала необходимого качественного уровня концепционной новизны в решении таких проблем, как европейская идентичность, соотношение национального и европейского суверенитета, стратегия интеграционного процесса. Некоторые положения проекта конституции подозрительно напоминали советскую модель. Продемонстрировав неспособность выдержать вызовы современности, конституционный процесс оказался отвергнут на референдумах во Франции и Голландии. Это стало внешним стимулом к новому осмыслению интеграционных процессов. Данный пересмотр должен иметь своим лозунгом не еврооптимизм или европессимизм, но “еврореализм” (понятие, вошедшее в политическую лексику в последнее время).
ИНТЕГРАЦИЯ И ДЕЗИНТЕГРАЦИЯ В ЕВРОПЕ
Современных исследователей часто ставит в тупик наличие диаметрально противоположных тенденций развития Западной и Восточной Европы. В то время как на Западе интеграционные процессы набирают силу, Восток Европы оказался в ситуации дезинтеграции. Данное противоречие действительно бросается в глаза, однако может получить различные интерпретации. Нам представляется, что речь должна идти не столько о противоположности тенденций развития двух частей Европы, сколько о стадиальной смещенности этого развития. Те процессы, которые имели место в Западной Европе 50 лет назад, могут быть обнаружены в другой ее части в настоящее время.
Обратимся к истории интеграционных идей на Западе. Они восходят к спорам федерелистов и антифедералистов периода принятия Конституции США, но включают также опыт обсуждения идеи Соединенных штатов Европы начала ХХ в. Наряду с теоретическими аргументами масштаб выбора тех или иных предпочтений в конституции определялся социальными реалиями эпохи. В этом контексте может интерпретироваться конфликт федералистов и антифедералистов – двух основных идеологических течений эпохи принятия американской конституции. Следует оговорить историческое содержание этих терминов, которые могут вводить в заблуждение при сопоставлении с современной политической лексикой. В американском контексте под федералистами понимали сторонников и идеологов сильного централизованного государства, основанного на принципах федерализма. Федералисты, следовательно, это те, кто выступал за принятие конституции, наделявшей Конгресс и правительство страны возможно большими полномочиями. Напротив, антифедералисты – это фактически противники образования единого государства, сторонники конфедерации. В конституционных дебатах они выступали либо против принятия конституции единого союзного государства, либо за такую конституцию, которая сохраняла бы реальную власть за правительствами штатов при максимальном ограничении прерогатив центрального Конгресса и правительства. Отметим, что многие аргументы федералистов и антифедералистов, высказанные впервые в этом споре, повторялись затем неоднократно при образовании (или распаде) федеративных государств в условиях острых противоречий субъектов федерации и союзного центра. Те споры, которые идут в настоящее время по вопросу о конституции Единой Европы, также отражают подобные аргументы. В Америке этот спор выражал в конечном счете позиции сторонников и противников принятия конституции. Поэтому они могут быть названы также конституционалистами и антиконституционалистами (10).
После Второй мировой войны соотношение моделей союза государств, конфедерации и федерации стало предметом обсуждения в условиях распада колониальных империй. Если Британская колониальная система была преобразована в Содружество, то Французская не смогла повторить этот опыт. Параметры Вестминстерской системы политического устройства и тенденции ее реформирования до настоящего времени определяют близкие процессы в странах Британского Содружества (11). Вестминстерская система в широком смысле – это парламентский режим британского типа, модель которого была чрезвычайно влиятельна за пределами Соединенного королевства. Многие характерные ее черты были экспортированы в страны-члены Британского содружества, как Канада, Индия, Австралия и Новая Зеландия. Если первые три государства отличаются тем, что имеют федеративную систему, то последнее – чистый пример унитарного государства. Сюда можно отнести большинство английских колоний в Азии и Западной Африке, а также Израиль, но там эта модель была принята скорее по политическим причинам (конфликт религии и светской власти).
