Опубликовано в журнале Вестник Европы, номер 10, 2003
1. Становление Российской империи,
ее пафос
Россия после долгой послетатарской и московской изоляции возвращалась в Европу при Петре Великом как империя. Именно как империю воспринимал Россию Запад и в лице просветителей (от Лейбница до Дидро) приветствовал появление и европейскую инициативу “северного великана”. Не забудем, что империя выступила в Петровскую эпоху как гарант свободы разнообразия: “Всяк сущий в ней язык” (Пушкин). Не случайно Г.П.Федотов именовал Пушкина “певцом империи и свободы”, а в Римской империи формировались базовые ценности современной европейской цивилизации, включая и христианство. Данте полагал империю спасением от противоречий и катастроф итальянского Возрождения1: “В условиях исторической реальности XIV в. Данте виделась лишь одна возможность объединения раздираемой внутренними распрями Италии — признание всеми итальянскими областями и коммунами единой власти императора Священной римской империи. <…> У Цицерона (“Об обязанностях”) Данте почерпнул и столь необходимую для его концепции идею борьбы за империю”2.
Созданная Петром Великим Русская империя была открыта всем народам (“все флаги будут в гости к нам” — это опять Пушкин), но прежде всего открыта она была Европе, с которой Россия вновь, как во времена Новгородско-Киевской Руси, ощутила внутреннее единство. Таков, кстати, был поэтический завет Державина, поэта, быть может, острее прочих выразившего величие новой русской державы:
Доколь, Европа просвещенна,
С перуном будешь устремленна
На кровных братиев своих?
Не лучше ль внутрь раздор оставить
И с россом грудь одну составить
На общих супостат твоих?
“На взятие Измаила”, 1790—1791
Новую столицу Петр строил, опираясь на идею Рима. Стоит напомнить очень верное и глубокое наблюдение российских исследователей о том, что семиотическая соотнесенность с идеей “Москва — Третий Рим” неожиданно открывается в некоторых аспектах строительства Петербурга и перенесения в него столицы. Из двух путей — столицы как средоточия святости и столицы, осененной тенью императорского Рима, — Петр избрал второй. “Ориентация на Рим, минуя Византию, естественно ставила вопрос о соперничестве за право исторического наследства с Римом католическим. <…> В этом новом контексте наименование новой столицы Градом Святаго Петра неизбежно ассоциировалось не только с прославлением небесного покровителя Петра Первого, но и с представлением о Петербурге как Новом Риме. Эта ориентация на Рим проявляется не только в названии столицы, но и в ее гербе: <…> герб Петербурга содержит в себе трансформированные мотивы герба города Рима <…> и это, конечно, не могло быть случайным”3. Рим создал великую империю, с ее всеприемлемостью племен и народов. “Мечта о всемирном соединении и всемирном владычестве, — писал, рассуждая об идее империи, в начале ХХ в. Бердяев, — вековечная мечта человечества. Римская империя была величайшей попыткой такого соединения и такого владычества. И всякий универсализм связывается и доныне с Римом как понятием духовным, а не географическим”4.
Петр оценил великую задачу, вставшую перед страной, переросшей национальные границы, но не нашедшей алгоритма новой жизни, не сумевшей по-новому организоваться, найти некую опору, на которой можно было бы утвердиться. Спасая страну, Петр построил империю. У нас часто называют империями и татарскую Великую орду, и деспотию персов, а одновременно и Рим, и Византию, и Британскую империю — такое словоупотребление привычно, хотя вынуждает к оговоркам: “В отличие от евразийцев, — писал Федотов, — мы признаем безусловным бедствием создание монгольской Империи Чингисхана и относительным бедствием торжество персидской монархии над эллинизмом. С нашей точки зрения, Империя Александра Великого и его наследница — Римская создали огромные культурные ценности”5. Поэтому, мне кажется, можно разделить такие многонациональные государства на восточные деспотии с принципом только лишь военного и тотального подавления, о чем писал немецкий культурфилософ Карл Витфогель ХХ в. (Die orientalische Despotie. Eine ver-gleichende Untersuchung totaler Macht. KЪln, Berlin. 1962), и на империи, которые предполагают некоторую самодеятельность личности и известную правовую ее защищенность, а также идею общего блага включенных в империю народов. В империи возникает идея закона, которому следует и император, не случайно наиболее разработанный кодекс гражданского права — это кодекс императора Юстиниана. В деспотии правитель находится даже над теми законами, которые он сам принимает, он не подчиняется им. Империя в отличие от деспотии предполагает исполнение тех законов, которые принимает император и которым он сам подчиняется. Характерна фраза Петра, объясняющая суть имперского понимания законов: “Когда Государь повинуется закону, то да не дерзнет никто противиться оному”6. Не забудем и то, что в деспотии владычествует один народ, превращая остальные народы в рабов, а римское гражданство, до которого доработалась Римская империя, не знает, строго говоря, национальности и веры, оно универсально. Иудей апостол Павел был, как известно, римским гражданином. Именно универсалистский принцип становится показателем возникновения государства имперского типа: “Выход государства, даже непрерывно растущего, из его привычной геополитической сферы есть тот момент, когда количество переходит в качество: рождается не новая провинция, но Империя, с ее особым универсальным политическим самосознанием”7. Надо сказать, что имперскую инициативу Петр перехватил у шведов.
