Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 15, 2005
Джойс ворвался в мою детскую жизнь тихим шепотом но-чью, на даче, когда взрослые убеждены, что ребенок спит, а он неожиданно просыпается и слышит то, что вовсе не предназначено для его ушей. Тихий при-глушенный шепот — столь характерный для конца 40-х — начала 50-х годов, когда еще страх перед не-ожиданным стуком в дверь оставался частью созна-ния больного советского общества, — доносился из-за деревянной перегородки. Говорили двое — моя бабушка, Елена Васильевна Гениева, и Елена Влади-мировна Вержбловская (для меня — на всю жизнь -тетя Леночка, роль и положение в семье которой я осознала, только сильно повзрослев). «Его ведь аре-стовали из-за Джойса, — почти выдохнула тетя Ле-ночка. — А дело было так: мы пошли на лыжную про-гулку. В этот день Игорь получил гонорар и, зная, ка-кая я сластена, купил много апельсинов и вкусных шоколадных конфет. И когда мы, разгоряченные от снега и от радости, что нам предстоит вечер вдвоем, готовились к роскошному чаепитию, услышали стук в дверь. Это был дворник, который попросил Игоря зайти на несколько минут в домоуправление что-то подписать. Больше я его никогда не видела».
Меня учили английскому языку с малолетства, поэтому слово «Джойс» я легко соединила в своем детском сознании с гораздо более понятным мне словом «joy» — т.е. радость. И никак не могла понять, что означает этот странный разговор взрослых. Что же такого сделал неизвестный мне Игорь (а это был муж тети Леночки — известный молодой переводчик Игорь Романович, член первого переводческого объ-единения, которым руководил Иван Кашкин), если за что-то радостное его так сурово наказали. С эти-ми мыслями я заснула, но почему-то на следующий день, хотя ночной разговор продолжал занимать ме-ня, постеснялась спросить у моего самого доверен-ного лица — бабушки, кто такой Игорь и почему лю-дей сажают в тюрьму за радость.
Надо сказать, что и положение Елены Владими-ровны Вержбловской в нашей семье было тоже странным: то ли она была машинисткой моего деда-профессора, то ли еще одной моей няней. Я не осо-бенно задавалась вопросом, почему она называла мою бабушку marraine — т.е. крестной. Иногда она куда-то уезжала, предварительно собрав рюкзак с едой. А вот однажды вернулась из своей поездки осунувшаяся, с запавшими заплаканными глазами и сказала, войдя в столовую, где мы мирно пили чай: «Игорь умер… в лагере… под Рыбинском… от го-лода…» Бабушка не увела меня в сад, хотя явно этот текст был слишком суровым для маленького ре-бенка, и вот тогда, по прошествии недели, я реши-лась у нее спросить о смысле этого случайно услы-шанного ночью разговора. Смысл ее объяснений был приблизительно в стиле: «Вырастешь, Катя, уз-наешь», но я поняла, что Елена Владимировна Верж-бловская, моя тетя Леночка, оказалась в нашей се-мье потому, что у моего известного деда профессо-ра Гениева хватило смелости приютить — более того, оформить как свою племянницу — вернувшуюся из лагеря молодую женщину, которая попала туда, по-тому что была женой космополита — переводчика Хаксли, Лоуренса, Паунда и этого пресловутого Джойса, который, как объявили на первом съезде советских писателей, не помогал строительству Магнитогорска.
На филологическом факультете Московского го-сударственного университета на четвертом курсе я решила заняться Джойсом по причине, до сих пор мне не известной. Не думаю, что во мне проросли эти тяжелые воспоминания детства. Скорее, во мне говорила самонадеянность молодого исследователя, который был убежден, что справится со сложным текстом этого писателя-модерниста. К этому време-ни я уже знала, что он вместе с Прустом и Кафкой со-ставляет такую опасную для литературы социалис-тического реализма троицу. В доме книг Джойса не было, как, конечно, не было и рукописей Игоря Ро-мановича. Я их нашла в Горьковской библиотеке, т.е. библиотеке МГУ, и, прочитав «Дублинцев», поня-ла, что такая проза мне абсолютно по силам для ана-лиза: это наш ирландский Чехов. Немного смутило меня то, что все имена переводчиков в оглавлении были густо замазаны чернилами. Автор предисловия был мне абсолютно не известен.
«Улисса» я прочитала в «Интернациональной литературе» (так в те годы назывался журнал «Ино-странная литература»). Публикация обрывалась, ед-ва ли достигнув середины романа, и это тоже был один из вопросов, на который я получила ответ, са-ма того не понимая, услышав тот ночной разговор. Все литературные танцы вокруг Джойса закончи-лись арестом Романовича.