Иная динамика представлена в ходе обсуждения судьбы Сообщества во Франции периода принятия конституции Пятой республики (1958 г.). От решения данной проблемы зависел тогда тип политического образования, которое должно было возникнуть в результате деколонизации, – будет оно унитарным, федеративным или конфедеративным. Идея федерализма американского образца была завезена во Францию еще маркизом де Лафайетом в период Великой французской революции, однако не получила тогда поддержки. Она появилась затем при Четвертой республике в связи с проектом пересмотра титра VIII Конституции 1946 г. Данная идея фигурировала затем в ходе подготовительных работ к Конституции 1958 г. среди первых директив Де Голля в рамках пятого пункта конституционного закона 3 июня 1958 г. Уже в протоколах заседаний рабочей группы фиксировалась возможность для заморских территорий федеративного и конфедеративного объединения, “федерального Сената” и “федеральных министров”. Идея федерации занимала большое место в дебатах Конституционного консультативного комитета, дискуссии в котором быстро выявили непреодолимые противоречия между сторонниками федерации и конфедерации. Первоначально представители заморских территорий выступали за идею федерации. В ее пользу высказывались в период Четвертой республики Феликс Уфуе-Буани, Мобито Кейта и Леопольд Сенгор. В дальнейшем, однако, последний изменил свои взгляды в пользу конфедерации. Невозможность добиться консенсуса в этом вопросе привела к “реалистическому” решению, состоявшему в введении компромиссного термина – “Сообщество” (Communaute) – прагматической концепции, предложенной Комитетом для выхода из тупика, в который завела дискуссию идея федерации. Появление данного понятия – “сообщество” – вызвало единодушное одобрение и заставило быстро забыть проект федерации. Это положило конец одному из выраженных альтернативных путей и отказу от политически “сверхчувствительных” понятий федерации и федерализма (“politiquement hyper-sensibles”). Как резюмировал М.Дебре, “сообщество не есть федерация” (12).
По вопросу о форме сообщества (идея Франко-Африканского сообщества) спор шел о выборе между федерацией и ассоциацией. Начав с федералистской перспективы, правительство закончило выбором в пользу независимости. Право на независимость и возможность выхода из сообщества были провозглашены официально Де Голлем в 1958 г. в период голосования по принятию конституции (ее неприятие означало выход из сообщества). В окончательном виде была принята компромиссная формула, которая выражала как идеи сторонников федерализма, так и независимости – “союз независимых государств и автономных государств”. Президент республики становился президентом сообщества, но власть в нем осуществлялась органами республики (а органы сообщества получали лишь консультативные функции). В конечном счете идея сообщества, как ранее – федерации, тихо окончила свое существование, а соответствующий раздел конституции был устранен из нее.
Третий вариант процесса деколонизации представлен Португалией. Являясь фактически подсистемой британской колониальной системы, эта конструкция существовала наиболее длительное время – до революции 1974 г., когда она была радикальным (и неправовым) образом разрушена. Проблемы, относящиеся к прошлому колониальной империи, не могли не получить отражения в конституции. В конституции был отражен статус таких заморских территорий, как Азоры и Мадейра, Макао (до 1999, когда оно было предано КНР), Восточный Тимор (ныне обретший статус независимого государства), право на самоопределение которого Португалия обеспечивала. Конституция не только фиксирует права человека, %но и признает “право народов на восстание против любых форм угнетения, в частности против колониализма и империализма”, – положение, которое можно интерпретировать как разрыв с колониализмом и даже обоснование борьбы с империализмом, колониализмом и агрессией (13). Международное право – интегральная часть португальского права. Фундаментальные принципы, закрепленные Конституцией Португалии, – народный суверенитет, региональная автономия (для Азорского архипелага и Мадейры). Таким образом, Западная Европа дает три основных примера деколонизации (и дезинтеграции) – с сохранением содружества (Великобритания), его юридическим прекращением в ходе принятия новой конституции (Франция) и, наконец, революционным разрушением (Португалия).
Если сопоставить с этим процессы дезинтеграции в Восточной Европе конца ХХ в., связанные прежде всего с прекращением существования СССР, то можно без труда найти аналоги всем трем моделям. Первая из них может быть усмотрена в создании Союза независимых государств (СНГ), ряд проектов которого стремился сохранить общие контуры геополитической стабильности. Вторая модель представлена отказом от участия в переговорах по созданию СНГ стран Прибалтики, а также последующими выходами из договора ряда государств. Наконец, третья модель выражена в цепной реакции распада государств Центральной и Восточной Европы, а также процессах дестабилизации, крайней формой выражения которых стало образование так называемых “непризнанных государств”.
