Балканская специфичность
Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 17, 2006
“Мы старались, мы правда очень старались, но мы не поняли друг друга. Да и не могли понять, нам не позволяли различия наших культур. Моя культура плюралистическая, полифоническая, диалогическая; его – единая, монологическая, однородная”1.
Так современный боснийский писатель Джевад Карахасан описал в своем романе “Центр мира”, какие трудности он встретил в попытках передать французскому собеседнику всю глубину и драматичность своего страдания. С одной стороны, его гость, образованный и чуткий человек, готовый разделить трагедию боснийского народа и города Сараево, стремился в материальном, бытовом, можно было бы даже сказать “физическом” плане искать следы страдания и гонений, которым подвергался город с 1992 года, когда верные Радовану Караджичу люди начали одну из самых долгих осад в истории последнего времени. С другой стороны, Карахасан старался перевести внимание своего собеседника (имени которого он нигде не называет) на духовное, культурное опустошение, на пустоту в душе, вызываемую войной. Для одного страдания заключались в ранах (в том числе смертельных), наносимых телам людей, в том, что трудно было достать еду и все необходимое, в отсутствии “нормальной” жизни. Для другого самым неприемлемым в этой войне, самым горьким и мучительным были жестокие и слепые атаки на культуру, на искусство, на тысячелетнюю историю сосуществования и переплетения цивилизаций. Разговор этот, как он описан у Карахасана, зашел в тупик, потому что французский гость не понимал, что это страдание отличается от того, что он ожидал, что предполагал найти.
Хорошо известно, что Сараево веками было местом встречи многих народов, трех религий и двух конфессий. Город этот, подобно Иерусалиму, расположенный на перекрестке средиземноморских цивилизаций, быстро стал одним из центров европейской культуры, тоже “плюралистической, полифонической и диалогической”. Его основная характеристика – сочетание различных культур – позволила ему сохранить сильную идентичность своей культуры и в то же время слить ее с другими, в готовности признать важность и обоснованность культуры другого.
Эти основы были подвергнуты опасности в девяностые годы, когда война, в сущности, стремилась оторвать людей от традиции их цивилизации. Удаление это было навязано “физически”, путем исхода сотен тысяч беженцев и переселенцев. Но оно проявилось и духовно, и самым очевидным его знаком стало долгое молчание самых живых и отзывчивых представителей интеллигенции, наиболее открытых европейскому культурному обмену, после начала югославского конфликта, с того далекого уже 25 июня 1991 года. К этому прибавилась утечка мозгов из югославского культурного пространства, дезертирство и бегство за границу молодежи (особенно с высшим образованием), резкое обеднение технологического и интеллектуального достояния всех государств бывшей Югославии.
Общество было настолько потрясено войной, что трагический счет человеческих потерь, вызванных военными столкновениями, отяготился психологической депрессией многих людей. В одной только Словении, лишь частично затронутой конфликтом, сотни людей прибегли к психиатрической помощи, пытаясь приспособиться к действительности, слишком сильно отличавшейся от их представлений и культурных ожиданий. Значительно более опустошительным, в том числе и в этом аспекте, стало влияние войны на гражданских лиц Боснии-Герцеговины, потребность которых в психологической и психиатрической помощи не имеет прецедентов в прошлом и недостаточно удовлетворяется в рамках международной помощи.
Ненависть – вызываемая тысячью разных способов, насилием, жестокостью, изнасилованиями, принудительным изгнанием населения из домов и деревень, разрушением всех памятников, напоминающих о присутствии “другого” – стала основным орудием в успехе политического замысла, имеющего цель нанести решающий удар по балканской специфичности.
Так в чем же состоит эта специфичность?2
Балканская специфичность не заключается ни в “принудительном сосуществовании”, ни в “несовместимости культур”, как пытается убедить нас поверхностная политическая мифология нашего времени. Напротив, она состоит в чувстве одновременной сопринадлежности, испытываемом каждым индивидуумом и каждой группой региона по отношению к двум различным большим макросообществам.
Первое из этих макросообществ совпадает с этнической принадлежностью. Оно образовано общностью языка, религии и культуры, определяющей основные черты и особенности каждой группы. И в этой сфере (этно)национальное государство стремится выделить условия своего существования в прошлом и будущем, хотя бы ценой искажения в свою пользу истории и традиций народа.
Второе макросообщество имеет наднациональные черты и вследствие этого может пересекать несколько этнонациональных общин. Принадлежность к этому второму макросообществу определяется религиозными убеждениями (православных, католиков, мусульман, евреев), происхождением из широких культурных ареалов (славянских, латинских, эллинских), общей традицией или, скорее, общей бытовой “основой”, на что неоднократно обращали внимание балканские ученые и политики XIX и ХХ веков. Как писал в 1925 году румынский историк Николае Йорга, история Юго-Восточной Европы может похвастаться “полным сходством стиля одежды, украшений, цвета домашней утвари, архитектуры домов, обработки полей, существующих и доныне патриархальных поселений, музыки, организации идей и сентиментальной ноты”3. К этому второму макросообществу относятся и общие региональные тенденции к централизованному государству, слабости буржуазии, особой роли сельской местности и деревенской культуры.
В последнее время, как показывают исследования, принадлежность к этому сообществу может определяться и причинами, связанными с полом, возрастом, экономическими интересами, продиктованными глобализацией и модой, художественными, музыкальными, спортивными пристрастиями.
Таким образом, на Балканах, как и во всей Юго-Восточной Европе, чувство принадлежности определяется существованием и переплетением обоих этих макросообществ.
И если верно, как часто говорят, что сербы в большинстве своем православные, хорваты католики и албанцы мусульмане, то верно и то, что можно быть, например, албанцами и православными; так же как сербами – католиками (в Дубровнике) и славянами; или же хорватами – славянами и протестантами; румынами – православными с латинскими корнями; болгарами – славянами и мусульманами; турками и христианами. Все эти идентичности в свою очередь принадлежат “балканскому культурному пространству”. Это оказывает влияние и на словенцев: хотя пропаганда Любляны это и отрицает, славянская культура не менее привлекательна, чем словенские “особенности”.
