Рассказ
Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 15, 2005
В нашем городке кое-чего, конечно, не хватало.
Ну, например, уличных часов. То есть они вообще отсутствовали.
И с памятниками было не густо. Единственный стоял с протянутой рукой посреди центральной площа-ди, и время определяли по тени от его руки. Утром она ложилась точно на порог «Гастронома», и двери сра-зу отворялись. А к вечеру, когда указывала на городскую управу, рабочий день заканчивался. Так и жили у нас не по часам, а по руке. Хорошо, что солнце светило большую часть года, не считая месячного сезона дож-дей, в пору которого наступало сущее безвременье.
Впрочем, никто не жаловался, поскольку много чего другого было в избытке. Начиная с вечной мерзло-ты, лежавшей под нашим городком уже миллионы лет трехсотметровым слоем — настолько тут все окочене-ло в период великого оледенения. За лето земля немного оттаивала. Копаешь, копаешь червей, увлечешься, а нос уже покраснел и руки застыли — зимняя стужа из ямы.
Вечная мерзлота двигалась, кочевала. Иногда выпрет вдруг, ни с того ни с сего ледяным бугром, обяза-тельно под каким-нибудь домом, спихивая его, как кепку, набекрень. Однако никто не покидал такие дома. Никуда не денешься — живи набекрень!
По каким-то причинам именно из этих домов происходили нарушители законов, и участковый Федор Чур вписывал всех жильцов, как заранее подозреваемых, в специальную тетрадь с отпечатками пальцев и ступней.
Когда человек живет на вечной мерзлоте, стоит ли задумываться о сиюминутном, о времени вообще, -навряд ли. Но все же некоторые размышляли и рассуждали.
— Ничего вечного в этом мире нет! — говорил зоолог Волкодав. — Температура повышается, подтекаютуже полюса, и здешняя мерзлота непременно, рано или поздно, отступит, растает.
— Вряд ли на нашем веку, — вздыхала тетя Муся.
— И прекрасно, что не на нашем! — утешал зоолог. — Поскольку возникнут сплошные болота!
В городке заспорили, что лучше — мерзлота или болота. Даже появились две партии — мерзлотников и болотников. Консерваторы и анархисты. Первую создал городской голова Александр Радищев, а вторую -лодочник-моторист Степка Разин.
Надо сказать, что фамилии, встречавшиеся до сих пор в этих рассказах, нетипичны для нашего город-ка. На три четверти он состоит из фамилий славных, звучных, исторически-знаменитых. Как и у вечной мерзлоты, тут свои стародавние обычаи. Когда в здешние места пришли русские, то первым делом окрес-тили местные племена и нарекли, недолго думая, теми православными именами, что были, как говорится, на слуху.
Так в нашем тихом городке проживали шофер Михайло Ломоносов и бухгалтер Гаврила Державин. Александр Суворов работал в пожарном депо, а Денис Фонвизин — директором «Гастронома». Иван Крылов — инвалид в коляске. Зато Николай Карамзин, библиотекарь, действительно писал историю городка, осно-ванного, как выяснилось, еще Тамерланом.
Да чего долго говорить! Легче открыть учебник российской истории за седьмой класс — там все наши земляки.
Особенно часты фамилии известных атаманов-разбойников. Любопытно, что они проживали, как пра-вило, в тех скособоченных вечной мерзлотой домах.
Множество Разиных, дюжины три Пугачевых, младшенький Емелька учился в нашей школе, некий Пав-люк, заслуживший всего строчку в учебнике, и несколько Болотниковых, один из которых Иван Исаич, пол-ный тезка того, что едва не пожег Москву, а потом был ослеплен и утоплен. Нынешний Болотников мог бы, конечно, возглавить одноименную партию, но не делал этого по одной простой причине — он служил в го-родской управе под началом непримиримого Радищева.
Странно было жить среди таких фамилий. Будто не только под нами вечная мерзлота, но и само время застыло, как зимний воздух, искрится недвижно, да вдруг колючим и звонким ледяным порывом устремля-ется неведомо куда — то ли по кругу, то ли по спирали, точно смерч.