Петр перенимал у шведов принципы обучения военному делу, строения домов, площадей: “После сражения при Полтаве Петр Великий принимал в свою службу всех шведских офицеров, которые объявили желание служить ему и присягнули, по бо`льшей части с теми же чинами, какие они имели в шведской службе”, а улицы Петербурга “были изрядно вымощены; а к работе сей употреблены были шведские пленники”8. По словам современных картографов, “единая конфигурация застройки Петербурга к концу 1724 г. во многом соответствует конфигурации освоенных территорий и размещению поселений шведского периода”9. Если сравнить карту Петербурга и Стокгольма, увидишь некое явное сходство. Петр даже пытался построить по шведскому образцу государственные учреждения10. Как и шведские короли, он становится главой церкви. Но главным результатом было построение империи, опирающейся на Балтийское — Варяжское море. Двух империй на одном этом море быть не могло. Падение Швеции как империи привело к становлению Русской империи. Именно победа в полтавском сражении, по словам Петера Энглунда, “позволила России занять соответствующее место на арене мировой истории”11.
Петр не боялся учиться у европейцев, ибо был уверен, что открытая миру Россия, способная к усвоению новых смыслов, останется Россией, не потеряет себя, ибо ставил задачи не националистические, а имперские. Именно эта способность учиться, тем самым омолаживать страну, ведь наука — дело молодых, и верить в силы собственного народа восхищала Пушкина в Петре:
Была та смутная пора,
Когда Россия молодая,
В бореньях силы напрягая,
Мужала с гением Петра.
Суровый был в науке славы
Ей дан учитель: не один
Урок нежданный и кровавый
Задал ей шведский паладин.
Но в искушеньях долгой кары,
Перетерпев судеб удары,
Окрепла Русь. Так тяжкий млат,
Дробя стекло, кует булат.
“Полтава”, 1828
(курсив мой. — В.К.)
2. Империя как шаг к глобализации мира, толерантности, экуменизму
У Петра видна постоянная опора на христианского Бога во всех делах, в том числе в утверждении европейской ценности личности. Если раньше иноземцы замечали, что московиты потому не христиане, что почитают своего царя наравне с Богом, то Петр решительно меняет эту варварскую установку сознания. Вместо неразличимого хаоса безличностей он строит новую структуру общества: “Его величество, отменяя старинные обряды, изъявляющие униженности человечества, в 1701 году, декабря 30 дня, запретил, чтоб не писать и не называть уменьшительными именами вместо полного имени Дмитрия Митькою или Ивашкою, чтоб не падать пред ним на колени и чтоб зимою, когда морозно, не снимать шляп и шапок с головы, проходя мимо того дворца, где обитает государь, говоря о сих обычаях так великодушно: “Какое различие между Бога и царя, когда воздавать будут обоим равное почтение? Коленопреклоненное моление принадлежит Единому Творцу за те благости, какими Он нас наградил. К чему унижать звание, безобразить достоинство человеческое?””12
Лучшее определение империи, которую построил Петр, ее задач в России дал, на мой взгляд, В.С.Соловьев: “Настоящая империя есть возвышение над культурно-политической односторонностью Востока и Запада, настоящая империя не может быть ни исключительно восточною, ни исключительно западною державою. Рим стал империею, когда силы латино-кельтского запада уравновесились в нем всеми богатствами греко-восточной культуры. Россия стала подлинною империею, ее двуглавый орел стал правдивым символом, когда с обратным ходом истории полуазиатское царство Московское, не отрекаясь от основных своих восточных обязанностей и преданий, отреклось от их исключительности, могучей рукой Петра распахнуло широкое окно в мир западноевропейской образованности и, утверждаясь в христианской истине, признало — по крайней мере в принципе — свое братство со всеми народами”13. Империя — это борьба цивилизации с варварскими смыслами внутри своей культуры и с варварскими окраинами, она несет просвещение, устанавливает общую наднациональную цель. Как писал современник Пушкина историк Погодин: “Петр Великий, введя образование западное, прервал, говорят, отечественное, воспрепятствовал естественному его развитию. Это образование было, точно, но оно и есть. Любя с самых юных лет толкаться в народе, начинать разговоры на постоялых дворах, базарах и гуляньях, заводя знакомства в деревнях и рядах, я встречал и встречаю часто между воспитанниками Псалтыри и Часослова, людей высокого просвещения и образа мыслей, здравомыслящих, благородных и талантливых. С длинными своими бородами, в долгополых кафтанах, с грубыми приемами и нестройною речью, они стоят на высокой нравственной ступени и служат для меня представителями того пред-Петровского религиозного, духовного образования, которое я считаю вообще предназначенным собственно России. Но Петр Великий не мешал этому образованию, прививая западное только к высшим сословиям, кроме некоторых случайных, временных обстоятельств, по соприкосновении с прочими государственными делами, он работал на другом поле. Петр Великий не вырывал книг и рукописей из их рук. И оне остались, приносят свои плоды. Смотря на этих людей, я вижу только, что с формами Петра Великого они сделали б гораздо более добра, принесли б более пользы отечеству и человечеству”14.
Ни в деле просвещения, ни в деле замирения внутренних религиозных конфликтов (раскол) помощников у него не было: церковь не была сильна, поневоле вынуждая государство к жестоким решениям15. Петр долго колебался, как ему быть с патриаршеством. Почти двадцать лет патриарший престол оставался незанятым. Но проблему старообрядцев решил он сам, усвоив современные ему принципы европейской философии толерантности (кстати, именно Петру принадлежит заслуга в принесении идей и книг Локка из Голландии): “Петр отказывается от “проведывания” старообрядцев. <…> Смягчение правительственной политики тотчас сказывается. Резко падает число самосожжений. Некоторые беглецы возвращаются из-за рубежа. Расцветает староверское Выголексинское общежительство в Карелии. Когда в 1702 г. царь по дороге из Архангельска оказался на Выгу, там было приготовились к бегству в леса и к “огненной смерти”, но Петр пообещал выговцам своего рода духовную автономию — и сдержал слова”16. Веротерпимость, замечал Герцен, составляла одну из основ империи, созданной Петром. Эта веротерпимость была результатом главной задачи Петра — европеизации как наднациональной цели для всех народов империи.