В то же время глубокое соприкосновение с соседним миром, в чем-то иным, но в чем-то похожим, образовывало общий культурный и гражданский контекст Балкан. До достаточно недавнего времени путешественник, медленно едущий от Адриатического моря к Черному, с трудом заметил бы границы, настолько постепенным был переход из одной страны или области в другую. Чувство это было следствием одновременной принадлежности каждого жителя Балканского полуострова к нескольким макросообществам. В этом состояла и состоит специфичность Юго-Восточной Европы.
Распространение национализма как современной идеологии и политической практики с конца восемнадцатого века оказало разнородное влияние на Балканах, где региональная специфика характеризовалась (и характеризуется) сосуществованием двух макросообществ и множественной идентичностью. С другой стороны, как хорошо известно, и национализм имеет многочисленные истолкования, которые сложным образом переплетаются с жизнью региона, глубоко изменяющейся под влиянием экономических и социальных преобразований, вызванных модернизацией, индустриализацией и необходимостью преодолеть отсталость.
Вследствие всего этого со временем выстроилась сложная диалектика отношений, противопоставления и слияния, терпимости и фанатизма, долгого сосуществования и соперничества. Все это сосуществует на Балканах, содействуя проявлениям всех тенденций и коллективных настроений (и в то же время ограничивая их), сообразуясь с необходимостью определить территориальные, институциональные и политические ориентиры, наиболее действенные для проведения реформ и обеспечения развития.
Новая история Юго-Восточной Европы представляет собой синтез этого противоречивого процесса чередования импульсов к единству и к разделению, стремления включиться в европейские рамки развития. Это вовсе не чистый продукт бесконечного насильственного разложения, и знаком этого является тот факт, что двести лет назад в регионе было всего пять государств (Австрия, Турция, Венеция, Рагуза и Черногория), в то время как сейчас их вдвое больше.
Для подтверждения всего этого достаточно вспомнить некоторые ключевые моменты недавней истории Балкан.
I
МОДЕРНИЗАЦИЯ, БОРЬБА ЗА РЕФОРМЫ
И ГЕОПОЛИТИЧЕСКИЕ ИЗМЕНЕНИЯ
НА РУБЕЖЕ XIX–XX ВЕКОВ.
В первой половине XIX века, в особенности в 1848–1849 годах, войны и революции следовали одна за другой. Они заставили большую часть дунайской и балканской интеллигенции, ориентированной на свержение чужеземного ига, считавшегося неспособным к реформам, феодальным и отсталым, задуматься о том, как добиться политико-институциональных изменений, способных обеспечить одновременно мир и развитие с учетом местного переплетения различных этнических групп.
Однако поражение революции 1849 года и возникшие в связи с этим раздоры между народами, находившимися под властью Габсбургов, побудили тогдашних революционеров радикально пересмотреть свои планы будущего устройства Юго-Восточной Европы. В частности, тот факт, что хорваты участвовали в подавлении венгерской революции, глубоко поразил Лайоша Кошута (1802–1894) и заставил его в годы ссылки в Турции изменить взгляды на стратегию освобождения своего народа. И если в своем меморандуме 1851 года Кошут планировал союз с чехами, поляками, румынами и хорватами, то лишь впоследствии, когда ослабло его убеждение в прочности Верховной Порты, склонился к юго-востоку, строя планы союза с румынами, хорватами и сербами, а также, возможно, и с Черногорией и Боснией-Герцеговиной4.
В то же время румын Николае Балческу (1819–1852) представил в Лондоне в 1850 году аналогический федеративный проект устройства Дунайского бассейна, объединявший Молдавию, Валахию, Бессарабию, Буковину, Сербию и Венгрию. Общим языком была избрана латынь, в те времена еще использовавшаяся венгерской администрацией.
В этом общем контексте и получил новый импульс политический проект югославизма. Уже в 1853 году хорватский демократический публицист и политик Имбро Ткалац подчеркивал центральную роль сербов среди южнославянских народов5.
Процесс объединения Италии оказал значительное влияние на умы и чаяния народов Юго-Восточной Европы. Сложилось убеждение, что Балканам угрожают аппетиты великих держав, поэтому Балканы должны быть единым пространством, иначе разгорится пожар на всем старом континенте. Южные славяне могли бы учредить конфедерацию (понимаемую как союз государств), в то время как Сербия и Болгария могли бы быть связаны федеральным договором и общим парламентом. Албанцы, турки и мусульмане имели бы специальный статус автономии, а Салоники и Царьград (Константинополь) были бы объявлены свободными городами. Столицей нового государства стал бы Призрен, где разместился бы Балканский парламент6. По прошествии более ста лет чтение этих проектов представляется крайне современным при сопоставлении с дискуссиями в Европейском сообществе, проникнутыми идеями “концентрических кругов”, в попытке наметить дифференцированные пути процесса европейской интеграции для государств-членов ЕС.
Югославизм и балканский федерализм питались убеждением, что только перераспределение территорий вне старых имперских образований могло содействовать процессам реформ и модернизации.
Территориальные границы новых государств должны были бы определяться культурной общностью, основанной на некоторых приоритетах, например на языке. Не случайно в XIX веке, несмотря на распространенную еще безграмотность, создают так много новых лексических, грамматических и литературных справочников и руководств с целью определить общее наследие будущих “национальных государств”. Усилия Гая и Карадзича по определению основ сербско-хорватского языка и даже мечты об общем славянском языке от словенцев до болгар, в сущности, не отличались от трудов, предпринятых в новом Королевстве Италии. В Италии диалект, на котором говорили между Сиеной и Римом, был сделан стандартным языком для всей страны благодаря новой системе обязательного начального образования и военному призыву.
Сегодня необходим широкий сравнительный европейский подход к балканским событиям, начиная с XIX века. Только так можно объяснить, каким образом внутренние стремления к преобразованиям и модернизации переплетались с внешними стимулами, побуждавшими как к переосмыслению источников легитимности государства (посредством замены божественной легитимности народно-национальной), так и к созданию основ для накопления, индустриализации и нового равновесия сил между различными социальными слоями.
Полунезависимые балканские правительства, подверженные постоянному международному давлению, с трудом воспринимали (если не отвергали) идеи, исходящие, в частности, от демократических кругов, а местные и территориальные интересы только умножали поводы для столкновений между новорожденными государствами полуострова. Тем же революционерам (Кошуту, например) трудно было освободиться от идеи, что одной нации, хотя бы и в рамках федералистских проектов, должна принадлежать господствующая роль в процессе объединения и развития.