Совпадение принятия демократических конституций с процессом поиска национальной идентичности оказалось деструктивным фактором. В Восточной Европе (в отличие от Западной) данный процесс не завершился до настоящего времени и оказывал самостоятельное воздействие на переходный период практически во всех странах региона, где национализм набирал силу и вставала проблема самоопределения национальных меньшинств. В одних случаях дезинтеграция Советского блока могла приводить даже к интеграционным процессам (например, присоединение ГДР к ФРГ). В других процесс дезинтеграции охватывал отдельные государства и выражался в юридическом оформлении их распада. Примером может служить судьба Чехословакии. Законодательные институты были реконструированы на базе дискуссий за “круглым столом” до выборов в 1990 г. Однако конфликт различных политических ориентаций чехов и словаков внутри единого парламента привел к расколу в новой федеративной республике. Политические переговоры лета 1992 г. закончились решением о формальном разделении Чехословакии с 1 января 1993 г., формальный акт, устанавливавший дату роспуска федеративной республики, был принят Федеральным собранием в ноябре 1992 г. Чешская конституция была принята в декабре 1992 г. и вступила в силу 1 января 1993 г. Словацкая конституция, создающая суверенное словацкое государство, была принята в сентябре 1992 г. и вступила в силу 1 октября 1992 г. Бархатная революция закончилась вскоре “бархатным разводом” (“velvet divorce”).
Примером радикального и неуправляемого конституционного конфликта стал распад Югославии. Он был обусловлен тем, что в условиях отсутствия однородного гражданского общества, при наличии различных и противостоящих друг другу исторически идеологических и социокультурных традиций процесс национального самоопределения приобрел форму межгосударственного противостояния. Эти тенденции нашли выражение в создании партий по этническому признаку. Конфликт между Сербией, с одной стороны, Словенией и Хорватией – с другой, нашел выражение в войне в Хорватии (1991 г.), затем Боснии и Герцеговине (1992 г.), вооруженных действиях в Косово (1988 г.), бомбардировках Сербии, а затем распространении вооруженного конфликта на Македонию. Эти события стали результатом сочетания конституционного, национального и политического кризисов, поиском различных стратегий выхода из них.
Рост межнациональных конфликтов отмечался в Болгарии, Румынии, Венгрии и Прибалтике, развитие национализма стало одним из движущих мотивов в Польше. Мощным фактором конституционного развития повсюду в Восточной Европе стало возрождение национализма, которое (как в экстремистской, так и либеральной форме) было связано со стремлением восстановить разорванную историческую и правовую преемственность. В Польше стремление к восстановлению преемственности национальной истории проявилось в том, что преамбула к действующей конституции констатирует восстановление государственного суверенитета лишь с 1989 г., хотя и не выводит из этого каких-либо юридических следствий (в частности, не устанавливает отношения Третьей республики ко Второй и Первой), вводит ряд статей, осуждающих коммунизм и подчеркивающих исключительный статус католической церкви.
Именно в это время национализм вступает в конфликт с концепцией гражданского общества. Следует констатировать, что национальные государства в Центральной и Восточной Европе формируются со значительным опозданием по сравнению с Западной в результате распада крупных империй в начале ХХ в. (Германской, Австро-Венгерской, Российской и Оттоманской). Существует поэтому сходство исторических судеб стран региона, в частности, предпосылок конституционализма в Восточной Европе. В межвоенный период все страны Восточной и Южной Европы от Балкан до Балтики имели авторитарные режимы в виде президентских или монархических диктатур. Анализ этих диктатур 20–30-х гг. в Эстонии, Латвии, Литве, Польше Венгрии, Словакии, Румынии, Болгарии, Албании, Югославии и Сербии показывает, что они имели характерные общие черты и направленность. При всем различии обстоятельств возникновения их объединяли национализм, отрицание либеральной демократии, антипарламентаризм, критическое отношение к политическим партиям и стремление к единоличной власти вождя (в ряде случаев монарха, президента или военного диктатора). Все режимы межвоенного периода были попыткой стабилизировать национальные государства, найти выход из общеевропейского кризиса и утвердить национальную государственность авторитарными методами. На все эти страны далее, после Второй мировой войны, была распространена советская модель номинального конституционализма (представленная сталинской конституцией 1936 г.). Содержание переходного периода во всех этих странах также имело сходные параметры – представляло собой движение от номинального советского конституционализма к реальному, но окрашенному национализмом (14).