3. Правовой характер империи
Имперское сознание вело постепенно к правовому государству (поиск компромиссов в многонациональных группах, разных религиозных и социальных слоях). Это нечто иное, чем самодержавие. Именно правовой характер империи вызывал раздражение православных фундаменталистов (П.Флоренский).
Русский православный мыслитель и сторонник сильной самодержавной (а позже деспотической, тоталитарной) власти Павел Флоренский категорически не принимал петровской имперской идеи. Он писал в письме С.Н.Булгакову (1917 г., Сергиев Посад, ответ на книгу “Свет невечерний”): “Теоретически нет понятий более отстоящих друг от друга, чем абсолютизм и самодержавие. Абсолютизм есть понятие плоскостно правовое. Другими словами, абсолютизм есть особый вид конституции, хотя и предельный, акт, когда суверенные права народа возлагаются на одного, и этот один делается Императором. Императорская власть, как бы ни была она ненавистна, по существу своему ничем не отличается от различных республиканских властей, ибо есть простое механическое единство, сумма их, совмещение полноты власти в одном лице. Но в природе ее нет ничего такого, чтобы нельзя было разложить ее снова на составные ее части. Император от Империи, а не империя от Императора. И потому м<ожет> б<ыть> империя без Императора. Императорская власть есть поэтому право (курсив мой. — В.К.), каким бы ни была она насилием”17.
Надо сказать, очень справедливо указание на правовой характер императорской власти, другой она не может быть, ибо империя есть многонациональное образование, требующее толерантности как основы правления. Толерантности Петр учился у Локка, ориентировался на его книги, в частности на его “Эпистолу о толеранции”18. При Петре I и Екатерине II был сделан шаг к правовому оформлению государства. Ошибка, историческая и очевидная, Флоренского в том, что, на его взгляд, императоры не Лица, именно императоры — лица и личности. Самодержцы и цари могут быть слабыми и ничтожными. Примеров тому много. “Почему русская интеллигенция в XIX веке забыла, что она живет не в Руси, а в Империи? В зените своей экспансии и славы, в век “екатерининских орлов”, Россия сознавала свою многоплеменность и гордилась ею. Державин пел “царевну киргиз-кайсацкой орды”, а Пушкин, последний певец Империи, предсказывал, что имя его назовет “и ныне дикой тунгус и друг степей калмык”. Кому из поэтов послепушкинской поры пришло бы в голову вспомнить о тунгусах и калмыках? А державинская лесть казалась просто непонятной — искусственной и фальшивой. Но творцы и поэты Империи помнили о ее миссии: нести просвещение всем ее народам — универсальное просвещение, сияющее с Запада, хотя и в лучах русского слова”19.
Не умиравшее в русских царях и народе самодержавие как выражение московского и националистического (а стало быть, и антиимперского) пафоса привело к слому имперского сознания.
4. Националистическая контрреформа
Эту антипетровскую контрреформу совершил Николай I, при котором была сформулирована знаменитая идеологическая триада: “Православие, самодержавие, народность”, т.е. три столпа, на которых должно бы держаться Российское государство. Заметим, что некоторые современники почти сразу определили этот пафос нового царствования: “Известно, что с начала царствования Николая I так называемая реакция против переворота, произведенного Петром Великим, никогда не перестававшая тайно гнездиться посреди общества, внезапно обнаружилась со всею полнотою и решительностью, которые она только могла иметь в России”20. Интересно, что “православие” (в этой триаде) стоит на первом месте — и это в многонациональной и многоконфессиональной империи, а “самодержавие” на втором, т.е. как бы уступая верховенство церкви, что фактически было неправдой, а идеологически рождало некую смуту в сознании. Не император обнимает своей властью все подвластные ему народы, а есть некая главная вера и главный народ, что поневоле возбуждало к противодействию центру окраины Империи, расшатывая ее прочность. Идея имперской европейскости была подменена идеей национального развития, может, и подходившей для маленьких немецких государств да и более крупных мононациональных структур, но совершенно неприменима была к России как империи, где европейская идея выступала в качестве общего блага, объединяющего народы. Не забудем и того, что небольшие национальные государства в Европе были, тем не менее, связаны общей историей — эпохой Священной римской империи, католичеством, борьбой королей с папами, протестантизма с католичеством и т.п.
Сама Европа в принципе своем есть смесь народов, а потому национализм вновь образующихся государств был лишь историческим этапом, политическое решение временных проблем. По словам Гердера, “ни в одной части света народы не перемешались так между собою, как в Европе, ни в одной они не переменились так сильно, переменив место жительства, а вместе с тем и образ жизни, нравы и обычаи. Жителям многих стран было бы теперь трудно сказать, особенно отдельным семьям и лицам, к какому роду, к какому племени они принадлежат, происходят ли они от готов, мавров, евреев, карфагенян, римлян, происходят ли они от гэлов, кимвров, бургундов, франков, норманнов, саксов, славян, финнов, иллирийцев и в каком порядке смешивалась кровь у их предков. Тысяча причин размыла и изменила на протяжении веков прежний племенной состав многих европейских наций, а без этого слияния едва ли мог бы пробудиться к жизни общий дух Европы”21. Поэтому, возможно, в конечном счете Европе сужден как структурообразующий “федеративно-имперский принцип” (Г.П.Федотов), который собственно и реализуется сегодня в ЕС, который был выдвинут еще в начале ХХ в. как лозунг Соединенных Штатов Европы.