Подобная смесь на деле приводила к двусмысленности: она способствовала “открытию” как объединяющего макросообщества (панславизма в самых разных его формах), так и этнического сообщества как формы сохранения и защиты культур и народов, которых некоторые (в том числе и Маркс) считали в то время “не имеющими истории”7.
Иными словами, антропологические исследования, литературные и научные достижения быстро обрели политическое измерение, поскольку давали аргументы и/или поводы для рассмотрения главного вопроса того времени – поиска лидера модернизации и реформ.
Это побудило представителей нового поколения к поиску соотношения между развитием и социальными вопросами, смещению акцентов на освобождение угнетенных классов. Этому переходу содействовали и опыт Парижской Коммуны, и рождение Первого Интернационала. Социализм в различных своих формах: утопической, марксистской и русской революционной – проник в Юго-Восточную Европу, придав новый импульс федералистским идеям.
Наиболее значительной фигурой среди социалистов был Светозар Маркович, отвергший историзм как основу национального романтизма и увидевший в подобном подходе легитимацию австрийского гнета. Напротив, по мнению Марковича, лишь свобода народов может обеспечить им единство: с его точки зрения, необходимо было учитывать региональную взаимозависимость и осознавать, что только свобода соседних наций может обеспечить свободу Сербии. Таким образом, борьба за социальное раскрепощение обретала решающую роль для национального освобождения, при учете экономических условий, общих для всего балканского региона: реформированные деревенские общины могли бы стать основой для стабильной структуры, состоящей из коммун, округов и государств с перспективой федерации8.
В свою очередь, в Болгарии объединительные проекты разрабатывал социалист Христо Ботев (1848–1876). Как и у Марковича, в идеях Ботева социальные аспекты и формы крестьянского самоуправления играли важнейшую роль в планах образования общего государства болгар, сербов, албанцев, черногорцев и, возможно, греков.
В то же время процесс объединения государств Центральной Европы (Германии и Италии) сопровождался распространением автаркического вúдения экономики, согласно которому нация должна производить достаточное количество благ для обеспечения пропитанием своего населения, а для достижения подобной цели она нуждалась в достаточных территориях и ресурсах. С одной стороны, такая установка вскрывала мощные экономические интересы, движущие национальным объединением; с другой – содержала в зародыше причины неограниченной территориальной экспансии национального государства, как континентальной, так и колониальной (направленной за пределы Европы).
В балканской части Европы (как и во всей Восточной Европе) процесс этот сопровождался растущей неспособностью крупных империй проводить реформы. И если Австрия, потеряв контроль над Аппенинским полуостровом, сосредоточилась на внутренних проблемах и попыталась найти компромисс с венгерскими магнатами (австро-венгерский дуализм 1869 г.), то Турция с помощью танзимата продолжала “идти в ногу со временем”. Обе попытки потерпели крах. От танзимата пришлось в конце концов отказаться. В Австро-Венгрии в первые годы XX века была предпринята последняя неудачная попытка построения системы, способной побудить народы оставаться в существующих династических рамках.
***
На Балканах открывался путь волне геополитических преобразований, которые, с точки зрения политических и культурных элит того времени, могли содействовать проведению реформ и преодолению отсталости, все больше воспринимавшейся как экономическое и социальное бремя. В этом контексте и должны были действовать маленькие балканские государства, зажатые между личными амбициями своих правителей, региональными стремлениями к завоеваниям и/или к сотрудничеству, тенденциями развития Европы, входившими к тому же в конфликт с много- и межкультурной реальностью всего полуострова.
Становилась очевидной как незрелость федералистских проектов, их несоответствие эпохе, так и трудности быстрых действий в контексте надвигающегося империализма. Предпринимавшиеся действия все-таки не были напрасными, ибо исходили из реалистической интуиции, что крах старых империй может привести к бесчисленным войнам, если с понятием самоопределения народов (появившимся тогда на политическом горизонте) не будет связана федералистская перспектива. Действия эти пробудили умы и помогли подготовить почву для рождения в 1912 году первой Балканской Лиги.
Переломный момент в региональных отношениях произошел несколькими годами ранее, после аннексии в 1908 году Боснии-Герцеговины. Тогда сербы осознали, что только межбалканская общность может стать действенным препятствием на пути австрийцев к Эгейскому морю. Получив поддержку от России и воспользовавшись началом итало-турецкой войны, Белград начал переговоры с другими балканскими столицами о заключении военного соглашения. В начале 1912 года был подписан договор с Болгарией. Осенью к нему присоединилась Черногория, а Греция в свою очередь заключила соглашение с Софией. Фактически тогда впервые родилась балканская система союзов, стремившаяся воплотить лозунг “Балканы для балканских народов”.
Безусловно, не эту цель ставили перед собой Россия, Италия и Великобритания, когда содействовали этому союзу, стремясь сдержать австрийскую экспансию. Однако изменить что-то было уже поздно: нападение маленькой, но воинственной Черногории на Турцию, вмешательство Сербии, Греции и Болгарии и быстрое поражение османской армии в октябре-ноябре 1912 года, казалось, подтверждали укрепление солидарности между государствами Юго-Восточной Европы, выходившей из-под контроля великих держав. Однако, как известно, вскоре после этого взаимные территориальные претензии – стимулированные великими державами, которые на Лондонской конференции (в мае 1913 г.) настояли на образовании Албании – скоро подорвали этот союз. В июне-июле разразилась вторая балканская война, на этот раз против Болгарии, на которую напали все ее соседи – Румыния, Турция, Греция и Сербия, а также Черногория.
Так были спровоцированы серьезные разрывы в региональных отношениях, последствия которых ощущались еще долго. Болгария была исключена из всех проектов южнославянской интеграции, создаваемых Белградом, Загребом и Любляной, что укрепило в Софии синдром вражеского окружения. И в более общем плане на полуострове утвердились чувство недоверия, дух мести и стремление к быстрому военному реваншу. Побежденные, Болгария и Турция, завязали более тесные отношения с австро-германским миром. Победители искали покровительства Тройственного Союза. Балканы вновь разделились и призывали на помощь великие державы.