В результате для всех стран данного (постсоветского) типа конституционализма характерен острый конфликт двух тенденций: демократизации (как правления большинства, причем коренной нации) и либерального конституционализма (основной принцип которого – гарантии прав меньшинств и личности). Если на Западе эти два процесса были разделены во времени (основы гражданского общества и среднего класса сформировались постепенно до введения конституций), то в Восточной Европе они практически совпадают. Рывок к демократии и конституционализму вступал в противоречие с необходимостью непопулярных, прежде всего экономических, реформ. При отсутствии культуры компромиссов между этносами и партиями большего успеха добивались наиболее демагогические из них. В условиях конкуренции на выборах развивается феномен национального популизма – неоправданных обещаний быстрого улучшения ситуации (часто за счет других этносов) в условиях отсутствия реальной возможности сделать это.
ОСНОВНЫЕ МОДЕЛИ СООТНОШЕНИЯ ЦЕНТРА И РЕГИОНОВ В СОВРЕМЕННОЙ ЗАПАДНОЙ ЕВРОПЕ (ФЕДЕРАЛИЗМ, АВТОНОМИЗАЦИЯ, ДЕВОЛЮЦИЯ)
Какие концепции преодоления деструктивных тенденций может предложить Западная Европа? Реалистический подход к решению проблемы идентичности идет по линии такого поиска интеграции, которая была бы совместима с реально существующей асимметрией (национальной, экономической) развития регионов, в особенности тех из них, которые стремятся сохранить национальную идентичность. В современной Европе представлено несколько моделей такого поиска. Одна из них исторически связана с конфедерацией (Швейцария); другая – представлена федерацией (ФРГ); третья – государством автономий (Испания); четвертая – процессом деволюции (Великобритания); наконец, пятая – различными вариантами регионализации (Италия), а также административно-территориальной и функциональной децентрализации (Франция) (15).
Первоначальные идеи конфедерации как модели европейской интеграции, как мы видели, уступили место ее поиску по линии федерации или ее менее выраженных аналогов. Но нельзя сказать, что перспектива федерализма – единственная рациональная модель для Европы. Она может быть построена не на разделении власти (как обычно в федерализме), а на ее распределении. При этом, однако, как для федерализма, так и других вариантов децентрализации существует проблема асимметричности правления: о ней говорят как характерной черте решения по образцу Испании и Канады, даже как модели для Европейской интеграции, основанной на различных национальных историях и включающей государства разного масштаба. Асимметричность федерации означает систему, в которой некоторые образования имеют большие прерогативы самоуправления, чем другие. Напротив симметричная модель федерализма представляет государство, где граждане инкорпорированы в образования, имеющие равные права. Асимметричность более подходит для многонациональных федераций, где различные группы индивидов с разными культурными и коллективными идентичностями ищут конституционного признания своей национальной самобытности. Симметрия предполагает унифицированное федеративное деление, где существуют гомогенные и равные территориальные образования. Асимметрия характеризует федерацию различных народов, признание их стремления к национальному самоуправлению. Поэтому практически неизбежно, что национально детерминированные образования будут искать иных и более серьезных полномочий, чем регионально детерминированные образования.
В сравнительной перспективе в государствах, где в последнее время остро стояла проблема соотношения федерализма и многонациональности, усилия предпринимались не столько в направлении развития асимметрии, сколько ее поглощения унифицированным территориальным делением. Эта концепция была реализована в Испании, где (после введения симметричной модели децентрализации Конституцией 1978 г.) три национально детерминированные автономии (Каталония, Страна Басков и Галисия) по-прежнему требуют большей автономии, чем другие четырнадцать регионов. Испания определяется как “государство автономий”, которое в своей организации стремится сочетать принципы нерушимости национального единства и признания региональных автономий. Сочетание двух принципов обеспечивается системой рационализированного парламентаризма. Признание региональных автономий и организация их отношений с центральным правительством вызвали к жизни разновидность умеренного федерализма, который стремится создать не автоматически возникающую, но октроированную властью автономию, которая может принимать различные схемы. При этом само понятие федерации автономных сообществ не допускается в официальной лексике. Отличие испанского решения от итальянского состоит в том, что итальянская конституирующая власть допустила роспуск (слияние) регионов. Кроме того, признавая формально существование народов и национальностей и обязывая всех граждан знать официальный государственный язык (кастильский), испанская конституирующая власть доказала свое чувство реальности признанием также официального характера других языков Испании в автономных сообществах и, следовательно, права их граждан свободно практиковать их (16).