Надо сказать, что России как стране, возвращающейся в Европу, поневоле необходимо было пройти имперски-европейский путь, соединяя разные народы и объединяя их идеей общего европейского блага. Европейскость сделала Россию победоносной (от войны со шведами до войны с Наполеоном), национализм привел к поражению в Крымской войне. Замечательный русский историк Михаил Погодин очень отчетливо увидел конец русского европеизма как имперской политики и переход ее в национализм. Заметив, что европеизм вел Россию к победам, он, конечно, верноподданно выразил надежду на царствование Николая, но нам результаты его политики ясны, и тем самым сравнение Погодина обретает иную, непредвиденную им весомость: “Император Александр, вступив в Париж, положил последний камень того здания, которого первый основной камень положен Петром Великим на полях Полтавских. Период Русской Истории от Петра Великого до кончины Александра должно назвать периодом Европейским. С Императора Николая <…> начинается новый период Русской Истории, период национальный”22. Первая реакция этого нового национализма — удар по Польше. Если Александр I дал Польше конституцию, сохранил армию и пр., более того, надеялся по примеру Польши реформировать конституционно Россию, продолжая далее петровскую европеизацию, то для Николая польская свобода и польский европеизм казались самыми главными врагами России, “самостоятельное существование конституционной Польши было несовместимо со всем укладом его воззрений; ее создание он считал ошибкой Александра”23. Современный исследователь В.М.Живов пишет: “В царствование Николая I просвещенческая парадигма монархии как института, создающего и хранящего общественное благо, пополняется компонентом национального суверенитета, вернее, легитимизирующий принцип универсального блага замещается на принцип духовного единства между монархом и нацией. Отсюда к самодержавию добавляются православие и народность: народность воплощает национальную идентичность государства, православие указывает на религиозный характер этой идентичности. История переписывается: просвещенческий абсолютизм XVIII столетия превращается в развитие национальных устоев, а Петр Великий преображается из ниспровергателя варварской старины в строителя национальной империи”24 (курсив мой. — В.К.). Но получается, по сути дела, классический оксюморон, где прилагательное противоречит существительному, своего рода “живой труп”. Не случайно, оценивая имперские амбиции Германии в ХХ в., Бердяев замечал, что подлинной империи из Германии не получится, ибо “империализм ее есть лишь зазнавшийся свыше всякой меры национализм”25. Недаром сталинский псевдоимпериализм был столь адекватен псевдоимперской политике Гитлера.
5. Кризис имперской идеи в начале ХХ века
Национализм, этнофобия, русификация вели к нарушению полиэтнического равновесия империи. Об этом как о проблеме, вставшей перед Россией в ХХ в., писал Бердяев: “Россия тогда лишь будет на высоте мировых империалистических задач, когда преодолеет свою старую националистическую политику, в сущности не согласную с духом русского народа, и вступит на новый путь. <…> Наша политика впервые сделается истинно национальной, когда она перестанет быть насильнически и исключительно националистической. Такая националистическая политика совершенно противоречит идее великой мировой империи. Такого рода национализм есть показатель слабости, он не соединим с чувством силы. Он возможен или у народов, освобождающихся от рабства, или у маленьких и слабых народов, боящихся попасть в рабство. Великая мировая империя, в основе которой лежит сила, а не слабость господствующего национального ядра, не может вести националистической политики, озлобляющей те народности, которые она объемлет, внушающей всем нелюбовь к себе и жажду освобождения. Такая политика в конце концов антигосударственна и ведет к разделению и умалению великой России. Русская политика может быть лишь империалистической, а не националистической”26. Происходило, однако, обратное, петровское наследие как выросшее на основе североевропейской культуры, включая немецкую, по сути, было отвергнуто. Причем отрицание несло весьма глубокую символическую нагрузку. Произошло “бездарное и безвкусное переименование Петербурга Петра и Пушкина в Шишковско-националистический Петроград”27, — как написал воевавший на германском фронте русский философ Федор Степун. По этому поводу раздались восторги поэтов (например, С.Городецкого) — вполне казенные, ибо не понимавшие глубинного смысла происходящего (т.е. уничтожения Петровской идеи) и пр,. были выдуманы “богатырки”, ставшие потом “буденновками”.
Повторю: самодержцы и цари могут быть слабыми и ничтожными. Достаточно припомнить недеятеля Александра III с его идеей “Россия для русских” и безвольного Николая II, столь много сделавших для разрушения идеи империи, а в конечном счете и самой империи. Последний не только русифицировал имя города, но и лишил город его святого (убрав “Санкт”!), т.е. сломал один из главных имперских символов. А символ всегда есть сгущенное воплощение реальности. И уж, конечно, гораздо проще возникнуть Ленинграду из Петрограда, нежели из Санкт-Петербурга. Далее уже шло простое продолжение переименований, подмена исторических сущностей. Гибель Петербурга была, по сути, гибелью русской европейской империи. В результате, как сказал великий поэт в стихотворении “День памяти Петра” (1925), “Хаос <…> // Восстал на Божий строй и лад — // И скрыл пучиной окаянной // Великий и священный град // Петром и Пушкиным созданный” (И.Бунин).