Все путалось, перемешивалось, и казалось порой, что сам я, как следует, еще не родился, гляжу со сто-роны, посторонний, находясь в другом времени, теплом, уютном и шелковистом, как кокон бабочки. Жест-кий ветер свистел где-то высоко над головой. А мое время в ту пору было медовым — сладким и тягучим, веч-ным. Медленно, медленно капало оно, будто сосновая смола жарким июльским днем.
Что же касается городского головы, то он подлинно был прямым потомком Александра Николаевича Ра-дищева, непримиримого царененавистника, сосланного Екатериной Великой в Сибирь, на вечную мерзлоту.
— Звери алчные! — орал наш Радищев, когда в управу приходили просители. — Пиявицы ненасытные!
Многие думали, что именно он написал «Путешествие из Петербурга в Москву», и просили автограф. Ра-дищев не отказывал, но замечал, что с тех времен взгляды его сильно изменились — особенно на устройство государства, на барщину, оброк и повинность. Он был, так сказать, поборником и прямо говорил, что сто-личные власти дремлют в неге, когда пора уже вводить крепостное право. «Хоть какое-то право должно быть! — восклицал на совещаниях в управе. — Например, у нас в городишке ни заводов, ни фабрик — воздух чистейший! Так почему бы не обложить налогом хотя бы для приезжих?!»
Триста метров льда под ногами, наверное, влияют на характер. И вечная мерзлота проникала через по-дошвы, замораживала иных от пяток до темени, превращая в эдакие непоколебимые айсберги. Сам наш го-родской голова бывало оттаивал сантиметра на три. Обычно перед банкетами, когда, никому не доверяя, лю-бовно протирал бокалы и рюмки. «Успокаивает, — говорил Радищев, поглядывая сквозь хрустальное стекло на солнце. — Зрю сквозь целое столетие!»
Относительно воздуха он, конечно, шутил в память о далеком предке, однако о вечной мерзлоте заду-мывался всерьез — очень хотелось использовать.
Как-то погожим днем Радищев прогуливался вдоль реки, прикидывая, перекинуть ли мост, воздвигнуть ли плотину, когда увидел огромный экскаватор, застывший, как монумент, над обрывом. Его стрела с ковшом, будто протянутая рука, поднималась высоко, доставая тенью другой берег. Казалось, прорыл речное русло и занемог, изможденный. Спущена ржавая гусеница. Семь облупленных звезд на боку, какие рисуют на танках и самолетах, по числу уничтоженных противников. Вероятно, он выкопал семь искусственных морей. Так или иначе, а экскаватор напоминал о чем-то славном и великом, что было когда-то и еще, возможно, может быть. Глядя на него, вдыхая механический запах, Радищев до того оттаял, что все бы отдал, найдись в ту минуту проситель.
«Экс-каватор! — задумчиво произнес Радищев, знавший начала других языков. — Бывший "каватор", то есть копальщик. Трудился всю жизнь — рыл, копал. А нынче "экс" и никому не нужен. Сик транзит глория мунди, — вздохнула на латыни городская голова, мрачно озаренная дурными предчувствиями. — Да пропади пропадом весь этот "мунди"! — встрепенулся он. — Но "глорию" еще потискаем! Слава от нас не уйдет».
Тем же днем у Радищева возникли всякие виды на экскаватор. Неплохо, полагал он, открыть в кабине кафе-мороженое и бар, а на стреле укрепить канат для прыгунов-безумцев. Заманчиво продать монголам, выдав за боевую машину. Недурно обрядить его мамонтом, чтобы подавал трубный голос, когда редкие бар-жи проходят по реке. Соблазнительно сдавать в аренду приезжим археологам если не для рытья, то под жи-лье. Или же, отремонтировав, выкопать поблизости море Радищева с проливом в океан — хотя не первое бу-дет, а только лишь восьмое…
В общем, этот старый экскаватор в конце-то концов и поселил в городской голове глубокие размышле-ния о копании и рытье вообще, но с уклоном к славе, которые постепенно и привели к смелому до безумия проекту — сотворить метро в нашем городке. Радищев живо представлял, как в ледяных стенах туннелей, будто в замороженном аквариуме, виднеются нетленные останки мамонтов и питекантропов, саблезубых ти-гров и прамедведей величиной с бульдозер. А если копнуть поглубже — почему бы и нет?! — трехгорбые ро-гатые верблюды, птеродактили и динозавры…
Идеи захлестнули до одышки — метро по всем просторам мерзлоты, музей, какого не бывало, и обшир-нейший холодильник, куда поместятся запасы всей страны! Да, вечная мерзлота сохранит его имя, и, разу-меется, не только как потомка вздорного самоубийцы.
