Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 9, 2003
Вагеманс Эммануэль. Русская литература
от Петра Великого до наших дней. М.: РГГУ, 2002.
То, что наши составители пособий для поступающих умудряются загнать всю историю русской литературы не то что в том – в брошюру, нам известно. Это, быть может, полезно для абитуриентов, но абсолютно не интересно для профессионалов, да и для истинных ценителей отечественной словесности. Другое дело, когда подобная попытка предпринимается одним из крупнейших современных западных славистов, известным многими работами и проектами, связанными с русской культурой. Книга Эммануэля Вагеманса, профессора Лувенского университета (Бельгия), переведена с нидерландского, что редко для наших переводов, но и характерно, ибо начинает исследователь с эпохи Петра Великого, когда царь-преобразователь отправился именно в эти края, в Голландию, соседку Бельгии, – получать первые азы европейской образованности. Заметим, что у себя на родине книга Вагеманса выдержала три издания (разумеется, каждый раз с дополнениями и доработками), что, кроме русского, вышло уже и немецкое издание, находятся в печати французское и испанское.
Чтобы понять сверхзадачу подобной работы, надо напомнить, что именно европейские исследователи, когда в России забыли, а то и слыхом не слыхали о Набокове, Бунине, Цветаевой, Мандельштаме, об изгнанных за рубеж писателях-диссидентах, писали о них, причем не просто сохраняя их тексты и имена, но и встраивая их в ряд “большой”, классической русской литературы. К таким исследователям, среди которых можно назвать Вольфганга Казака, Глеба Струве и др., принадлежит и Эммануэль Вагеманс.
Разумеется, такая – во многом первопроходческая – работа означает известную пристрастность. Иные имена недавнего прошлого, потерявшие всякий авторитет, именуются властителями дум, другие, чье влияние сегодня начинает чувствоваться, не названы вообще. Впрочем, сам автор уже во введении замечает: “Я отдаю себе отчет, что мои суждения нередко могут расходиться с оценками, принятыми в России, но готов идти наперекор мнению русских читателей”. Пожалуй, мы должны принять позицию автора уже хотя бы потому, что это в своем роде единственная попытка дать представление о русской литературе в целом глазами западного ученого, причем захватывая в одном томе практически все имена от Петра Первого и Феофана Прокоповича до Марка Харитонова и Владимира Сорокина, фамилией которого кончается перечень упоминаемых автором постгорбачевских писателей. Такая задача обуславливает и структуру книги. Она делится на две почти равные части: первая половина рассказывает о русской литературе до 1917 года, вторая – до наших дней, охватывая эпоху весьма трудного выживания литературы в Советской России.
Надо сказать, что, несмотря на краткость главок, посвященных каждому, даже крупному писателю, суждения о них точны и не тривиальны. Каждый раз их творчество автор умеет поместить в конкретную социокультурную ситуацию. Такая тщательность – результат многолетней работы исследователя. Конечно же, такая книга нужна славистам на Западе – с ее подробным перечислением и анализом практически всех значительных представителей русской литературы. Но мне кажется, и в России она пригодится не только студентам филологических факультетов, но и преподавателям-словесникам, желающим сопоставить отечественную и западноевропейскую точки зрения на предмет. Основной темой книги Вагеманса можно назвать взаимоотношения литературы и власти, все перипетии этих непростых отношений. Полемика с властью отражалась и на внутрилитературном процессе – в противостоянии литературных направлений. Вместе с тем, исследователь весьма чуток к сути литературного творчества. Уже одно его замечание о Гоголе, что “Ад” первой части он хотел дополнить морализирующим “Чистилищем”, – эта прямая параллель Гоголя с Данте говорит о хорошей филологической школе исследователя и тонком чутье.
Меня удивляет одно: как автору удалось уместить столько информации на таком, в сущности, небольшом пространстве? Это удивление сродни восхищению, и хотелось бы, чтобы это чувство разделил и читатель этой книги. В заключение добавлю, что книга снабжена именным указателем и неплохой библиографией.
Владимир Кантор
Вульф Ларри. Изобретая Восточную Европу.