Один из наиболее глубоко переживших эту эпоху русский философ Федор Степун, несмотря на возгласы патриотических публицистов по обе стороны фронта (в России и в Германии) о пробуждении во время войны национальной идеи (которая казалась патриотическим публицистам укрепляющей империю), видел вокруг себя то состояние умов, которое он позднее назовет “метафизической инфляцией”28. Живым примером был его старый оппонент философ-славянофил Владимир Эрн, кстати, один из ближайших друзей Вяч.Иванова и П.Флоренского. Не участвовавший сам в боевых действиях, но писавший программные антинемецкие статьи — вроде “От Канта к Круппу”, “Налет Валькирий” и т.п., В.Ф.Эрн, говоря о страдавших в окопах русских солдатах, торжественно провозглашал: “Вместо людей в серых шинелях мы видим вдруг живой серый гранит, который решительно неподвластен обычным законам человеческого существования. <…> Этот момент есть явление народного духа, внезапное вторжение онтологии народного существования”29. Этими словами рисуется почти мистериальная ситуация почти хорового Дионисова действа (“неподвластность обычным законам человеческого существования”), но сам Эрн этого не замечает, его мышление слишком театрально-героично.
Находившийся в действующей армии Степун писал по поводу этих ура-патриотических философствований: “Хуже, однако, чем ложь фактописи, ужаснейшая ложь нашей идеологии. “Отечественная война”, “Война за освобождение угнетенных народностей”, “Война за культуру и свободу”, “Война и св. София”, “От Канта к Круппу” — все это отвратительно тем, что из всего этого смотрят на мир не живые, взволнованные чувством и мыслью пытливые человеческие глаза, а какие-то слепые бельма публицистической нечестности и философского доктринерства”30. Поэтому он с иронией замечает о добровольцах, отправившихся на фронт под влиянием этой патриотической публицистики: “Для них театр военных действий в минуту отправления на него рисовался действительно всего только театром”31 (курсив мой. — В.К.). Возможно, иронизировал он, патриоты-почвенники правы, и эта война “не есть война, а есть некое теургическое действо”32 (курсив мой. — В.К.). Во всяком случае в этом действе и жертвы, и кровь были уже настоящие и готовили Россию к большевистским теургическим действам. Напомню наблюдение Бердяева: “Новый антропологический тип вышел из войны, которая и дала большевистские кадры”33. Это был не только кризис империи, это был очевидный кризис христианства, которое только и может быть наднациональным (не случайны ведь были мечты Вл.Соловьева о всемирной теократии во всемирной империи). Это была катастрофа как немецкого, так и русского сознания. Ученик Соловьева Степун в своих записках с фронта резок и определенен: “Нельзя же быть христианами и во имя Христа убивать христиан. Исповедовать, что “в доме Отца моего обителей много”, и взаимно теснить друг друга огнем и мечом”34. Но, по словам Эрна, “время славянофильствовало”35, результат этого славянофильского воздействия на жизнь не заставил себя ждать, приведя к падению Российской империи.
Как писал Г.П.Федотов: “Два последних императора, ученики и жертвы реакционного славянофильства, игнорируя имперский стиль России, рубили ее под самый корень”36. К началу ХХ столетия универсальность имперско-европейской идеи была подвергнута сомнению как на уровне государственном, так и — что, быть может, важнее — культурном. Характерна опора будетлянина Хлебникова на языческие корни русской культуры, и даже прямое предвестие евразийства в противопоставлении азиатства как сути России европеизму. Хлебников объявил себя Председателем Земного Шара, прокламируя при этом победу Азии над Европой, то есть выступая наследником Чингисхана. Бенедикт Лившиц приводит в своих мемуарах стихи тринадцатилетней девочки, которые нравились Хлебникову и которые тот опубликовал в сборнике:
“Хочу умереть,
И в русскую землю
Зароют меня!
Французский не буду
Учить никогда!
И в немецкую книгу
Не буду смотреть…”37
Вместо строения империи ее ломали все слои, эта ломка наложилась на европейский кризис начала ХХ века: ощущение поэтами почти наступившей катастрофы и гибели Российской империи (Блок, Маяковский, Белый и т.д.), такое же умонастроение — в широких кругах интеллигенции.
6. Ожидание “национальной революции”
Распутин явился как показатель окончательного вырождения имперского сознания, полностью подчинив себе царскую семью в качестве представителя национального, народного, почвенного начала. По словам наблюдателя, французского посла Мориса Палеолога (впрочем, здесь фиксация того, что видели все), “со своего вступления во дворец Распутин приобрел необыкновенное влияние на монархов. Он их наставил, ослепил, нравственно поработил: это было как бы колдовство. Не то чтобы он льстил. Напротив, с первого же дня он с ними обходился грубо, с дерзкой и решительной фамильярностью, с вульгарным и цветистым многословием, в котором оба монарха, пресыщенные лестью и угодливостью, казалось, наконец, признали “голос русской земли””38. Реально, по мнению общества, он и правил страной. Почти Пугачев, почти язычник, почти на троне. Парадоксальным образом отказ от петровского европеизма воплотился в отношении трона к Распутину. Сошлюсь снова на М.Палеолога: когда царица “признает за ним (Распутиным. — В.К.) дар предвидения, чудотворения и заклинания бесов, когда она испрашивает у него благословения для успеха какого-нибудь политического акта или военной операции, она поступает, как поступает некогда московская царица, она возвращает нас к временам Ивана Грозного, Бориса Годунова, Михаила Федоровича, она окружает себя, так сказать, византийской декорацией архаической России”39. Воскресала легенда о “мужицком Московском царстве”.