В общем, казалось, что все вновь вернулось в русло “традиционного” стереотипа неуправляемых, разделенных, полных насилия Балкан. Но уже было рождено нечто глубоко новое. Маленькие балканские царства пережили в 1912 году напряженный, хотя и краткий, период, когда они играли первые роли и почувствовали свою военную силу по крайней мере на региональном уровне. Таким образом, они не были больше психологически предрасположены, как раньше, доверчиво следовать указаниям своих “покровителей”. Напротив, они начали понимать, что могут и “разыгрывать” свои выходящие за пределы региона союзы с чисто локальными целями.
Кроме того, военные союзы, возникшие после второй балканской войны, прямо связали давно растущие европейские имперские устремления с националистическими тенденциями Юго-Восточной Европы. Так была приготовлена взрывчатая смесь для всего старого континента. И достаточно было князю Гаврило 28 июня 1914 года в Сараево поджечь ее, чтобы “европейская пороховая бочка” взорвалась, погубив всех9.
С тех пор для балканской истории двадцатого века стало характерным переплетение противоречивых проектов, образцы которых – происходящие из разных частей Европы – особым образом воспринимались на месте и часто были связаны с противоречивыми путями развития всего континента.
Взаимные территориальные претензии, связанные с новым в некотором смысле вопросом “защиты меньшинств”, переплетались с этническими и национальными интересами. Казалось, именно они могли предоставить этнической группе надежные гарантии существования. На самом же деле своим деструктивным культурным и геополитическим характером эти националистические импульсы подрывали как отношения с соседями, так и административные и политические решения в период после Первой мировой войны.
***
Югославизм был составной частью тех тенденций политических культур XIX века, которые привели к объединению Италии и Германии. Аналогичным образом административная централизация, к которой так стремились Сербия, Румынское королевство и полунезависимая Болгария, была результатом оказавшегося эффективным применения англо-французских административных моделей, считавшихся выражением либерального (и демократического) подхода.
Напротив, за административную децентрализацию боролись угнетенные народы империй (будь то хорваты, словенцы, сербы из Сербской Краины или Воеводины, албанцы, македонцы или трансильванские румыны). Они стремились освободиться от контроля государственных структур, считавшихся отсталыми и устаревшими.
Иными словами, процесс послевоенной стабилизации быстро выявил, что централизованное административное управление государством представлялось либеральным или антидемократическим в зависимости от ранее приобретенного опыта. Также и вúдение основ национального единства менялось и зависело от применяемых критериев, будь то объединяющее макросообщество или этническая группа, и согласно различным градациям и двусмысленностям, как в политическом мире, так и среди интеллигенции.
Таким образом, с первых послевоенных лет сосуществовали как самоопределение народов, понимаемое как гражданский процесс унификации, так и самоопределение как этническое и национальное разделение10. Появлялись самые разные представления: идеи царя Александра, согласно которым сербы, хорваты и словенцы являлись тремя названиями одной нации; представления, во многом схожие с чехословакизмом Масарика, но с диктатурой как политической системой; хорватизм Радича со смутными федералистскими идеалами; балканский федерализм V конгресса Коминтерна и этнический по сути сепаратизм, проявившийся в Коммунистическом Интернационале в двадцатые годы; мечты о Великой эллинской Идее с пантуранизмом; промакедонское посредничество Стамболиского с великоболгарским стремлением офицеров и Софийского двора. Ко всему этому прибавились позднее Великая Сербия Стевана Молевича и Великая Хорватия усташей, в то время как споры о положении меньшинств продолжали отравлять региональные отношения.
***
Утверждение нацизма в начале тридцатых годов привело к глубоким потрясениям на Балканах – в регионе, уже подверженном напряженности и нестабильности. К тому же Гитлер, используя в своих целях немецкие меньшинства и яркую расистскую окраску германского национализма, начал геополитическую экспансию на Балканах, нашедшую на местах заинтересованных союзников. За короткое время он оказал самое негативное воздействие на политические и культурные отношения на всем полуострове и разрушил демографическое равновесие, последствия чего не изгладились до сих пор.
После начала Второй мировой войны и попыток Гитлера осуществить на практике свои геополитические планы появились проекты переустройства полуострова. Принадлежавшие к различным политическим культурам Черчилль, Тито и Димитров разрабатывали новаторские административные и территориальные решения соответственно по Греции и Югославии или по Балканам в целом.
Проводились и двусторонние переговоры по проекту создания федераций. В ходе переговоров Тито с Димитровым с 1944 по 1947 год обсуждалось 9 проектов договора, при этом сложность македонской проблемы удалось смягчить благодаря прекрасным отношениям между коммунистическими партиями обеих стран. Более сложными оказались контакты с греческими коммунистами, поскольку английское вмешательство и начало в 1944 году гражданской войны периодически приводили к изменению региональной политической ситуации. Югославия, Болгария и Албания всегда проявляли солидарность с греческими партизанами, особенно в 1946–1947 годах, но в свете вышеизложенного сложно утверждать, что солидарность эта была только “интернациональной”, продиктованной идеологическими причинами. Эта поддержка скорее являлась выражением более широкого интереса, уходившего корнями в проекты региональной интеграции, обсуждавшиеся балканскими коммунистическими лидерами еще в ходе антифашистского сопротивления.
Поэтому не случайно, что, когда идея балканской федерации сотрудничества не смогла реализоваться из-за конфликта Тито со Сталиным в 1948 году, она в ином виде проявилась в Балканском пакте, первое соглашение о котором было подписано 28 февраля 1953 года, благодаря чему Белград оказался в хотя бы косвенном контакте с НАТО.
