Рассказ
Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 16, 2005
Сон цветка, сердце дракона
(фрагменты репортажа)
I
Прежде чем бесшумный скоростной лифт вознес меня на вершину небоскреба в Шанхае, я побывал во многих храмах, садах, на фабриках, в сельскохозяйственных коммунах, магазинах, школах, яслях… и на выставке цветов в городе Чэнду. Хризантемы. Было их на той выставке две тысячи пять разновидностей. И у каждой свое название, более древнее, чем тысячелетняя история моей страны. И было среди них сто сорок цветов еще безымянных, которые предлагалось назвать посетителям. По выставке бродили старики, юноши, девушки. Вот несколько наименований цветов, переведенных (возможно, не очень удачно) с китайского на мой родной язык. Каждое из них в сочетании с самим цветком являлось маленьким, необычайно точным и чистым поэтическим образом. Не требовалось дополнительной “поэтизации”, достаточно было назвать “имена”: сон цветов, лапа тигра, тень в окне, желтый журавль, борода дракона, ангел в лучах солнца, белые серьги… и две тысячи других. В их числе – цветок, “осмелившийся своей красотой сравниться с девушкой”; неправда ли, очень длинно? Посетители вписывали в книгу придуманные ими названия. Позже будет проведен плебисцит. И дотоле не окрещенные цветы получат имена на последующие тысячелетия. Остались там и предложенные нами. Мои “сердце дракона”, “сон снега”. Сердце дракона – красный цветок с темной, почти черной сердцевиной, сон снега – белый тяжелый цветок с розовыми переливами по краям венчика. Когда мы поздно вечером возвращались домой, наш хозяин и опекун из Чэнду сказал мне с улыбкой: “Ваши названия будут жить тысячи лет, будут жить столько, сколько китайский язык…”
В Чэнду я пил чай с белыми цветками жасмина. Но прежде чем оказаться на выставке цветов в Чэнду, я сорок шесть часов ехал скорым поездом в Баодин. Из Баодина в блокноте остались записи:
Вечер, 26 октября 1958 г.
На огромной территории, по которой я проезжал, пылали огни. Народ выплавлял чугун и железо. За окном слышны свист, топот. Люди идут в ночную смену. Потом по улице долго тянулся караван ослов и мулов, навьюченных корзинами, полными мандаринов. Фрукты поблескивали, когда животные проходили под уличными фонарями. Ослы были серые и черные. Погонщики – в голубых и темно-синих блузах, в телогрейках. На головах кепки или намотаны вафельные полотенца. Небо темнеет, гаснет, в сумеречном свете кружит черная стая птиц. Немного выше – тяжелая свинцовая туча, еще светлая синеватая полоса неба, ночь. Темнота сгущается. За окном движется поток пеших, позвякивают звонки бесчисленных велосипедов. Народ спешит. Берет разбег. Готовится к прыжку. Контуры деревьев за окном. В большом термосе – кипяток. На коврике возле кровати борются два дракона – борются ли? А может, это любовный танец? За окном во мраке скрип колес, гортанные выкрики, бренчанье звонков.
II
Еще вчера: пейзаж, вылепленный, выжженный из красной глины. Деревни, человеческие жилища на отвесных склонах ущелья, как ласточкины гнезда, скудная растительность. Земля, размытая водами, глина, выщербленная безжалостными стрелами дождя. Крошечные поля, прилепившиеся к горным откосам. Пещеры в красных скалах. Везде потухшие домны. Еще вчера: полные света бамбуковые рощи, желтовато-глинистая вода горных рек. Сады. Фруктовые деревья. Цветы.
В музее “князя поэтов” Ду Фу1: через стекло витрины я читаю стихотворение. В переводе на немецкий язык. Я переписываю несколько строк – не знаю, сколько поэзии выхолостил перевод. Мне стихотворение кажется чистым и красивым.
Крупный жемчуг росы на листву упал,
Увядает кленовый лес,
А в ущелье Уся и в горах Ушань
Свет безоблачных дней исчез.
На реке обезумели волн валы,
Словно к небу их вознесли,
А у крепости – груды тяжелых туч
Опускаются до земли.
И вторично цветут хризантем кусты –
Буду слезы я лить о них2.