Конституция должна была решить два различных вопроса: с одной стороны, примирить проблему конституирующей власти с реализацией права на автономию; с другой стороны, урегулировать взаимодействие центральных властей государства (которые не получили в конституции конкретного определения) и властей автономных сообществ (обозначение, принятое, после некоторых колебаний, применительно к будущим территориальным подразделениям, наделенным политической автономией) (17).
Критику вызывала система критериев, положенная в основу подразделения между двумя уровнями автономий. Этими критериями, по мнению критиков, служили не столько исторические и социологические факторы (как культурные и языковые различия), сколько, скорее, сами процедурные параметры. Регионы, прежде бывшие автономными (как Каталония и Страна Басков) или где автономная инициатива была принята кворумом (как в Андалузии), находились на высшем уровне (закрепленном ст. 151); новые автономные регионы должны были начинать с низшего уровня. Они, однако, могли достичь высшего уровня (и в действительности достигли его) по прошествии пяти лет и после соответствующего реформирования своих статутов об автономии. Поскольку инициативы по введению автономий вотировались самими партиями, помещение регионов и общин на разные уровни автономности создало серьезные политические проблемы – напряжения, которые, как предвидели аналитики, вновь могли проявиться в ходе последующих дебатов по вопросу о переводе соответствующей автономии на вышестоящий уровень. Более того, указывалось, что те сообщества, которые уже находятся на высшем уровне, будут, вероятно, стремиться к получению дополнительных прерогатив по сравнению с другими, “молодыми” автономиями, требовать делегирования им всей полноты полномочий, предоставление которых возможно по конституции (ст. 150) (18). Принципиальное значение приобретала в этой связи проблема так называемых “исторических прав” регионов (19). Конституция, следовательно, решила проблему тем, что перевела ее в режим постоянного конституционного процесса и диалога.
Насколько успешен был этот диалог? На этот вопрос ответ может быть найден в сравнительной перспективе. В Канаде англоговорящие провинции жестко противостоят идее многонациональной федерации, в которой Квебек был бы признан особой национальностью, поскольку это привело бы к ослаблению национального единства. Это порождает острый конфликт о суверенитете и угрозу потенциальной сецессии (как единственного способа избежания ассимиляции). Квебек противостоит унификации, видя в ней навязывание воли большинства меньшинству (что может привести к упадку культуры Квебека) (20).
В Российской Федерации по Конституции 1993 г. существует значительная асимметрия между национально детерминированными субъектами Федерации и другими субъектами Федерации, которые выделены не по национальному, но по территориальному признаку и отражают региональное разделение внутри большинства русской нации. Однако асимметричность российского федерализма, связанная с особым статусом национальных образований, является объектом критики последовательных сторонников создания симметричного федеративного деления. Развитие федерализма постсоветского периода позволяет выявить следующие основные этапы: 1) начало перехода от номинального советского федерализма (фактического унитаризма) к реальному – данный этап начинается с конца 1980-х гг. и завершается распадом СССР и провозглашением государственного суверенитета России в 1991 г.; 2) начало процесса дестабилизации Российской Федерации и достижение неустойчивого консенсуса – принятие Федеративного договора 1992 г. и Конституции 1993 г.; 3) конфликтное развитие федерализма в 1993–2000 гг.; 4) новейший этап реформирования федерализма с 2000 г. по настоящее время. Если рассматривать это развитие федерализма в длительной исторической перспективе отношений центра и регионов, то оно может быть представлено в виде смены ряда моделей государственного устройства. В советский период преобладающей являлась модель “сильный центр – слабые регионы”. В постсоветский период первые два этапа определялись обратной логикой: доминирующей стала модель “слабый центр – сильные регионы”. Наконец, два последних этапа – принятие Конституции 1993 г. и начало реформ (с 2000 г. по настоящее время) – характеризуются ростом интеграционных процессов и постепенным возвращением к модели “сильный центр – слабые регионы”. Таким образом, можно констатировать определенную цикличность процесса развития федерализма постсоветского периода, включающего три основные фазы: фактически унитарная советская модель, ее распад и консолидация федерализма на новой основе с растущей властью федерального центра (21).