До сегодняшнего дня считалось, что это соглашение было продиктовано прежде всего военными соображениями, а возможно, и исключительно ими. Однако чтение югославских дипломатических документов (которые мы имели возможность изучить в 1989–1990 годах) лишь частично подтверждает эту гипотезу и неожиданно выявляет и другие аспекты: как ни парадоксально, военные потребности имели первостепенную важность до подписания соглашения. Впоследствии они оставались таковыми для Турции, пока и она не приблизилась к югославско-греческим позициям, согласно которым пакт необходимо было преобразовать в более широкое политическое соглашение. Тито исключил возможность вступления Югославии в НАТО уже 27 ноября 1952 года на собрании исполкома СКЮ и высказался за придание будущему Балканскому Союзу политического характера. Первое предложение такого рода было выдвинуто греческим дипломатическим представителем Таражем в начале июня 1953 года. Оно вылилось в Бледское соглашение 9 августа 1954 года: три страны учредили тогда общий политический организм – постоянный Совет и Секретариат, подтвердили уже шедшее расширение сотрудничества на экономические, культурные и спортивные области и содействовали деятельности смешанных комиссий. Вновь начато было обсуждение вопросов об основании Балканского Института и создании Палаты по международной торговле*.
Впоследствии возникла идея учредить балканский Парламент консультативного характера, в который можно было бы принять и Австрию, когда международное положение не будет этому препятствовать11. Были начаты переговоры по этому предложению, вылившиеся в новое соглашение между тремя странами, подписанное в Анкаре 2 марта 1955 года. Однако соглашение это не было претворено в жизнь из-за нового обострения отношений между Грецией и Турцией по поводу этнических меньшинств и проблемы Кипра12.
Вскоре после этого Югославия пошла по пути нормализации отношений с СССР, затем стала учредителем Движения неприсоединения, а противостояние двух блоков охлаждало отношения между балканскими партнерами.
Тем не менее, по следам работы, проведенной балканскими конференциями еще в 1930-е годы, были продолжены старые проекты и начаты новые как в области торговли и экономической кооперации, так и в борьбе с наркотиками, в области культурных, спортивных, университетских связей и в защите меньшинств13.
***
Усилия эти, однако, вновь были сведены на нет тяжелым региональным кризисом – вооруженным конфликтом на территории Югославии, начавшимся 25 июня 1991 года. Через несколько месяцев оказалось, что война потенциально способна распространиться на весь регион (что было совершенно неожиданно для правящих элит Запада) по причине влияния национализма на интеллигенцию, политиков и политические партии не только в Югославии, но и в соседних странах.
Югославский кризис был следствием глубокого экономического, социального и морального кризиса после смерти Тито (хотя некоторые его аспекты появились в предшествующие годы). В январе-марте 1991 года президенты Сербии, Словении и Хорватии (соответственно Милошевич, Кучан и Туджман) на двух отдельных и полусекретных встречах договорились разделить страну, хотя и не смогли определить как. Однако война фактически была неизбежна14. И неизбежность ее заключалась в общем убеждении всех трех главных действующих лиц конфликта, что только переопределение территорий (с соответствующим доступом к местным ресурсам) и источников лояльности власти (посредством взаимного этнонационального признания управляемых и управляющих) может позволить провести реформы, способные обеспечить модернизацию и развитие15.
Это переплетение объясняет, почему с окончанием югославского коммунизма закончилась и федеративная Югославия и единственной альтернативой оказался национализм в своей этнической версии, по причине возобладавшего стремления к культурному и территориальному единообразию. Содержание его, особенности и приоритеты определялись надеждой заложить более прочную основу достижения главной и давней цели – достичь западноевропейского уровня развития и не оставаться более вне его.
Затем, в 1991–1994 годах, эта позиция обрела “внимательных наблюдателей” в соседних с Югославией странах, что подтверждается проявлениями интереса со стороны различных политических деятелей в Венгрии по вопросу Трансильвании, в румынском культурном ареале по проблеме Бессарабии/Молдавии, в Болгарии по поводу Македонии и возобновления антитурецких высказываний расистского характера. Аналогичные проявления встречаются в Словении против бывших боснийских сограждан, в Греции и Италии – по отношению к албанцам, в Румынии – к евреям, Афины остаются чувствительными к македонскому вопросу, а в Албании правительство и население должны принимать во внимание положение албанских меньшинств в Сербии, Черногории и Македонии и сложные отношения с Афинами16.
Иными словами, югославский коллапс положил начало региональным искушениям геополитического ревизионизма. Однако эту тенденцию парадоксальным образом затормозили быстрота и жестокость распада югославской федерации в сочетании с другими значительными факторами: экономико-социальной прострацией, вызванной падением коммунизма, военным вмешательством НАТО и ростом политического влияния ЕС (в 1993 году ЕС сформулировало “Копенгагенские критерии” и заложило основы расширения на Восток как стратегии примирения на континенте) и международного сообщества в целом.
II
МЕЖДУ ЮГОСЛАВСКИМ КОЛЛАПСОМ
И ЕВРОПЕЙСКОЙ ИНТЕГРАЦИЕЙ
Итак, общий ход событий ХХ века на Балканах показывает, что национально-этнический подход неоднократно приводил к упрощению региональной специфики с целью уничтожить ее транснациональное измерение и свести к однородности языка, религии и культуры. Однако для утверждения этого подхода требовалось (и требуется) совершить насилие как над прошлым (посредством инструментального прочтения истории, ложных стереотипов, обращения к страстям и миссиям народов), так и над тем чувством “плюралистической и полифонической” идентичности, о котором писал Карахасан и которым отличается большая часть населения региона. Короче говоря, нужно изменить реальность.
Однако пространства в распоряжении не так уж много. Демографическое распределение народов и показатели рождаемости такие, какие они есть, в то время как национальные амбиции не учитывают границ пространства и демографии. И наконец, культурные и политические механизмы, к которым националистические элиты всякий раз прибегают для реализации своих замыслов, представляются одновременно идентичными и несовместимыми друг с другом. Идентичными, потому что все одинаково пользуются историей, политикой, средствами массовой информации, экономикой, демографией для достижения своих целей; но несовместимыми, потому что таковыми делает их со-принадлежность балканских народов к различным макросообществам.
Этим объясняется и то, что война за разделение Югославии быстро превратилась в войну с другим в самых разных его аспектах, и войну эту противоборствующие стороны вели множеством способов, хотя и не всегда одинаково систематично.
И наконец, что совсем немаловажно, югославская война была направлена и против культурных, религиозных, художественных различий и велась посредством систематического разрушения памятников и знаков всего, что считалось несовместимым с процессом установления национального однообразия17. Это была война с иным, с другим, со всеми меньшинствами, со всем, что не укладывалось в представления об обществе и государстве, которые навязывают один господствующий субъект, способный поглотить другие, но не принять диалектику отношений между различными субъектами. Разрушение культурных проявлений, считающихся “чуждыми”, имело целью не только вычеркнуть из памяти присутствие другого. Нужно было также построить контекст будущей памяти, в которой считающиеся чуждыми художественные, религиозные или культурные выражения не смогут узаконить новые претензии18.