Карта цивилизации в сознании эпохи Просвещения. М.: НЛО, 2003
Обращение к теме имажинарной географии, “философической географии”, ментальным картам в настоящее время исключительно занимательно, так как собственно тему диктует время. И подобным грешит политика современности, используя ставшие классическими приемы созидания внешних врагов, имажинарных стран и использования накатанных стереотипов.
Геополитическая история плавно перетекает в филолого-философский анализ. Рассуждая о глаголах “изобретать”, “открывать”, “воображать”, “наносить на карту”, “населять”, “обращаться”, “обладать”, автор использует и иные лингвистическо-филологические приемы, в частности исследование дихотомий, признавая за Западной Европой (которая и является объектом книги) роль основного мифотворца в отношении к Центральной и/или Восточной Европе. Мифотворчество, с традиционным распределением ролей на демиургов и трикстеров, наталкивается и переплетается с традиционным для Западной Европы восприятием картины мира и становится исторически обоснованным.
В своем труде Вульф убедительно демонстрирует “представления Запада” о Центральной Европе, что позволяет ему разрушить мифы о “краже Европы” Сталиным и о предательстве Черчилля и Рузвельта. Развенчание происходит по той простой причине, что автор наглядно повествует о традиционном отсутствии представления о наличии Центральной Европы, линия железного занавеса проходит точно по границе двухвекового разделения континента, укрепившегося еще во времена Просвещения в сознании европейца.
Миф о Восточной или Центральной Европе, рассказанный Л.Вульфом, становится легендой из-за использования обширнейшего материала – философских трактатов, записок путешественников, частной и дипломатической переписки. Ось воображаемой географии Европы переориентируется тем самым с ренессансной оппозиции “Север–Юг” на противопоставление “Запад–Восток”. Основными эпитетами остаются просвещенный–варварский, отсталый–процветающий, цивилизованный–не- или недоцивилизованный. Восточной же Европе по-прежнему отводится роль буфера, промежуточной культурной и цивилизационной зоны неопределенности и неопределимости.
Образы “недоварваров”, стоящих у ворот Европы, образ варварской России встречались на протяжении веков в традициях немцев, французов и англичан с устойчивой регулярностью, а самым главным мотивом становится “неопределенность” планов и действий России.
Именно эти ключевые слова – неопределенность, варварство, место Восточной Европы, демаркационные линии – и делают книгу Л.Вульфа актуальной в настоящее время. Необходимо отметить и тот факт, что книгой обоснован и сам феномен необходимости изобретения. Как образ внешнего врага сплачивает народ, так место исторической неопределенности укрепляет фундамент Западной Европы.
Книга Л.Вульфа – несомненно событие; появление опыта социологической историографии и переплетение психологии восприятия, географии, социологии, основанное на детальном изучении первоисточников в контексте российском, также нельзя недооценить. Однако есть и вопросы к книге.
Процесс переориентации осей и дихотомий не может быть одномоментным, это скорее процесс, что, однако, не отмечено автором, первоисточники не охвачены полностью, что отнимает достоинств у книги, и, наконец, структурообразующее “иное”, философская категория, должно было бы быть описано в более четких терминологических рамках, с тем чтобы не возникало тенденциозности в подходах и описаниях чужого–своего.
Хотелось бы напоследок не без удовольствия отметить тот факт, что переводчиком книги стал молодой человек – И.Федюкин, активно занимающийся исследованием и описанием современной международной позиции и политики России, что, несомненно, поможет ему разобраться в мифах и реальности современности.
Филипп Смирнов
Дэвид Кинг. Отретушированная История.
Фальсификация фотографий и произведений живописи в империи Сталина. Издательство ПОЛГАРТ, Будапешт, 2002
Читая рассуждения, воспоминания, исследования и истории тех далеких времен, современный читатель никогда не будет frappe*, так как просто забыл или сам из непоротого поколения.
Фотография – документ, который только и может продемонстрировать жестокость, бездушность, беспощадность любого политического режима. Едва возникнув и развившись еще не в полной мере к тридцатым годам двадцатого века, фотография стала инструментом в руках режима, используясь как для создания имиджа вождей, так и для вычеркивания людей из памяти поколений.