* * *
В книге, которую мы представляем на этот раз вниманию читателя, предстает увлекательная одис-сея русского «Улисса», предстает в столкновении мнений, споров и человеческих трагедий. Вообще на всей судьбе русского Джойса и на страницах его рус-ских переводов отчетливо бликуют кровавые тени. Думаю, что многое в рассказах о Джойсе относится к области мифологии. Но доказать это очень трудно, потому что далеко еще не все архивы открыты, и по-этому никто не может с уверенностью сказать, пере-водил ли Юрий Олеша «Улисса» или нет. А свидете-лей, которые могли бы это подтвердить, становится все меньше и меньше. А когда они могли об этом го-ворить, их, что и понятно, сдерживал страх.
Английский писатель Джон Бойнтон Пристли на вопрос, испытал ли он влияние Джойса, как-то с раз-дражением сказал: «Еще бы, имя его детей — легион. Назовите мне хотя бы одного, кто скажет, что он не подпал под его влияние. Уверяю вас, он — лжец». То есть получается, используя наши российские реа-лии, что вся западная литература, а сегодня я бы до-бавила — вся мировая литература, в том числе и на-ша российская, во многом обязаны Джойсу.
Игорь Романович угодил в лагерь, а столп соци-алистического реализма Всеволод Вишневский, ав-тор «Оптимистической трагедии», оказавшись в 30-е годы в Париже, долго добивался аудиенции у Джой-са. Нехотя Джойс его принял и почти с порога задал ему вопрос: «Зачем вы пришли ко мне, молодой че-ловек, в вашей стране мои произведения запреще-ны», на что Всеволод Вишневский не без фрондерст-ва ответил: «Вы ошибаетесь, г-н Джойс, мы перево-дим вас с 25-го года». И он говорил правду. Действительно, в альманахе «Новинки Запада» по-явился некий коллаж «Улисса», что было своего ро-да литературной дерзостью, поскольку на Западе в то время уже гремели суды над «Улиссом», отнесен-ным к разряду книг порнографических.
Пожалуй, наиболее точно влияние Джойса на западную литературу определил Эрнест Хемингуэй, который почувствовал в этом стилистически и лингвистически сложнейшем романе едва ли не главное — ту революцию слова, изображающего жизнь, которой посвятил себя Джойс. Он пробовал это делать в Дублине, поскольку по происхождению был ирландцем, но очень быстро вошел в конфликт с правящей моралью, со скандалом покинул свою родину и никогда больше не вернулся туда. Хотя все свои словесно-смысловые эксперименты, будь то почти лермонтовский роман «Портрет художника в юности» или «Джакомо Джойс», напоминающий по стилистике рассказы Рильке, да и весь гигантский массив «Улисса» — все это об Ирландии. Хемингуэй считал, что Джойс сумел вдохнуть в литературу но-вую силу, которая оказалась исчерпанной классиче-ским реализмом 19-го века — Диккенсом и Теккере-ем, во Франции, видимо, — Бальзаком и Золя. Джойс вывел новаторское правило для литературы 20-го века: «можно писать о чем угодно». В сущности, «Улисс», с его отчетливо мифологическим названи-ем, — это рассказ о жизни трех жителей Дублина: мя-тущегося писателя-неудачника Стивена Дедала, тор-гового агента еврея Леопольда Блума и его жены, певички в дешевеньком кабаре Мэрион Блум.
«Улисс» — это самое длинное в мировой литера-туре описание одного дня — 16 июня 1904 года. Но вот как это написано — совершенно иная история. Джойса не раз упрекали за то, что его очень трудно читать не только среднему читателю, который с жад-ностью проглатывал романы Диккенса или Толстого. Даже такие литературные мэтры, как Уильям Батлер Йетс, даже Анри Матисс, который собрался иллюст-рировать «Улисса», не дочитали роман до конца. На все эти упреки Джойс отвечал: «Вам трудно читать, а мне было трудно писать». Правда, эта трудность по-явилась у него не сразу, он постепенно шел к ней, все усложняя и усложняя пласт слова и пласт звука.
Запрет на публикации Джойса был снят на под-ходах к перестройке, когда наступило хоть какое-то потепление в нашей литературе, когда наш читатель познакомился со всеми учениками и соратниками Джойса — и с Прустом, и с Кафкой, Дос-Пасосом, ког-да наш читатель познакомился с «Петербургом» Бе-лого. И здесь уместно вспомнить о некрологе Анд-рею Белому, который был напечатан в «Известиях» и подписан, в частности, и Пастернаком. В нем было написано, что Белый сделал в русской литературе то, что сделал в англоязычной литературе Джойс. Это справедливо, потому что параллелей между Белым и Джойсом очень много, в частности — соединение вы-сокого поэтического начала и низменного.