Таким образом, отрицалась множественность идентичностей, составляющая богатство индивидуума, а следовательно, и группы, к которой он принадлежит. Как это ни парадоксально, таким образом на Балканах уменьшились, и даже едва не исчезли, те положительные элементы этничности, которые служат для определения культурной и нравственной среды группы (основанной на чувстве и на пристрастиях) и позволяют индивидууму разделять общие моральные и культурные ценности. Националистические же силы считают, что управляют этим процессом посредством идентификации Нации и Языка с Землей и Кровью.
В этом контексте вновь возник спорный вопрос о пересмотре источников лояльности государству, поскольку коммунистическая идеология перестала исполнять эту функцию.
Иными словами, возврат к “воле народа” вновь поставил старый вопрос об определении нации, а долгий экономико-социальный кризис Югославии породил напряженность, побуждавшую местных лидеров отдавать предпочтение этническим интерпретациям. В их глазах это облегчало прямые отношения между правителями и управляемыми, упрощало признание правящих элит основной культурно-языковой группой и в то же время позволяло переложить на “другого” ответственность за кризис в стране.
Однако этот процесс пересмотра источника легитимности властей на этнической основе приводит к идентификации государства и этнической группы, а требование лояльности государству в свою очередь переходит к требованию лояльности его форме (в данном случае этнической). Естественно, при подобном подходе невозможно добиться лояльности меньшинств. И в любом случае большинство сомневается в том, что меньшинству можно доверять, а меньшинство подозревает большинство в злоупотреблениях и стремлении его ассимилировать.
В этих условиях стабильности можно добиться лишь путем политики вытеснения и/или репрессий. Сплоченности общества удается достигнуть только между членами одной этнической группы против другой, как некогда было в расширенной деревенской семье (в “задругах” и “братствах”), которая сама организовывала свою защиту против внешней среды, по своей природе враждебной19.
Вследствие этого с трудом утверждаются патриотизм и демократия. Лояльность нации предполагает идентификацию индивидуума с группой, независимо от политических форм, управляющих отношениями между индивидуумами. Таким образом, индивидуум должен быть лоялен и к диктатуре. Напротив, понятие отчизны – каким оно дошло до нас от знаменитых мужей римской республики, великих деятелей гуманизма и эпохи Просвещения, европейской демократической и прогрессистской мысли XIX и XX веков – идентифицируется с Res Publica и борьбой с коррупцией. В своей недавно вышедшей книге Маурицио Вироли восстанавливает историю понятия отчизны в европейской и американской политической мысли20. Он показывает, что лояльность Res Publica, или же, говоря современным языком, демократии, подразумевает борьбу с коррупцией и признание Конституции, гарантирующей права всех и принимаемой подавляющим большинством граждан.
***
Чтобы быть действенной, Конституция, общее право, должна исходить из соглашения между “различными” субъектами, а не быть выражением воли Одного (индивидуума или коллектива). Она должна основываться на правах гражданства, а не этнической группы.
Иными словами, опыт Балкан конца ХХ века – драматический в Албании и Болгарии и трагический в Югославии и странах, ее наследниках, – бросает вызов современной управляемости межкультурного общества. Поэтому посткоммунистический пересмотр исторической памяти и включение этого региона в процессы европейской интеграции не только тесно связаны между собой, но и являются испытательным полигоном жизнеспособности политического проекта, порожденного Маастрихским трактатом, созданием единой валюты и составлением конституции21.
***
Европейские реформы бурно развивались в 1992–2004 годах, когда разразилась югославская трагедия, в которой полностью проявилась институциональная и политическая неэффективность Европейского сообщества перед лицом первого серьезного кризиса на континенте после 1945 года.
Но с этого времени были определены критерии расширения Европейского союза, активизировалась деятельность европейцев в администрации Мостара, постепенно выросло военное присутствие ЕС, заменяющее НАТО и США в Боснии. Европа продемонстрировала и новые посреднические способности – после провалов в Боснии в 1992–1994 годах, – содействуя заключению Охридских и Белградских соглашений, воспрепятствовавших распаду Македонии и установивших минимальные правила взаимоотношений Сербии и Черногории22.
Конечно, нельзя сказать, что эти усилия положили конец вековому стремлению к перераспределению территорий и пересмотру источников легитимности власти после каждого провала попытки модернизации и развития. Однако в них проявилось возросшее внимание к перспективам управления различными группами, преодолевающего сухую альтернативу: включить их (то есть ассимилировать) или исключить (в самых различных формах).
Иными словами, процесс взаимозависимости ЕС и Балкан впервые дает возможность достичь иной легитимации государства как политического сообщества, которое не ограничивается законодательным регулированием собственности, но и гарантирует идентичность людей (в том числе и множественную); которое основывается на понятии гражданства, отличном от понятия этнической принадлежности, и поэтому способно выступать гарантом основных политических прав человека23.
***
Право или есть, или его нет, независимо от демографии. Поэтому защита этнических сообществ должна быть не жесткой, но гибкой; она может основываться не на разделении, но на знании друг друга, на обменах, на встрече; должна не бояться “загрязниться”, испортить чистоту расы (как всегда было в прошлом), но принимать множественность, внутренне присущую любой идентичности, начиная с индивидуальной.
В этой динамике оставшихся неразрешенными проблем проявляется современное и европейское измерение конфликта, обагрившего кровью Балканы в конце ХХ века.
Преодоление рамок государства-нации необходимо для изменений, связанных с ростом глобализации и взаимозависимости в экономическом и социальном развитии. Конечно, это влечет за собой глубокие изменения взглядов и представлений, образовательных систем. Требуются изменения и в гуманитарных исследованиях, формирующих культурные и гражданские склонности населения, хотя на конференциях доноров и в программах реконструкции, предоставляемых тем же Европейским сообществом, гуманитарная наука зачастую оказывается на втором плане. Все это требует изменения информационных подходов, уменьшения места стереотипов и эмоций в СМИ. Должно утвердиться чувство безопасности, исходящее не от аутистской замкнутости групп, но от знания другого и от понимания, что искусство и культура рождаются во взаимообмене и контаминации, а не в изоляции24.