Механизмы созидания иллюзий, как и любые внутренности истории, выглядят неприглядно. История же Советского государства, документально подтвержденная, выглядит еще более зловеще. Образы призраков, изжитых с фотографий переписанной истории, наглядно показывают амбиции советских властителей, стремление к беспредельной власти.
Альбом исключительно актуален именно сейчас, когда режимы вдохновляемы наследием прошлых времен, забывая, что в той власти были и оборотные, отретушированные стороны, которые и можно увидеть в нем. Если и не ужаснуться, то задуматься.
Фальсифицированная история, фальшивые фотографии, некоторая часть из которых публикуется впервые, и исчезнувшие, стертые, замаранные, вычеркнутые, переписанные, ушедшие молчаливой совестью смотрят со страниц.
- *шокирован, буквально ударен (фр.).
Филипп Смирнов
Ойген Розеншток-Хюсси. Великие революции. Автобиография западного человека. М.: Библейско-богословский Институт св. апостола Андрея, 2002
“Великие революции” (в оригинале “Out of Revolution”) – одна из первых книг Розенштока-Хюсси. Она была опубликована в 1938 г. в США. Ей предшествовала опубликованная в Австрии в 1931 г. книга “Европейские революции: характер наций и образование государств” – сочинение по-немецки, которое автор в настоящей книге “переписал”. Последовавшие за Первой мировой войной исторические события и стали для автора отправной точкой повествования.
“Автобиография западного человека” – подзаголовок книги. Автор ищет ответа на вопрос о становлении современной Европы и ее жителя, выступая одновременно субъектом, объектом и автором повествования, именно этим западным человеком, который сам себя описывает.
Одной из основных и принципиальных позиций автора оказывается не отталкивание от революционного прошлого народов, а поиск ориентиров для постреволюционного пространства. При этом ориентиры должны быть не нигилистическими или паразитарными, а творческими, в противном случае, как замечает справедливо Виталий Махлин, автор предисловия к русскому изданию, жизнь на “культурную ренту”, паразитарное или романтически-эстетизированнное отношение к историческому прошлому неизбежно и заслуженно ведет к катастрофе в настоящем и будущем.
Издание в России такого текста представляет интерес типологически и систематически. Книга не адресована ни политикам, ни историкам, ни коммунистам, ни демократам, не касается дискуссии либералов и консерваторов. Она не “против”, но и не “за” них. Человеческое общежитие, основы общества, испытанные горнилами истории, персонизированное обществоведение становятся главенствующими темами книги.
Любое понятие – будь то революция, человек, наследие, революционер или контрреволюционер – предстает перед человеком во всей многозначности, риторической, порой умозрительной многопластовости.
Последняя глава эпилога – Значение смеха для выживания – приподнимает сам феномен революции, вводя историческую и смеховую дистанцию в осмысление понятия.
Книга являет собой несомненно увлекательное, пусть и спорное в некоторых фрагментах повествование, написанное для непрофессионала, у которого она не вызовет отторжения или осуждения.
Еще один ценный прием автора заключается в выстроенном повествовании: 900-летний период европейской истории революций показан в обратной перспективе, так, что события революций позднего периода истории прямо вытекают из Папской революции 1075–1122 годов.
Периодизация истории предстает у Розенштока-Хюсси как череда рождений новых эпох из мук переворотов. Суть историографии Розенштока-Хюсси заключена в одной фразе: “в общности, которую заново выстраивает здравый смысл после землетрясения, под падающим пеплом на склоне Везувия, красное вино жизни имеет более изысканный вкус, чем где-либо еще. И человек пишет книгу, чтобы, протянув руку, убедиться, что он не единственный, кто выжил”.
Несмотря на наличие в книге двусмысленностей, неоднозначностей и откровенных ошибок, в ней есть и прозрения. Логические цепочки, типология революций, распространяющихся на целые поколения, примеры и иллюстрации, комплексное использование не выборочных, а многообластных приемов: правовых, экономических, лингвистических, художественных, исторических – придают полифоничность книге и ставят ее пусть особняком, но в ряд интереснейших сочинений по “обществоведческой” науке.
Филипп Смирнов