Как в потускневшем зеркале, отразилось стихотворение Ду Фу в переводе. Взгляните на это отражение. Быть может, оно даст нам некоторое представление о китайской поэзии… Франц Кафка где-то сказал: “Sehen sie sich die Klarheit, Reinheit und Wahrhaftigkeit eines chinesichen farbigen Holzschnittes an. So sprechen zu kЪnnen – das wКre etwas”3. Именно так умели говорить китайские поэты. Директор музея читал нам стихи Ду Фу в оригинале. Из них я понял не больше, чем из пения птиц в саду, в старом саду, которым оброс музей “князя поэтов”. В том саду был свет, птицы на ветвях, бабочка, расправляющая крылья. В лучах солнца. Желтые листки бумаги, испещренные черными, непонятными знаками-картинками в музейных витринах, под стеклом. В буквах-картинках сокрыт смысл, уже недоступный китайцам. Только специалисты могут объяснить древние иероглифы, символы, в которых воедино слились живопись и поэзия. Их приходится переводить с китайского на китайский, а затем еще раз с китайского на русский, немецкий, и еще раз на польский… и мы получаем поэзию, из которой улетучилась тайна поэта. Лучше уж слушать китайский оригинал или пение птиц и тишину, тишину, которую оставил здесь “святой от поэзии” Ду Фу. Мы мутим тишину ужасными переводами, наконец замолкаем – но наше молчание здесь лишь серебро.
III
Блокнот: время 18.30. Через два часа мы покидаем Чэнду. До Чунцина двенадцать часов на поезде. Вечер в Чэнду. За окном туман. В тумане автомобильные гудки.
Потом были Чунцин, Ханькоу, Ханчжоу. Были хлопковые поля, озерца рисовых плантаций, банановые и мандариновые рощи. Хлопок белел на солнце, как снег. На юге – кладбища. Кладбища на горных склонах и на равнинах. Захоронения среди полей. Могилы, надгробия, холмики, сложенные из камней, под которыми покоятся гробы, могилы среди жилых построек. На полях могилы и печи для выплавки чугуна и железа. Я видел селения, где могил было больше, чем домов. Могилы втискивались между крохотными полями, захватывая все больше пространства. Покойники отнимали землю у живых. Каждое поле было погостом. Умершие должны были лежать на своей земле. На своей территории. Склепы усопших богатых крестьян поразительно похожи на дома, в которых они жили. Та же форма, такой же навес… нет только дверей и окон. Культ усопших. Кладбища, пожирающие возделанные поля, могилы и надгробные камни, сковывающие движения сельскохозяйственных машин. Еще одна огромная проблема, решаемая всей нацией сообща. Нация, почитающая своих усопших и вынужденная отбирать у них землю. Покойники уступают. Создаются центральные кладбища. Туда переносят прах и кости, гробы и надгробия. Покойники покидают свои дворы и поля. Уступают. Место нужно живым. Если бы не началась эта кампания, бескрайние просторы Китая превратились бы в кладбища. На полях я видел еще тысячи могил. На полях я видел тысячи печей для выплавки железа. Среди тысяч могил пылали тысячи огней под безмолвным небом.
IV
Терраса на двадцать первом этаже небоскреба. Солнце садилось. Клубилось небо над заводским районом Шанхая, города, в котором сосредоточено 20% всего промышленного производства Китая. Двое “туристов” стояли на противоположных концах террасы. Один смотрел сверху на гигантское кострище, из которого торчали небоскребы, заводские трубы, второй – на открытые просторы еще светлого залива. Потом они поменялись местами. Минуя друг друга, мужчины перекинулись словами:
– Преисподняя, – сказал первый.
– Рай, – сказал второй.
Затем тот, что смотрел на заводы и небоскребы, погрузился в созерцание
светлых вод, по которым плыли два корабля. Белый и черный. Небосклон над заливом и портом был открытым и чистым до самой кромки океана. Минут через пять, налюбовавшись видами в одиночку, “туристы” стояли уже рядом.
Солнце зашло над Шанхаем, над шестью миллионами людей, которым в течение одного дня необходимо доставить: 5500 свиней, 800 тыс. динь4 рыбы,
50 тыс. штук птицы, 160 тыс. динь яиц, 55–60 тыс. динь овощей.