***
Отказ от этого культурного и человеческого измерения был заложен в основу югославского конфликта. В своих крайних формах он явился индикатором более широкого неблагополучия в Европе и показал необходимость радикального изменения общественного управления.
Типично европейское представление о превосходстве суверенного государства и идеи о необходимости стен и разделений и послужили оправданием (или причиной для пассивности) насильственных обменов населением, массовых убийств, систематических изнасилований, этнических чисток, какими богат был двадцатый век, начиная от геноцида армян, еврейских погромов и греко-турецких обменов населением после Лозаннского мирного договора 1923 года, а в конце века перед нашими глазами предстали югославская, молдавская и кавказская трагедии.
Закостеневшие предубеждения и стереотипы упорно культивировались политическими элитами, стремившимися с помощью этничности достичь надежного результата по преодолению глубокого кризиса, в котором оказались процессы модернизации с тех пор, когда в шестидесятые-семидесятые годы коммунизм перестал реформироваться и соответствовать им же самим вызванным социальным, экономическим и культурным изменениям.
Нужно признать ценность множественности культур для всего общества в целом и не считать право на отделение превыше всех других прав, тем более что реализовать его удается лишь некоторым группам, на определенных условиях и только в некоторые моменты истории. В этом смысле показательным является пример косовских албанцев; но есть и еще более яркий пример “югославов”, которым отказано не только в родине, но и в имени25.
Все это подпитывает двусмысленное переплетение современности и атавизма, характеризующее на сегодняшнем этапе явление этничности, которому не чужды черты расизма и ксенофобии.
Отсюда происходит и тенденция подменить демократию и превратить ее в этнократию, заменив демос этносом, насильственно трансформировав первый термин в синоним второго. Превозношением этноса пытались оправдать тезис, согласно которому демократия возможна лишь в этнически чистых областях, а все, что составляет обмен (место обмена, то есть Город, и его производное, то есть Культуру), стремились изгнать и при возможности уничтожить.
Отсюда берет начало и тенденция неототалитаризма, проявляющаяся в стремлении одной политической партии или движения объявить себя единственным выразителем “национального интереса” и относиться к любому диссиденту как к “предателю” Нации, что наносит удар по самому сокровенному политико-культурному чувству личности – чувству принадлежности к обществу.
Вызов этничности, смешанной с расизмом и ксенофобией, был брошен политической организации общества, демократии, механизмам сосуществования и управления международными отношениями и оказался весьма серьезным.
Когда в 1991 году разразилась война на Балканах, Европа по многим параметрам оказалась в ситуации, сравнимой со временами Испанской войны 1936–1939 годов26. Конечно, национализм (в его этническом варианте) и фашизм – не одно и то же. Это не одно явление, хотя общественное мнение и некоторые политические деятели часто допускают грубые упрощения. При всем их сходстве, взаимовлияниях, а иногда и явных союзах необходимо видеть различия двух этих политических доктрин и рассматривать их отдельно.
События в югославском регионе в конце ХХ века имели свое направление, свой специфический путь. Они не воспроизводят фашистскую и нацистскую логику периода между двумя мировыми войнами. Но несмотря на это, как во второй половине тридцатых годов испанская война характеризовалась столкновением между демократией (в ее измерении массового плюралистического общества) и идеологическими тоталитарными режимами, так и югославский конфликт девяностых годов явился столкновением между демократией (понимаемой теперь как система, направленная на управление различиями и признающая культурный плюрализм) и национализмом, стремящимся навязать обществу однородность, предустановленную его идеологией.
При различии ситуаций общим является брошенный демократии вызов. Это вызов со стороны политических доктрин, разных, но сходных в своем намерении, каждая по-своему, превозносить ценность чистоты и однородности. Так было и в Испании, и в Югославии.
В случае Югославии сначала была поставлена цель превращения этничности в государственную идеологию, а затем политика перешла к ее осуществлению. Короче, сначала идеология установила, что государство должно быть этнически однородным. Затем были произведены необходимые действия для достижения этой цели. Население, граждан, жителей определенной территории тысячью способов, принуждением и законом, вынудили приспособиться к подобной однородности.
В международном плане правительства Западной Европы и Соединенных Штатов долгое время показывали, что не хотят вмешиваться и выступать против национализма, так же как во времена испанской войны они не противодействовали фашизму. Но бессилие их политики состояло в том, что de facto они поддерживали один национализм против другого.
И так же, как антифашизм в конце тридцатых годов был прерогативой небольших групп, изгнанников, добровольцев, так и этническому национализму противостоят лишь единичные организации гражданского общества, женские движения (они вообще работают больше всех, особенно на югославском пространстве), ассоциации волонтеров, в основном оставшиеся не услышанными “официальной политикой”.
В Европе не сразу начали понимать, что не культурная несовместимость и не столкновение цивилизаций (столь дорогие националистам темы), а организация общества и государственное устройство являются центральными для переходного периода, потерявшего свой изначальный посткоммунистический характер и ставшего (разными путями, в совокупности различных факторов) транснациональным и общеевропейским в политических, экономических и культурных аспектах.
С этой темой должна будет считаться европейская политика (и не только на Балканах) в будущем.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. D’evad Karahasan, Il centro del mondo, Il Saggiatore, Milano, 1995, p. 78.
2. See: Franjo Tudjman, Bespu}a povjesne zbiljnosti, Matica Hrvatska, Zagreb 1990; J.Pirjevec, La guerre jugoslave, Einaudi, Torino, 2001; Viktor Meier, Yugoslavia. A History of Its Demise, Routledge, L., 1999 and Christopher Cviic, Remarking the Balkans, Pinter Publishers, L., 1991.
3. Nicolae Iorga, Histoire des Etats Balkaniques jusqu’a 1924, P., 1925, pp. 9–10.
4. Ferdo [i{i}, Tentatives de formation d’une confederation danubienne, in “Monde Slave”, 1937.
5. See: L’Europa Centro-Orientale fra XIX e XX secolo, Vallardi, Milano, 1971 e Beniamino Salvi, Il movimento nazionale e politico degli Sloveni e dei Croayi, ISDEE, Trieste, 1971.