Любопытно, что запрещенный, не существовав-ший полностью по-русски Джойс постоянно присутствовал в литературном обиходе советских писате-лей. К сожалению, об этом можно судить довольно часто только по устным откликам. Но известно, что Зощенко принимал активное участие в переводе «Улисса», который делал Стенич. Зощенко, с его да-ром к поэзии низменного, специально подыскивал для Стенича особые слова. Совершенно отчетливо внимательнейшими читателями Джойса были Анна Андреевна Ахматова и Мандельштам. Поэтические триады Мандельштама какими-то странными путями восходят к триадам — только гораздо более много-словным — Джойса. Анна Андреевна Ахматова уви-дела в Джойсе не только великого обновителя сло-ва, но и писателя, интуитивно прозревшего вдали от тоталитарной России драму тоталитаризма для обычного человека — отсюда и ее эпиграфы из Джойса.
Особая история — это отношения Джойса и Сер-гея Эйзенштейна. Не думаю, что многим известен тот факт, что Джеймс Джойс — писатель, возможно, из-за своей слепоты творивший в основном в стихии слов и звуков, — был еще к тому же и пионером кинематографа. В начале 10-х годов, когда его отноше-ния с ирландскими властями носили еще пристой-ный характер, он организовал с помощью европей-ских меценатов в Дублине первый кинотеатр «Воль-та». Кинотеатр, правда, довольно быстро прогорел, но это была уже не вина Джойса: в «Вольте» демон-стрировались преимущественно итальянские филь-мы, до которых провинциальная ирландская публи-ка не доросла. Но как бы ни был любопытен этот ки-нематографический бизнес в судьбе Джойса, все же это не главное в его кинематографической судьбе. «Улисс» показывает даже не слишком искушенному в кинематографических изысках читателю, сколь внутренне был близок Джойс кино и его особой тех-нике. Кстати, одним из первых, кто осознал этот факт, был Сергей Эйзенштейн. Он внимательно изу-чал принцип «деанекдотизации» жизни в произве-дениях Джойса, а среди черновиков Эйзенштейна остались проекты сценариев и раскадровок «Дублинцев», «Портрета художника в юности», а главное — «Улисса».
Вообще Джойс был для Эйзенштейна основным образцом в искусстве. Есть некоторые свидетельст-ва, что на эту тему он беседовал со Сталиным. Он предложил сделать фильм «Капитал» на тему «Капи-тала» Маркса, но в манере Джойса, на что Сталин будто бы ответил: «Это не наша задача». Так что и Сталин слышал о Джойсе. Для Эйзенштейна главное в стилистике Джойса — это психологический ход то-го, что лежит в основе мысли — бытование внутрен-ней речи. Этой проблемой в это же время занимают-ся Выготский и Лурия. Поистине необъяснимы пре-вратности литературных влияний: Джойс приходит к нам сначала через психологов.
Эйзенштейн заразил своим интересом к Джойсу и Шкловского — это уже 40-е годы. В дневниках Шкловского есть разбор ранней вещи Толстого «Ис-тория вчерашнего дня». И, видимо, Шкловский пер-вый обратил внимание на то, что эта толстовская вещь очень близка последнему эпизоду «Улисса» -потоку сознания засыпающей Мэрион Блум. Сам Тол-стой, насколько известно, не придавал значения этой вещи, она для него была данью его стерновским экспериментам. Но ведь весь Джойс вырастает из Стерна. Есть эта «стерновско-джойсовская» пере-кличка и в «Севастопольских рассказах», где силен пласт внутреннего монолога. В «Кроткой» Достоевского тоже можно найти нечто общее с передачей внутренней речи у Джойса. Русская литература ощу-щала необходимость подобной техники, но в силу иных эстетических задач пошла другим путем.
В 50-е и 60-е годы в России формально наступа-ет перерыв интереса к Джойсу. Хотя это тоже, навер-ное, не совсем верно. У меня есть твердое убежде-ние, которое можно подтвердить текстологическим анализом, что «Святой Колодец», «Трава забвения» Катаева были написаны под влиянием Джойса.
Великий джойсовский прорыв произошел в на-чале 80-х, когда журнал «Иностранная литература» напечатал сначала «Портрет художника в юности», переведенный М.П.Богословской-Бобровой в 30-е годы, те есть тогда, когда переводческое объедине-ние трудилось над «Улиссом», а ее муж, Сергей Боб-ров, написал своего «Мальчика», который есть не что иное, как русский парафраз «Улисса». Нужно отдать должное позиции Николая Аркадьевича Ана-стасьева, который решился напечатать в «Иност-ранке» полный текст «Улисса». Когда-нибудь об этом будет написано подробно — о спорах, несогла-сиях, страстях, предательствах, — но это был посту-пок, который помог соединить распавшуюся цепь времен.