Но немыслимо, чтобы мужик правил государством: это конец империи. Нарушение воспитательной и образовательной функции империи. Пушкин показал, что Пугачев как носитель воли-произвола не может стать императором: закона не знает, а воля враждебна закону и свободе — хочу казню, хочу милую. Точно так же вел себя Распутин. Это, по сути, было предвестием большевистского хаоса.
Любопытно, однако, следующее. Царская семья приняла Распутина как выразителя почвенно-национальных тенденций и чувств. Но национализм весьма заразен. Начавшись наверху, он пронизал все социальные слои. Общество увидело “старца” как представителя “немецкой партии”, предателя интересов государства. Его близость с императрицей толковали не только эротически двусмысленно, но и политически однозначно: императрица имела немецкое происхождение. Интересно, что, узнав “о пожаре Лувена, она воскликнула: “Я краснею оттого, что была немкой!” Но ее моральное обрусение, — замечает Палеолог, — еще гораздо глубже. По странному действию умственной заразы, она понемногу усвоила самые древние, самые характерные специфические элементы русизма”40. И тем не менее, “обвиняют Распутина, что он продался Германии, а царицу называют не иначе как немка…”41
Именно идея предательства русских интересов странным образом связывается с представителями русского начала. Очевидно, дело было в том, что империя шла к краху, это чувствовали все, но, по старинному московскому рецепту, искали причину вовне, в происках Западной Европы, в данном случае — Германии. И в конечном счете лекарство стали искать в самой болезни. Палеолог приводит разговор с одним гвардейским офицером, близким ко двору, который говорил, что Россия “может быть спасена только посредством национальной революции”42, поясняя так свою мысль: “Государственная дума недостаточно сильна, чтобы бороться с теми силами, официальными или невидимыми, которыми располагает немецкая партия. <…> Наша последняя надежда на спасение — в национальном государственном перевороте…”43 И действительно, начало февральской революции, объединившее народ с солдатами, шло с лозунгом “Долой немку!”.
В Московской Руси армия (стрельцы) смела вмешиваться в управление страной, врываться к царям, хватать на расправу сановников, и царство разваливалось. Петр взял армию в свои руки. Возврат к допетровской Руси привел к тому же противостоянию войска правительству, царскому дому. Восстание на броненосце “Потемкин” — это не новое, это старое. Особенно явно это стало, когда солдаты, скитавшиеся по столице, как некогда стрельцы, стали главной опасностью для трона. И, по записи французского посла, в 1916 г. один из петроградских генералов (В.) говорил: “Если Бог не избавит нас от революции, ее произведет не народ, а армия”44.
Интересно, что торопившие “пролетарскую” революцию большевики с презрением отвергли предупреждение европейских, прежде всего немецких, социал-демократов о необходимости социальных предпосылок для прогрессивного развития страны. Меж тем немецкий националистический империализм (правительство Вильгельма) снабжал большевиков (своего рода “троянского коня” России) деньгами, чтобы развалить Российскую империю изнутри. И когда рвавшихся к власти Распутиных стало много, когда все эти солдатские массы, в том числе дезертиры, пророки и юродивые, желавшие без труда, посредством винтовки и пули войти в “неведомое царство”, где текут “молочные реки и кисельные берега” здесь и теперь, подхватили программу большевиков, приняли их немецкие деньги, обратив их на решение национальной задачи — уничтожение европейской империи, за чем последовало уничтожение разнообразия жизни (разных социальных слоев, высших классов), включая уничтожение инонациональных структур — подавление Закавказья, Украины, истребление казачества, устроение великого голода на Украине (т.е. убийство нескольких миллионов украинцев), высылка крымских татар, поволжских немцев, чечено-ингушей, латышей, литовцев, эстонцев в глухомань, в степи, в дикость, на смерть, а южный народ, евреев, — в Биробиджан, в Сибирь. Интернационалистская идея рабочей диктатуры и классовой ненависти подменила толерантную идею имперскости. Более того, очень вскоре она выродилась в русский национализм, доходивший до осуществления идей панславизма. Рассказывая о своих беседах со Сталиным, югослав Джилас с удивлением увидел в нем вместо марксиста панслависта. Сталин говорил: “Если славяне будут едины и будут сохранять солидарность, в будущем никто и пальцем не сможет пошевелить. Ни пальцем!”45 Но, разумеется, все это панславянское единство должно было жить по законам Российской (то есть на тот момент — Сталинской) деспотии. Как вполне символически показал Солженицын, Россия заболела раком и страна превратилась в “раковый корпус”.
7. Неудача русской демократии
Гражданское общество — как новая питательная среда империи — не состоялось. Вообще надо сказать, что ранняя русская демократия оказалась не на высоте имперских задач, не сумев дать идею общего блага всем народам России. Возникает зеркальная (или зазеркальная) империя большевиков, основанная вроде бы на новой сверхидее (интернациональном марксизме), а на самом деле — на бесправии, псевдоинтернационализме, реальном национализме, ведущем к подавлению иных народов, антисемитизме, антиевропеизме и неприкровенном насилии и единообразии. Это стало ясно уже в ленинский период.
Показательно, что центр страны вернулся в Москву, как о том и мечтали славянофилы (И.Аксаков), тем самым символически был подчеркнут отказ от петровско-европейской России, и в сознании людей вдруг воскресла идея Москвы как Третьего Рима, призванного объединить мир, подкрепленная созданием Третьего интернационала, где решающую роль играла Москва. Силой оружия были захвачены отколовшиеся социалистические закавказские республики и Украина. Показательны письма Короленко и записки Винниченко, полные удивления перед военным вмешательством Москвы в дела Украины, несмотря на все слова большевиков о праве наций на самоопределение вплоть до отделения.