6. V.Cubrilovic, Istorija politicke misli u Srbiji XIX veka, Narodna Knjiga, Beograd, 1982, pp. 195–202.
7. Di Marx – Engels si v. Il panslavismo democratico, in “Neue Reinische Zeitung”, 15–16 feb. 1849.
8. Svetozar Markovic, Il socialismo nei Balcani, Guaraldi, Firenze, 1975.
9. See: Branimir Jankovic, The Balkans in International Relations, MacMillan Press, L., 1998. V.S.Stavrianos, Balkan Federation: A History of the Movement toward Balran Unity in Modern Times, Smith College Studies in History, Northhampton, Mass., 1944.
10. Новейшие исследования по проблематике самоопределения и определения границ см: Betty Miller Unterberger, The United States, Revolutionary Russia, and the Rise of Czechoslovakia, Texas A&M Univ. Press, College Station, 2000; Francesco Caccamo, L’Italia e la “Nuova Europa”, Luni, Trento, 2000; Henry Huttenbach and Francesco Privitera, Self-determination. From Versailles to Daiton, Longo, Ravenna, 1999.
11. A SSIP, PA, R-726, 1954, f.70/I, 418336/54.
12. A SSIP, PA, R-726, f.53/I, 4997 e 49308.
13. Proces-Verbal of the Meeting of the High Officials of the Ministries of Foreign Affairs of the Balkan Countries, Athens, March 7–9, 1990, cicl. Belgrade.
14. Cfr. Stefano Bianchini, Sarajevo. Le Radici dell’odio, Roma, Edizioni associate, (III ed.), 2003 pp. 80–81 e 318–320.
15. Cfr. John B. Allcock, Explaining Yugoslavia, Columbia Univ. Press, New York, 2000; Valerie Bunce, Subversive Institutions: the Design and the Destruction of Socialism and the State, Cambridge Univ., Press, Cambridge, 1999.
16. V. Csaba Gombar, Elemer Hankiss, Laszlo Lengyel, Gyorgyi Varnai, The Appeal of Sovereignty, Social Science Monograph, Boulder, Colorado, 1998; Metta Spencer, Separatism. Democracy and disintegration, Rowman & Littlefield, Lanham, 1998; Vladimir Kolossov, Ethnic and Political Identities and Territorialities in the Post-Soviet Space, in “GeoJournal”, n. 48, 1999, pp. 71–81; Anna Krasteva, Communities and Identities in Bulgaria, Longo, Ravenna, 1999; Beryl Nicholson, The Beginning and The End of a Rebellion, Southern Albania, May-June 1997, in “East European Politics and Society”, n. 3, 1999, pp. 543–565; Elez Biberaj, Albania in transition, Westview Press, Boulder Co, 1998; Bruno Dallago and Milica Uvalic, The Distributive Consequences of Nationalism: The Case of Former Yugoslavia, in “Europe-Asia Studies”, n. 1, 1998, pp. 71–90.
17. See: Rapporto della Commissione nazionale svedese per L’UNESCO, Information as an Instrument for Protection against War Damages to the Cultural Heritage, Stockholm, 1994.
18. Ivan Ivekovic, Ethnic and Regional Conflicts in Yugoslavia and Transcaucasia, Longo, Ravenna, 2000.
19. По данной проблеме см.: Katherine Verdery, From Parent-State to Family Patriarchs: Gender and Nation in Contemporary Eastern Europe, in “East European Politics and Societies”, n. 2, Primavera 1994, pp. 225–255, National Ideology Under Siciakism. Identity and Cuktural Politics in Ceausescu’s Romania, Univ. of California Press, Berkeley, 1995.
20. Maurizio Viroli, For Love of Country, O[ford Univ. Press, Oxford, 1995, trad. It. Per amore della Patria. Patriottismo e Nazionalismo nella storia, Laterza, Bari, 1995.
21. Cfr. Andrew H. Dawson and Rick Fawn (eds.), The Changing Geopolitics of Eastern Europe, Frank Cass, L., 2002; Stuart Croft, John Redmond, G. Wyn Rees, Mark Webber (eds.), The Enlargement of Europe, Manchester University Press, 1999; Ytather Grabbe e Kirsty Hughes, Enlarging the EU Eastwards, RIIA, L., 1998.
22. See: Francesco Privitera, The Relationship between the Dismemberment of Yugoslavia and European Integration, in Jeffrey Morton, Paul Forage, Craig Natio and Stefano Bianchini (eds.), Reflections on the Balkan Wars, Palgrave Macvillan, New York, 2004, pp. 35–54 e Win van Meurs (ed.), Prospects and Risks Beyond the EU Enlargement, Leske und Budrich, Opladen, 2003.
23. John K. Glenn, From Nation-States to Member States: Accession Negotiation as an Instrument of Europeanization, in “Comparitive European Politics”, n. 1, Apr. 2004, pp. 3–28, Victor Bojkov, Conflicting Discourses of International Society in Europe – the Balkans in the Process of EU Enlargement, in Mario Zucconi, Post-Communist Transition in Europe and Its Broader International Implications, Longo, Pavenna, 2004 e Peter A. Poole, The EU’s Eastern Tnlargtvtnt, Praeger, Westport, 2003.
24. See: Stefano Bianchini, Political Culture and Democratization in the Balkans, in Geoffrey Pridham and Tom Gallagher, Experimenting with Democracy, Routledge, L., 2000, pp. 65–83; Gli insegnamenti della crisi jugoslava, in “Politica Internazionale”, n. 1–2, 1995, pp. 68–80.
25. Nicole Janigro, L’esplosione delle nazioni. Il caso jugoslavo, Feltrinelli, Milano, 1993.
26. Milton J. Esman and Shibley Tekhami (eds.), International Organizations and Ethnic Conflict, Cornell Univ. Press, Itaca and London, 1995, pp. 198–234. Сравнительный анализ событий в Испании и Югославии содержится также в трудах Франческо Привитера (Италия).
СНОСКА
* Arhiv Saveznog Sekretarijata za Inostrane Poslove, A SSIP. PA, R-726, 1953, f.69/I, 48889.