В этом городе в течение месяца на свет появляется 20 тыс. детей. За год – 240 тысяч.
– Интересно, что нам здесь покажут.
– Ну и масштабы… Книгу можно написать, а?
– И можно, и нельзя.
– В Шанхае больше, чем в любом городе мира, зарегистрированных
проституток, кажется, тридцать тысяч.
– Больше всего нищих.
– Больше всего торговцев опиумом, контрабандистов и преступников.
– Банды гангстеров, кажется, лучше организованы, чем в Америке.
– Самые большие кварталы публичных домов.
– Мы же не будем с ними об этом говорить.
– Если не будем говорить, так и не узнЗем.
– “Проститутка нет, нет”, – по-русски сказал переводчик.
Должно быть, он понял кое-что из нашей беседы. Стоял позади нас.
V
В Доме моряка смешалось множество языков. Моряки белые, черные и желтые. Слушают в концертном зале песни, исполняемые девушками, смотрят на танцующих, на тела женщин, которые легким движением плеч, улыбкой, глазами, животом говорят морякам о любви. Но не о той любви, которую некогда предлагал Шанхай, город проституток и воров. К морякам относятся здесь как к примерным ученикам. Для них поют и танцуют… И все это такое невинное, как пение птицы и танец ветвей, цветов и облаков. Но некоторые моряки ведут себя совсем не как примерные школяры, кривятся, пожимают плечами и уходят. Уходят и отправляются в бар, который расположен тут же в Доме моряка. Садятся там за столики и пьют… Подперев голову руками, не поднимая глаз. Сутенеров и альфонсов перестреляли. Публичные дома закрыты. Проститутки возвращены в общество. Закоренелые блудницы пребывают в местах лишения свободы. Шлюхи учатся работать. Выплавляют железо. Создают коммуны. Трудятся в далеких провинциях этой огромной страны, обзаводятся семьями, забывают о прошлом.
В Шанхае любят рассказывать историю одного белого моряка, который захотел “сходить к девочкам”. Он вышел из Дома моряка на бульвары. Остановил какого-то китайца и долго ему объяснял, разумеется, помогая себе жестами, что ему надо. Китаец выслушал его с вежливой улыбкой. Поймал машину, сел в нее вместе с моряком. Они подъехали к большому зданию. Вошли внутрь. Миновали несколько дверей. Моряк удивлялся, но… ждал. Наконец они очутились в каком-то служебном помещении. Там сидели двое серьезных мужчин и одна женщина. Все в скромных, доверху застегнутых блузах. На стол поставили маленькие чашки. Ароматный зеленый чай, сигареты. Началась вежливая беседа. Мужчины были сотрудниками некой организации, женщина – работником отдела здравоохранения городской управы. Несколько часов моряку терпеливо и любезно объясняли, какие изменения произошли в Китае после революции. Говорили о человеческом достоинстве, о чистоте нравов, о здоровье. О жизни женщин в новой действительности, о ликвидации проституции, о семейной жизни… Приводили цифры, факты. Сменил ли тот моряк свои убеждения и привычки? Неизвестно. Вроде бы, вернувшись на корабль, он заперся в каюте и не выходил на сушу до конца пребывания в Шанхае. Вроде бы, уединившись там, он запил горькую.
Наша машина, огромный американский автомобиль, тихо катила по улицам Шанхая. Это был английский квартал. Пока. Да ведь это самый настоящий, большой европейский город! Правда, другая сторона улицы принадлежала уже какой-то французской концессии, но и здесь все выглядело по-европейски. Английские и французские надписи на стенах и вывесках тускнели. А где же “китайский” Шанхай?
Мы увидели его на следующий день. То был город, состоящий из множества хибар и будок, сарайчиков и домишек. Из досок и фанеры, картона, толя, глины и камыша. Небоскребы. Теперь все реже употребляется это красивое образное название, чаще говорят “высотка”. А ведь эти дома именно скребут небо. Они царапают и рвут тучи, которые плывут ниже. А здесь ниже было море хибар. Тысяча, две тысячи, десять тысяч деревушек. Жмущиеся друг к дружке, одна в другой. Деревни без лугов, полей, деревьев, травы. Без птиц, цветов и бабочек. Сколько еще людей живет в этих старых китайских трущобах Шанхая? сорок тысяч, четыреста тысяч?.. Это здесь похищали девушек из домов и с улиц. Здесь лежали и умирали на камнях кули. Здесь хозяйничали бандиты, господствовали эпидемии, смерть, крысы и мухи. Здесь умирали от голода, продавали детей, здесь была плохая вода и плохой воздух. Малярийный воздух и зараженная вода.