Мы привыкли к этому лозунгу о советском интернационализме, но задумаемся о его подлинности. Он служил замечательным прикрытием националистической политике, прорывавшейся порой в строчках гимна (“Сплотила навеки великая Русь”), где даже произошел возврат к древнему наименованию страны при ее новых задачах. А уж анекдот советских лет (“С кем граничит Советский Союз?” — “С кем захочет, с тем и граничит”) весьма откровенно говорил о военно-захватническом пафосе новой державы.
Национализм существовал в советской России в перверсной форме марксистского интернационализма. Перверсной, ибо был лишь маской, личиной. Как показала история, интернационализм этот не мешал вполне империалистической попытке навязать свою идеологию (через Коминтерн), а по возможности и свое господство (через захват территорий) другим странам и народам, а цитирование еврея Маркса не помешало гонению на так называемых космополитов и воспитанию вполне жизнестойкой популяции антисемитов. Хотя уже в первые годы советской власти многим было ясно, что большевики по сути своей являются, как писал В.Н.Муравьев, “националистами. Они пытаются делать то, что всегда делают последние. Они создают армию, организуют государство, стараются защитить интересы России и отстаивать ее границы. Последние ноты Чичерина — образцы такого национализма, прикрытого теми же фиговыми листами революционной фразеологии, как в свое время речи Керенского”46.
Европа воспринималась в славянофильском духе как сущностный враг. Об этом почти сразу после Октября писали русские эмигранты: “Ленин, сочетав Маркса с Бакуниным, в лице большевизма создал особый вид антиевропейского марксизма (курсив мой. — В.К.): противопоставление правды “пролетарской” России злу и разложению “буржуазной” Европы есть возрождение <…> старого националистического отталкивания от Запада”47. Более того, как замечали не только эмигранты из России, но и западные мыслители, посетившие Москву в 20-е и 30-е гг., большевики пробудили в России, несмотря на европейско-марксистскую фразеологию, вместо европейского национальный дух. По наблюдению немецкого культурфилософа Вальтера Беньямина, “в клубе красноармейцев в Кремле на стене висит карта Европы. Рядом рукоятка. Если ее покрутить, происходит следующее: одна за другой во всех местах, где в течение своей жизни побывал Ленин, загораются маленькие электрические лампочки. <…> Жизнь Ленина на ней походит на колонизаторский поход по Европе. <…> Мейерхольд использует карту в “Даешь Европу!” — на ней Запад представлен как сложная система русских полуостровов. <…> Совершенно определенно, что сильное национальное чувство, которое большевизм подарил всем русским в равной степени, придало карте Европы новую актуальность”48.
Под видом Империи утвердилась тоталитарная деспотия. “Не будет преувеличением сказать, — писал Федотов, — что вся созданная за двести лет Империи свободолюбивая формация русской интеллигенции исчезла без остатка. И вот тогда-то под нею проступила московская тоталитарная целина. Новый советский человек не столько вылеплен в марксистской школе, сколько вылез на свет Божий из Московского царства, слегка приобретя марксистский лоск”49. Но в той мере, в какой советская деспотия, прикосновенна была к имперской идее, она погибла в том числе и по законам гибели империй. Так, когда пала коммунистическая сверхидея общего блага, стало бессмысленным и псевдоимперское образование под названием Советский Союз.
1 “Содержание, которое великий флорентиец вкладывал в понятия “монархия” и “империя”, не идентично монархическим представлениям нового времени и не исключает республиканских институтов. <…> “Государство”, “республика”, “империя” являются
у Данте понятиями взаимозаменяемыми” (Голенищев-Кутузов И.Н. Данте и мировая культура. М.: Наука, M.CM.LXXI (1971). С. 70).
2 Голенищев-Кутузов И.Н. Указ. соч. 71.
3 Лотман Ю.М., Успенский Б.А. Отзвуки концепции “Москва — Третий Рим” в идеологии Петра Первого // Успенский Б.А. Избр. труды: В 2 т. Т. I. Семиотика истории. Семиотика культуры. М., 1994. С. 63–64.
4 Бердяев Н.А. Конец Европы // Бердяев Н.А. Судьба России. Опыты по психологии войны и национальности. М., 1918. С. 117.
5 Федотов Г.П. Судьба Империй // Федотов Г.П. Судьба и грехи России. Избр. статьи по философии русской истории и культуры: В 2 т. СПб., 1992. Т. 2. С. 305.
6 Петр Великий в его изречениях. М., 1991. С. 32.
7 Федотов Г.П. Судьба Империй. С. 306.
8 Подлинные анекдоты о Петре Великом, собранные Яковом Штелиным // Петр Великий. Воспоминания. Дневниковые записи. Анекдоты. Париж–Москва–Нью-Йорк, 1993. С. 343, 346.
9 Семенцов Сергей. Система поселений шведского времени и планировка Санкт-Петербурга при Петре I // Шведы на берегах Невы. Стокгольм, 1998. С. 136.