Безусловно, с метро предстояло много волынки, и Радищев решил для начала открыть мемориал в честь будущих мерзлотопроходцев. За основу приняли все тот же экскаватор. Правда, не удалось выяснить, откуда он и с каких пор здесь, на берегу реки. Даже Николай Карамзин ничего не обнаружил в городской летописи.
Тем временем создали отдел пьедесталов, где обсуждали, на какую высоту поднять машину. Предлага-ли от трех до пятидесяти метров. Радищев остановился на среднеарифметических — двадцати шести с поло-виной. Вокруг планировалась мраморная колоннада и ступени к позолоченному ковшу, куда горожане во-лей неволей должны будут опускать добровольные пожертвования — на строительство метро, а в будущем на улучшение климата и штопку щели от Тунгусского метеорита.
Экскаватор успели подкрасить и смазать кое-где машинным маслом. На этом и закончилось правление Радищева. Выплыло вдруг, что много лет назад семь человек замерзли насмерть, работая на экскаваторе, -то ли море копали, то ли золото рыли, то ли братские могилы. Настолько окоченели, что едва их руки уда-лось от рычагов отодрать, еле-еле вытащили из кабины.Впрочем, может, и с мемориалом, и с метро все бы обошлось — могли бы даже поощрить. Но тут приключилось небывалое наводнение. Вместо законного меся-ца дождь зарядил на три, напрудив целое море с проливом в океан, которое так и называли, пока вода не спала, — море Радищева. Этого великого потопа ему не простили. Мол, недоглядел за природой. И сняли буй-ную его, беспокойную голову с нашего городка. Скорый и неправый, как всегда, судебный совет определил у Радищева утомление рассудка и порешил сослать на минеральные кавказские воды.
Потом дошли слухи, будто бы, не стерпев унижений, Радищев то ли бросился вниз головой с горы Ма-шук, то ли утопился в целебных грязях, оставив короткую записку: «Потомство за меня отомстит!» Хотя ка-кие у него потомки? Последним был поборник наш Радищев, и того не сберегли — пострадал, как многие, от власти.
В его смерть наш городок не поверил. Такие не гибнут! К тому же тело так и не отыскали — ни под го-рой Машук, ни в целебных грязях. Наверняка, говорили наши, работает в столице — каким-нибудь очень тай-ным, потому что очень умный, советником. «А в начале своего пути простым экскаваторщиком моря копал. Взглядом камни дробил, а голосом — фужеры! Правителям за обиженный народ плахою грозил!» — так вспо-минали о бывшем городском голове.
И не то чтобы такой уж редкий был человек Радищев, а вот оставил по себе добрую память без всяких зримых мемориалов. И еще, пожалуй, отомстят за него. Первому встречному, чтоб другие знали.
В нашем городке плохо, неумело живут — сейчас и сегодня, над вечной мерзлотой. Зато хорошо, с лю-бовью вспоминают прожитое, пусть совсем недавнее, слегка облагораживая и тоскуя по нему, хоть и без се-рьезных намерений вернуться. За сегодняшним днем, конечно, трудно уследить, так он поспешен, как ледо-ход на горной реке, и замутнен, как ледышка. Ни разглядеть, ни понять — все мимо. Но отойдет подальше, и есть возможность ощутить его божественную благость, несмотря на вечную мерзлоту, потопы, оброк и бар-щину. Прошедший день — уже оттаявший. Лепи из него, что сердцу мило.
Семизвездный экскаватор так и остался у обрыва над рекой, что было для многих нежданной удачей. Наши ребята в нем души не чаяли. Летом самые отважные прыгали из ковша или со стрелы «солдатиком», уходя под воду до илистого дна, где увязали по колено, едва хватало воздуху выбраться и всплыть.
По тени от стрелы, как по руке памятника, тоже определяли время. К трем часам она достигала сере-дины реки. Мы плавали туда-сюда по этой ажурной, будто полоса тюля, тени, и в глазах начинало рябить, так что выходили из воды, пошатываясь, примерно в шесть тридцать, когда тень криво заползала на другой берег.