Конечно, Джойс пришел к нам очень поздно. Не случись всей этой трагедии с Романовичем, а точнее, со всей страной, и закончи «Интернациональная ли-тература» перевод «Улисса» в 30-е годы, наша лите-ратурная критика избежала бы очень многих — сей-час кажущихся такими нелепыми — споров: об анти-семитизме Джойса, о его враждебном отношении к Советской России. Снова можно повторить: мы чита-ли Джойса, читая Хемингуэя, Фолкнера, Томаса Вул-фа, Борхеса, Кортасара, Набокова… Поэтому трудно было ждать от читателя (которой получил «Улисса» сначала в журнальном варианте, а потом — с полуве-ковым запозданием — во многих изданиях самых разных издательств) того эффекта потрясения, кото-рый был у читателей Джойса — французских, немец-ких, польских, — когда эта книга вышла в переводе в их странах. Но такова наша судьба, таков наш драма-тический опыт. Ведь даже «Зеркало» Тарковского -что есть кинематографический «Улисс» — мы узнали раньше самого «Улисса».
Я вспомнила свой подслушанный ночью разго-вор, когда в 1979 году начала много общаться с одним из величайших русских переводчиков — Викто-ром Александровичем Хинкисом. Если считать, что моя детская этимология (Джойс от слова «радость») имеет хоть какую-то основу под собой, то трагичес-кая судьба Хинкиса показала, что это не однокорен-ные слова. Хинкис мечтал полностью перевести «Улисса», но этому надо было посвятить всю жизнь, а требовалось зарабатывать на хлеб насущный. Ког-да, заводя разговоры с некоторыми издателями, вы-соко ценившими его талант, он упоминал о своей мечте, они шарахались как черт от ладана. Наиболее прогрессивные снисходительно говорили: «Но вы сначала переведите, если сможем, то издадим». До-говора, естественно, с ним никто не заключал, но за 5 лет он сумел сделать около половины текста. За-вершить работу Хинкису не удалось: болезнь, отчая-нье, запои, а главное — убеждение, что его текст ни-когда не будет напечатан в России, укоротили его жизнь. Трудно без боли читать слова его завещания, датированного И сентября 1978 года: «Я, Хинкис Виктор Александрович… находясь в здравом уме и твердой памяти, завещаю… все рукописи, машино-писные и рукописные, которые прямо или косвенно относятся к роману Джойса "Улисс", а также все кни-ги на русском и иностранных языках, относящиеся к вышеупомянутому роману, Хоружему Сергею Сергее-вичу… Доверяю их ему полностью при условии, что он сделает все возможное, дабы мой перевод был завершен любыми средствами и был опубликован в любом из советских издательств. Если это окажется невозможным по тем или иным причинам до 1981 го-да включительно, то уполномочиваю сделать все возможное, дабы упомянутый перевод был опубли-кован на русском языке в любом другом издательст-ве, в чем переуступаю С.С.Хоружему свое авторское право». Перевод был завершен Хоружим, но на титу-ле романа стоят имена двух переводчиков — Хинкиса и Хоружего.
Незадолго до смерти Виктор Александрович был с американской исследовательницей творчест-ва Джойса Эмили Толл у меня дома. Моей маленькой Даше было 3 года. Мы весь вечер с Эмили на кухне говорили о Джойсе и всячески пытались вовлечь в нашу увлекательную беседу Виктора. Он же три часа просидел на ковре с маленькой Дашей, которой при-нес в подарок смешную прыгающую зеленую лягуш-ку. Даша смеялась, Виктор учил ее называть лягушку Джойсом, и, когда я взмолилась, чтобы он, наконец, принял участие в наших высокоумных джойсовских беседах, он, в очередной раз надавив пружинку, ко-торая помогла лягушке Джойсу подпрыгнуть, без раздражения, но с такой неизбывной грустью глядя на меня, сказал: «Эмили замечательная женщина, но она не понимает наших реалий. Но вы же русская, и вы же знаете, что мое дело — труба».
Возможно, все то, о чем я никогда не говорила вслух, — слезы Елены Владимировны Вержбловской, вернувшейся из Рыбинска, где ей так и не дали про-ститься с погибшим мужем, вымаранные имена пе-реводчиков в невиннейшем сборнике рассказов «Дублинцы», да и моя собственная перезащита дис-сертации о Джойсе заставили меня произнести сло-ва, на которые в те годы я вряд ли имела какое-то право: «Если от меня хоть что-то будет зависеть, что-бы дело вашей жизни увидело свет, я обещаю, что выполню этот долг дружбы».
Современному студенту филологического фа-культета весь этот рассказ может показаться слезли-выми излияниями на тему Джойса: томики «Улисса» сейчас можно купить в любом книжном магазине. Я же никогда не забуду, как Николай Аркадьевич Ана-стасьев позвонил мне и сказал: «Последний эпизод ушел в печать. Пути назад нет».
И это была поистине минута радости.