В данной сравнительной перспективе оказывается, что британская модель деволюции выступает скорее исключением, чем правилом, сознательно делая упор на асимметричность и передачу дополнительных прерогатив национальным образованиям с целью избежания требований сецессии с их стороны. Деволюция может быть определена как делегирование властных полномочий из центра (Вестминстерского парламента) в регионы (территориальные парламенты) без предоставления им, однако, статуса субъектов федерации. Иначе говоря, эти делегированные полномочия могут быть взяты центром обратно без всяких юридических последствий (что не исключает, однако, возможности политических последствий такого шага) (22).
Для интерпретации этих реформ английская литература использует ряд понятий – “квазифедерализма”, “деволюции” и “децентрализации”. Первое из них может использоваться потому, что реформы в Соединенном королевстве, которые хотя и не ведут непосредственно к созданию федеративного государства, однако включают ряд его формальных характеристик: формальное разделение властей между двумя уровнями управления в деволютивном режиме; резервированные и переданные полномочия; совместная юрисдикция в иностранных отношениях (включая ЕС) между центральными и региональными правительствами; новый конституционный суд в форме Судебного комитета Тайного совета; новая структура межправительственных отношений, определяемая договорами (concоrdats) между центральными правительственными департаментами и созданными ассамблеями. Она выражается в периодических саммитах премьер-министров, регулярных встречах министров одного профиля и их чиновников; введении двойного гражданства и своеобразном феномене “мультиидентичности”, который стал более явственным. Понятие “деволюции” означает передачу центром ряда важных прерогатив (в том числе определенного объема законодательной власти) в регионы, которые именуются при этом “государствами”. Различие между федерализмом и деволюцией определяется природой государства (которое продолжает оставаться унитарным), а отличие от понятия децентрализации состоит в том, что речь идет не о создании автономий, но более высоком статусе (23).
В случае успеха программы деволюции Соединенное королевство может эволюционировать со временем в оригинальную форму квазифедерализма, реализуя национальные и региональные идентичности путем асимметричного перераспределения власти. В случае ее провала эти процессы могут привести к распаду Союза. Возможен и третий вариант – замораживание конфликта с сохранением напряженности между Лондоном и Эдинбургом и Кардиффом. От успеха создания деволютивной квазифедерации во многом будет зависеть решение проблемы Северной Ирландии (24).
Британская модель деволюции, по мнению ее сторонников, характеризуется сравнительно большей способностью достижения консенсуса и избежания сецессии. В некоторых отношениях британский опыт “мультикультурализма” идет, по их мнению, впереди остальной Европы, создавая возможность мультикультуралистам сделать Европу более открытой и даже сконструировать на этой основе мост между Европой и не-Европой.
АЛЬТЕРНАТИВЫ ЕВРОПЕЙСКОГО ПУТИ
Можно констатировать, что поиск идентичности в современной Европе идет в двух противоположных направлениях, которые схематически следует определить как централизацию и децентрализацию. Первый из них набирал силы в течение всего послевоенного периода, достигнув пика формы с выдвижением единой Европейской конституции – символа интеграции. Второй процесс, менее заметный, но упорно прокладывавший себе дорогу в течение длительного времени, открыто выявился лишь в последнее время, представляя собой, очевидно, реакцию на слишком быстрые интеграционные процессы. Процесс децентрализации выиграл от кризиса, связанного с отказом от принятия Европейской конституции, и имеет определенные объективные параметры.
Во-первых, можно констатировать проблематичность европейской идентичности в связи с ростом культурной и национальной неопределенности (мультикультурализм); правовой (соотношение национального и европейского суверенитетов), политической (различные подходы к реализации идеологии прав человека). Эти процессы охватили как Западную, так и Восточную Европу, порождая центробежные тенденции внутри Европейского союза.
В контексте современных попыток пересмотра классической теории суверенитета, введения новых интерпретаций федерализма, осознания конфликтности социальных гарантий и экономической эффективности свежо выглядят вопросы, сформулированные старой философией права: пределы политического единства, характер будущего объединения (конфедерация, федерация, новые формы ассоциированного членства); правовой статус субъектов будущего политического образования (федеративные образования, субъекты деволюции, различные формы административной и территориальной автономии), споры о суверенитете и возможностях его ограничения; конфликтное соотношение демократии и правового государства (роль судебной власти в разрешении споров).