10 “Признавая шведов своими учителями в военном деле, он думал, что так же точно и их учреждения, по благоустройству и государственным доходам, можно с таким же хорошим успехом ввести в свое царство. И до того допустил он овладеть собой такому предубеждению, что, не советуясь ни с кем, в 1716 г. тайно послал он одного человека в Швецию, надавав ему множество денег, чтобы только достать наказы и правила тамошних коллегий. Они так
понравились ему, что без дальнейшего исследования, годятся ли еще подобные учреждения, да и насколько годятся в России, он быстро решился ввести их у себя и для этой цели велел набрать себе на службу у немцев порядочную толпу людей, которые должны служить в этих коллегиях вице-президентами, советниками и секретарями. В начале 1719 года все эти учреждения открыты были в Петербурге” (Фоккеродт Иоганн-Готтгильф. Россия при Петре Великом // Неистовый реформатор. М., 2000. С. 36).
11 Энглунд Петер. Полтава. Рассказ о гибели одной армии. М.,1995.С. 9.
12 Нартов А.К. Достопамятные повествования и речи Петра Великого // Петр Великий. Воспоминания. Дневниковые записи. Анекдоты. Париж–Москва–Нью-Йорк, 1993. С. 260.
13 Соловьев В.С. Мир Востока и Запада // Соловьев В.С. Соч.: В 2 т. М.: Правда, 1989. Т. 2. С. 602–603.
14 Погодин М.П. Петр Великий // Погодин М. Историко-критические отрывки. М., 1846. С. 353–354.
15 “Посмотрим, что Петр получил в наследство. Быть может, самая
трагическая, самая горькая его часть — церковный раскол, за который Петр во всяком случае не несет ответственности. Положение
до крайности обострилось именно в правление Софьи. В Великом посту 1685 г. (отроку-царю не исполнилось еще тринадцати лет) были приняты 12 карательных статей против старообрядцев” (Панченко А.М. Петр I и веротерпимость // Панченко А.М. О русской истории и культуре. СПб., 2000. С. 385).
16 Панченко А.М. Петр I и веротерпимость. С. 388–389.
17 Переписка священника Павла Александровича Флоренского со священником Сергием Николаевичем Булгаковым. Томск: Водолей, 2001. С. 144.
18 Об этом довольно подробно писал А.М.Панченко: “Была ли известна концепция Локка в России? Да, была, притом пользовалась вниманием и уважением — и в этом заслуга Петра. <…> Книги Лок-
ка представлены в библиотеках сподвижников Петра — в частности, у графа А.А.Матвеева, у А.Ф.Хрущева…” (Панченко А.М. Петр I и
веротерпимость. С. 390).
19 Федотов Г.П. Судьба Империй // Федотов Г.П. Судьба и грехи России. Избр. статьи по философии русской истории и культуры: В 2 т. СПб., 1992. Т. 2. С. 316–317.
20 Жихарев М.И. Докладная записка потомству о Петре Яковлевиче Чаадаеве // Русское общество 30-х годов XIX в. Мемуары современников. М., 1989. С. 93.
21 Гердер И.Г. Идеи к философии истории человечества. М.: Наука, 1977. С. 476.
22 Погодин М.П. Петр Великий. С. 359.
23 Пресняков А.Е. Николай I // Пресняков А.Е. Российские самодержцы. М., 1990. С. 298.
24 Живов В.М. О превратностях истории // Живов В.М. Разыскания в области истории и предыстории русской культуры. М.: Языки славянской культуры, 2002. С. 706.
25 Бердяев Н.А. Национализм и империализм // Бердяев Н.А. Судьба России. Опыты по психологии войны и национальности.
М., 1918. С. 113.
26 Там же. С. 114–115.
27 Степун Федор. Из писем прапорщика-артиллериста. Томск, 2000.С. 5.
28 Степун Федор. Путь творческой революции // Степун Ф.А. Сочинения. 2000. С. 430.
29 Эрн В.Ф. Сочинения. М., 1991. С. 395. Курсив В.Ф.Эрна.
30 Степун Федор. Из писем прапорщика-артиллериста. С. 75.
31 Там же.
32 Там же. С. 69.
33 Бердяев Н.А. Самопознание. М., 1991. С. 230.
34 Степун Федор. Из писем прапорщика-артиллериста. С. 70.
35 “Мое главное положение: время славянофильствует означает
прежде всего, что славянофильствует время, а не писатели, славянофильствует сама внезапно заговорившая жизнь, а не “серая теория” каких-нибудь отвлеченных построений и рассуждений. <…> Своим положением я хочу сказать, что каково бы ни было массовое сознание образованных русских людей, мы фактически вступаем в славянофильский эон нашей истории; он же самым тесным образом связан с судьбами всего мира” (Эрн В.Ф. Время славянофильствует // Эрн В.Ф. Сочинения. С. 371).
36 Федотов Г.П. Судьба Империй. С. 322.
37 Лившиц Бенедикт. Полутораглазый стрелец. Л., 1989. С. 480.
38 Палеолог Морис. Царская Россия во время мировой войны.
М., 1991. С. 106.
39 Там же. С. 147.
40 Там же. С. 145.
41 Там же. С. 144.
42 Там же. С. 195.
43 Палеолог Морис. Царская Россия накануне революции. С. 197.
44Там же. С. 285.
45 Джилас Милован. Беседы со Сталиным. М., 2002. С. 132.
46 Муравьев В.Н. Национализм и интернационализм // Муравьев В.Н. Овладение временем. М., 1998. С. 77.
47 Франк С.Л. Пушкин об отношениях между Россией и Европой // Франк С.Л. Русское мировоззрение. СПб., 1996. С. 278.
48 Беньямин Вальтер. Москва // Беньямин Вальтер. Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости. М., 1996.
С. 191–192.
49 Федотов Г.П. Россия и свобода // Федотов Г.П. Судьба и грехи России. Избр. статьи по философии русской истории и культуры. Т. 2. С. 299.