Ну а зимой, особенно в сумерки, экскаватор можно было представить какой угодно машиной — от под-лодки до космической станции. Открывалась и гулко захлопывалась тяжелая дверь. Сквозь пустые округлые окна виднелась замерзшая река, далеко-далеко внизу, будто пролетаешь над ней в самолете. Но что особен-но важно, из металлического пола кабины торчали две огромные, как след снежного человека, педали и по-дымалась целая камышовая поросль разновеликих рычагов, которые двигались, покряхтывая, во все четыре стороны. О, какие рычаги! Высоченные и карликовые, толстые, но стройные, плавно искривленные, увенчан-ные круглыми набалдашниками. Как не полюбить такие рычаги?! За них хотелось держаться с раннего утра до позднего вечера, воображая себя летчиком-танкистом-космонавтом-гонщиком-бульдозеристом или даже экскаваторщиком, одним из тех семи, что замерзли, так и не выпустив их из рук, эти дивные рычаги.
Экскаватор притягивал меня. Повсюду я слышал его промерзший, ржавеющий голос, зовущий к рыча-гам. Это было вроде наваждения. По сбивчивым рассказам родителей я знал, что мой далекий прадедушка сгинул когда-то — может, еще во времена первого Радищева — в вечной мерзлоте. Не был ли он в той семер-ке, копавшей неизвестно чего?
Я приходил к экскаватору один, без приятелей. Когда никто не мешает, куда как глубже окунаешься в другой мир, увязаешь в нем по колени, а то и по шею, как в речном иле. Все проступает острее, ясней. И зим-няя ночь запросто становится июльским полднем.
Переговорив с диспетчером, я заходил на посадку и уже видел огни огромного города, вынырнувшего, как всегда, внезапно из низкой плотной облачности. Как вдруг хором вспыхнули красные лампочки на при-борной доске, а ровный гул моторов резко оборвался, и замерли разом все четыре пропеллера. Честно го-воря, я растерялся, не зная, что делать. Прыгать с парашютом подловато, поскольку сзади сотня пассажи-ров. Можно, конечно, заменить пропеллеры турбинами или самолет, к примеру, стратостатом, но тогда ло-мается, идет насмарку вся история, созданная этим вечером, — должна же быть хоть какая-то достоверность.
Времени до крушения оставалось минут пять или, лучше, пятнадцать. Я быстро выбрался через окно и пополз по крылу, надеясь запустить моторы. Ну, подышу на них, отогрею, смахну пыль и соединю какие-ни-будь проводки. Крыло изрядно обледенело, варежки прилипали к нему, а ноги скользили. Чем дальше я полз, тем сильнее налетал ветер, норовя стянуть и уволочь.
Добравшись-таки до главного двигателя, я глянул вниз и неожиданно увидел весь наш городок — водо-качку, пожарную вышку, памятник, приветливо махавший рукой, баню, бочку водовоза и самого Колодезни-кова, снежного человека над вечной мерзлотой, школу и мой дом, где светились два окна. И сразу ощутил, как глубоко продрог на этой железной стреле экскаватора, сидя прямо над пастью зубастого ковша. Тороп-ливо начал спускаться. Ноги скользнули, разъехавшись, руки, взметнувшись, промахнулись, грубо дернуло сзади, и я повис, подобно кокону, меж небом и землей, подцепленный за хлястик ковшовым зубом. Я угодил в такое замирание, будто куколка, ожидающая неведомого для нее превращения.
Ветер пронизывал. И городок наш вроде отдалялся, погружаясь в темную пропасть. Зато надвигались звезды. Казалось, я ближе к ним, к космической мерзлоте, нежели к земной. Уже весь мир лежал перед гла-зами — от Адама в райском саду до наших студеных будней.