Во-вторых, происходит четкое осознание конфликта между приоритетами идеологии прав человека и необходимостью выстроить эффективную защиту от деструктивных процессов (крушение культурной идентичности, маргинализация, иммиграция, конкуренция дешевой рабочей силы). Европа оказывается перед жесткой дилеммой – сохранение социального государства или эффективная экономика; верность декларациям прав человека или отказ от них в пользу двойных и тройных стандартов, наконец, серьезную дилемму представляет стратегия такой защиты – должна Европа быть закрытой от внешнего мира с помощью протекционистских и полицейских мер, или открыта, создавая внутри гибкие механизмы конкуренции. Этот выбор определяет стратегию будущего развития – в пользу сворачивания демократических институтов (о которой говорят уже сейчас в условиях необходимости непопулярных политических решений) или поддержания их существования вопреки росту социальной напряженности.
В-третьих, серьезной проблемой становится сама возможность функционирования классических институтов парламентаризма в условиях современного массового общества. Падение качества образования и культурного уровня, с одной стороны, и расширение технических возможностей манипулирования общественным сознанием – с другой, создают предпосылки ослабления парламентаризма, ведут к росту роли политических элит в принятии стратегических решений. Современные авторы проводят аналогии с Европой межвоенного периода, и в частности с Веймарской ситуацией. Возможности манипулирования электоратом (в условиях информационного общества и развития массовых коммуникаций), связанные с феноменом медиально-плебисцитарного вождизма, медиапартий или даже необонапартизма, делают современную ситуацию типологически сходной с той, которая существовала в начале ХХ в. и интерпретировалась тогда как “кризис парламентаризма”. Возвращение современной Европы к плебисцитарной демократии (разумеется, на совершенно других основаниях) делает актуальным обращение к аргументам в пользу рационализированного парламентаризма и сильной исполнительной власти, объясняя интерес некоторых мыслителей к поиску приемлемой формы демократического авторитаризма.
Эти наблюдения раскрывают цикличность европейской модели конституционного развития и заставляют задуматься об общей логике смены его форм, в частности соотношения централизации и децентрализации (25). Политико-правовой компромисс в условиях переходного общества (фактически находящегося в состоянии конституционного кризиса) призван соединить рациональную модель сильного государства с его правовым ограничением как по линии центральной власти, так и регионов. Корректировка идеологии европейской интеграции должна переосмыслить параметры и проявления кризиса – идентичность, суверенитет, федерализм, центр и регионы, взаимоотношения между регионами. Очевидно, что поиск эффективного компромисса есть важнейшая задача всех переходных режимов современности.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Jellinek G. Allgemeine Staatslehre. Berlin, Julius Springes, 1921; Kelsen H. Reine Rechtslehre. Zweite neubearb. Und erweiterte Auflage. Wien.: Franz Deuticke, 1960; Loewenstein K. Verfassungslehre. Tubingen, Mohr, 1969; Schmitt C. Verfassungslehre. Berlin: Duncker und Humblot, 1970.
2. Carré de Malberg R. Contribution à la Théorie Générale de l’Etat. P.: Sirey, 1920. T. 1–2; Hauriou M. Précis de droit constitutionnel. P.: Sirey, 1929; Orlando V. Principii di Diritto Costitucionale. Firence: Barbera, 1921.
3. Politische Philosophie des 20. Jahrhunderts. Hrsg. Von K.Ballestrem und H.Ottmann. München, Oldenburg, 1990; Juristen. Ein biographisches Lexicon. Von der Antike bis zum 20. Jahrhundert. München, Beck, 1995; Beaud O. La puissance de l’Etat. P., 1993; Morrison W. Jurisprudence: from the Greeks to post-modernism. L.: Cavendish Publishing Limited, 2000.
4. Акты Европейского союза // Конституции зарубежных государств. М.: Клувер, 2003; Россия и Европейский союз: Документы и материалы. М.: Юридическая литература, 2003.
5. Конституция Европейского союза с комментарием. М.: Инфра-М., 2005.