Теперь здесь уже чисто. Улицы подметены, на них нет ни мусора, ни нищих. Мы были в райсовете. Думаю, так можно назвать это учреждение, разместившееся в одной комнате. Деревянный пол. Беленые стены. На столе термосы с кипятком; так выглядел устроенный нам прием. Дети здесь не бегают стайками, как в Польше: сбившись в кучку, как ягодки виноградной грозди, головка к головке, они столпились в дверях этого “райсовета”, чтобы поглядеть на людей с “длинными носами”.
Жаль, что носами гостей нельзя поиграть, а то бы у ребятни потехи было не меньше, чем перед клеткой с тапирами в зоопарке. Ватаги маленьких веселых сорванцов сопровождали нас повсюду. Мы часто слышали смешки и непонятные нам слова.
– Как ты думаешь, что эти дети кричат?
– Ясное дело: “долгоносики”.
Мы спросили нашего переводчика:
– Что эти дети кричат?
Переводчик улыбнулся:
– Они кричат: “Да здравствует!”
Мы, рассмеявшись, спрятали носы в носовые платки. К сожалению, у одного из нас голубые глаза. Явление здесь небывалое. Ведь ни у одного из 600 миллионов китайцев нет голубых глаз. Словом, детишкам есть на что поглазеть. И притом они такие славные, что мы с удовольствием оставили бы им наши носы на память.
Что произошло с проститутками, торговцами опиумом и другими преступниками, мы уже знаем; а что же сталось с мухами и воробьями в этом городе и во всем Китае? В Шанхае говорят, что несколько воробьев живет в дипломатическом квартале, на территории иностранных посольств и консульств. По-видимому, это те воробьи, которые сообразили, как можно воспользоваться дипломатическими привилегиями. Но таких умных было немного. В Шанхае я видел, может быть, трех-четырех возле польского консульства… Какая же судьба постигла китайских воробушков?
Во время наших прогулок по “запретному городу”5 в Пекине в одном из императорских дворцов нам показали выставку под названием “Четыре вредителя”. Небольшой дворец в зелено-оранжевых тонах. Мы поднялись по белой каменной лестнице. Я остановился перед входом, чтобы еще раз взглянуть на прекрасные контуры здания, формой и цветом напоминавшего драгоценную шкатулку. Вдоль стены тянулась двойная линия орнамента, в котором переплетались элементы, до сих пор не встречавшиеся мне в китайской архитектуре и изобразительном искусстве. Я подошел ближе и обнаружил, что этот нарядный орнамент состоит из сотен, если не тысяч воробьиных крылышек. Крылышки были приклеены к стене и являлись своеобразным украшением выставочного павильона. Итак, это был враг номер один. Кампания по борьбе с воробьями охватила всю страну. За короткое время птицы были почти полностью уничтожены. “Так это ж воробушки, много ли они съедят зерна?” – попытались мы защитить бедняг с врожденной польской симпатией к этим пернатым, которые для нас почти такой же символ родной земли, как аисты или белые орлы.
– Каждое зернышко драгоценно, – прозвучал вежливый и твердый ответ.
– Да ведь воробей, сколько же он…
– Были их несметные тучи, иногда они ухитрялись так выклевать рис, что ой-ой-ой!
– Ну и?
– Нет воробьев. В борьбе с ними принял участие весь народ.
– Но нам кажется, – пускаем мы в ход “ученые” доводы, – так могло нарушиться естественное равновесие в природе: если уничтожить птиц, растения будут съедены насекомыми. Воробьи ведь кормят своих птенцов гусеницами, червяками, личинками вредителей – и что ж?
– Гусениц и других вредителей мы собираем и уничтожаем сами, – последовал ответ.
– Ну да, – вздохнули мы.