«В такую пору птицы на лету дубеют», — вспомнил чье-то наблюдение. Семь человек окостенело в этом экскаваторе. Может, прадедушка приглашает меня восьмым? И нарисуют новую звезду на дверце. Но вспом-нят ли добрым словом, как городского голову Радищева? Навряд ли! Вот, скажут, глупо дуба дал парнишка, глупее некуда, совсем по-дурацки. И я заворочался в пальто, чтобы разогреться, пытаясь думать о прелестях райского сада. Однако затрещало — то ли мороз окреп, то ли хлястик ослабел, то ли сдавались одна за дру-гой пуговицы. Вот-вот выпорхну из кокона, будто зимующая бабочка, ночной снежный мотылек. Возможно, полечу?! Хотя едва ли, поскольку есть еще одна ступенька, которой не миновать, — обомлевшая куколка. Брякнусь круто вниз, слабо извиваясь, — вдребезги об лед речной. Да так все же приличней, достойней!
Стащив варежки, я тщился расстегнуться — последний раз в этой жизни. Но пуговицы упирались, вы-скальзывали из пальцев, не желая пролезать в петли. Отчаявшись, я начал биться, колотиться, трепыхаться и вертеться в своем коконе, как чертова куколка, обрызганная ядохимикатом. Да так согрелся, разгорячился и взревел даже яростно, будто мотор, что смазанный по указанию покойного Радищева экскаватор вдруг ожил — тяжко охнул и заскрежетал, скрипнул всеми узлами, болтами, гайками, колесиками. Ковш содрогнул-ся, очнувшись от многих лет покоя, и медленно, притормаживая, пополз вниз, как старый лифт, и замер вновь на уровне второго примерно этажа, откуда посильно было спрыгнуть.
Две пуговицы поддались, а остальные, рванув пальто на груди, я выдрал с мясом и выпал плашмя в при-брежный сугроб. В тот зимний вечер, или ночь, я одолел зараз несколько ступеней созревания. Обреченный кокон на зубе ковша. Буйная, бесноватая куколка. И наконец, бабочка, выползшая из вечной мерзлоты. Я был легок и окрылен, когда вскарабкался на крутой берег. Осталось полететь на свет, горящий в окнах дома, согреться у лампы и пробудиться весной.
Не сразу понял я, что моего родного времени и в помине не осталось, вытекло до капли. Совсем другое вокруг — общее, жесткое и колючее, застывшее с угрозой. Здесь, на высоком берегу, оно сразу подхватило меня и понесло по спирали, не давая оглядеться, оборвав крылья и стряхнув нежную пыльцу, мимо многих домов, куда хотелось зайти, мимо городов, где хотелось остаться, все быстрее, быстрее, будто смерч, возвра-щая на прежнее место — в вечную мерзлоту.
Домой я приполз, как жесткокрылый жук-скарабей. Папа с мамой, как всегда, были в поле — в Африке ли, в Азии ли, на каких-то островах ли…
— Мерзлота мерзлот, вечная мерзлота, — шумно дышала тетя Муся, растирая меня жиром, напоминавшим
машинное масло. — Ограбили тебя что ли, парубок?
Утром, когда мы подошли к экскаватору, пальто на зубе не было, а ковш торчал высоко, будто орлиное гнездо, под самой стрелой.
— Могло сдунуть, — задумалась тетя. — Но могли и сдуть! Пойдем-ка к участковому заявление писать.
В старой цигейковой шубе, потертой, с короткими рукавами я ненавидел и презирал все, что мог, — наш городок с лжеисторическими фамилиями, себя с подмерзавшим задом, тетю Мусю в хромовых сапогах, уча-сткового Чура. До чего же хотелось плюнуть, поднимаясь на милицейский порог, чтобы кто-нибудь поскольз-нулся. Но я удержался и вошел вслед за тетей — бесповоротно в то общее время, которое свистело и звене-ло над вечной мерзлотой.
Хотя, конечно, она не вечная. Подтает, как говорят анархисты. Да и болота, в конце концов, высохнут. Явится вид, вроде райского сада. И что-то совсем другое начнется, чего и представить сейчас невозможно. Новое, шелковое и медовое, как расплавленный июльский день, как липовый цвет, гудящий пчелами, вечное — то ли время, то ли нет.
А на высоком берегу, будто монумент, — экскаватор, и тень от его длинной стрелы, по которой легко оп-ределить время, перекидывается к вечеру, как мост, через реку. И можно плыть по ней бесконечно, от бере-га к берегу, туда-сюда, покуда хватит сил и желания. Теперь он вечен, этот экскаватор, бывший копальщик, с семью потертыми звездами на боку.