6. Grimm D. Constitutional Reform in Germany after the Revolution of 1989 // Constitutional Policy and Change in Europe. Ed. By J.J.Hesse and N.Johnson. Oxford: Oxford Univ.Press, 1995. P. 129–151; Kommers D.P. The Constitutional Jurisprudence of the Federal Republic of Germany. 2nd ed. Rev.a.expanded.-Durham and London, Duke Univ.Press, 1997.
7. Европейский суд по правам человека: избранные решения. М., 2000. Т. 1–2.
8. Обсуждение этих проблем см. в статьях сборника: Diritti e Costituzione nell’Unione Europea. A cura di Gustavo Zagrebelsky. Roma: Laterza, 2003; Philip C. La Constitution européenne. P.: PUF, 2004.
9. Европейская конвенция о правах человека и Европейская социальная хартия: право и практика. М., 1998; Международные акты о правах человека. М.: Норма, 2000; Хартия Европейского союза об основных правах: Комментарий. М.: Юриспруденция, 2001; Хартия Европейского союза об основных правах // Конституции зарубежных государств. М.: Клувер, 2003.
10. Американский федерализм. Федералист. Политические эссе А.Гамильтона, Дж.Мэдисона и Дж.Джея. М.: Весь мир, 2000; Остром В. Смысл американского федерализма. Что такое самоуправляющееся общество. М.: Арена, 1993; Wood G. The Creation of the American Republic 1776–1787. North Carolina: University Press, 1998.
11. Британские политические традиции и реформа власти в России. М., 2005; Медушевский А.Н. Вестминстерская система: перспективы реформы // Космополис. 2005. № 1. С. 82–98.
12. Documents pour servir a l’histoire de l’élaboration de la Constitution du 4 octobre 1958. Paris, 1987–1991. Vol.1–3; L’Écriture de la Constitution de 1958. Sous la direction de D.Maus, l.Favoreu, J.-L.Parodi. P.: Economica, 1992; Témoinages sur l’écriture de la Constitution de 1958. P.: La documentation Française, 1997.
13. Конституции государств Европы. М., 2000. Т. 1–3; см. также: Конституция Португальской Республики // Конституции государств Европейского союза. М.: Норма, 1997.
14. Конституции государств Центральной и Восточной Европы. М., 1997; Конституционное правосудие в посткоммунистических странах. М., 1999; Россия и Совет Европы: перспективы взаимодействия. М., 2001.
15. Медушевский А.Н. Сравнительное конституционное право и политические институты. М., 2002.
16. Об особенностях договорной модели перехода к демократии в Испании см.: Вестник Европы. 2005. Т. XVI.
17. Rubio Llorente F. The Writing of the Constitution of Spain // Constitution Makers on Constitution Making. The Experience of Eight Nations. Ed. By R.A. Goldwin and A.Kaufman. Washington, 1988. P. 239–265; Rubio Llorente F. La forma del poder. Estudios sobre la Constitucion. Madrid: Centro de Estudios Constitucionales, 1997; Sanchez Navarro A.J. La transicion española en sus documentos. Madrid, Centro de Estudios Politicos y Constitucionales, 1998.
18. Конституция Испании вступила в силу 29 декабря 1978 года // Конституции государств Европейского союза. М., 1997.
19. Herrero de Minon M. Derechos historicos y constitucion. Madrid, Taurus, 1998.
20. Опыт канадского федерализма рассмотрен в кн.: Федерализм: система государственных органов и практический опыт их деятельности (российско-канадский проект). М., 1998.
21. Административно-территориальное устройство России. История и современность. М., 2003; Совет Федерации. Эволюция статуса и функций. М., 2003.
22. Bradley A.W. and Ewing K.D. Constitutional and Administrative Law. 13th Edition. Harlow, Pearson, 2003.
23. О теоретических основах деволюции и ее перспективах: Constitutional Futures. A History of the Next Ten Years. Ed. by Prof. R.Hazell. Oxford: Oxford University Press, 1999; Bogdanor V. Devolution in the United Kingdom, Oxford: Oxford University Press, 1999; The Changing Constitution. Ed. by J.Jowell and D.Oliver. 4th Edition. Oxford: Oxford University Press, 2000.
24. Blair’s Britain. England’s Europe. A view from Ireland. Edited by Paul Gillespie. Dublin: The Brunswick Press, 2000.
25. Медушевский А.Н. Теория конституционных циклов. М., 2005.