Борьба началась одновременно во всей стране. В деревне и в городе. В птиц не стреляли. С воробьями боролись изощренными, можно сказать, научными методами. Известно, что воробей может продержаться на лету ограниченное время, после чего он должен сесть и отдохнуть – если не отдохнет, сердце откажет, и птица замертво упадет на землю. Поэтому была поставлена задача: вспугивать птиц, не позволять им садиться и отдыхать. Народ вышел в поля и на улицы, забрался на крыши домов; на полях и на мостовых, на башнях и стенах, на ветках и балконах – повсюду были люди. Они размахивали полотнищами, привязанными к жердям, играли на разных инструментах, устраивали страшный шум. Это напоминало какой-то танец в сочетании с “кошачьим концертом”, исполняемым на трубках, дудках и барабанах.
Выставочные залы были заполнены таблицами, диаграммами и цифрами, отображающими борьбу с четырьмя вредителями. Ну и, конечно, экспонатами. В первом зале на большом столе возвышалось некое сооружение, вроде пагоды. Эта пагода была сплошь облеплена головками воробьев. Головка за головкой, как кирпичик за кирпичиком. В следующем зале в большой стеклянной витрине можно было увидеть маленький макет деревенского двора с домиком и ведущей к нему лестницей. Эта лестница была извилистой, длинной и сложенной из серых палочек. Из палочек ли? – я наклонился над стеклом. Ступеньками служили крысиные хвосты. Из крысиных хвостов были также забор, крыша домика и многие другие постройки. В этом же зале было много экспонатов, изготовленных из крысиных шкурок. Стоял там сшитый из этих же шкурок ослик в натуральную величину. В зале грызунов мы воздержались от сентиментальных замечаний. Уничтожили мышей и крыс… Ну да. Колоссальный труд всего народа. Крысы разносили заразу, причиняли огромный вред. Население истребило крыс. Избавилось от чумы и холеры. Мы видели сотни разнообразных мышеловок и крысоловок. Кажется, во время борьбы с вредителями были изобретены тысячи таких ловушек. Каждый умелец совершенствовал их или придумывал новую, оригинальную конструкцию. Среди экспонатов мы увидели числа, многозначные числа, иллюстрирующие борьбу с “четырьмя вредителями”.
– Что скажешь?
– Что тут можно сказать?
– Пытаюсь понять.
– Я тоже.
– Мне только в начале нашего путешествия что-то казалось понятным…
– Думаю, нужно время, чтобы сделать какие-то выводы.
– Ты так считаешь?
– Чего же ты хочешь, это другой мир.
– Другой.
ТУМАН
Поезд, наш скорый поезд мчался через “срединное царство”6. На рассвете мы подъезжали к Пекину. Над плоским полем еще стелился туман. Ландшафт китайской равнины, тонкие контуры стоящих как бы обособленно деревьев. Поля – и уже пригороды Пекина. Какой-то сад или парк, единственная в своем роде прозрачность пейзажа, где все вычерчено очень точно, четко, несмотря на бледно-голубую дымку, холодную, поднимающуюся от земли. И там, среди этих немногочисленных деревьев, темный силуэт человека. Поезд снизил скорость, и эта картина какое-то время оставалась у нас перед глазами. Мне удалось разглядеть человека в синем парусиновом костюме. Он стоял между двумя деревцами. Вокруг, кроме него, не было живой души. Китаец делал гимнастические упражнения. В строгом порядке выполнял положенные движения. Я успел увидеть, как он приседает, встает, поднимается на цыпочки, выбрасывает вперед руки, исчезает в тумане.
1959
1. Ду Фу (712–770) – великий китайский поэт Танской эпохи. “Князем поэтов” современники называли выдающегося польского писателя эпохи Просвещения, поэта, прозаика, комедиографа, публициста Игнацы Красицкого (1735–1801).
2. Пер. Л.Бежина
3. “Взгляните, сколько ясности, чистоты и правдивости в китайской цветной гравюре, уметь бы так говорить – вот это да” (нем.).
4. Мера веса, равная 0,5 кг.
5. Запретный город (Гугун) – древняя резиденция китайских императоров, дворцовый ансамбль, построенный в 1420–1460 гг. в центре Пекина. Один из великолепнейших архитектурных памятников мира.
6. Срединным царством, или Срединной империей (Чжунго), китайцы издревле называли свою страну, полагая, что она находится не только в центре обитаемой земли, но и всего мироздания.
Перевод О.Катречко